Олег Воронин Сибирь - Париж - Москва ч. I

I. Превосходный город!

    Когда-то в советское (то ли «проклятое», то ли «счастливое») время мы прекрасно знали, что Антон Павлович Чехов (сам!) сказал «Иркутск – превосходный город, совсем интеллигентный», юмористического продолжения: «есть даже трактир Таганрог…» школьникам не читали. Но, сейчас, возвращаясь к старым мемуарам, на тему «С Иркутском связанные судьбы» (книжная серия такая была) невольно думаешь, а классик – то прав был, не он один отмечал: «…До Иркутска месяц пути, за Уралом ни одной, ни железной, ни шоссейной, дороги,
    И вот…я понял, как тяжко очутиться в далекой Азии. Мы лежали с братом и сестрой в полной темноте, задыхаясь от запаха свежей юфти, и нас било друг о друга беспрерывно до рассвета - то был кошмарный закрытый тарантас, везший нас по непролазной грязи до Тюмени.  Этот город оставил у меня впечатление неимоверной нищеты и скуки… Мрачным призраком вошла в мое детское сознание… баржа, спутник наш в течение долгих восьми дней водного сибирского пути. Кандалы звенели, люди в серых халатах за решеткой шумели, пели свои, тягучие, как стон, песни - бывало жутко…На всем пути лишь один город - Тобольск, с бревенчатой мостовой и черными лачугами, над которыми высится памятник с величественной фигурой Ермака…но вот и мрачный Томск, от которого начинался самый тяжелый этап – тысяча пятьсот верст на лошадях…» А далее, опять же отметим, что это - впечатления ребенка: «Вот большой обоз, который через силу тянут худые лошаденки…в наш…тарантас впрягали вместо тройки по шесть-семь лошадей в ряд…они, то вязли в непролазных топях близ Нижнеудинска, то неслись, как птицы, по накатанному «большаку» под Красноярском. К этому городу, первому из входивших в восточное генерал-губернаторство, наш тарантасный поезд…подкатил, когда было уже темно. Пыльные, грязные, вылезли мы из нашей кибитки и очутились в каменном двухэтажном «дворце» купца Гадалова, освещенном электрическим светом, которого я никогда до тех пор не видал. Ведь в Питере еще только хвастались новыми керосиновыми горелками. Никогда мы также не ходили и по таким роскошным мозаичным полам, как в том зале, где губернатор и все местное начальство представлялись отцу. Мы подглядывали эту церемонию, сменяя друг друга у щелки дверцы. Зато ночью нас поедали клопы…Но вот…мы - у таинственного далекого Иркутска.
    В шести верстах от города, у Вознесенского монастыря, нас встречает вся городская и служебная знать. Городской голова, Владимир Платонович Сукачев, элегантный господин во фраке и в очках, произнеся красивую речь, подносит хлеб-соль. Чиновники в старинных мундирных фраках, при шпагах, по очереди подходят и, подобострастно кланяясь, представляются. Но главный в этой толпе - золотопромышленник миллионер Сиверс, местный божок. Он гладко выбрит, с седыми бачками и одет по последней моде. В бутоньерке его безупречного фрака – живой цветок из собственной оранжереи. Во главе духовенства - преосвященный Вениамин, архиепископ Иркутский и Ачинский. Коренастый мужиковатый старик с хитрым пронизывающим взглядом. Это был коренной сибиряк, любивший говорить, что: «самые умные люди живут в Сибири».
    Наступала уже ночь, когда мы переправлялись через Ангару на пароме-«самолете». Бросив тарантасы, в городских рессорных колясках – «совсем как в России» - мы подъехали к генерал-губернаторскому дому, перед которым был выстроен почетный караул. Оркестр играл разученный в честь отца кавалергардский марш. Началась наша жизнь в казенном белом доме…».
    Так начинается одна из самых популярных книг советской эпохи – мемуары генерал - лейтенанта Советской Армии и «царского» генерала и дипломата Алексея Алексеевича Игнатьева, впервые увидевшего Иркутск в восьмилетнем возрасте. О его отце А.П. Игнатьеве – Восточно-Сибирском, затем Киевском генерал-губернаторе историки отзываются по - разному, но детским воспоминаниям свойственно только хорошее: «Свежие люди, прибывшие с отцом, стали налаживать жизнь края, в котором к тому времени не были введены даже судебные и административные реформы Александра II. Полковник Бобырь устанавливал границу с Китаем, инженер Розен приводил в порядок тысячи километров главных путевых артерий, на Лене и Ангаре строились первые пароходы, и, наконец, специальные разведывательные отряды производили первые изыскания для великой сибирской железнодорожной магистрали…». Современный историк, д.и.н. И.Л. Дамешек свидетельствует, что главным упреком иркутян новому губернатору было то, что он опирался на прибывших с ним сотрудников, а не на местные кадры. Но некоторые строчки Воспоминаний и сейчас звучат удивительно злободневно: «…Были в этом краю такие места, как, например, Тунка, Киренский округ, Якутск и Алдан, куда начальники края вообще никогда не выезжали и где в полной безнаказанности процветала разбойничья деятельность местной администрации. Приезжает отец однажды в лютый мороз на почтовой тройке в волостное правление. Здесь, заведя беседу с волостным писарем, спрашивает, сколько тот зарабатывает в год. Оказывается, восемнадцать тысяч золотых рублей – волостного писаря «прикармливали» два-три окрестных золотопромышленника. Резолюция Алексея Павловича была проста. Не запрашивая питерских канцелярий, он тут же, на карте, разделил чересчур «богатую» волость между тремя соседними.
    В Иркутске дом генерал-губернатора объединил самых различных людей, начиная от богатеев-золотопромышленников и кончая интеллигентами из ссыльно-поселенцев. Молодежь танцевала, старшие играли в карты…Одним из молодых танцоров был сын богатейшего золотопромышленника Второва. Когда для него наступил срок отбывания воинской повинности, он нашел выход, представившийся иркутскому обществу вполне нормальным, а именно – зачислился народным учителем в одно из ближайших сел, что по закону освобождало от воинской службы. Каково же было возмущение купеческой знати, когда по приказу начальника края молодому Второву все же пришлось облечься в серую шинель! Впоследствии он стал тем известным Второвым, что ворочал промышленностью в Москве. Здесь через двадцать лет, явившись к отцу, он благодарил его за полученный в молодости урок. (См. наш очерк «Репортаж из «логова Сатаны»).
    Отец провел в Сибири около шести лет и всю жизнь вспоминал об этих годах как о счастливейшем и наиболее плодотворном периоде своей жизни. Далее детские воспоминания А.А. Игнатьева об Иркутске скорее подходят под определение «дворянская идиллия» (вспомним «Детские годы Багрова-внука», «Детство» Льва Толстого и или на худой конец «Детство Никиты»:«…В ту пору арифметика была для меня самым трудным предметом, а над задачником я проливал столько слез, что отец говорил обо мне: «глаза на мокром месте»…Страдал я нередко и за обедом, когда не умел ответить на вопрос отца на французском, а впоследствии и на немецком языке…»), не лишенная, впрочем и краеведческой составляющей: «…жизнь в Сибири, благодаря своеобразию окружающей обстановки и простоте нравов, немало помогла общему нашему развитию…Неподалеку от генерал-губернаторского дома помещалась центральная золотоплавильня. Как-то отец взял меня туда. Я помню большой зал с огромной высокой печью, в которую великан-каторжанин вводил графитовые формы с золотым песком. Через несколько минут печь снова открывалась, великан в толстом войлочном халате и деревянных кеньгах вытаскивал из адского пламени красные кирпичи; их заливали водой, и они сразу покрывались коркой черного шлака…По другую сторону генерал-губернаторского дома помещались новый дом географического общества и величественное белое здание института благородных девиц. Но так как настоящих «благородных» в Сибири было мало, то в нем обучались купеческие дочки, а также дочери ссыльно-поселенцев дворянского происхождения. Впрочем, в Иркутске очень мало интересовались происхождением, и в доме родителей весело танцевали и евреи Кальмееры, и гвардейские адъютанты отца, и богатые золотопромышленники, и интеллигенты - ссыльно-поселенцы, и скромные офицеры резервного батальона. Такое пестрое общество ни в одном губернском городе Центральной России, а тем более в Петербурге -- было немыслимо…». Зимой главным развлечением был каток. Пока не станет красавица Ангара, то есть до января, мы пользовались гостеприимством юнкеров, которые имели свой каток во дворе училища. Здесь разбивали бурятскую юрту для обогревания катающихся. А с января мы ежедневно бегали на Ангару, на голубом стеклянном льду которой конек оставлял едва заметный след…Для прогулки нас почти постоянно посылали за какими-нибудь покупками: то в подвал к татарам, у которых, несмотря на сорокаградусные морозы, всегда можно было найти и яблоки, и виноград в бочках, наполненных пробковыми опилками; то - на базар за замороженным молоком; или, летом,-- на живорыбный садок, где при нас потрошили рыбу и вынимали свежую икру. Сильное впечатление производила на нас Китайская улица, находившаяся почти в центре, близ городской часовни. Много позже пришлось мне познакомиться с китайскими улицами Мукдена, и я убедился, что китайцы жили в Иркутске, почти ни в чем не изменяя своим исконным обычаям и нравам. В 80-х годах китайцы торговали в Иркутске морожеными фруктами, китайским сахаром, сладостями, фарфором и шелковыми изделиями. Удовольствие от посещения их лачуг отравлялось постоянным и сильным запахом опиума и жареного бобового масла. Нас очень занимали их костюмы и длинные косы, но особенно -- толстые подошвы, в которых, как мне объясняли, китайцы носили горсти родной земли, чтобы никогда с нее не сходить. Но жизнь в Иркутске бледнела перед теми впечатлениями, что давали нам путешествия с отцом по краю. Поездки на Байкал совершались часто. Это «священное море», с его необыкновенной глубиной, с его мрачными горными берегами, внушало мне в такой же мере, как и окрестным бурятам, страх и трепет. Высадившись на одной из пристаней, мы однажды углубились в горы и здесь, среди пустыни, открыли крошечный монастырик. В его полутемной церкви мы увидели небольшую раскрашенную фигуру, изображавшую старика с седой бородой. Свет мал, говорит старинная французская поговорка, и таких же «богов» из дерева я встретил в свое время во всех парижских церквах. На Байкале же эта фигура изображала св. Николая и была окружена легендой «об обретении» ее на камне при истоках Ангары. Она почиталась святыней и у православных, и у бурят. Ламы жили в монастырях, окруженных высокими деревянными стенами. Местные власти побаивались затрагивать этот таинственный мир. Отца почтили в монастыре каким-то торжественным богослужением с шумом бубнов и колокольчиков, с облаками пахучих курев, мне же дали возможность сфотографировать религиозную процессию, состоявшую из страшных масок. На всю жизнь запомнил я наше путешествие в Якутск. Мы плывем на «шитиках» вниз по бесконечной Лене: туда на веслах, а обратно - лошадиной тягой, сменяющейся на каждой почтовой станции. Отец работает за импровизированным письменным столом в деревянном домике, построенном посредине лодки. Под вечер играем с ним в шахматы, примостившись на носу. Поскрипывает лишь бурундук - короткий канат на носу, через кольцо которого протягивается бечева от мачты до коней на берегу. Вокруг - живописные картины. Это не скучные реки Западной Сибири. То ленские «щеки» - красно-бурые, отшлифованные временем каменные массивы, то ленские «столбы» - подобие сталактитов. Горные массивы, покрытые лесами, сменяются долинами, сплошь усеянными цветами. Чередуются - луг с одними красными лилиями, луг с одними сочными ирисами, луг с белыми лилиями.
     Путешествие было полно приключений. Лето выпало особенно жаркое, и Лена обмелела
 - провести по ней «шитиковый» караван было не легко. Особенно памятна та тихая светлая лунная ночь, когда всем нам было предложено высадиться на правом, нагорном, берегу и идти пешком, чтобы облегчить «шитики». Мы, дети, конечно, были в восторге и, чувствуя себя чуть ли не героями Майн Рида, бодро шли за проводником по лесной тропе между вековых елей. Сестренку мою несли на руках. В Якутске мы прожили весь остаток лета, пока отец разъезжал по Алдану и ниже по Лене.
     Однажды мы посетили расположенную близ Якутска богатую русскую деревню, с солидными избами, украшенными московской деревянной, как на картинках, резьбой, - то было селение скопцов. Хозяева принимали по-русски, с хлебом-солью на вышитом полотенце. На угощение - арбузы и дыни, о которых мы забыли с отъезда из Москвы. Эти русские люди, заброшенные в край вечной мерзлоты, умудрялись оттаивать землю камнями и выращивать пшеницу.
     Пять лет, проведенные в Сибири, пролетели как один день. Сидя в том же тарантасе, в котором мы приехали в Иркутск, я горько плакал, покидая этот город, покидая его, как мне казалось, навсегда. По возвращении в Петербург мы заметили, что стали «сибиряками», многое повидали и переросли своих сверстников-петербуржцев. Мы почувствовали себя оскорбленными, не встретив в них ни малейшего интереса ко всем виденным нами чудесам. Двоюродные братья и сестры подсмеивались над нами за наше неумение танцевать модные танцы и звали нас в шутку белыми медведями…»
    Просим у читателей извинения за столь обширное цитирование, но нынешнее молодое поколение настолько плохо знает историю своего города, что когда, года четыре назад, автор данного текста попросил лицеистов ИГУ нарисовать на основании вышецитированных строк схему прогулок автора Воспоминаний, ни один из них сделать этого не смог.

    II. Два «красных графа»

    «Графу» Алексею Николаевичу Толстому (о подлинности его титула не будем рассуждать, это уведет нас очень далеко), жившему с 1918 по 21 гг. в Париже вряд ли фигуры графа Игнатьева и его жены были неизвестны, но род и титул Игнатьевых – сыновей и племянников крупнейших государственных деятелей «поздней империи» был абсолютно подлинным, а об «игнатьевских миллионах» знал в Париже каждый русский эмигрант. Алексей Игнатьев и Алексей Толстой были, несомненно, не только знакомы, но и близко знакомы и хотя уже в СССР их статусы поменялись: скромный профессор Военно - Медицинской Академии и депутат Верховного Совета, заместитель Генерального секретаря Союза писателей, личный собеседник Сталина - величины кажется несоизмеримые, но процитируем историка литературы Марию Белкину: «…дача Алексея Николаевича Толстого в Барвихе, куда меня послали из ВОКСа - взять у него интервью. Мне повезло, по дороге на вокзал я встретила Алексея Алексеевича Игнатьева, и он, узнав, куда и зачем я еду, зарокотал, грассируя:
 - Алешка - хам, он вас не примет, я его знаю! И какой он граф? Он вовсе и не граф... - сказал Алексей Алексеевич, так гордившийся своей родословной и с таким недоверием относившийся к родословной других. - Я позвоню ему, езжайте, я прикажу ему вас принять!

    Алексей Николаевич и действительно не захотел меня принимать, хотя и был предупрежден и дал согласие. Он посмотрел на меня сверху, с лестничной площадки, выйдя из своего кабинета, и потом скрылся, захлопнув дверь. Я стояла внизу, под лестницей, наследив на зеркальном паркете валенками. На улице было снежно, мела метель. На мне была старенькая мерлушковая шуба, капор, я выглядела совсем девчонкой и явно была не в том ранге, в котором надо было быть для беседы с маститым писателем, а может, его разгневали следы на паркете; но, во всяком случае, он наотрез отказался вести со мной разговор. Его молодая супруга Людмила Ильинична, сверкая брильянтами, в накинутой на плечи меховой пелеринке бегала по лестнице, стуча каблучками, и, щебеча, пыталась сгладить неловкость положения. Она меня узнала, мы с ней встречались в доме известной московской «законодательницы мод», с которой мой отец был знаком еще до революции по театру. Спас телефонный звонок: Людмила Ильинична сняла трубку, и я поняла, что это звонил Алексей Алексеевич.
- Да, да, конечно, мы очень рады, уже приехала, я сама отвезу ее на машине в Москву, я вечером туда еду...Мне было предложено снять шубу и мои злополучные валенки, Алексей Николаевич меня принял любезно, куря трубку, и мы беседовали часа полтора или два…».

    Что же такого мог знать «красный граф» Алексей Толстой о «красном графе» Алексее Игнатьеве и почему недавний «возвращенец» мог приказать «живому классику» (впрочем, тоже «возвращенцу»)? И действительно ли бывший военный агент Российской империи, передавший Советскому государству 350 млн. рублей золотом, хранившихся на его личном счете во Французском банке пользовался таким авторитетом? В писательских кругах перед войной пользовалась большой популярностью байка о том, как во время т.н. «освободительного похода» Красной Армии на Западную Украину и Белоруссию осенью 1939 г. патруль задержал машину депутата Верховного Совета СССР А.Н. Толстого, В машине тот вез…драгоценный паркет, выломанный в замке князя Радзивилла. «Живой классик» планировал использовать паркет для благоустройства собственной дачи. Но примечателен даже не факт, а реплика Сталина при их встрече: «А я-то думал, что Вы настоящий граф!» Даже тирану было ясно кричащее различие между человеком, сохранившим колоссальные средства (в приблизительном переводе в современную систему валют, это миллиард(!) евро) и «обычным мародером».

    И, как ни странно, но все обвинения эмигранткой прессы, как и некоторых современных историков, как то «не липнут» к имени и памяти Алексея Игнатьева. Но пойдем по порядку. В журнале «Родина» №2 за 2007 г. появилась статья к.и.н. Андрея Ганина «Любимые женщины братьев Игнатьевых: Во что они обошлись России?». Автор статьи, еще не приводя никаких доказательств утверждает: «…Среди материалов фонда Главного управления Генерального штаба (ГУГШ) РГВИА…удалось обнаружить дело, почти полностью посвящённое расследованию деятельности русского военного агента во Франции (1912 - 1918) Генерального штаба генерал-майора графа Алексея Алексеевича Игнатьева…уже после этого удалось выявить ценнейшие материалы, проливающие свет на предательскую (!), по сути, деятельность Игнатьева в условиях войны…». Ну что, посмотрим материалы. Прежде всего, сам Игнатьев в своих воспоминаниях уделил довольно пристальное внимание вопросу о денежных суммах, по выражению Ганина: «словно пытаясь оправдаться, что само по себе уже не может не вызывать подозрений…» (?!). Классический Argumentum ad Hominem! 

    Далее, кроме архивных документов, как источник, упоминается статья эмигрантского журналиста и военного историка Алексея Маркова в парижском журнале «Военная быль» (№22,1957). Мы заглянули в этот «источник», а заодно, использовав прием Ганина, навели справки о Маркове. Марков Анатолий Львович (1893 - 1961), писатель. Родился в семье дворян Курской губернии... Племянник лидера Союза Русского Народа Н. Е. Маркова…Участвовал в первой мировой и гражданской войнах…в эмиграции жил в Югославии, затем в Египте, где служил в английской полиции…вступил во Всероссийскую фашистскую партию К. Радзаевского, с 1937 именовавшуюся Российским фашистским союзом (РФС). Возглавлял Египетский очаг (отделение) РФС с центром в Александрии. После второй мировой войны поселился в США. Печатался в эмигрантской прессе по вопросам русской истории.

    Вот основные тезисы статьи Маркова в «Журнале Общекадетского объединения» «Военная быль» №22, 1957 (Париж).// «Мемуары мерзавца» (стр. 25 -27):
 - Марков предлагает назвать мемуары «47 лет вне строя», подчеркивая, что Алесей Алексеевич. в армии служил всего три года (?) т.е. зачеркивая и учебу в Кадетском и Пажеском корпусах и службу в Кавалергардском полку и учебу в Академии Генерального штаба и около 3 лет участия в Русско-Японской войне, о которой он говорит «служил на мелких штабных должностях при Куропаткине».
 - По поводу «хищений и растрат» в статье не приводится никаких документов (да и откуда они могли быть у Маркова – младшего!).
 - Утверждает, что за годы Первой мировой войны «через руки Алексея Игнатьева  прошло 2 млрд. 300 млн. (чего рублей или франков?), а цифра, как и предполагаемая сумма взяток (комиссионных) берется из тех же Мемуаров Игнатьева.
 - Упоминает о сдаче советскому правительству 175 млн. франков (откуда взята цифра неясно).
 - В вину Игнатьеву, так же ставится его выступление по советскому радио о Маннергейме (в период советско-финской войны) и фотография в «Огоньке», касающаяся посещения Чертолина  – родового имения Игнатьевых, (превратившегося у  Ганина в Ольгино (?).
 - А далее строчки более подходящие для нынешней «желтой» прессы: «…улыбка человека, с которого публично сняли штаны и приказали улыбаться…». 
    Вот , собственно и все содержание данного «исторического источника». Недаром «игнатьевские миллионы» так волновали эмиграцию, на эти деньги претендовали и посол Временного правительства Маклаков, и Врангель, и Борис Савинков (именно ему Алексей Алексеевич и назвал себя «часовым при денежном ящике») и конечно, возглавляемый знаменитым черносотенцем и антисемитом Н.Е. Марковым т.н. «Высший монархический совет». Понятно, откуда у племянника пламенная ненависть к Игнатьеву.

    Значительно серьезнее для обвинения выглядит донос помощника Игнатьева, датированный 16 октября 1917 года, всего за девять дней до большевистского переворота в Петрограде, подполковник А.Н. Панчулидзев написал рапорт на имя своего шефа, в котором выдвигал тяжёлые обвинения против Игнатьева. Историк Ганин вынужден отметить, что «написать…донос на начальника…в русской армии всегда считалось предосудительным», но оправдывает это «крайними обстоятельствами и граничащими с изменой очевидными злоупотреблениями».
   Так в чем «преступления» Игнатьева? В рапорте Панчулидзев писал, что Игнатьев: «в течение двух лет, почти, моего пребывания во Франции был мною замечен: «В пренебрежительном отношении к Русской Армии, выразившемся в непристойных выражениях по отношению к ней и к Главному Управлению Генерального Штаба, а равно в безучастном отношении к защите достоинства русских офицеров, по отношению к которым были допущены некоторые некорректности. Пренебрежительное отношение Алексея Игнатьева к армии…проявилось в ноябре 1915 г., когда он в одном из разговоров, порицая русскую армию, призывал собеседников учиться у французов, потому что мы «варвары и скифы». Игнатьев высказывал эти суждения не только русским офицерам: «Я и французам говорю, что же вы хотите от таких варваров…». Однажды, получив приказание из, Главного Управления Генерального Штаба, Игнатьев выразился: в ГУГШ сидят одни идиоты…». По мнению доносчика, «Игнатьев за пять лет пребывания вне России попал под влияние французов и полностью утратил русскую точку зрения на вещи. Безучастность к защите достоинства русских офицеров он проявил, когда 17 февраля 1917 года на завтраке у военного министра генерала Л.-Ж.-Г. Лиоте для русского офицера, Генерального штаба полковника И. И. Щолокова не хватило места… Безусловно, это было унижением…, но и для всей союзной русской армии. Долгом Игнатьева как армейского представителя было вступиться за честь офицера и армии, однако он этого не сделал…».
\    Да «обвинения» действительно, «впечатляют». Начальник высказывает свое мнение, причем не скрывает его от подчиненных, а помощник тут же «берет на карандаш». Воистину, многое в России не изменилось! А за отсутствие места для русского генштабиста Генерал Игнатьев возможно и достоин «замечания», но уж не обвинения в «оскорблении армии».
    Кстати, всего через несколько лет эмигрантский военный историк генерал Н.Н.Головин– участник Первой мировой войны полностью подтвердит выводы Игнатьева: «…качество русской армии отражало состояние культурного уровня страны (каков народ – такова и армия)…вооруженные силы <России > были по преимуществу крестьянскими – 61,7% …русских новобранцев были неграмотны…в Германии таковых насчитывалось 0,02%, в Австро-Венгрии – 22%...». Неграмотные солдаты плохо овладевали новой техникой, не умели ориентироваться по карте…отсутствие…элементарных исторических знаний делало большинство русских солдат совершенно равнодушными к национальным ценностям и целям России…Мужицкому сознанию была далека категория «русскости» и они себя воспринимали не столько как русские, а скорее как вятские, тульские и т.д. и пока враг не угрожал их родному углу, они не испытывали истинно враждебного чувства к нему».

  Продолжим, однако, чтение доноса Панчулидзева. Далее он обвиняет генерала в:
 - «…закулисных интригах (каких?) поочерёдно против всех представителей нашего Военного Командования во Франции с целью дискредитировать их как в глазах французских, так и русских властей, дабы доказать, что только его, Игнатьева, деятельность и является полезной во Франции и что он один способен быть в ней полноценным представителем Русской Армии»:
 - в доносах (это сам пишуший донос!);
 - в пассивном сопротивлении, тайно, через третьих лиц, оказываемом к исполнению их распоряжений (?);
 - в недобросовестном отношении к казённым деньгам и в отсутствии заботливости о казённом имуществе;
 - В лицеприятном отношении при проведении заказов к одной только группе заводов и в лицеприятном предпочтении одному лишь финансовому представителю;

   Вот на этих обвинениях следует остановиться: каким же образом, по мнению Панчулидзева и следующего  за ним Ганина: «Игнатьев зарабатывал деньги? Пример первый…по
свидетельству…члена артиллерийской комиссии полковника Ф. Г. Колонтаева, заказ на поставку дистанционных трубок для артиллерии по 6 франков за штуку Игнатьевым был отклонён, сам Колонтаев отправлен на фронт, а за время его отсутствия графом сделан заказ  на 22 трубки по 12 франков за штуку. (Внимание! Берем калькулятор и умножаем 22 на 12, получаем 352 франка отнимаем 132 (цену предлагаемую «правдоискателем» и выясняем, что граф «украл» 220 франков(!). Вот такова логика доказательств Панчулидзева, цитируемого историком Ганиным, как серьезный «источник».
    Пример второй. Весной 1916 года русским военным агентом было получено при    посредничестве Русского торгово - промышленного банка, не пользовавшегося его покровительством, предложение пяти французских предприятий о поставке двух миллионов тяжёлых снарядов. По получении этого предложения Игнатьев был сильно взволнован, у его сотрудников сложилось впечатление (?), что это предложение задевает какие-то личные интересы графа. Заказ в итоге был размещён в различных отделениях завода «Крезо-Шнейдер», и так не справлявшегося с русскими заказами из-за их обилия. Пять фирм, первыми предложивших заказ, имели проблемы с французской полицией, их представители были вызваны на допрос, так как якобы не имели права делать предложения непосредственно военному агенту…Колонтаев располагал документальными подтверждениями того, что Игнатьев при размещении заказов всё время отдавал предпочтение исключительно заводам Шнейдер и связанным с ними, причём деньги переводились исключительно через Русско-Азиатский банк и директора его парижского отделения А. Г. Рафаловича…».

   Обратимся к трудам историков и Мемуарам: « ….наиболее катастрофическим было
положение с боеприпасами. Нормы запасов на них, в первую очередь на артиллерийские
снаряды были сильно заниженными…на ЮЗ фронте норма снарядов была израсходована в 16 дней, а все запасы израсходованы за 4 месяца…на 3 тыс. выстрелов немцев мы делали всего 500…». («Воспоминания Сухомлинова», М.Л.,1926.).
   
   Вот как сам автор книги «Пятьдесят лет в строю» отвечает на эти обвинения:
«…первоначальный мой проект…привлечь все крупные французские фирмы – был сорван монополистом военной промышленности – Шнейдером – Крезо…эта фирма считала себя государством в государстве и имела свои особые, весьма, весьма таинственные, но
прочные связи в петербургских «высших сферах» (по субботам их петербургский
представитель играл в карты во дворце Кшесинских)…великий князь Сергей
Михайлович…одобрил мое предложение - дать заказ Шнейдеру на 2 млн. 300 тыс.
снарядов…». (стр.118). Причем контракт со Шнейдером был одобрен министром
финансов Франции и главнокомандующим французской армией маршалом Жоффром.

   Да и анализируя эти «источники» историк Ганин забывает главное. «Никаких денег
за военные заказы из России во Францию не проходило! Оплата заказов,
выполняемых на французских предприятиях, оплачивалась в счет
кредита, выделяемого Францией союзнику, в том числе и в счет платежей по
 «русским займам». И это было зафиксировано т.н. «Соглашением Барка – Рибо», т.е. тогдашними министрами финансов двух стран (Впрочем, вопрос о русских займах и его окончательное решение относятся к «периоду премьерства В.С. Черномырдина» и явно выходят за рамки нашего очерка).
    Игнатьев прямо указывает в мемуарах: «…чеки, которые пришлось мне
подписать за время войны <составили сумму> 2 млрд. 300 млн. франков…» т.е. более
700 млн. золотых («виттевских») рублей…».
    По поводу банка: Русско-Азиатский банк был основным уполномоченным банком по обслуживанию тех же «русских займов», а глава его Парижского отделения А.Г.Рафалович был в течение 23 лет агентом российского Министерства финансов и странно если бы деньги переводились через другой банк, именно его активы и конфисковали французы после провала переговоров о долгах России в Генуе.

    Панчулидзев после революции остался во Франции, стал священником, умер в 1964 г. в Бюсси. Но его донос постоянно вытаскивается «обличителями» и в эмигрантских исследованиях, и в доморощенных.  Но еще раз повторимся, не прилипает клевета к настоящему и «красному» графу.

    Дадим еще раз слово Марии Белкиной: ….Бывала я и у Алексея Алексеевича Игнатьева в его квартире в Лубянском проезде в генеральском доме, где он занимал три небольшие комнаты, заставленные такими обжитыми дедовскими вещами. Старенький скрипучий буфет, из которого вынимались тонкого стекла бокалы с вензелями, а на стол ставились фамильные тарелки, выцветшие, поцарапанные от долгого служения, но гордо хранившие корону и инициалы своих владельцев. В кабинете графа-комбрига, маленьком и тесном, на стенах были развешаны пистолеты, сабли, карты, подвешено кавалерийское седло; стоял глобус и на этажерке - альбом с фотографиями…  фотографию, где он был снят кавалергардом в белых рейтузах, в мундире, спрашивал: «Хорош, собака, а? Хорош? Влюбилась бы?»
- Да я и сейчас готова.
- Наташенька, - кричал он, - иди сюда, ты слышишь, что говорит Маша.               
    В доме у них всегда было легко, просто и нигде так вкусно не кормили, как у Игнатьевых. Граф сам колдовал в своей кухне, вывезенной целиком из Парижа, включая плиту, кофейники, кастрюли, сковородки, ложки, плошки и всякие специи! Он собирался, окончив «Пятьдесят лет в строю», написать поваренную книгу…».
   
   Не написал, не успел, но в отличие от «графа Толстого» своей чести, как офицер и дворянин не уронил. И далеко не все тайны братья Игнатьевы раскрыли своим современникам. Впрочем, об этом в следующий раз.

(Продолжение следует)