ЕФИМ

      
          Мы принадлежали к одному поколению,но он в отличие от меня обладал опытом войны. Это был совсем иной опыт, иное воспитание, иная - армейская закалка. В этом мы не совпадали, а лишь дополняли друг друга.
      Он был высок ростом, строен, круглолиц, с открытой, неожиданно детской улыбкой. Правильные, четкие черты лица, чистая светлая кожа, прямой  короткий нос, красиво очерченные губы, поразительно ровные белые зубы,  ясный и  всё понимающий взгляд черных блестящих глаз из-под темных бровей с густой кисточкой у переносицы, коротковатая шея и ранняя лысина, которую он тщательно прикрывал, начесывая волосы с висков.
    С этим, раздражавшим меня начесом, он спустя некоторое время очень неохотно расстался, но потом быстро привык к тому, что откровенно лыс и успокоился.Он вообще был спокойным человеком, оживлялся главным образом, когда речь заходила о прошедшей войне -  всегда  обстоятельно, с подробностями, весело и как-то по-гусарски рассказывал о  ней. Это была его молодость, его гордость. Вспоминал  он главным образом смешное, забавное; описывать страшное избегал, хотя все, конечно, помнил. Да и трудно было представить себе стреляющим, убивающим, разрушающим этого безмерно доброго и по-рыцарски великодушного человека. 
    О своём детстве он никогда не рассказывал – война  стёрла все его детские воспоминания.  Он родился в Каменец Подольском, на Украине, в благополучной  еврейской семье. А летом 1941 года  он -  шестнадцатилетний  рослый парнишка, умелый спортсмен-мотоциклист, не  спросившись у родителей,  присоединился к стремительно отступающей мотострелковой армейской роте.
           Бабушку его расстреляли нацисты, мать покончила с собой, отца своего он, вернувшись с войны, тоже не застал в живых. Всё довоенное оказалось за чертой - остались лишь дороги войны. Он командовал ротой разведки, из-за своей юношеской ершистости побывал в штрафном батальоне, танкистом прошел с боями путь от Сталинграда до Берлина.
     Фронтовые друзья, те, что уцелели в войне, разъехались по стране, изредка ему звонили, присылали ко Дню Победы поздравительные открытки. Остались лишь фронтовые фотографии – свидетельства  молодости. Мне очень нравился тот, военный Ефим, которого я, к сожалению еще тогда не знала; форма ему была чрезвычайно к  лицу.
     Женщины оказывали ему внимание, и он был с ними приветлив, но, к моему удивлению, часто по-мальчишески застенчив и абсолютно лишен присущей дамским угодникам озабоченности. Говорил, что в молодости побаивался бойких фронтовичек, и предпочитал кататься с приятелями на трофейных мотоциклах и автомобилях. Его первая влюбленность закончилась трагично: девушка погибла у него на глазах под гусеницами немецкого танка.
     После войны он еще некоторое время был кадровым офицером, служил в Германии  в советской  военной администрации, учился  на высших армейских курсах. Его вызывали на Лубянку, предлагали работу в органах госбезопасности, в системе ГУЛАГа, но он категорически отказался и вскоре демобилизовался  по состоянию здоровья: война оставила на его теле, как он  говорил, "полтора метра шрамов".
     Он поздно женился, его первый выбор, как и у меня, оказался неудачным -  жена предала его в трудный час -  перед смертельно опасной операцией в связи с фронтовыми ранениями.
      Когда мы познакомились, Ефим уже работал инженером, строил промышленные объекты. На работе был чрезвычайно принципиален, непримирим к показухе, припискам, любым махинациям. На этой почве конфликтовал с начальством, но потом приутих, убедившись в тщетности своих усилий. Был в большой дружбе с рабочими, они называли его "Михалыч", старались во всем ему помочь, поддержать. Вероятно, в его отношениях с подчиненными сказывался опыт фронтового ротного командира, справедливого и заботливого.
     Со мной Ефим был  покладист, но лишь до определенного предела, который я обычно чувствовала и никогда не нарушала. У него были свои привычки, свой темп жизни, свои духовные интересы. Любимыми были военные мемуары, он их собирал и часто перечитывал.
    Военная выправка сохранилась у него до конца  дней: начищенная до блеска узконосая обувь, черные костюмы, белая или голубая рубашка, тёмный галстук. Был во всём аккуратен, сам гладил свои рубашки, утюжил брюки. Даже стирал руками, не признавая стиральной машины. Мощные руки танкиста-водителя -  крупные кисти с широким запястьем и   трудно было подыскать подходящий  ему по размеру ремешок для часов. Он любил разные наручные часы, вообще любил механизмы, обожал свой автомобиль, возился с ним, как с ребенком и очень страдал, когда после перенесенного им инсульта врачи запретили ему водить машину.
     Ефим всегда был внимателен к моему настроению, самочувствию. Злоба, чувство мести были чужды ему,  его неэгоизм и оптимизм всегда брали верх. За тридцать три года совместной жизни мы с ним ни разу не поссорились. Я была за ним, как за каменной стеной и ценила это. Болел он очень редко, но крепко, с высокой температурой, страдал, как больное дитя, быстро восстанавливался и снова был по-солдатски безотказен.
     Гроза стала надвигаться постепенно, появились мешки под глазами,   непривычные для него короткие приступы недомогания, слабости. Когда с ним случился первый инфаркт, он упорно не признавал этого диагноза, уверял, что просто наглотался выхлопных газов в гараже, быстро восстановился, включившись в привычный ритм жизни. Но настоящим испытанием для нас обоих стал его инсульт, изменения в его состоянии уже носили характер обвала, и началась мое с ним прощание навек...
     Я очень любила его все эти грозовые годы, голубила, как ребенка, и он с благодарностью это принимал, стараясь отвечать взаимностью. И храбрился, храбрился, держался изо всех сил, предчувствуя свой скорый уход. У него не было страха перед смертью, он ведь не раз уже побывал на ее пороге: на фронте, в госпиталях.
     Я уходила на работу, а он дома хозяйничал, убирал квартиру, ходил за покупками, читал. Пропал его прежде красивый, аккуратный почерк, но он упорно разрабатывал свою онемевшую после паралича руку - продолжал  сам заполнять квартирные счета, выводил каракулями в тетрадке: "доброе утро, добрый день... Прощайте, счастливого пути..."
     Сильный духом, всегда неизменно  уверенный в своих силах, нежный и самоотверженный рыцарь, искренне и преданно любивший меня, постепенно сдавал свои позиции, тихо уходил из жизни, быстро слабея и избавляясь от страданий. Это была усталость сосудов, неизбежная, неодолимая, как усталость металла... Неотвратимость была в самом характере перемен его облика…
     Я понимала: что-то в моей жизни сдвинулось и летит в пропасть. С болью замечала страдальческое выражение его обычно безмятежно спокойного лица. До последней минуты он продолжал заботиться обо мне, поощрял, поддерживал душевно. Это было прощанием, долгим прощанием, шедшим из нашего с ним подсознания...
     Свои последние годы, месяцы, дни Ефим провел в любви и умер с любовью в сердце. Умер дома, внезапно: упал, словно сраженный вражеской пулей,  пощадившей его в молодости и настигшей спустя пятьдесят два года. Его прощальный взгляд был обращен ко мне, я была рядом, смотрела ему в глаза. Умер он тихо, деликатно, как и жил, не желая причинять лишних хлопот...
     После его смерти я собрала все дорогие его сердцу реликвии - фронтовой кожаный планшет, походную карту с его   отметками пройденного военного пути, боевые ордена, медали, грамоты и отослала в Нью-Йорк, в музей Холокоста. Там, в музее все это с благодарностью бережно хранят, как свидетельство участия простого еврейского парня с Украины в войне против нацизма.
 
http://collection.mjhnyc.org/index.php?keywords=Efim+Kalyus

Тексты представлений к награждению орденами и приказы о его награждениях см. на: