Автобиография

Родился я лет сорок назад в городе Минске. Сам процесс рождения помню смутно. Знаю только, что я встретил новый мир с улыбкой на губах. Однако это никого не обрадовало и вместо того чтобы поприветствовать меня по-человечески, встречающие в белых халатах перевернули меня вверх ногами и начали избивать.
Это был первый шок. Позже я узнал, что так делают со всеми младенцами не желающими плакать добровольно. Что-то вроде церемонии принятия в защитники отечества в Советской Армии. Но если там лупили ремнями или шомполами, то тут шлепали ладошкой. И то хорошо.
В Израиле, в ульпане кибуца «Алоним» я видел плакат. Под черно-белой фотографией пустыни, заполненной сухими колючками надпись – «We didn’t promise you a rose garden». (Мы не обещали тебе розовый сад). Думаю подобные плакаты нужно разместить во всех роддомах. В тот момент, когда родивший меня человек с садисткой улыбкой наблюдал за моими страданиями и наслаждался моими воплями, мне очень захотелось назад. Но было поздно.

Однако это было ерундой, по сравнению с тем, что со мной сделали через неделю! Мне отрезали кусок кожи с самого чувствительного органа! Наблюдать за этой пыткой собралась целая толпа разряженных зрителей. Они пили вино, смеялись и весело разговаривали. Изверги. А в тот момент, когда бородатый дядька обрезал меня, то все захлопали в ладоши. Но тот человек, что меня родил (к тому моменту я уже узнал, что ее зовут Мама), заплакала. Пожалела сыночка. Вот за это сочувствие я ее и полюбил.
Как я кричал! От моего крика дрожали окна. В соседней комнате лопнула лампочка. Зрители ежились, а женщины пытались спрятаться за своих мужей. Я наслаждался. Мой голос вибрировал, менял тембр, наполнял всю комнату, вытесняя оттуда воздух. Я заставил этих людей думать обо мне не только в страдательном склонении. Их страх доставил мне истинное удовольствие. Хоть чем-то я смог отомстить.
Бородатый дядька, который к тому моменту уже спрятал обагренное моей кровь лезвие, сунул мне в рот тряпочку смоченную вином. Вино было сладкое и дешевое, но пить к тому времени я еще не умел, поэтому моментально захмелел и заснул.
Видимо садизм заразителен и если бы у меня родился сын, я проделал бы с ним тоже самое.
Но тогда я так обиделся, что долгое время ни с кем не разговаривал. И гадил. Я гадил везде, куда мог добраться. Мои родители перестирали великое множество простыней, подгузников, трусов и штанов. И все это без обид. С ласковой улыбкой. Их терпению и добродушию можно позавидовать. И я их простил. С непривычки говорить было тяжело, меня часто не понимали и передразнивали всякими «Тюти - пуси». Но это ладно.
Потом потянулась длинная череда учебно-исправительных организаций, о которых я оставил самые мрачные воспоминания. Детский сад, школа, пионерские и спортивные лагеря, ГПТУ и самое страшное – Советская Армия. Об этой армии можно много рассказывать, чем я и занимался. Теперь, когда я написал несколько рассказов и повесть «Свиньи олимпийской породы» моя ненависть и ужас поутихли. Единственное, что можно добавить, так это рассказать о языке, на котором общались военнослужащие. Собственно, языком это не было. Сплошная ненормативная лексика с вкраплениями слов, которые можно встретить в газетах или книгах. Солдаты были истинными виртуозами мата и в этом сомнительным достижении не уступали рабочим-железнодорожникам. К тому времени я уже достаточно покрутился в пролетарской среде и мог на равных участвовать в солдатских разговорах. Интересно, что три-четыре корня этого подъязыка склонялись, спрягались и изменялись так, что на этом сленге можно было выразить любую эмоцию, передать любое ощущение, сформулировать любую мысль. Правда мыслей у нас было немного, а любое, более сложное для восприятия или выражения действие или размышление с презрением отметалось и клеймилось как «философия». Однако был у нас человек, который, на моей памяти не сказал ни одного матерного слова. Бедняга. Не воспринимал он выразительность, сочность и колорит живой русской речи. Мне и сейчас иногда хочется завернуть что-нибудь такое этакое. Но… Никто не поймет и не оценит. Вокруг одни интеллигенты…
Но, раз речь идет об автобиографии, придется задержаться в советской армии и описать один момент, который, по всей видимости, изменил мою жизнь и заставил навсегда поверить в то, что все что ни делается, то к лучшему. Хотя тогда я был уверен, что моя жизнь заканчивается.
Я был обвинен, ни много ни мало, в попытке призвать солдат к вооруженному восстанию. Даже не к попытке, а, собственно, к самому призыву. Мне инкриминировалось воззвание к «братьям по оружию» взломать оружейную комнату, взять автоматы и расстрелять офицеров. Как было дело – не скажу, однако слухи ширились, добавлялись подробности и, в конце концов получилось нечто невероятное. Поверьте! Ничего такого не было! Я, может быть, и отъявленный разгвоздяй, но не клинический идиот. Никого это не волновало. Меня скрутили и отвезли на гарнизонную гауптвахту.
Пророчили мне пять лет дисбата или восемь обычной тюрьмы.
М-да. Невесело. Однако с губой вышел анекдот. Меня не приняли.

Привезший меня прапор не взял продовольственный аттестат. А хоть кормили там плохо, но подыхать с голоду солдатам было неположено. Пришлось ехать назад, а к тому времени связисты устроили грандиозную аварию, и без моего участия с ней справиться было невозможно. Командование терзал другой вопрос - вызывать ли следователя и прокурора. ЧП ведь колоссальное, слухи пойдут по всему округу. Глядишь и по всей армии, а командир полка в командировке и недоступен. Заместитель брать на себя такую ответственность не решался.
Теперь вы понимаете, почему мат так распространен в армии? То-то.
 Заместитель командира полка принял соломоново решение и спихнул это дело на оперуполномоченного КГБ майора Телегина.
Нельзя сказать, что я шел к нему с тяжелым сердцем. Я вообще ничего не чувствовал и не соображал.
Гебист встретил меня радушно. Усадил в кресло, угощал чаем с печеньками. Расспрашивал о службе, семье. Короче, лучший друг и отец родной. О моем отношении к Советскому Союзу я честно рассказал, что готов перецеловать каждую пядь родной земли и лично товарища Горбачева, что служба в советской армии – лучшее время в моей жизни, а что касается недоразумения с бунтом – видимо кто-то недослышал или недопонял. Расстались мы лучшими друзьями, очень довольные друг другом и сами собой. Я в особенности. Дело было закрыто. Но через неделю Телегин явился на ЗАС (засекречивающая аппаратура связи) и проверил оперативный журнал. И вот тогда… По инструкции, после еженедельной смены шифра в аппаратуре я и мой сменщик, рядовой Зорин, месяц как из учебки, должны были сжигать использованную кодовую таблицу и размешивать пепел в банке воды. Об этом в журнале стояла запись и моя подпись. А вот подписи Зорина не было, что немедленно увидел КГБист. Естественно он заявил, что таблицу мы не сожгли, а… Продали? Спрятали? Переправили в ЦРУ?! Ах так! Нарушение режима секретности! Аппаратную опечатать! Обоих изолировать, и под арест! Группа следователей приедет через несколько часов! Вызвать вооруженную охрану!
Я уже привык чувствовать на своих ногах кандалы, а на шее веревку. Я безразлично смотрел на Телегина и уже собирался закурить сигарету, ведь хуже уже не будет, но Зорин! Он краснел, белел, синел. По его лицу струились пот и слезы. «Дух» силился что-то сказать, но слова не выходили из его гортани. Майор наслаждался этим зрелищем. Думаю, что раздавленных его словами людей он видел не раз. Потом махнул рукой, отдал честь, и молча вышел.
Подписывая дрожащими руками, Зорин чуть не порвал журнал. Я провел воспитательную работу, после которой ему пришлось некоторое время оставаться на ЗАСе. Нельзя, чтобы синяки увидели. Ну, скажите сами, как же тут без мата?
История с Телегиным имела продолжение после моей демобилизации.
Так как я имел первый допуск, в моей досягаемости оказались секретные, совершенно секретные и особой важности документы и аппаратура (Инвентарные номера которых начинались на 0, 00, и 000 соответственно).  При увольнении в запас я подписал бумагу, в которой обязывался не выезжать за границу СССР в течении пяти лет. Через полтора года после дембеля мои родители подали заявление в ОВИР, на эмиграцию в Израиль. Вписали туда и меня.
И вот случилось одно из чудес. Советский Союз не возражал против моего отъезда. 
Анализируя произошедшее, я пришел к выводу, что ОВИР послал запрос в военкомат, военкомат в ту часть, где я служил. Этот запрос и получил майор Телегин, который после истории с бунтом мне симпатизировал. Он подписал разрешение, справедливо полагая, что в моем распоряжении никаких секретных данных не имеется, так как кодовые таблицы устаревают после смены шифра, а аппаратуру ЗАС «Эльбрус» на которой я работал, израильтяне захватили еще во времена шестидневной войны.
Возможно я ошибаюсь. После приезда в Израиль здешняя военная разведка несколько раз меня допрашивала. Но, тем не менее, считаю, что возможность репатриироваться в начале 1990 года появилась благодаря той дикой истории с бунтом.

Однако вернемся к биографии.
Несмотря на то, что как нормальный еврейский мальчик я играл на кларнете и пианино, и даже был мастером спорта по фехтованию, после школы (я закончил школу-интернат спортивного профиля, так как был олимпийской надеждой) пошел в ГПТУ. Почему? Есть много версий, но ни одна из них мне не кажется заслуживающей доверия. А сам я позабыл причину столь эксцентричной выходки. Однако я влился в рабочий класс, и после окончания ГПТУ некоторое время работал в Москве на заводе имени Лихачева. Кем был этот самый Лихачев – не имею понятия, однако там мы делали очень плохие грузовики. Не последнюю роль в низком качестве продукции сыграли криво просверленные мною дырки и заколоченные моим молотком болты. Я был уверен, что выйдя за ворота завода, машина должна была развалиться по частям.
 Зато я узнал, что такое пролетариат!
Мою ненависть к физическому труду, конвейеру и лично товарищу Брежневу (или кто там был генсеком?) разделяли абсолютно все. И пусть работали мы плохо, но пили – замечательно! Нам нечем было гордиться, и мы гордились выпитым. Нет такого народа, который перепьет русский народ! Даже если другой народ будет пить пиво, а русский водку, то русский, из под стола, заплетающимся языком скажет: «Главное не победа. Главное участие». И будет прав.
Хотя пролетарии на ЗИЛе трудились плохо, но воровали они много. Через многочисленные проходные завода текли реки деталей, инструментов, различных приспособлений. У меня было ощущение, что воровство у советского рабочего в крови. Разнообразные ведомственные, вневедомственные, вооруженные и невооруженные охраны не могли остановить, или даже приостановить эти потоки. Тащили абсолютно все. Нужное, ненужное, тяжелое, легкое, объемное и маленькое. И рабочих можно понять: «Заводское - значит народное. Народное - значит мое». Или ничье, а значит бесхозное.
В принципе, упереть с завода что-то нужное не так уж легко. Потому, что чего-нибудь нужного там просто нет. Молоток, отвертка и плоскогубцы уже давно украдены, а карбюратор грузовика никому не интересен.
Однако логика не останавливала рабочих. Спрашивать, зачем человеку нужен какой-нибудь ядерный коловорот, абсолютно бесполезная в домашнем хозяйстве механичка, или пневмо-гайковерт, для работы которого надо дуть в его ручку сжатым воздухом было бессмысленно. Тащить с завода все подряд стало неким видом спорта, обмануть охранника – высшей доблестью. Клептомания приобреталась в ГПТУ вместе с рабочей специальностью. Думаю, что это было своего рода вандализмом. Нужно было причинить максимальный ущерб ненавистному заводу. Ах! Если бы можно было как-то остановить конвейер….

Однако я так и не стал алкоголиком и слесарем четвертого разряда. Мне не понравилось быть рабочим, и после службы в армии я поступил в Минский педагогический институт, на историко-иностанный факультет. Через год, в начале 1990го, в возрасте двадцати одного года я репатриировался в Израиль.
Теперь я понимаю, чем мне не нравился СССР и советский народ в целом. Мне претила агрессивность окружающих. Для того чтобы заслужить уважение и добиться какого-нибудь успеха недостаточно быть умным, добрым, надежным или образованным. Нужно кого-то победить, а чтобы удержаться на своем месте, надо постоянно сражаться. И это не на зоне или в армии! Это в нормальной жизни. А я так не хочу.
Приехав в Израиль, в начале «большой русской алии» я почувствовал общую любовь и доброту ко мне, хотя ничем этого не заслужил. Помню, как ко мне подошел немолодой религиозный еврей, и, обняв, со слезами на глазах сказал: «Брат, как я счастлив что ты приехал! Мы так долго тебя ждали!». (Имелся ввиду не лично я, а все советские евреи) Это потом, через полгода-год отношение к «русским» резко изменилось. Нас называли алией бандитов и проституток. В психологии считают, что эмигрант проходит три стадии: эйфория, резкая неприязнь (куда я, черт возьми, попал?) и наконец, нормальное восприятие новых реалий. Очевидно, что с израильтянами произошло нечто подобное в отношении новых репатриантов из СССР.
Я полюбил эту страну. И считаю, что свою любовь доказал.

После ульпана мне пришлось выбирать дальнейший жизненный путь. Я решил, что Ленин был прав. Нужно «учиться, учиться, и еще раз учиться», чтобы потом не работать, работать и еще раз работать.         
Как я учился! Учился я плохо, но в очень многих местах. Мое имя находится в архивах Минского, Хайфского, Иерусалимского университетов и Техниона. О студенческом бытье можно узнать в повести «Тусовка». В конце концов, через десять лет перманентной учебы я стал программистом и выучил много языков.


Рiдна iзраэльска военщiна.

Работать программистом было хорошо. Везде все новое, чистое, всюду беззвучные кондиционеры, фрукты, бесплатные кофейные машины, обед за копейки в ресторане. Да еще и платят много. Если бы еще не надо было работать, то вовсе замечательно. Однако за хорошие деньги требуют много вкалывать, а в случае неудачного написанного тобой кода, имеют по полной программе. Тем не менее, я свыкся и работал как настоящий программист. Но… Хорошее не длится долго. Я «топтал кнопки» четыре года пока не грянул очередной кризис Хай-Тека. Несмотря на то, что иногда я писал очень хорошие программы и функции (чем втайне горжусь), кто-то в моей фирме «Policom» проворовался. Им пришлось сокращать персонал и меня уволили.
Когда кончилось пособие по безработице, я вспомнил о том, что я инвалид  и пошел в «Битуах Леуми» (Институт национального страхования).
Дело в том, что в феврале 2000-го года я ослеп на левый глаз. В больнице «Рамбам» зрение мне вернули, но разнообразные медицинские проверки показали, что я болен рассеянным склерозом. Мне стало страшно. Врачи мне предсказывали печальное будущее. Однако на тот момент физическое состояние было хорошим, и я решил скрывать свой диагноз пока это возможно.

Не то чтобы мне было стыдно, но я как-то хотел отмахнутся от этого приговора. И, хотя я не был виноват в этой болезни (по крайней мере, на рациональном уровне), но я стыдился. Мне хотелось быть как все. Поэтому я ничего не сказал ни на работе, ни в армии, ни даже своим родителям. Ведь чувствовал я себя нормально, ну устаю немножко быстрее чем раньше, ну левый глаз дрожит, ерунда какая.
Все-таки из армии пришлось уволиться. Мой последний «милуим» прошел в Дженине. В 2002м. Это была операция «Хомат маген»(защитная стена). И хотя я уже был 30%-м инвалидом, никто ничего не знал и не делал мне никаких скидок. Воевал я в должности лохем-бардалас (боец-пантера). Пулеметчик роты бронепехоты 398-го танкового полка. Я уже не мог бегать с пулеметом как раньше, и понял, что своей немощью могу подвести других, а это значит – Прощай Оружие.
Тогда я этого не понимал, все шло своим чередом, но теперь я думаю, что вправе гордится своим последним милуимом.
Закончился он тоже примечательно.
Как всегда, в последний день службы была вечеринка. Впервые, с начала «Защитной стены», а длилась операция месяц, вся рота собралась вместе. Операция была тяжелой, и оружие у нас сдавало меньше людей, чем его получали. Тогда, в Дженине погибло немало солдат, и моя рота тоже понесла потери. Командир роты (новый, прежний был ранен), сказал, что гордится нами. Сказал, что в этом году в роту вольются новые люди, и нагрузка на каждого будет уменьшена. Мы его вежливо выслушали, поопладировали, поели фалафель, хумус и еще всякие вкусные вещи, которыми нас порадовало командование бригады и местные поселенцы. Потом вспомнили тех, кого нет с нами, повздыхали, похвастались своими подвигами, попели песни, поиграли в футбол и разошлись по палаткам с тем, чтобы на следующий день чистить оружие, собирать амуницию, сдать все это смертоносное добро, и разъехаться по домам.   
Но вот что интересно: на пятьдесят здоровых мужиков, в возрасте от 24 до 45 лет было куплено пять (!) бутылок водки. И мы не выпили даже двух! Среди нас было человек десять «русских», и если бы мы были одни, без всякого сомнения, упились бы в зюзю. И хоть я к тому времени уже был не большим любителем алкоголя, но принял бы в пьянке самое активное участие и снимал бы стресс русским народным средством. Но тогда.… Это было бы как-то неправильно. Атмосфера не располагала. И, хотя нас никто не ограничивал (попробовал бы!), пить водку было как-то не в тему. Даже странно. Однако факт.
Несколько слов об израильской армии. Сказать, что она сильно отличается от советской – не сказать ничего. Понятно, автоматы другие, машины другие, погоны другие, но… вкус службы другой. Совсем другое отношение к людям. Другие отношения между солдатами. Другое понятие дисциплины. Невероятное (для бывшего солдата советской армии) восприятие офицерами своего положения. Солдат и офицер, неважно генерал он, или лейтенант, питаются в той же столовой, получают ту же еду, носят одинаковую одежду (разница только в погонах). Дисциплина базируется не на страхе перед наказанием, а на осознании, понимании того, что приказ должен быть выполнен. И если ситуация не боевая, о нем можно поспорить со своим командиром.
Главным наказанием является изгнание из своей части, а то и вовсе из армии. Быть солдатом – почетно, и, если после службы узнают, что ты был выгнан, а то и вовсе не служил, то статус такого человека в глазах израильтян резко упадет. Оно и понятно. Живем мы по описанным в романе Саймака «Неукротимая планета» законам перманентной войны. В армии служат не только мужчины, но и женщины. Общему призыву подлежат как юноши, так и девушки, что привносит этой организации особый колорит и прелесть. Домой солдаты уходят как минимум раз в месяц. «Пидарасов» там тоже, конечно хватает. Какая же армия без них? Особенно обидно, когда эти самые гм… понимаете кто - женского пола. Интересно, есть такой термин женского рода? Одну из таких я встретил в 1991м году, на курсе молодого бойца. Из-за особенности ее фигуры эта сержантша носила кличку «бункерша».
Однажды, за какую-то провинность она распекала моего друга Сашку. Мало того, что Сашка был в два раза ее крупнее и на шесть лет старше, он еще и отслужил два года в морской пехоте. (Израильтяне меня постоянно спрашивали, почему он все время носит полосатую майку. Ну как можно объяснить нерусскому человеку значение тельняшки?)
Надо было видеть эту сцену! «Бункерша» ему выговаривает, а Сашка краснеет, зеленеет, плюется, сжимает кулаки, и видно, как ему хочется пришибить эту мелкую тварь. Но сказать ничего не может, так как иврит знает плохо. В конце концов, он разродился проклятием, от которого все русскоязычные попадали от смеха. «Шоб тебе муж херовый попался!» пожелал бывший десант своей непосредственной начальнице.

Александр Матвеев был нетипичным евреем. Он вышел из евреев-крестьян, две деревни которых находятся в Воронежской области. В восемнадцатом веке один барин перешел в иудаизм и обьевреил своих крепостных. С тех пор эти этнически чистые русские люди стали соблюдать все правила иудаизма. Делали обрезание, не разводили свиней и ходили в деревенские синагоги.
В их паспортах 19-го века, в графе национальность значилось – «жидовствующий». В 20-м – «еврей». После развала СССР почти все они репатриировались в Израиль.

Другим моим другом был рыжий канадец по имени Стивен.  Ментальность выходцев из северной Америки  меня поначалу шокировала. Ну ладно, нельзя ничего украсть из армии или утащить с работы. Это еще понятно. Но то, что проехать на автобусе без билета, или сходить в кино не купив билет – западло, это меня сильно возмущало. Теперь я знаю, что они даже не качают в интернете взломанные игры или программы, а фильм должен быть лицензионным, и оплачен правообладателю. Ну ладно, у богатых свои причуды.
 
Однажды мы дежурили на дороге. В километре сектор Газа. Нужно отлавливать потенциальных террористов, останавливать подозрительные машины и просто, демонстрировать присутствие на местности. Вид, надо сказать, у нас был устрашающим. Каска, бронежилет, разгрузка, М-16. И черная и рыжая бороды из по ремня каски. Сами себя боялись.
Однако жарко. 35-40 в тени, но где же эта тень?! Воды пили много, однако она, зараза, горячая. А мимо, из Газы в Израиль проезжают огромные фуры с арбузами. Английский язык я знал хорошо, но не я, а солнце убедило Стива признать арабские арбузы военными трофеями. В то время, когда один из нас тщательно проверял у водителя документы, второй сзади вытаскивал пару арбузов. Шофер, конечно, видел, что его обворовывают, но что-то сказать ненавистным оккупантам, не смел. Еще бы, вякни он, развернем назад.
Вот так. Стоит попробовать настоящей жизни, сразу облетает мишура, забывается культура. Прослужил бы он со мной еще немножко, стал бы матюкаться как ГПТушник.
С арабами Стив общался с трудом. Мало того, что иврит он знал плохо, так он еще и произносил слова с диким английским акцентом, как будто во рту у него ворочается кусок мыла. Но это ему нисколько не мешало, стоило этому канадцу поднять автомат, как его мгновенно понимали и без переводчика. Еще раз повторю, вид у нас был не только страшный, но еще и дикий. На своей каске красным фломастером я нарисовал пятиконечную звезду, а внизу написал С.С.С.Р.. Я приготовился, что меня вздрючат за присутствие на обмундировании чуждого государственного символа. В этом случае мне пришлось бы делать невинное лицо и говорить, что я здесь абсолютно не причем, такую, мол, на складе выдали. Однако, это никого не заинтересовало и я уже собирался написать на бронежилете «Динамо Минск», но решил, что это слишком. Думаю, что и в этом случае никому бы не было дела.

Стивен, тоже, имел не совсем «уставной» вид. За несколько дней до того, тренируясь атаковать неприятельские укрепления, он, крича что-то безумное по-английски, выпустил из своего автомата три магазина подряд, не заметив, что ремень обернулся вокруг ствола. Ремень, естественно, прогорел, а новый, по каким-то причинам, в оружейке ему не дали. Так он и ходил к неудовольствию «бункерщи», с автоматом на шнурке до окончания  курса молодого бойца. Точнее до той вечеринки, когда он этот автомат сжег вместе со шнурком.
Дело в том, что после окончания курса молодого бойца устраивается вечеринка, так называемый «Праздник ломания дистанции», когда бывшие новобранцы и их командиры целуются, сержантов прекращают называть «господин сержант», а просто Меир, Циля или Юда. Все пьют колу (ну почти) и вспоминают всякие истории, которые произошли с нами за последние два месяца.
А Стив там так напился колы, что уронил свой автомат в костер, и уснул неподалеку.
Как известно, М-16 на 80 процентов состоит из пластика, поэтому из огня удалось спасти только ствол с прицелом и затворную коробку.
К всеобщему веселью, он это «оружие» и сдал на склад.
Состоялся военно-полевой суд, но так, как на обгоревшей трубке диаметром 5.56 был выгранен правильный номер, Стивен отделался двухнедельной отсидкой в армейской тюрьме (аналог губы, но куда им там, гуманистам) и штрафом за порчу армейского имущества. 
Таким образом, можно понять готовность арабов отделаться парой арбузов от солдат, которые больше напоминали разбойников, чем военнослужащих регулярной армии.

  В моей учебной роте, на первом милуиме собралась разношерстная, разноязыкая компания, что способствовало появлению множества комичных ситуаций. Например, с нами служил эфиоп, ветеран какой-то африканской войны, в которой он даже был ранен. Звали его Соломон Соломон. Где имя, а где фамилия разобрать было сложно. Вполне возможно, что при рождении его нарекли как-нибудь непроизносимо, а имя Соломон он получил, только репатриировавшись в Израиль.
Так вот, этот Соломон Соломон был цвета приклада М-16, что очевидно и являлось причиной его гипертрофированной жизнерадостности.
Через месяц после начала курса, к нам пожаловал начальник учебной базы Зиким. Мы, как здесь принято расположились полукругом и выслушали короткое приветствие седого, сухопарого полковника. Он был немногословен и сосредоточен, а после пожелал услышать наши жалобы, претензии и предложения. Тут же вышел широко ухмыляющийся Соломон Соломон. Он сказал, что у него есть проблема, а именно – его ночью не видят и он постоянно в хорошем настроении. Недоуменному начальнику пояснил, что находясь в засаде, сияющей улыбкой он может демаскировать отряд. Все ожидали примерного наказания чернокожего нахала, однако мгновенная реакция офицера убедила нас в том, что оборона страны в надежных руках.
Хмуро посмотрев на эфиопа, полковник пообещал, что завтра же он купит тому намордник. 

Закончив «курс молодого бойца» и обучение профессии бронепехотинца, я был причислен к роте бронепехоты 398го танкового полка.

На свой первый милуим я опоздал. Ехать нужно было на другой конец страны, на автобусах. Поэтому, вместо указных в повестке 9:00, я добрался до городка Бейт Дарас (где, как мне сказали по секрету, каждый третий… э-э-э… неважно) только к часу дня. Прибыл как раз вовремя. К обеду. Пропустив скучные занятия, (правда, проводимые прекрасными сержантшами), по устройству автомата «Галиль», пулемета «Негев», рации «МК-77», а также по оказанию первой помощи раненным, под огнем и на поле боя.
Я нашел свою новую роту и, наевшись до отвала стал ждать втыка от неизвестного мне, но заранее нелюбимого командира. Дело в том, что милуим был однодневным. А я опоздал на полдня, и явился к самому интересному: стрельбам, атакам отделения на воздушные шарики и ориентированию на местности. (В израильской армии холостыми стреляют только на похоронах).
Однако опасения были напрасны. Представленный мне майор по имени Сами меня обнял, сказал, что он безумно рад видеть такого замечательного молодого человека в рядах столь славной роты и вкратце рассказал где, в каких войнах эта рота участвовала, какие подвиги мы(!) совершили, и какие потери понесли. Затем прибыл генерал. Он приказал всем сесть полукругом (некоторые лежали и курили). Мы сели, но сигарет солдаты не повыкидывали. Генерал сообщил, что он новый командир нашей бригады, рад с нами познакомиться, и нужно звать его Йоси. Я смотрел на лениво курящих солдат и думал, что такого не бывает. Это какая-то братская армия, где генерал не является полубогом, где офицеру не зазорно извинится перед рядовым, если начальник осознал, что был не прав, где для солдата высшим наказанием является демобилизация. Я полюбил эту армию! Я понял тех бойцов, которые достигнув критического для боевых частей возраста в 45 лет плачут, выходя в полный дембель. Не желают покидать эту тяжелую и опасную службу. Я понял резервистов, которые в случае войны Израиля со своими беспокойными соседями, бросают свои богатые и спокойные Америки, Швеции и Франции, летят сюда, чтобы принять участие в боях и погибнуть на Святой Земле.
Ах, милуим!

Ничего подобного нигде не существует! Раз в год на месяц ты надеваешь форму, берешь автомат, затягиваешь каску и переносишься в иную реальность. Здесь никого не интересует, насколько ты крут на гражданке. Сколько денег ты получаешь и сколько людей в твоем подчинении. Командиром директора завода может быть студент, а адвоката - рабочий. И все этому рады. Забыты семья, машина, работа, долги, приятели. Ты – солдат. Вот и все.
На тебе колоссальная ответственность. В увольнении все относятся к тебе с любовью и уважением. Тебе не нужен автобусный билет. Любой будет рад подвести тебя. А когда начинается война, или просто, какая-нибудь заварушка, гражданские, в стремление чем-то помочь солдату теряют всякую меру. Во время операции «Защитная стена», когда я хотел купить в магазинчике пленку для фотоаппарата (2002 год, еще пленка), несколько человек пытались заплатить за меня. Я говорил, что программист, что у меня много денег, но никто меня не слушал. Мне купили три пленки, а хозяин магазина всунул упаковку пива, чтобы я угостил сослуживцев. Еще бы! Ведь мое уставшее, бородатое лицо говорило о бессонных ночах, моя форма была грязна, армейские ботинки – белы от пыли. Видно было, что из моего автомата много стреляли. Вдобавок на мне была кепка с надписью «Гдуд 398» (батальон 398)…
 Это мой народ! Моя армия! Моя страна, за которую я воевал, будучи инвалидом. Как жаль, что это позади. В войнах теперь я участвую пассивно, бегая с палочкой по Хайфе и прячась от ракет «Хизбалы». Единственное, что я могу теперь сделать, то это писать об этом.
Понимаю. Я хвастаюсь и выпендриваюсь. Простите мой пафос, пожалуйста. Уж очень велик соблазн и сильны эмоции.

После последнего милуима начался кошмар. Меня уволили с работы, я попал в очень серьезную аварию, начались проблемы со здоровьем из-за рассеянного склероза. К тому же я был вынужден развестись с женой. (Не спрашивайте, что произошло. Неприятная история. Не хочу вспоминать). Как обычно, в моей жизни все происходит «не как у людей». За три года у меня родилось три девочки от двух женщин, каждая через год. Причем старшая и младшая дочь от одной, а средняя от другой. Через некоторое время меня выгнала и вторая жена. «Де факто» был инвалидом, но «де юре» просто безработным и бездельником. Мои родители, естественно, предоставили мне крышу над головой, я поселился в кабинете моей матери (у них большая квартира), но земля уходила у меня из под ног. На работу меня не брали. Несмотря на опыт и знания, болезнь влияла на память, возможность сосредоточится и на координацию. Двадцать пять интервью прошли безуспешно. Я отчаялся.
После очередного письма, типа: «Уважаемый Давид Каспер. Мы были счастливы познакомиться с Вами! Нас очень впечатлили Ваши знания, опыт и возможность справиться с самыми тяжелыми ситуациями во время программирования в среде… ля-ля-ля.… Однако, к нашему большому сожалению, в данный момент у нас нет подходящей вакансии соответствующей Вашим талантам. Ваше резюме мы оставляем в базе данных и оставляем за собой право обратиться к Вам, как только появится такая необходимость. С уважением…».
Я поднял лицо к небу и закричал: «Боже! Или твоя рука коротка!». Выхода из этой ситуации не было, и я не мог даже его представить. Мои бывшие жены терзали требованием денег. Я их прекрасно понимал, вырастить детей стоит недешево, но денег у меня физически не было. Получал я 1200 шекелей (300$) и все отдавал им. Прожиточный минимум.
И вот тогда! Мой вопль был услышан и буквально на следующий день я получил письмо о том, что признан ХХ процентным инвалидом.
Через некоторое время я получил социальную квартиру и вздохнул с облегчением.
Покой! Я считался не менее несчастным, чем мать-одиночка. С меня, официально, нечего было взять.
Целый год я наслаждался этим самым покоем. Лежал на кровати, курил и дымил в потолок. Мое, лишенное всяких излишеств существование, было гарантированно. Я был счастлив. Я был счастлив целый год.
Но, как известно жизнь не терпит статичных положений и на второй год я начал мучатся. Громы отгремели, бури утихли, меня никто не трогал. Все было чудесно, но…
Мне еще не было сорока, а я был пенсионером. Я видел «русских» пенсионеров, все времяпрепровождение которых занимало просмотр телевизора и поглаживание кота. Это было жутко. Я так не хотел, но чем занять свалившееся неограниченное свободное время не знал. Проблема усугублялась тем, что я не выношу масс-медиа, и у меня нет ни радио, ни телевизора. Мужику нужно дело, а не физический, не интеллектуальный труд мне был недоступен. В конце концов, компьютерные игры и фильмы стали вызывать у меня рвотные позывы. Я начал бросаться на совершенно неповинных людей, часто пытавшихся мне помочь. Я стал агрессивен, ворчлив и несправедлив. Я это осознавал, но ничего не мог с собой поделать. В конце концов, как-то само собой, я начал писать.
Это было в начале третьего года моей новой эры. Я написал «Последний бой Максима». Рассказ был плох. Чем именно понять не удавалось. Тогда я написал «Развод по-русски». Потом еще, еще, еще… Через некоторое время я закончил «Невиртуальную реальность». Впечатление о бомбежках Хайфы во время Второй Ливанской войны. Это было даже не графомания, а какая-то графофилия. Однако главное было сделано. Я нашел занятие. Я остановился, стал все перечитывать и исправлять. Выкидывать написанное было очень жалко. Но, сжав зубы, я это сделал. Вышло намного лучше. «Последний бой» понравился многим. Я выпустил книгу, и она стала пользоваться широким успехом в узком кругу моих друзей и родственников.
Мне кажется, что писать я стал лучше и теперь хочу немного переделать «Невиртуальную реальность». Хотя… Может лучше писать новое?
Моя жизнь, слава Богу, наладилась. Главное достоинство моего несчастья, это то, что, несмотря на то, что я писатель, мое существование гарантированно не успехом моих рассказов. Я хозяин своего пера и пишу не то, что другие хотят читать, а то, что мне хочется писать. Ура!
Вот и думаю: этот чертов рассеянный склероз проклятие или благословение? У меня нет ответа, и, кажется, никогда не будет. С одной стороны – то, с другой – это.

Меня иногда спрашивают: «А что это? Что ты чувствуешь?». А объяснить невозможно. В самом деле, иногда я ложусь в больницу, но в остальное время выгляжу как нормальный человек, разве что временами хожу с палочкой. Как можно описать осцилопсию или парастезию?
Однако попробую. Все это связано с поражением нервной системы.  Осцилопсия – проблемы с мозжечком. Врачами считается, что ерунда по сравнению со всем остальным. Однако мне так не кажется. Это глаза. Порой они дрожат так, что невозможно читать.
Представьте – глаза это видеокамеры. И их постоянно трясут. Иногда сильнее, иногда слабее. Проблема усугубляется еще и тем, что мои «камеры» трясут в разнобой. Не одинаково. Как ни странно, от этого дела помогают таблетки от эпилепсии. Не сильно, но помогают.
С парастезией сложнее. Это уже центральная нервная система. Не представляю, как врачи сами это понимают. Это подмена ощущений. Однажды я заявил врачихе в «Ротшильде», что у меня на левой пятке появилась эрогенная зона. Она смеялась, однако, в самом деле, стоило ее (пятку) погладить, как тебя всего начинает корежить. Представьте что на ноге, от паха до ногтя, идет открытый нерв. И по нему проводят зубочисткой. Хотя нет. Зубочисткой больно. Тогда мягким помазком для бритья. Точно. Не больно, но извиваешься. Особенно неприятно, когда хочется спать.
Понятнее с простой дисфункцией. Непрохождением нервных импульсов от органа к мозгу и наоборот. Идешь, например, по дороге. На дороге камень. Ты его переступаешь и топаешь себе дальше.
Да?
А не тут-то было! Мозг дает левой ноге команду подняться, а команда не доходит. О камень спотыкаешься, и если нет палочки, то падаешь. Вот такая зараза.   
«Если я забуду тебя, Ерушалаим, забудет меня правая рука». Это про рассеянный склероз. Иерусалим я не забыл, поэтому у меня поражена левая сторона. Ну ладно. Хватит о грустном. Автобиография началась весело? А ведь и тогда было несладко. Так что оставим болячки. О! Последнее - у меня есть одна просьба. Выражаю ее официально:
Господа! Очень вас прошу! Если увидите человека с палочкой, заходящего в автобус, уступите ему место, пожалуйста. Очень тяжело стоять. Иногда, кажется, сейчас потеряю сознание, а доставать удостоверение инвалида, и сгонять кого-то со своего места не хватает духа.   
Хотя у меня есть «инвалидка» (Хонда Сивик), часто предпочитаю, чтобы меня везли через пробки на автобусе.

Вот такие дела в моем настоящем. Но не думайте, что это плохо! То есть, конечно, ничего хорошего, но… я и вправду счастливый человек. В повести «Ретал» я пытался донести мыль о том, что внутренний мир формирует внешний. То есть, выражаясь словами Маркса, сознание определяет бытие. Коммунисты со мной будут не согласны, но это их проблема. Мне все равно, что говорит доктор Веллер, мне до лампочки то, о чем судачат соседки. Это мой мир. И внутренний и внешний.

Не думаю, что кто-то удивится тому, что я религиозный человек. Религиозность очень подходит к моей ситуации. Но на самом деле, я надел кипу лет за пятнадцать до того, как у меня начались проблемы со здоровьем. И это очень помогло мне в критический момент. Представьте себе: вот потерял я зрение и попал в больницу. Что думать? Кто виноват? Почему я? Почему не кошка на помойке, не террорист в автобусе?
Я.
Если бы в меня кинули камень, обманули, обидели, тут понятно, кого винить и кому мстить. Но тогда…
Понятно, что это исходит от Всевышнего. Других адресатов нет.
Ненавидеть Бога я не хотел. Просто не мог. Значит нужно найти причину. Время для размышлений у меня было. Вообразить, что это не наказание, я не смог. Найти основания для такого наказания тоже. Пришлось идти другим путем. Я решил, что не знаю, что делал в прошлых воплощениях, что будет дальше, и в результате пришел к выводу, что Бог не может быть несправедлив, а значит и то, что происходит со мной – не случайность. В конце концов, я нашел формулировку, принимая которую любая беда становится легче, любая обида проходит безболезненно.
ВЫСШАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ – ГАРАНТИРОВАННА.
Меня спрашивают – «Кем?».
Я отвечаю – Богом. 
Меня спрашивают – «Ему делать больше нечего?».
Я отвечаю – Это его самое главное дело. 

Потом здоровье вернулось. На некоторое время. Однако за это время я много чего успел. Два раза женился, родил детей, два раза развелся, поработал программистом, повоевал, и только потом стал инвалидом и начал писать книжки.
И мне хорошо. Я абсолютно нормальный человек. Когда говорят: «Какого черта ты инвалид?». Отвечаю, что у меня справка есть. И хоть это не характерно для религиозного человека, но живу я сегодняшнем днем. Потому что прошлое уже прошло, а что может быть завтра.… Уф. Страшно представить. Ну да ладно. Поживем, увидим.

Мне есть чем гордиться, но человек я скромный и никому об этом не сообщаю. Иногда, когда бываю пьян, захожу в ванную и, глядя в зеркало, говорю о том, какой я добрый, умный и хороший человек. Но затем наступает протрезвление. Смотреть на свое отражение мне стыдно, и я с тоской думаю о том, какой я ленивый, жадный и гадкий. И как хорошо, что об этом никто не знает.





10.2010.