Променад

     Птенцы-первокурсники с несглотнувшимся ещё послевкусием собственной значимости галдели в тесном вестибюле общежития на Чичерина, 1, случаем-комендантшей определяясь на постой. Веник, уже придавленный к вахтёрскому столу, развернулся к непрерывно хлопающей двери, загадавшись святочным девичьим желанием суженого из первого встреченного. Дверь прониклась и впустила, хлопнув по корме, почти веникову копию: чуть пониже ростом, прямоносую и тонкогубую, правда, с нормальными бульбашьими, а не монголо-татарского ига, добрыми глазами с толикой сродственного ёрничества. Хохолок русых копнистых волос явно находился в первой степени родства с кавказско-монгольской смолью потомка коренных костромской и курской губерний, не обременявшихся расовой чистотой. Наткнувшись на единственный среди спин взгляд, вошедший поставил у стены ободранный чемоданчик и протиснулся худощавым, сплетённым из одних жил телом к ключнице: "Нас - вдвоём..."
     Так и сложилась 47-я. Ещё добавились веников брестский однокурсник Серёга и новогрудский Витёк. Три баяниста и оршанский гобоист. Меходуховой квартет оказался вполне уживчивым и продержался четыре года. На последних курсах Витёк и Серёга сдались хватким тростиночкам-первогодкам. Из всей честнОй компании только дамский разбойник Витёк удивил покладистостью любви до гроба. Остальные нахватали инфарктов, инсультов и разводов.
     А пока - вечная молодость, могучая империя и куча надежд, неизбежных, как коммунизм. Первый год был занимательным: занимались, почти вкалывая. Зимой всех то ль развлёк, то ли испугал Веник, после филармонического концерта Рихтера в тихом шизо побежавший вечером забирать документы. Ленивые кадровики, слинявшие с непыльной работы задолго до темноты, помогли 47-ой комнате, заперевшей проклинающую себя бездарность на три смирительных денька. После хождений в туалет с караулом и психобесед под примиряющие с несправедливостью жизни пивко и "Гамзу" Веник согласился, что залепивший ему по ушам какой-то фоношник всё же не бог-Тосканини, и приговор ещё подлежит обжалованию. Много раз после слушая игру исполина, ни на йоту не умаляя его вершинности, он уже начал слышать горчинку академизма и всё познавшей мудрой сухости. И неудивлённости души. Шаткий иммунитет помог выстоять в одной из ненавидимых им очередей, и натыкаясь на банный член до колен, Five of A Kind супротив Royal Flush* и пианиста Сеню, расслабляющегося после листовских пассажей безделушкой мендельсоновского скрипичного концерта на энтой самой скримпочке, Веня, не принимая божественной издёвки, вынужден был сосуществовать с Jedem das Seine**.
     Время было комфортное, застойное и почти сытое. На степуху из 28 рубчиков можно было почти месяц обедать в столовой ЦК, гурманствуя стаканом плотной, вырезавшейся ложкой сметаны, кумачовым борщом, пахнувшим мамой и кисельными берегами, толстенной советской подмёткой эскалопа, свешивающейся из широкой тарелки с безразмерным гарниром, запивая всё это благолепие буржуйским какао и хрумкая бесплатным тёплым хлебом. На вредные пивные излишества приходилось подхалтуривать аккомпаниаторством в расплодившихся ансамблях песни и пляски или разгрузкой вагонов. Ещё не шамкающий, но весомо не отрывавшийся от бумажки и монументальный бровями дорогой Леонид Ильич, или, по флюгер-номеру партбилета, Ильич-2, медленно, но верно возвращал уже не удивляющуюся своему неожиданному прошлому страну из волюнтаристкого прыжка над пропастью в два-три скачка. Объявленный на 1980 год коммунизм опять откладывался, и всё разлагающийся изм другого полюса начинал завоёвываться мирным сосуществованием. Горький доводил до ума проклюнувшегося в бомбисте либерала, оправдывая интеллигентские наклонности одноимённого писателя; гении-тунеядцы не удостаивались уже бульдозерных разборок, но с не меньшим пиаром подталкивались к закордонным нобелевкам; глушилки кашляли и халтурили, и обнаружилось, что вражьи голоса не умнее слюны, а разбавленные ею их новости переплёвываются любою нашенскою кухней. Встроенные в систему юмористы и иерихонские барды несли магнитофонное евангелие от подоконников, и в греческом зале спотыкался бег на месте общеукрепляющий. И каждое утро пузатое и краснорожее солнышко вваливалось в дверь декламирующей ипостасью хоровика Сашека Титкова:

Пробило 8 - спать позорно:
все магазины винные открыты.
И пусть все истины избиты -
лишь питие не иллюзорно!

     Сей лейтмотив, красной нитью прошивая бытие и бытьё, странным образом выплёскивался вечерним рефреном Толика Сидорчева. Когда темнота кошачьей лапой придавливала любое дуновение, из-под крыши общаги, резонируя с колоколом оперного и сталинским монолитом Суворовского училища, неслась осанна: "Да здравствует Ильич!" И немного подумав, глас уточнял: "ЛЕНИН!!" Вняв колыбельной, общага засыпала. А поинтересуйся кто дотошный у Толика, с какого панталыку , рожна иль стаканА его ор, и не иезуитски-диссидентской ли окраски, Толик, если по чесноку, и сам не знал.   

     Оперный и филармония были наиглавнейшими учебными классами. Тем паче, что Витьку и Венику несказанно повезло с учителем дирижирования. Веник, ещё будучи учащимся Брестского музилища, попал по чиху своей кармы на "Риголетто" и влюбился в дирижёра. И, очутившись в классе Абрамиса, понял, что тоже любим. Родившийся в один день с комсомолом, ироничный жизнелюб не столько учил технологии, сколько - и попутно: между трёпом за жизнь и театральными байками - музыке. В текучем, почти проходном 325 классе урок мог длиться и 15 минут, и три часа. Нахальные сопливые гении получали по самое не могу, и муза хохотала со всей компанией. И ещё там на экзаменах звучали оперы. Целиком. Иосиф Самуилович приглашал солистов, хор изображали куч малой, и - кто по акту, кто - сценой - класс резвился и нарывался на зависть не имеющей такой возможности комиссии. Особенно декан Букреев приглаживал ёжика-Веника, пеняя учителю на далёкого от субординации его ученика. Методично вколачивая её в школяра, декан добивался того, что Веник, сидевший напротив комиссии, опускал голову на стол, и его плечи начинали вздрагивать.
     - Ну, хватит, - пугался Иосиф Самуилович. - Довели мальчика до слёз...
     - Ваш паяц ржёт, а не плачет! - кричал, багровея, правый, как всегда, декан.
     Куда более обходительный и обаятельный, чем его непутёвый ученик, Иосиф Самуилович, наверно, тоже не всегда бывал пушистым, и заявившийся с Камчатки через год после его похорон Веник ни в консерватории у ректора, бывшего ученика ИС.., ни в театре не мог узнать, где могила учителя. Бродя с извиняющимся за манкурство дирижёром Колядко по ПОМНИВШИМ - он знал - коридорам, Веня с болью вспоминал, как последний раз видел учителя живым. Сидя у его кровати на квартире по Чичерина, 3, он глядел на руки, делающие музыку видимой и не могущие из-за инфарктов - подарков современников - смахнуть слёзы прощания... Перерыв мегаполис Северного кладбища, он долго стоял у скромной стелы с выбитой на ней дирижёрской палочкой. Создавший, по сути, свою дирижёрскую школу дождался памятной таблички у класса через 26 лет после смерти.
      
Мы земными почти что сравнялись...
Время - блеф, только память свята.
И в предзимье октябрь нас роняет
жизни той, что читаем с листа.

Той озвучивая партитуры
миражи и тщету, я искал
в каждой ноте любовь... Квадратуры
не решив, мой учитель, пока.

Но из круга уже вырываясь,
льщусь надеждою: может, и нас
кто-то вымыслит неким Граалем -
тем, которым я чувствовал Вас,

тем, к которому юность тянулась,
замечая не годы - азарт
и вкус к жизни, что вряд ли минует,
к Вам пока мы приходим назад.

Сколько музыки в нас размолола
жизнь (плевать на её жернова!) -
дна же нет: ведь близнец комсомола
нам до края души наливал.

Уж не верю, что, эх, альма-матер
до таблички дозреет на дверь
двадцать пятого. Видимо, мастер,
ранг иной там в фаворе теперь.

Аурой ауфтактов и точек
призрак оперы в классе бродил.
Нет страны. Век иных заморочек.
С чёрно-белых мы фоток глядим.

Молодые. И с нами учитель.
Вечность - то есть сегодня - течёт.
Ave, музыка... Ею влачимый
к камертону, Вам сдал ли зачёт?

     А пока жизнь только начиналась, и, прорезаясь, молочные крылья месили воздух вениковыми, увы, не ангельскими лапами, всё пытаясь нарисовать ту идеальную безымянную партитуру, что шелестела в его башке. Прохожие испуганно отпрыгивали от водопада струнных и glissando тромбонов, а идущий по проспекту чуть впереди многорукого Шивы герольд Валера успокаивал племя нормальных: "Всё под контролем... Он не буйный - его и из Новинок уже выпустили: завтра концерт на Луне. Прилетайте музицировать!" И балерины хореографического училища, сидя в закутке своего первоэтажного коридорчика вокруг единственного на всю общагу трюмо, перед которым крутил пассы сдвинутый по фазе, заключали, нечаянно распахивая халатики и озаряя полумрак лебедиными плечами и прочими лунными пейзажами, пари на новые пуанты, кто первая совратит не видящего даже их отражений смурика.
     Поэтому заклиненный в своём наваждении Веник был зело раздосадован полным бекаром праздника - не попаданием на долгожданную премьеру "Аиды" из-за, оказывается, ещё и меломана - дорогого Леонида Ильича, эпопеи которого в скором времени будет конспектировать вся страна, озадаченная не столько иконостасом на широкой груди любителя сорочьих цацок, сколь принятым от челяди маршалом-полковнем, и тем девальвированным, орденом Победы. Стоящие уже несколько дней на ушах республиканские бонзы оккупировали театр не ради какой-то эфиопки, а дабы причаститься к жреческой мудрости своего крёстного отца. Двойное - по шкафу через каждые 10 метров - только внешнее оцепление давало полную гарантию интимности сходки поводырей. Желание послушать божественного Верди пересилило не вполне осознаваемые страх и неизбежные последствия дерзкой мальчишеской выходки. Подговорив нескольких своих оболтусов, Веник и готовый на пару с ним удавиться Валера, пикирующе сиреня: "Ёперный, ебтыть!", рванули за рассыпающимся в стороны веером первого эшелона, потянувшим за собой дёрнувшихся на автомате профи охраны. Монолитная империя отвыкла от цепкой сталинской дрессировки, ведь выстрелы в ихних америках невозможны в наших палестинах. 30-метровый спурт к служебному входу освободил от преследования выполнивший свою задачу авангард. Но закрыться брешь уже не успела. Просвистев мимо расслабившейся у телевизора внутренней вахты, парочка террористов пташкой взлетела на чердак, подгоняемая топотом рассвирепевших умывальников. Чечётка и фанфары раньше времени врубившегося в Фивы чердачного триумфального марша смутили разве что оркестрантов. Просвещённая, занятая верноподданностью публика не заметила бы и развала последней империи. Нырнув в темноту подальше от фараонской ложи, арапы растворились среди жреческих телес. Опростоволосившаяся охрана сыграла в несоветском строе, и Ка Гэ Бах, не афишируя промашку, отказался от шмона. Как знать, может, с этого и вернулась к церберам сталинская вышколенность, и поползновения на священную особу проваливались не только из-за фантастической везучести дорогого Ильича.

     С классом баяна Венику тоже повезло. Милая и деликатная Эльфрида Николаевна Азаревич была, несомненно, лучшим преподавателем этого не женского инструмента. "Не осовременивайте Баха, Вадим!" - сердилась она на Веню, считавшего патриарха живее всех живых, но каждая её морщинка лучилась добротой и потворствовала. "Но он же музыкант", - обмолвилась она на обличительную тираду Веника, заявившего, что заведующему кафедрой вместо катания бочки на лабухов-херувимов сподручней бы обкатывать свою молодую любовницу... И студент, который не воспринимал любой начальственный пост в отрыве от человеческой наклейки, заткнулся. Виртуозом Венику было не стать, хотя он и навышивал кучу икряных*** текстов и каприсных беглостей на два сольника в консерватории. Лет в восемь катался он с пацанами на поворотном круге ликёро-водочного завода. Главный конструктор бегал по земле и, толкая плоскую штангу-держатель, отправлял остальных гагариных на центрифуге в космос. Аварийная посадка была отработана до автоматизма: когда открывались заводские ворота и, отчаянно гудя, маленький паровозик толкал вминающий рельсы вагонище с национальным достоянием, команда прыгала по ходу движения космического корабля с кувырком через голову и улепётыванием со второй космической. Но десантировавшись, Веник услышал плач салажонка, уцепившегося за рельсы в центре круга и зажмурившегося от страха. Не увидев с перепугу, что впереди вагона бежит рабочий, совмещающий рельсы заводской дороги и круга, он ухватился за штангу, пытаясь затормозить свой "Восток". Пикирующее железо протащило дохлый тормоз внутрь наружных рельсов и, когда спасатель дёрнул штангу вниз, чтобы она легла на внутреннюю сторону рельсов, сплющило пальцы правой руки между двумя железяками. Шок спас Веника от боли и, поддерживая пальцами левой руки болтающиеся на ниточках средний и указательный правой, он сам добежал до дома. Виртуозно пришив две недостающие для фиги судьбе костяшки, хирург посоветовал отдать мальчишку в музыкальную школу, совершенно не предполагая, что физиотерапевтическая процедура столь затянется. Украшение из двух тянущих сухожильных шрамов помогло влезшему не в свою епархию прочувствовать разницу между Моцартом и Сальери не совсем в пользу первого и meine liebe - пасквилянта Пушкина, привравшего и насчёт Годунова. Но играя с репризой "Полёт шмеля" за приемлемые шестьдесят четыре секунды, Веник не мог повторить цирковой трюк Сёмы Драбского, сотворявшего то же, но ограничиваясь тремя пальцами. И на двадцатиградусном морозе.

     Учебная макулатура, на третьем курсе заполнив пустую веникову бОшку, вынудила поступиться принципами и освоить хитрое гравёрное искусство шпаргалки. Не имея женских тайников (а сколько всего можно было оттатуировать на роскошных бёдрах и практически безопасно сдвигать затем край лёгкой юбочки), затюканные шулера виртуозными пальцами отсчитывали в карманах бомбы и гармошки, а упёртые и рисковые духовики, предпочитая оригиналы, любой толстенный учебник утрамбовывали в тренированные складки своих бемольных животов. Но нет худа без добра: составление шпор проясняло самый бетонный предмет, и частенько шлюшка-память выдавала искомое, не уязвляя белоснежную совесть. Легендарной стала сдача Веником зимнего госэкзамена по научному коммунизму. Лауреаты любых ихних Парижей пачками и фанерой пролетали над нашей Интернациональной, 30, а удивлённому дониззя Венде влепили показательную пятёрку лишь за продекламированное слово в слово, абзацом на треть страницы, определение математически выверенного советского евангелия. И откуда было знать верящему своей стране, что вызубренная верхушка айсберга в своей невидимой части была так же далека от видимой жизни, как знаменитое ленинское "Учиться, учиться и учиться", в духе этой жизни оскоплённое от "военному делу настоящим образом"...
     Без курьёзов сессий не случалось. Были по общему фортепиано у Валеры и Веника очаровательные, по центнеру, и добродушные преподобия. Взобраться на четвёртый этаж в свои классы им не удавалось и к концу рабочего дня. Поэтому встречались они со своими неназойливыми студентами в семестре раза два: при даче программы и за неделю до зачёта. Но вдруг завкафедрой этого тихого болота был назначен молодой Кокушкин. Лучшей диеты, чем этот жёлчный аист, для царевен-лягушек и быть не могло. Молодые амбиции придавили всю консу, кроме, естественно, спец-фонистов. Худо-бедно, но теоретики, хоровики, народники, струнники и даже оперные дивы фоно не чурались. Но передвинуть по клавишам пальцы извечно ложивших на них гораздо более весомые органы тубистов-тромбонистов и прочих шкварок**** можно было только подъёмным краном. Постройневшие ниже своего сотенного плинтуса общефонистки бодро добрались до завкафедровского класса на втором этаже. Третьим произведением на экзамене должен был быть аккомпанемент. Здесь Кокушкина ждал сюрприз. Программа не уточняла технический уровень, и оспорить глинкинский романс "Скоро узы Гименея" он, даже морщась, не мог. Две странички были эталоном простоты: в умеренном темпе аккорды половинными нотами из восьми гармоний в белейшем До-мажоре. Лужёная диригентская глотка Веника не нуждалась в смазке распевом, и выступление Валеры начали с дуэта. Подбираясь под Molto colupatto***** к верхней ноте, Веник услышал, что растерянные валеркины пальцы сдвинули её на полтона выше. Подброшенный к Олимпу тенор-премьер взмолился, чтобы те домкраты опустились в прежнюю тональность. Взгляд аккомпаниатора, метавшийся между нотным текстом и клавиатурой, на которой не было гобойных клапанов и отверстий, заблудился в трёх соснах, и Валера обречённо остановился. Его падающая в бездонные закрома родины стипендия вынудила Веника поставить такую отчаянную фермату, которой гордились бы сцены Ла Скала и Метрополитен-опера. Но транс аккомпаниатора, срезонировав с испугом преподавательниц и полезшим под стол заикающимся Кокушкиным, не оставил ныряльщику за жемчугом ни грамма воздуха. Ошарашенный Глинка вдруг услышал, как затрепетавшая в узах Гименея фермата вывернулась не предполагавшейся им бесконечной каденцией, и солист, ткнув пальцем в нужный такт, вывел блудящего к прежним баранам... Квохча и промакивая душистыми платочками слёзы на багровом от смеха лице завкафедрой, преподши бросили Валере зачётку со спасительным "удовлетворительно", подписанным бессильной начальственной рукой. Выгнанный из класса комиссией, забывшей про остальную, сольную часть, валеркиной программы, дуэт потопал в кафе Дома офицеров, где под холодное "жигулёвское" подавалась такая амброзия-селёдочка, что вскоре уже напевал, положив руки на плечи друг друга, только что честно отмученный куплетик: "Но ничто не изменилось, чтоб с тобою ни случилось, помни ты, что другом верным буду вечно я тебе..."

     Почему-то курьёзными были и трагические любови. Адамо и Марьянович, "Я ехала домой" и "Передвечерняя" томили душу вечерами и гнали под фонари сумеречных улиц, всё обещавших что-то за поворотом. Практичные мужики тихо пользовали постоянно обновляющиеся два музыкальных и хореографический этажи, а смурная парочка всё рыскала на стороне. Компании и вечеринки таяли миражами, но почему-то любая прошмандовка с первого взгляда определяла, что этих мальчиков легче на себе женить, чем на бегу перепихнуться. Умилительным было то, что подзалетали не дамы. Начинает чтой-т суетиться Валера-сан и искать съёмную хату, виновато бормоча, что общежитиЕ как бы и поднадоело, но раскладушка для лучшего друга у него всегда найдётся. Растерянный и не понимающий, где он проморгал, Веник допытался, наконец, что блаженный его приятель вбил себе в - трудно назвать так то место - голову, что кто, как не он, должен спасать несчастную девушку, забеременевшую, правда, не от него, но это роли не играет. Обожавший Достоевского, но не достоевщину Веник сколько ни встряхивал лампочку, стуча по влюбчивой голове, ничего не добился: в поле ветер - в жопе дым... Уже при-гла-шён-ный на отвальную в офицерское кафе он, танцуя со смазливой малюткой-брюнеткой с чуть заметным животиком, успешно и беззаботно наливавшей себя и сверху, учинил допрос расслабившемуся созданию.
     - А настоящий отец хоть знает, что ты замуж прыгаешь?
     - Так его-то, хи-хи, и определить затруднительно. Но, однозначно, не твой князь Мышкин.
     - Что значит "затруднительно"? Тебя изнасиловали?
     - Ну, ты загнул... просто хором отымели, - и она прижалась к предательски дёрнувшемуся дирижёрскому инструменту. - Пошли в туалет, пока Олька укрепляет дух твоего праведника - в меня уже можно, меня не опасаясь.
     - А совесть не шевелится? Да и мужскую солидарность, мэм, никто не отменял.
     - Шевелится-то у тебя... Но, видимо, ты глуп, как твой Валерик, если не можешь девушке-непротив вставить своего... несолидарного. Тот хоть знает, что я ****ь. А твоему дружку-женишку, почеши мозги, уже надоела вся ваша мусикуха - ему б к моей вирзохе прижаться да сало с квашеной капустой хрумать...
     Надо признать, что истина была и рядом и ладом. Неприхотливый, до кончиков ногтей простецкий Сэр Бакофф высшим гурманством и чтил три этих аппетитности. Холёность и светские манеры на нём дохли, как умытые блохи. И если был напряг с тем местом, где у женщин прячется душа, тоска глушилась выпивкой и салом. И иногда, толкнувшись из сна, Веник видел маячившего у окна лунатика, задумчиво созерцаюшего мегалитровую банку оперного и совмещающего храм с капустой.
     - Что, жизнь опять не удалась?
     - А тебе, Вадим, не кажется, что лишние люди не печорины, а те, у кого ничего не случается - то есть мы с тобой...
     Лишность и взрывалась суматошным желанием любви, подбиранием пьянчуг на тротуарах и спасением падших ангелов.
     "... О-о-о, - три письма от любимой девушки и одна телеграмма с просьбой приехать увидеться, и клятвы, клятвы, клятвы и заверения в любви, любви вечной, сильной, всепоглощающей, всеотвергающей, в общем, о какой ты, салага зелёная, мечтаешь. Ну что я могу сделать? Я слабый человек, и такие ответы катаю, такой бальзам лью, что, мне кажется, ни одна женщина не может устоять против такого обилия ласки. Четыре листа любви, о-о-о, ужас!"
     ...Пришлось ходить из-за угла. Веник уже давно удивлялся, наблюдая почти закономерность кордебалета и прим в дуэтах подружек. Ведомая и ведущая там определялись зеркалом. И фон, порой боготворя товарку, пусть подсознательно, но был непрочь ущипнуть или подставить ножку обожаемой, но всегда сопернице. Женская дружба была не весомее кавычек и пуси-пуси этого понятия. Вот и Оленька признала, что все мальчики достаются Таньке, и последнюю аферу та замутила, проморгав подзалёт и мстя подвернувшимся слюнтяем её конкретным пацанам. После пары зуботычин и бормотухиной мировой по понятиям понятливых пацанов вышло, что шалава поступила западло, и возможный из отцов предложил нелариной Татьяне выбор: аборт и с ним поправиться здоровьем в Крыму или семейное гнёздышко с додудевшимся до святости достоевским. Святость вдрызг и обычно проиграла, и, одолжив у Веника стипендию на небогоугодное дело, дама отдалась близким сердцу и прочим местечкам морским утехам, передав, наконец, хоть один из трофеев в утешение и за верность подружке. Оленьку не надо было выручать, и, покладистая без обязательств, она вернула блудного отца несостоявшегося семейства в Alma mater.

     И повелось между лабухами, когда и себе не объяснишь, с какого рожна моча в бошку бьёт, отвечать на недоумение вопросом: "А почему верблюд не ест вату?.."
     - Не хочет! - прояснялся приятель.
     Всё само собой и образовывалось. Иначе и быть не могло, когда - вечная молодость, могучая держава и куча надежд...
--------------

* Five of A kind - самая сильная и Royal Flush - вторая по значимости комбинации в покере
** Jedem das seine (нем.) - Каждому своё
*** икряные тексты (сленг) - много нот мелкими длительностями
**** шкварки (сленг) - валторны
***** Molto colupatto (почти итал.) - очень колупая