Козлиная песнь

                Прелюдия
 
 
Настоящая любовь есть нечто противоположное успеху, преуспеянию, да и жизни в целом. 
 
Это движение в совершенно ином, чем изначально принято считать, направлении.

Что касается той любви, о которой написано столько слащавых и пошлых песен и каковая прекрасно известна большинству живущих, то речь пойдет совсем не о ней.
 
Любовь, благодаря каковой и заключается большинство браков, разумеется, сугубо позитивна, но, как нечто истертое и заплесневелое, совершенно меня не интересует. 
 
Вялое, всячески поощряемое социумом и церковью, паразитирование двух взаимноотдалившихся существ, вы встретите на каждом шагу, и, если бы не адюльтер, вносящий иногда свежий воздух в эти тюремные клети, то существование людское и вовсе напоминало бы одну лишь сплошную каторгу. 
 
Я поведу свою речь о чувстве несколько иного рода и свойства. 
 
О чувстве, которое по сути является болезнью, причем, в наш прагматический век, болезнью довольно редкой, хотя, и к счастью, заразной.
 
 

Древние чутко улавливали связь между любовью и смертью.
 
Отнюдь не случайно языческая богиня любви Фрейя была призвана собирать жатву наравне с богом войны и безумия Одином, в виде жизней павших на поле брани воинов.
 
Личность в акте любви отрицает себя. 
 
Отрицает те блага, которые может дать жизнь и которые ценятся в обществе. 
 
В этом и заключается счастье любящего - он больше не живет для себя.

Быть ВНЕ себя, возможно даже забыть о себе, хотя бы на время позабыть о себе - вот подлинное счастье. 
 
Эта мучительная, но завораживающая свобода от самого себя, как ни странно, и позволяет узнать о своей личности гораздо больше, чем любящий до сих пор о ней знал. 
 
Та наркотизация, которая проглядывает в каждой эмоции захваченного любовью, гонит его стремглав вниз, в упадок и в ил, сразу же после вознесения на экстатические вершины. 
 
И эти перепады во внутреннем климате личности, в конце концов, наделяют его существование некой трансцендентальностью. 
 
"Проклятье слишком сильной любви" на самом деле является неким даром, - пусть и "темным" с точки зрения обывателя, который находится здесь только в основном для утилизации продуктов, - ибо оно не только возвышает над всем пошло-привычным, над всем "чисто человеческим", но и над самой жизнью, позволяя взирать на нее сверху вниз.
 
Тело ценно лишь как инструмент для самовыражения себя в акте любви. 
 
Собственно, в широком смысле, оно нами было взято при рождении исключительно для этого. 

Потеря тела не означает ничего иного, кроме утраты способности выражать свои чувства на языке прикосновений и возврата к тотальной пустоте, к хаосу, из которого мы все сюда и пожаловали. 
 
Это абандон.   
 
Понятие же "одиночества" - суть абсолютная бессмыслица. 
 
Ибо каждая душа ценна именно своим "одиночеством".   
 
В этом ее красота и великолепие.
 
Единичность и неповторимость личности возлюбленно(го)й и есть тот свет, лучи которого проглядывают сквозь мрак и абсурдность человеческого существования. 
 
Отыскать такое существо среди кривляния шутов, карнавального шествия масок и истошных воплей черни "о счастии" - редкостная удача(трагедия*). 

Отыскать, коснуться его своим "Я", запечатлеть на изнанке его сердца поцелуй и... раствориться в Ничто вновь.
 
Я, козёл, который следуя своей судьбе, не торопясь бредет к жертвеннику.
 
Однако, я даже не подумаю опускать своей высоко поднятой головы. 
 
А лишь спою, возможно, на прощание. 

Ни разу не слышали, чтобы люди пели на эшафоте? 
 
И не услышите. 
 
Это привилегия козлов.
 
 
                Первый куплет               

 
 
Вспоминаю ее, уплывающую от меня в шумную гавань своей обыденной жизни по узкому асфальтированному каналу утопающей в зелени улицы. 

Снег ее платья по-январски зло щипал мои веки.

Она ухитрялась меня мучить даже непревзойденным изяществом своей походки.
 
Я наблюдал, как она огибает приклеенную к тротуару потной рукой июня компанию полуспившихся люмпенов, как их свино-собачьи головы синхронно поворачиваются ей вслед, плотоядно сканируя ее фигуру, а затем, с вялой безнадежностью возвращаются на исходную.
 
И было похоже, - о, Федор Михайлович! - что как-то не слишком-то и спасла этих несчастных пролетариев ее красота. 
 
Напротив, у меня появилось трогательное предощущение, что эта самая красота ее, глумливо над ними надругалась.

Им, прочувствовавшим сейчас сполна всю издевательскую утопичность только что транзитно промелькнувших фантазий, почти наверняка, захотелось напиться с утроенной жаждой; залить мозг спиртным столь основательно, чтобы встретившие их дома с половниками и сковородами в руках наперевес Пенелопы, хотя бы на миг стали неотличимы от недостижимых Белуччи, Бэкинсэйл, Бардо и их, в связи с этим, можно было бы не без оснований именовать как-нибудь на "б".
 
 
Стоял я тогда, словно пойманный индейцами апачи первопроходец, и, пригвожденный их заботливыми руками к пыточному столбу, был не в силах оторвать взора от светлого паруса ее одежд, одиноко белеющего в постепенно сгущающихся сумерках, а сердце моё истекало скорбью невысказанной и невыразимой нежностью к этому созданию. 
 
Гордому, своенравному, когтистому и сильнолапому в своих слабостях, но уязвимому в своей внутренней чистоте и в забавной детскости на дне ее родниковой души.

Её красота спасала меня от мира.
 
Я же, как мог, спасал мир от ее красоты, губя себя.
 
Чтобы защитить мир от этой опасной женщины, я готов был ее украсть, запереть в тесном многоэтажном замке на берегу какого-нибудь мелкого, кишащего улыбчивыми акулами океана, и каждое утро, с рук, кормить креветками с лимонным соком, которые она так любила.
 
Претворить в жизнь этот альтруистический план мне всё никак не удавалось - поддержка со стороны Запада предсказуемо запаздывала.

Мир, который по замыслу Достоевского и других супергероев, включая, безусловно и Человека-Паука, нуждался в спасении, но, в ее отсутствии - делался абсолютно невыносимым и не стоил даже тени ее локтя.
 
Поэтому такой мир уже не заслуживал никакого спасения. 
 
Даже пинка ему дать было откровенно лень.
 
Миру вообще, знаете ли, очень повезло с тем, что у меня было не так уж много наличности, иначе бы на каждой улице, в каждом городе, с каждого забора на мир с угрозой смотрела бы моя добрая физиономия, настоятельно рекомендующая немедленное прочтение всех моих рассказов.
 
Переименование в мое славное имя одной из станций московского метрополитена, да скромный десятиметровый памятник в бронзе на центральной площади родного города, вполне бы удовлетворили мое не притязательное тщеславие.
 
Но лучше и правильнее всего мир поступил бы в том случае, если бы дал мне возможность бросить всех на произвол судьбы, удалившись в какую-нибудь суровую, обросшую ужасными кокосовыми пальмами землю, с одной-единственной женщиной, красота которой была совершенно непереносима, - приведенный мною выше пример должен вас в этом убедить, -  для всех остальных млекопитающих этой планеты. 
 
Да, я готов был принести себя в жертву! 
 
Ведь если не я, то кто же?!
 
Мир, сволочь этакая, убил бы таким образом сразу двух зайцев: и я, скрепя сердце, подписал бы договор о том, что никогда не буду больше досаждать миру своей идиотской писаниной, и возлюбленная моя больше не угрожала бы ничьей жизни, кроме, разумеется, моей собственной.
 
Но поскольку мир, словно первоклассник у школьной доски в нерешительности ковырял фингерами в носу, мы оба продолжали нести с собой угрозу человечеству.
 
Угроза была чуть тяжелее обычного, поэтому большую часть времени нёс ее я, позволяя ей расслабиться.
 
   
               
                Припев


 
Вспоминаю её, наклоняющуюся ко мне с намерением поцеловать мои глаза, и как взгляд её, молниеносно распустившись в кратком сумраке моего сознания атомным пионом, взорвался тысячами карих лепестков, а на веки траурно-нежно легли чуть влажные бутоны ее благословенных губ.
 
И не было, кажется, переживания, сильнее и чище, чем это. 
 
А фраза ее еще долго и достаточно беспризорно витала в вакууме моего мозга, словно внезапно оживший и отважившийся на самостоятельный полет бумажный голубь, безуспешно силящийся вылететь из душной комнаты в открытую форточку: 
 
- Давно хотела это сделать. 
 
               
               
               
                Второй куплет
               
 
Моя настоящая жизнь, жизнь реальная, и до ее появления в ней, выглядела для меня чем-то таким, на что я взирал со смешанным чувством удивления и некоторой отстраненности: так смотрят на внезапно упавший со стола нож, с подозрением рассматривают нечто неодушевленное, в чем внезапно начинают угадывать проблески некоего скрытого, недоступного сознанию бытия.
 
Подлинная жизнь была для меня второстепенна, но именно она и отбирала у меня большую часть сил в ущерб тому, к чему я испытывал истинное влечение и для чего я, собственно, и был рожден - для мира чувств и мелодий, для мира красок и слов.
 
Вся моя действительная жизнь, переваривалась в желудке моей души и трансформировалась для меня в нечто такое, что мог бы без оскомины усвоить мой чрезвычайно удаленный от всех, чуждый всем встречаемым мною людям, - как дальним, так и близким, - абсолютно одинокий дух.

Угадав в нечаянно встреченной мною женщине ее чистое и безоговорочное одиночество, - заполненное, тем не менее, конфитюром под названием "любящий мужчина", - бегло пробежав глазами по аристократическому футляру ее плоти, словно прочитав при этом залпом всю книгу ее прошлого, моя душа, подивившись своей находке, пьяно обняла ее.   
 
И это ощущение родственности, которое проявилось и прочувствовалось едва ли ни с первых же сказанных чуть в сторону, вне обсуждаемой темы, слов, когда, говоря друг другу "вы", мы, сладостно лицемеря, искусственно оттягивали неизбежность будущего "ты", уже утопая сердцами во внереальном, кружило нам головы.
 
Блуждая в отвлеченных понятиях, внешне непринужденно перебирая клавиши празднословия, мы вылавливали в сказанных двусмысленностях, смысл третий, зорко при этом присматриваясь друг к другу - вполне ли различает он(она) осторожно вплетенные в и без того замысловатую пряжу, цветные нити тончайшей вязи.
 
Читая ее детские воспоминания, которые она прислала по электронной почте, я лишь грустно улыбался внезапно поразившей меня мысли : такая ненужная и бессмысленная пора жизни, как детство, малоинтересна кому бы то ни было, кроме самого рассказчика, - ибо и сам рассказчик, обычно, нужен лишь для чего-то вполне определенного, -  который, возвращаясь к своим первым впечатлениям от пребывания в этом мире, часто ищет там корни своего огромного, разросшегося непроходимой сельвой, потустороннего одиночества. 
 
А я, приникая к написанному всеми чувствами, любуясь ее трогательной любовью к себе самой, мысленно давал ей обещание разделить с ней эту одинокую страсть, нежно всматриваясь в ее уже тогда остро ощущаемую единичность и покинутость, несмотря на всю внешнюю атрибутику внимания и ласки со стороны родителей.
 
Обнимая и принимая в ней ту маленькую девочку, которую втолкнули сюда и бросили, подбадривая лишь криками и одобрительными возгласами в полупустоте странного мира, где все от тебя вечно чего-то ждут и хотят, я понимал, что мне придется иметь дело не столько даже с увиденной мною привлекательной и обольстительной женщиной, сколько с этим ребенком, страстно жаждущим тепла и нежности.
 
Точно так же, как искал их когда-то тот мальчик, который некогда скончался во мне самом. 

Задохнулся, чтобы потом, переродившись в странного монстра, вдруг обрести способность и желание отдавать: желание, выросшее из тяжкой переполненности собой, своими высотами и своими подземностями, которые могли насытить всякую иную, столь же заоблачно-земную, нежно-яростную душу, каковой обладал и я.
 
 
Только бы она рискнула открыть передо мною свои двери и впустила меня, а я уж заполню ее собою, растворю ее глубокое ощущение обособленности своими магическими фокусами, которые я привык показывать ни для кого.
 
 
Читая ее рукопись я мысленно развязывал теплую шапочку надетую несколько не по сезону на ее голову, прикладывал, чередуя с поцелуями, компрессы к ее отекшему глазу, да веселил ее в вязкие, скучные и тупые дни, когда она вынуждена была томиться в больнице, где работала ее бабушка...
               
 
 
                Третий куплет

 
 
Неизвестно зачем родившаяся девочка и ни для чего появившийся мальчик непонятно почему нашли друг друга в сумерках вступивших в осеннюю фазу их загадочных и раздельных до этого момента существований.
 
Разумеется, вскоре от них не останется ничего, время сотрет их черты даже из памяти ближайших родственников, они исчезнут бесследно и полностью, непоправимо и основательно растворятся в земле их некогда такие соблазнительные, вызывающие вожделение тела, однако в чудовищной нелепости чередования жизней и смертей, они успеют пережить несколько непостижимо прекрасных мгновений подлинной, надчеловеческой теплоты и тончайшей, светлейшей близости.   

Но, задолго до своего физического исчезновения, навсегда и безвозратно разойдутся их пути, ибо их связь совершенно не вписывалась в мелодику их судеб и была обречена с самого начала.               
 
Оба это понимали, но ни у кого не поднималась рука первым оборвать эти странные совместные пытки, сладостные терзания неосуществимостью и несбыточностью желания быть вместе.
 
Ее бесконечные метания то ко мне, то от меня, все эти дичайшие перепады между любовью ко мне и явным отчаянием от незнания что же со мной в конце концов сделать, насиловали моё нутро самым циничнейшим образом.
 
Временами мне хотелось сделать какую-нибудь ужасную глупость, такую, чтобы вызвала у нее недоумение и шок, но я лишь восхищался внутренне своей выдержкой и терпением, отстраненно размышляя о том, что их явно на долго не хватит.
 
Думая же о туманности каких-либо перспектив в этой своей странной, сумеречной любви, я соглашался с кем-то очень мудрым в себе, шептавшим мне прямо в кровоток: 
 
- Ты, вероятно, не смог бы и вспыхнуть, если бы не знал с самого начала, что это замечательное предприятие безвыигрышно и обречено. Твоя душа обладает вкусом к заведомо гиблым и трагическим начинаниям. Любовь зарождается в тебе тогда, когда нечто в тебе внутренним взором своим уже видит будущий труп зарождающихся отношений. Ты ищешь борьбы и страданий. И ты их, черт побери, находишь.
 
- Так может быть любовь - это просто эхо моего затаенного желания разделаться с самим собой? Возможно, она лишь квинтэссенция моих замаскированных тенденций к саморазрушению?
 
- Конечно. На деле - ты ищешь смерти. Но, в качестве сублимации, или, если угодно, некоего суррогата, раз в пятнадцать лет, отдаешься любви.
 
- Если я полюблю через пятнадцать лет еще раз - это будет не только смешно, но и по-настоящему ужасно!
 
- Будем надеяться на то, что, во-первых, этого не случится, а во-вторых: хотя бы смерть ответит наконец полной взаимностью и сама выйдет к тебе навстречу, goat.*
 
 
               
                Припев               


Вспоминаю ее, наклоняющуся ко мне с намерением поцеловать мои глаза, и как взгляд ее, молниеносно распустившись в кратком сумраке моего сознания атомным пионом, взорвался тысячами карих лепестков, а на веки траурно-нежно легли чуть влажные бутоны ее благословенных губ.
 
И не было, кажется, переживания, сильнее и чище, чем это.

А фраза ее еще долго и достаточно беспризорно витала в вакууме моего мозга, словно внезапно оживший и отважившийся на самостоятельный полет бумажный голубь, безуспешно силящийся вылететь из душной комнаты в открытую форточку:
 
- Давно хотела это сделать.               
 

 
                2.08. 2011г.
 

 
* Трагедия(греч.) - козлиная песнь.
* Goat (англ.) - козёл.