иероглиф - три возраста, три мужчины и Родина

 


ИЕРОГЛИФ. "ТРИ ВОЗРАСТА - ТРИ МУЖЧИНЫ И РОДИНА."



1.

- Не жалей серебра, -
мне зеркальщик сказал,-
чем мои зеркала,
нет прямее зеркал!

Серебро, что имел,
без остатка отдал -
всё, как мастер велел,
для окраски зеркал.

Вот готова работа,
горит серебро;
словно сунул мне кто-то
острый нож под ребро.

Я в печали смотрю,
сходства не находя,
мастеров не корю,
только это не я...

Только это не я!
Это кто-то другой!
Не мои зеркала
мне прислали домой.

Серебра не жалел,
дай ещё раз взгляну -
мастер не одолел,
может быть, кривизну?

Или это со зла?
Но зеркальщик сказал:
- Чем мои зеркала,
нет прямее зеркал.



2.
 
Она проснулась засветло.
Пыталась вспомнить свой сон. Но он ускользнул, оставив её  растерянной и испуганной.
Каким бы уютным, приспособленным к житейским радостям ни был теперь  быт, просыпалась она с одним и тем же ощущением потери, возникшим тотчас же после приезда в этот одноэтажный солнечно-белесый городок на берегу океана.
В 1985 году, после пятнадцати лет вдовьего покоя и нищенской независимости, её вдруг вынесло в круиз по Волге, «Москва-Астрахань-Москва», завершившийся на первой трети пути -   в Куйбышеве, откуда она улетела с напористым попутчиком  в  почти заграничный Таллин…
Сумасшедшее время, невероятные события конца восьмидесятых. Она даже не пыталась разобраться в них и пережила это «вывихнутое время»,  в общем-то,  безбольно,  – благодаря ему, Соломону. 
   
Но зачем она, русская,  вся такая - до жилочки последней – питерская, бросилась в его тоскливую еврейскую авантюру? 
Скорее всего, потому, что   её иудейский муж оказался трепетным и расчетливым одновременно – он умел дарить весь  мир сразу и зарабатывать на такой щедрый подарок.
Он и эмиграцию сумел упаковать в такую   пеструю и весёлую обертку, что свершилась она легко, почти  радостно и, вроде бы, как-то не в серьёз.
Кажется, второй муж действительно её любил; по крайней мере, страсть его к ней, далеко не молодой, женщине,  не угасала  и была, порой, свирепа и бесконечна.  И это, что уж  скрывать, вовсе не докучало ей.
Соломон и умер, согревая её в своих мохнатых объятиях – в охотничьем домике, снятом ими на уикенд.
Она осталась одна -  в чужом краю,  с плохим португальским, среди вежливых улыбчивых соседей и дикой утренней тоской по всему тому, что было когда-то ею самой…
Единственный русский в городке - гениальный фокусник, легенда цирка, - богатый и тоскующий старик. Сам, без приглашения, пришёл к ней в сочельник.
Напились и плакали.
Через пару дней столкулась с ним на пляже. Старик даже не кивнул ей.

3.

"Молчали души - словно страны,
враждой сожжённые до тла.

Сошлись гранёные стаканы -
парламентарии стола.

И хлынул мир, покой и вера;
ночь - снисходительно добра.

Она, как мудрая гетера
нас принимала до утра.

А утром свечи на бутылках,
окурки, пепел, гарь, слова...

Всё, - как веселье на поминках,
когда плясать идёт вдова.

И твой, вином размытый профиль,
дробят косые зеркала.

Подмигивает Мефистофель
тебе из каждого угла."

4.

Изредка она получала письма из России и Казахстана: от двух-трех старинных подруг.
У подруг  беды и радости были  удивительно схожими и давно чуждыми ей.
Бывало, будили они глуховатую боль, но сердце, всё же,  оставалось свободным.
Как перенасыщенный раствор соли, душа  принимала кристаллики боли, уже не растворяя их.  И они оседали  в бездонных её впадинах мертвым планктоном.
Своих тревог и страхов хватало: за старенькую мать, пережившую операцию рака, лежавшую в маленькой астраханской
больнице, за сына, который год от года становился всё более нетерпимым к ней, к себе и – вообще к людям, окружавшим его. И хотя, чтобы не случилось с ним в России, это никак не могло повлиять на ход существования старухи тут, у ворчавшего под окнами океана, страх и неуверенность подспудно  жили в ней.

Кисея сна, сотканная из полузабытых, бог знает кем, сказанных слов, жестов, обещаний, чьей-то и к кому-то ненависти, любви, симпатии, неверия и веры, вновь заколыхалась у её виска.   Заворачиваться в эту кисею  было  сладостно и мучительно одновременно.
 
В полдень она окончательно проснулась.
Помощница по хозяйству, пожилая немка из Восточной Германии – Грета, сварила овсянку,  напоила  какао и ушла за продуктами.
Перебирала фотографии.
Письма.
Документы.
Деловито просмотрела финансовую отчетность – завод по производству  корма для собак, кошек и экзотической живности, купленный лет десять назад расчетливым Соломоном, давал неплохую прибыль.
- Люди становятся всё более одинокими и эгоистичными, а животные позволяют сохранить эмоциональный и чувственный фон,  - несколько наукообразно мотивировал Соломон эту покупку. -  Поверь мне, милая, собаки и кошки дадут на каждый вложенный доллар не менее двух. Люди привязаны к тварям сильнее, нежели твари к ним, поверь мне. Люди хотят чувствовать, но не обременять себя этим чувством.
Самое страшное - перестать хотеть, чего бы то ни было, милая.

5.

"Захотелось закурить.
Выпить также захотелось.
Захотелось пригласить.
Вспомнилось – и расхотелось.

Рифма бедная – «хотеть»,
Роковой глагол – «хотелось».
Как хотелось захотеть!
Как хотелось!
Как хотелось…"

Он, как всегда, оказался прав.

6.

Одна, напротив  телевизора,  она погрузилась в сиреневые  сумерки, завершая еще один день; дремала в окружении накопленных и уже полузабытых открытий, разочарований, смертей, рождений, прозрений и тщеславия и чьих-то так и не завершенных судеб. Переплывала из одного сна в другой.
И - вот не одна, а уже несколько женщин  в комнате. Кутаются в сиреневую дрёму, таятся в темных углах и пристально смотрят друг на друга.

ВРАЧ НАКИНУЛ НА ТЕЛО СИМАДЫ ПРОСТЫНЮ И
ВЫШЕЛ.
КАКОЙ-ТО ОСОБЕННО БОЙКИЙ РЕПОРТЕР СУМЕЛ
ПРОБИТЬСЯ СЮДА, НА ТРЕТИЙ ЭТАЖ.
- ВСЕГО ДВА СЛОВА, ДОК!
ВРАЧ ПО ОПЫТУ ЗНАЛ: ОТ ЭТИХ ШАКАЛОВ НЕ
ОТВЯЖЕШЬСЯ.
- ОТРАВЛЕНИЕ. ВИДИМО САМОУБИЙСТВО. ВСЕ.

Там, в самом дальнем и самом темном углу комнаты, таилась, может быть, самая жестокая…
Самая молодая. Почти девочка. Гибкое тело, золотая грива волос, алые лаковые губы, стройные и тонкие, как у дикого животного ноги, сильные и выносливые. Почти античная, спартанская  красота.
Красоту эту бедная студенческая одежка не скрывала – наоборот, контрастно очерчивала.    
Подруги яростно завидовали ей.
Первый послевоенный октябрь, редко-редко мелькнет в толпе молодой одинокий мужчина, да и тот посмотрит только на неё. Только на неё…
А она голодала.
В общежитии института, тесной холодной комнате, почти сорок девушек. Стол - общий. Всем присылали еду и они без ущерба делили её между собой.
Ей не присылали.
Не от кого было ждать посылок.
А она была до жути гордой.
Это было как болезнь.
И приходилось голодать. И носить такие нелепые платья, туфли и пальто, что слёзы сами собой катились из глаз.
Был день, потом  второй, утро третьего, а во рту - ни маковой росинки.
Она накрылась с головой - эта привычка осталась у неё навсегда. Когда ей было больно, обидно, страшно, она ложилась и укрывалась с головой, хотя страх или боль, в общем-то, не проходили.
Она накрылась с головой. И тут...

ВРАЧ ЕЩЕ НЕ УСПЕЛ ВЫМЫТЬ РУКИ,
А В ДЕСЯТКАХ ТИПОГРАФИЙ НАБОРЩИКИ
ВЫБИРАЛИ В КАССАХ САМЫЙ КРУПНЫЙ ШРИФТ,
ЧТОБЫ НАБРАТЬ ПЕРВОПОЛОСНУЮ ШАПКУ:
"ПО НЕИЗВЕСТНЫМ ПРИЧИНАМ..."

И тут в комнату буквально влетела Юлька с биофака.
- Спишь!? Ой, послушай... Я влюбилась! В японца. Идем на него смотреть. Ну пожалуйста, миленькая. Ну, пожалуйста!!!

"...НЕИЗВЕСТНЫМ ПРИЧИНАМ ВЕДУЩИЙ ФАРМАКОЛОГ СИМАДА..." - НАБИРАЛИ В ТИПОГРАФИЯХ,НАГОВАРИВАЛИ НА МАГНИТОФОН ГАЗЕТЧИКИ, ТЕЛЕРЕПОРТЕРЫ ЯПОНИИ И МЕЖДУНАРОДНЫХ АГЕНСТВ

Ноябрь 1945.
Она буквально умирает от голода.   
Инвалиды на вокзале.
Лоснящиеся щеки интендантов.
Хмурые лица женщин в ватниках.
Лагерь пленных японцев на окраине Хабаровска.
Бравая поступь рокосовцев – парад на улице Карла Маркса.
Потом – сотни японских солдат. Бредут почти без конвоя, - на вокзал. Их отправляют на родину. Пока только солдат.
Понурые японские  офицеры стоят вяло сомкнутым строем и смотрят им вслед. Они пока остаются – военные преступники.  Сколько лет плена ожидает их? Почти мальчики – исхудавшие, стриженные. Потомки самураев.
Ей кажется, что они, - как и она, - хотят  хлеба. И тепла. И – больше ничего.
- Вон тот. Смотри.  Во-о-он тот. Да не этот…
Трое вертикально держали бревно. Один, по пояс раздетый, бил по нему тяжелой кувалдой.   
Был он тонок.
Высок, по сравнению с остальными.
Красив.
Она не увидела его красоту, она просто поняла это.
Нос с горбинкой, большие диковато скошенные, но теплые глаза. Да, да, именно теплые. Это главное, что она ощутила тем промозглым и голодным днем.

«ПОКОНЧИЛ С СОБОЙ». ВЕЧЕРНИЙ
ВЫПУСК. ВЕЧЕРНИЙ ВЫПУСК. ВЕЧЕРНИЙ…

- Да ты что!? Как я пойду к нему? Они же пленные. Знаешь, что за это бывает…
Она знала.
Но она видела, что русские женщины в ватниках, - хмурые и недружелюбные, не щедрые на слово хабаровчанки, - не таясь, открыто проходили мимо конвойных и молча давали японцам хлеб и картошку. И ещё она видела в глазах конвойных не ненависть, а смутное участие, а в глазах японцев жалкую надежду на то, что «посылка» достанется ему.

… ВЫПУСК. ПОКОНЧИЛ С СОБОЙ ВИДНЫЙ
ФАРМАКОЛОГ И БИЗНЕСМЕН.
ПОКУПАЙТЕ БЕЛЬЕ ФИРМЫ…

7.

Где-то в самой глубине спальни жила ещё одна - по-прежнему красивая, яростно независимая, но уже подтачиваемая тайным отчаянием: муж, сын, унижающая бедность, болтливые и равнодушные друзья мужа, водка…
«А ты купила мне папиросы»?
«Я стану великим писателем».
«Сбегай за чекушкой».
«Ваш ребенок болен»…
Ах, как гордился муж тем, что он заходил в лагерь военнопленных без сопровождающих.
Это было действительно опасно.
Японцы скучали по дому.
Пели непонятные печальные песни.
Делали сувенирные мечи.
Нарывались на драку.
Их было жалко. Их понимали. И мечи не принимались всерьез. Но в лагерь заходить было действительно опасно. Измученные ностальгией два-три японца могли пустить меч в ход.

8.
      
Её вызвали.
"Вам поручается важное дело. Рекомендацию дал партком института. Вам доверяют. Необходимо: сознательный актив военных преступников обучить , хотя бы азам, русского языка. С вами - два сопровождающих. График - четыре  дня в неделю. Срок - два месяца. Доппаёк по офмцерскому аттестату. Справитесь."
 
Это был не вопрос, а приказ.
      
Спустя всего две недели японец спросмл: 
- Почему вы пошли за него? – Нет, не её это была заслуга, как оказалось, японец выучил русский не в плену, его готовили для ведения партизанской бактериологической войны на  территории  Приморья.
Биолог по образованию, он должен был применить эти знания на практике…
- Почему вы пошли за него? Вам будет трудно с таким человеком.
- Господи, да не в этом же дело. Поговорите со своими. Я боюсь за него.
- Не волнуйтесь.

Муж, выучившийся за пару месяцев нехитрому, но вредному ремеслу, неожиданно – даже для самого себя, забубенного фронтовичка-отставника, - стал "солидным человеком", рентгентехником. Пленных гнали к нему строем, он просвечивал их, отделяя больных туберкулёзом от здоровых.
 
Его японцы ненавидели, - как вестника черной беды.
Он легко могн попасть под горячую руку одурманенного варёными мухоморами японца.
Однако муж продолжал ходить в лагерь один, без охраны, и гордился этим. Было это смешно, неловко и глупо.
Позже, вспоминая этот лагерь, она поняла, что муж действительно был человеком смелым, ведь он не знал, что за ангел-хранитель стоит за его спиной.
Жестокий и сентиментальный, в общем-то, неглупый, но навечно – мальчишка, он до самой своей смерти  приносил ей только боль.
Сначала резкую, затем поглуше.
Но – неизменно боль. И даже после смерти.
Однажды она нашла в его стареньком пальто дневничек, где муж писал о ней, - любя и ненавидя писал.

9.
        "Персты былых обид
        щипнули сердца мякоть –
        наткнулся на дневник
        в изношенном пальто;
        всего-то пара строк,
        а хочется заплакать,
        но, вырвешь хоть листок,
        рассыпишься в ничто."

10.

... ПРОГРАММА "ВРЕМЯ».
СЕГОДНЯ В ВЫПУСКЕ...


- Почему вы пошли за него?
Действительно, почему?
Ах да, он был красив. Но и только. А что,этого мало?
Он был слаб. Он, прошедший войну и смерть, был слаб.

Боже ж ты мой, сколько времени прошло. А японец, все стоит рядом.
- Нас отправляют.
- Когда?
- Завтра.
"Сколько лет ушло в никуда. Наверное он постарел с тех пор, как я увидела его в том послевоенном ноябре? Но не замечаю. Уезжает. Ну и что. Кто он для неё? Японец. Странно. Красив. Сильный. Они с мужем ровесники. Чудно. Как страшен муж, когда выпьет. Нужно что-то сказать…»
- Завтра.
- Да, да. Хорошей Вам дороги.
- Я приготовил Вам сюрприз. На память.
- Да, да. Спасибо. Я должна идти.
- Я буду вспоминать о Вас всю жизнь.

Та, самая юная, глядела из своего угла.
Молча.
А японец уходил, уходил и никак не мог уйти.   
Он был уже совсем крохотным.
- …всю жизнь.

11.

"Уходи же наконец...» - женщина вспомнила, что Грета попросила выключить вечером адаптер солнечной батареи. Соломон буквально перед смертью заменил привычную энергоустановку этим фантастическим дивом. Солнце давало всё – электричество, воду, обогрев гранитных полов. «Бедный мой Соломон».

Ах, как жесток был её  муж-мальчишка, когда выпивал.
И как слаб был  за минуту до смерти. Сорок лет, сорок два... Инфаркт.
Мягкий стук затылка о коврик в прихожей.
Ночь.
Приезд сына.
Как она хотела чтобы ожил её мальчик-муж, принесший столько боли. 
Хотя бы на краю света, пусть без неё. Но жил, жил!
На краю света оказалась она.
С другим.
Взрослым. Сильным. Не тщеславным. Умным и спокойным – даже в беде.
Но – не проросшим в ней, не смешавшимся с ней всей своей  кровью.

12.

"В отличие от просто блуда
Любовь - свирепа, как орда.

Вдруг налетает - ниоткуда!
Вдруг исчезает - в никуда!

Лишь бич кручённый ветра злого
Гарь пепелищ с травы собьёт,

Да кто-то стертую подкову
"На счастье" в пепле подберет."


13.

А японец не уходит.
И почему-то он не один. Он возвращается. Муж – с ним! В руках у мужа матовый овал – срез березы.
На бледно-розовом овальном срезе, тонкими пастельными тенями, – нежный, какой-то особенно нерусский цветок.

- Подарок от одного японца. Видишь, они меня любили.
Он, конечно,  так и не понял, слабый и жестокий её муж, кому был подарен этот рисунок.
Вот он – напротив, рядом с портретом Соломона и мужа.
Она никогда и нигде не расставалась с ним.
Пыталась реставрировать поблекший цветок и только испортила
На оборотной стороне строгай вязью –  синий иероглиф.
Уже в шестьдесят пять лет, путешествуя с Соломоном по Юго-Восточной Азии, она сделала себе татуировку, -  скопировала этот строгий иероглиф с березового спила.
В Неаполе, в гостях у сокурсника, ставшего известным переводчиком, она попросила его жену-японку расшифровать иероглиф.
- Ничего особенного. В Верхней части - просто фамилия. Симада.  Очень уважаемая. Но не более того. А вот этот узел - три мужчины и символ родины.
- Японии?
- Нет, просто место рождения. С чем связана Ваша тату?
- Это давняя и малоинтересная история.

"ПО НЕИЗВЕСТНЫМ ПРИЧИНАМ ПОКОНЧИЛ
С СОБОЙ ВЕДУЩИЙ ЯПОНСКИЙ
БИЗНЕСМЕН И УЧЕНЫЙ СИМАДА.
ИЗ БЕЙРУТА ПЕРЕДАЮТ..."


14.

Да, поколесила она с Соломоном.
Он, правда, уставал.
А она любила Дорогу.
Особенно - её начало.
Ей нравилось покидать, оставлять, убегать – ни от кого-то
или чего-то конкретного.  На день, неделю, час, минуту…
Она до сих пор -  в пути.
Но, увы, дорога эта уперлась в изворот ущелья, где обитают болезни, бессонница, бессмысленность завтрашнего дня и обрывки чужих слов, ненужных, неинтересных, которые необходимо слушать и как-то понимать.
Дороги. С севера - на юг. С запада - на восток. Вся Россия была пройдена.
    
Вышвырнуло её на самый восточный краешек, коренную ленинградку, петербурженку, вослед - сначала сосланным, а потом и уничтоженным, - родителям.

15.

"Смыкался скорбный путь бездомья,
А плуг по полю все кружил,
Швыряя души, точно комья,
В разорванные рты могил.

Лишь тут, в безличности вокзалов,
На миг терялся волчий страх:
Спасала видимость начала,
Таящаяся в поездах.

Спасали станции глухие,
Вдруг выраставшие из мглы,
Спасала матушка-Россия,
От Вологды до Колымы.

Вдали от выбритых затылков
Они меняли поезда,
Как две безадресных посылки –
Из ниоткуда
В никуда.

И ей однажды под Рязанью
Почудилась в тоске ночной
Строка Священного Писанья
Его обугленной строкой."

Это о маме и - об отце, убитых в один год, с разницей в три дня.
 
16.

Уходить любила она. Но ушли-то они. 
Никто не остановился надолго.
Сейчас только тень ею  прожитого - спутник и опора на этом пути

… С ТЕЛЕТАЙПНОЙ ЛЕНТЫ. ПОКОНЧИЛ С СОБОЙ…


Неожиданно, спустя уже  с полчаса после случайного услышанного и с трудом переведенного сообщения, она вдруг обрела твердую уверенность: «Это был он. Он. Симада. Это даже не важно. Это и не нужно. Но это он».
И – уснула.
А девочка всё смотрела, не отрывая глаз, смотрела на неё из своего угла.
И японец не уходил.
И бравый фронтовичок, её мальчик-муж беззвучно бесновался  где-то у дивана.
И Соломон плакал у печей крематория в концлагере Освенцим, где в прах и облака превратили его маму,отца, братьев и сестер.

- Если бы не русские мальчики, такие, как твой первый муж, этих  проклятых нацистов никто бы не остановил.
Русские мальчики – это единственное божье создание без изъяна и лжи.
Утирая слёзы, Соломон взял её за руку, внимательно посмотрел ей в глаза и добавил:
– И твой муж был божьим созданием, без изъяна и лжи. Счастьем и болью Бога! И это – главаное.
Главное? 
А водка, драки, нищета, отчаяние... Куда это деть?
Но, теперь она всё видит иначе.
Как и всегда, Соломон оказался прав.
Сейчас, в конце пути, она неожиданно отчётливо поняла, что может быть единственным  её счастьем «без изъяна»  в этой жизни и было, что -  майское утро сорок пятого, объятия и робкие поцелуи израненного черноглазого морячка, который однажды
станет отцом её сына, и  ликующий крик одинокого мальчишки во дворе:

             - Победа!
             - Победа!
             - Победа!

Она остро ощутила и, - с возвратившейся к ней  простотой и ясностью, – вновь приняла всё то, чем одарил её этот ликующий крик мальчугана.
Он дарил ей всё и на всю жизнь: и Симаду, и непутевого родного до последней кровинки мужа, сына, и Соломона...
Он дарил ей жизнь - просто жизнь.

Подарок на каждый день.

Ах, как расточительна она была!
Она расточила гордую, диковатую девочку, глядевшую сейчас на неё из своего темного угла с ненавистью и презрением.
Но почему?

"Ты ведь уходила от Соломона. Зачем вернулась? Убить его своей нелюбовью и вежливой благодарностью?"
         
17.

"Уходя, уходи. Мир - любому проливу!
В одну реку войти не даровано дважды.

Уходя, уходи. Возвращения - лживы,
Как мираж в Кара-Кумах в час полуденной жажды.

Уходя, уходи. Возвращенья, - как водка.
Слёзный рай до утра. Ну, а утром - похмелье.

Возвращенье... Оно, - как дырявая лодка,
В ней спасенья не будет в час кораблекрушенья.

Уходя, уходи. Я сижу у порога.
Нет ключей у меня, а у Бога - спасенья.

Я вернулся. Я жду. И мне спину дорога
Хлещет плетью-нагайкой за моё возвращенье"!

18.

- Ты боялась России. Той, во что её превращают. От которой спасти мог только Соломон.
- Может быть, ты и права. У меня уже не было сил.

Она знала, что девочка не  права. Что всё обстояло и обстоит в её жизни не так, как кажется девочке с золотой гривой и алыми, лихорадочными губами. Но спорить не хотелось.
 «Бедная ты моя…» - подумала женщина. И, забыв, что речь идёт о ней самой вспомнила, как девочке пришлось однажды, почти в беспамятстве, совершенно больной проехать через всё Приморье в кузове армейской машины, как валялась она в бреду в сарайчике у чужих людей, которые сожрали её единственное тогда богатство – банку мёда, подаренной ей сердобольной сельской фельдшерицей  на весь долгий путь от места её поселения до Хабаровска.

Добрый мой Соломон... Ну, что он нашёл в ней, в  вечной скиталице, носящей в себе скорбь по ушедшим и лишь жалость к нему?

19.

"- Что в ней нашёл?
Да,в общем, ничего.

За исключением чего-то,
без чего
и грех не сладок -
лишь совокупленье,
и жизнь - не жизнь,
и смерть - как избавленье.

Что в ней нашёл...
Да, в общем, - ничего."


20.

Она устала от этой жалости к Соломону и нежности к себе.
И – проснулась.      
Но проснулась вовсе  не она, а всё та же девочка, которая намаявшись в дороге, приехала, наконец, в Хабаровск.
И ещё одна проснулась - маленькая старушка, с воспаленными глазами и сухой розовой кожей. Та, которой ей еще предстояло быть, которая уже ждала ей, чтобы слиться с её усталой душой.
Старушка с жалостью глядела на неё и , несмотря на эту жалость, видимо, ничего уже не понимала или не хотела понимать.

ПОГОДА ЗА РУБЕЖЕМ. НАД ПОБЕРЕЖЬЕМ
ЮГО-ВОСТОЧНОЙ АЗИИ ПРОНЕССЯ
УРАГАН АГЛАЯ. В ТОКИО - ДОЖДИ...

...А мальчишка всё бежал по горбатой мостовой и кричал:

             --У-Р-Р-Р-А-А!
            
                ПОБЕДА!
            
              МЫ - ПОБЕДИЛИ!




(1982 - 2001 г.г. стихи автора)