Анна в авто..

Предлагаю вам на растерзание очередную сцену из романа «Сезон яблок».


На полу, под пассажирским сиденьем валялся журнал. Карбышева нагнулась, подняла его, смахнула с обложки песок, и тут дыхание ее снова перехватило. Будто что-то тяжелое надавило на грудь и мешало сделать полный вдох. Анна открыла рот, стала хватать воздух мелкими глотками. В глазах зарябило. И сквозь радужную рябь на нее смотрело чужое лицо.
Лицо девушки на обложке казалось не совсем человеческим, а что называется, не от мира сего. Но оно не было неживым, а, наоборот, в отличие от других глянцевых фотографий, казалось объемным, дышащим. И это лицо пристально всматривалось в нее. Такими же потусторонними и нереальными видятся лики на древних иконах и вытянутые безбровые лица средневековых красавиц на полотнах старых мастеров. Вот и это лицо, схваченное в полупрофиль, тонкое, юное и вместе с тем зрелое; расслабленное, но и одновременно полное какого-то внутреннего скрытого напряжения. Такими лицами не любуются, в такие лица проваливаются как в бездну. Бездну, что может неожиданно оказаться на пути у любого из нас. Что, что в ней такого? Что же это за красота, заставляющая одним лишь взмахом темных ресниц схлопнуться в одну неосязаемую черную точку порожденный ею же мир. Жестокое беспощадное совершенство.
 А что в нем было? В этом, на первый взгляд, стандартно-идеальном, растиражированном лице. Все как у всех - высокие острые скулы, глубокая переносица, большие, чуть раскосые, серые с прозеленью глаза, подчеркнутая сиреневатым светом бледность кожи. Разметанные по обнаженным плечам прямые пепельные волосы. Но улыбка! Эта вечная жестокая насмешка Джоконды. Презрение к бестолковой суете мира в уголках неплотно сжатых губ. Девушка на обложке словно что-то хочет сказать, а, скорее всего, крикнуть, исторгнуть из себя страшный звук. Анна отвела взгляд. Почувствовала, как тает, растворяется тяжесть в груди, как  дышать становится легче.
А ведь с виду ничего особенного, - продолжала размышлять Анна, отложив, журнал в сторону, - обычная моделька. Ну, все же знают, берется миловидная девушка, на нее накладывается несколько слоев косметики, разные стилисты-парикмахеры над ней колдуют, лепят из замухрышки секси-диву, фотограф наставляет широкое дуло объектива. Затем небритый парень со слезящимися от табачного дыма глазами уже на компьютере долго и упорно, с хирургической точностью, миллиметр за миллиметром чистит и шлифует ее и без того безупречную кожу, подправляет и без того идеальный макияж. И вот – все как на подбор - блестящие, сексуальные, будто с конвейера сошедшие красотки. Их красота рассчитана по формуле. Один на всех раз и навсегда вычисленный поворот головы, один на всех роковой взгляд, одни на всех лживые, раздувшиеся от силикона губы. Лишь бижутерия и оттенки макияжа меняются в зависимости от сезонных капризов моды. Ничего лишнего. Мама, мама, с помощью нашей системы мы выведем, селекционируем идеального человека!
А душа, если она у них есть, тоже получается одна на всех. Душа, душа, только она делает человека человеком, мигом всплыли слова рыжего философа.  А что это – душа, и чего ей надо? Почему мы все точно знаем, что надо нашего телу - тепла, пищи, здоровья, уюта, секса, славы, денег, восхищения, любви… А чего душе надо? Почему она вечно молчит, почему не взывает о помощи? Почему не урчит, подобно пустому желудку? Почему не вопит от боли, подобно сломанной кости? Или мы ее не слышим? Или не хотим слышать? Да мы о каком-нибудь снежном человеке знаем больше, чем о том маленьком человечке, что живет внутри каждого из нас! А как найти объяснение этой тягучей, неизбывной тоске, которая нет-нет, да и захватит все твое естество? Что это за первобытный ледяной ужас, ползающий под кожей, откуда он происходит, вторгается в нас извне или..? Или… ох уж эти вечные недоговоренности, невысказанности, эти вечные Или, Если, Как бы… Может быть… Как они легко слетают с языка, как тяжело падают на землю. А мы отмахиваемся от них, отталкиваем, распихиваем по темным углам, под кровать прячем, как что-то постыдное, незаконное.  А поднять бы, поднести к глазам, рассмотреть, подумать… А все некогда, незачем, лень…
Ладно, ладно, хватит! С чего это я так… расфилософствовалась, - похлопала себя по щекам Анна. Щеки горели, а ладони были ледяными и влажными. Слишком осязаемый контраст.
- А вы еще и думаете? – опять ворвался в мозг безжалостный голос утреннего телефонного собеседника. Найти бы его номер, позвонить, спросить…
Или этот рыжий философ, кто он? Уж он-то наверняка знает…что-то знает. Он-то растолкует, о чем я думаю. Нет уж милая, теперь сама. Помнишь, что говорила, я не думаю, я действую!
А о чем думает и в чем сомневается Вика? А что в голове у этой… бедняжки, как ее, Сони? А о чем думала та несчастная девушка, что повесилась в ее доме? Что или кто заставил ее сделать это? Вопросы, вопросы, слишком много вопросов, и так некстати… так не вовремя…
Включила музыку. Салон тут же заполнил мурлычущий, с уютной хрипотцой голос Эми Вайнхаус, этой тощей носатой бунтарки с пошлым макияжем, детскими, будто гелевой ручкой нарисованными татуировками  и вавилонской башней на голове. Вот девка, поет давным-давно похороненный джаз, плюет на все приличия, не признает расчесок и брендовой косметики, не стесняясь, прогуливает всякие там церемонии вручения очередной премии, напивается, падает со сцены и при этом – звезда. Почему так? Вот ей плевать, наверное, и на статус, и на чужие мнения. Поет, что душе угодно!
А ты-то кто, Анна Анатольевна Карбышева, в девичестве Гунько, сорока трех лет от роду? Четыре магазина, два кафе, около пятисот подчиненных, такая-то прибыль, столько-то долгов… Сын-вундеркинд, муж-покойник, модная тачка в триста лошадиных сил, квартира в элитном доме… совсем уж как в стихах этой… как ее… Пальцы Анны нервно заплясали на руле. Счастье, исчисленное в лошадиных силах.
Анна усмехнулась, вырвала из упаковки влажную салфетку, резко провела по губам. Нет уж, продолжай… Неудавшаяся балерина, бандитская вдова, бизнесменша хренова… Средних лет представительница среднего класса. Страшно? Еще, еще! – хохотал кто-то у самого уха. След от помады на салфетке казался кровавым. Карбышева скомкала салфетку и швырнула в темную траву.
А что ты сделала в этой жизни? Сына родила, дом почти построила, деревьев не сажала, зато кактусов полная квартира! А что еще? Ну, машину водишь, в теннис играешь, крючком вяжешь, а дальше? Ребенка хочешь усыновить, да? А зачем оно тебе? Признайся себе сама, ты ведь даже собаку завести боишься, заниматься с ней некому. Кто тебя в пустой квартире, твоей элитной четырехкомнатной одиночке ждет? Робот! Иноземное механическое чудище на батарейках! А отними все это, что останется? Что? Что, я спрашиваю?! – неожиданно для самой себя вслух крикнула Анна и сама испугалась своего голоса, таким чужим и страшным он был. 
А еще? Без прочего. Женщина. Сорока трех лет. Одинокая.
А что вокруг? Глаза, окна, лица, мониторы, витрины, счета, отчеты, договора. Нет? Сейчас, в эту минуту… что там, за границами этого оббитого светлой кожей салона авто? Тишина, сосновые стволы, дурманящий запах высоких июльских трав. Что? Сумрачный дантов лес. Молчит. И будто наблюдает.
- А может, скрываю что-то… - стучало в голове. - Прячу стыдливо и воровато.  Как второклассник прячет от родителей дневник с размашистой жирной, на две клетки двойкой. Ну же, чего боишься? Кого?
Анна захлопнула дверь, завела мотор, резко рванула с места. Прочь, быстрее! Чтобы все убийственные, пронзающие насквозь мысли, вопросы, взгляды остались позади, там, вне ее.
И вдруг разом всплыл в сознании ослепляющий свет операционной, вонзилась в вену игла (Анна поморщилась от реально осязаемой боли), а еще холод, холод внизу живота, холод внутри, чужие безжалостные механические руки. А потом его или ее, или их - не стало, не стало, не стало! И потом очнулась опустошенная, выпотрошенная, вывернутая наизнанку. Вот тебе и Данилка, вот тебе и…
Но боли Анна не почувствовала.