Ил

Сергей курил на поребрике возле отделения ГИБДД. От бессилия хотелось выть. И ведь шел он сюда спокойно, так как твердо знал, что прав. А только что ему объяснили, что он – верблюд, и шансы доказать обратное стремились к нулю. На стоянке ждал разбитый Опель, и ремонт ему, похоже, в ближайшее время не светит.
Мимо прошуршал оппонент, махнул рукой на прощанье. Эта приветливость у Сереги сидела в печенках; насмотрелся, как дед лебезит перед дознавателем, как раскланивается с каждым, кто встретится в коридоре. Думалось: и на фига ты стараешься? И так ведь уже неплохо подсуетился?
Хлопоты бойкого старичка на Шкоде не прошли напрасно: Серегу даже слушать не стали. Дебелый гаишник прочел мораль о соблюдении ПДД, дед пыхтел, и все это выглядело бы плохо поставленным спектаклем, если б последствия его для единственного зрителя не были так плачевны.
Им с Опелем теперь вменялись все грехи – и таран беззащитной Шкоды, и езда по встречной полосе. За последнее – лишение водительских прав. Резолюция – «Верблюд», печать-подпись, зло усмехнулся Сергей.
В душе бурлило. Хотелось начистить морду ренегатскому деду; пнуть под жирный зад дознавателя, взорвать к чертовой матери всю эту жадную лавочку.
Вместо этого он курил и слушал в трубку утешения Пашки:
– Правда, сиречь истина, брателло, нынче стоит дорого, – говорил приятель, – будь ты хоть трижды прав, а подстраховаться стоило. Твой оппонент оказался шустрее.
– А я знал? По схеме все видно. Только ее даже не смотрели. И объяснения мои не читали. Дед, как партизан из засады, с обочины рванул на разворот, мне наперерез. А теперь считается, что это я долбанул его на встречной. Нормально, да? Так он на дознании, сука, так в роль вошел, что выговаривать мне начал: как вам не стыдно, молодой человек, так бессовестно врать. У меня фотографии есть с места, на них дознаватель рукой махнул. Тупо так. Теперь к начальнику ГИБДД послезавтра, подпишет мне лишение…
– Ты фотки с места сделал? Это хорошо. Подъезжай-ка ко мне с ними. Подумаем, – и Пашка отключился.
Серега поднялся и поплелся к метро. Он теперь пешеход. И, похоже, на долгое время.

…На журнальном столике красовался Берн «Игры, в которые играют люди», Ольга лежала в кровати лицом к стене и делала вид, что спит. Тем лучше.
Прожаренный за день дом не спешил охлаждаться, было душно. В открытые окна шумел проспект, пахло бензином и нагретым асфальтом.
В холодильнике мерз кефир и пара подвяленных огурцов – очередная ольгина диета. В морозилке нашлась пачка пельменей, Серега поставил кипятиться воду.
– Как дела? – Ольга возникла в дверном проеме. Хрупнула огурцом, поинтересовалась: – Как твоя авария?
Рассказывать? Ну его, лучше не давать жене лишнего повода для рассуждений.
– Нормально. Никак, – буркнул Сергей, но не тут-то было.
– Ты что, не хочешь со мной разговаривать? Что-то случилось? Почему нельзя спокойно объяснить? Я что, чужой тебе человек?  Я же чувствую, что что-то не так.
И столько неподдельной обиды было в ольгином голосе, во всей фигуре ее, по-домашнему одетой в шорты и линялую розовую майку, что Серега купился. Подставился, как лох. Опять.
Стал рассказывать: про вероломного старика на Шкоде, про дознавателя в золотых перстнях-печатках (представляешь, будто опять девяностые на дворе, ей-богу!), про бессовестное вранье, несправедливый вердикт и про то, как дорого нынче стоит правда…
Накипело. Увлекся. Осекся лишь, подняв глаза на жену: Ольга впитывала его неприятности, кивая каждому слову, словно всем своим рассказом Серега только подтверждал давно ею сделанные выводы.
– Сереж, – очень мягко произнесла жена, будто только и ждала этой паузы, – а ты уверен, что все было именно так, как ты говоришь? Может, ты ошибаешься? И правду говорит тот старик? Может, ты признаешься – хотя бы сам себе, не мне, что иногда и ты можешь ошибиться, – голос ее крепчал, – может, есть шанс хоть когда-нибудь перестать врать? Хотя бы себе самому? Хотя бы из чувства безопасности?..
Опять на старые грабли, бессильно подумал Сергей. Идиот. Сколько раз зарекался. Я имею право хранить молчание. Кто тянул за язык?
Отвернулся к плите, плюхнул на тарелку пельменную массу, залил кетчупом. Этюд в багровых тонах. Теперь можно не суетиться. Концерт продолжат и без него. Соло.
С улицы  в окошко билась большая зеленая муха. Дура, вяло подумал Серега, оставайся там. Тут ловить нечего.
– Твой избалованный внутренний ребенок не хочет слушать никого, кроме самого себя, – продолжала тем временем Ольга, – ты отказываешься верить, что этот мир может так с тобой поступать…
Он смотрел на обтянутую майкой Ольгину грудь и думал, что проще всего было бы сгрести ее сейчас в охапку, утащить во влажный комнатный сумрак, повалить на кровать и заставить замолчать самым незамысловатым и эффективным способом. Можно? Ну уж нет. Что будет дальше, давно расписано. Хватит с него бессонных ночей и вынимающих душу бесед. Плавали, знаем: сперва сладостный плач после секса, потом разговоры, разговоры, разговоры – ты думаешь только об этом, ты опять меня использовал, ты совершенно меня не любишь… Ты черствый, замкнутый, черный… кстати, похоже, к этому пункту программа и так приближается.
– Молчишь? Думаешь, я не чувствую? От тебя идет негатив – нельзя так, Сережа. Ты сам не понимаешь, как это заметно. Эта чернота, то, что с тобой происходит – отражение того, что внутри…
Как же я устал, – подумал, потер глаза и сказал-таки то, что нельзя было говорить ни в каком случае:
– Оль. Ну все. Хватит. И так тошно.
Есть контакт! Так и знал. Безоговорочная победа противника. На глазах жены моментально набухли торжествующие слезы:
– Я хочу помочь тебе, а ты меня отталкиваешь. До тебя невозможно достучаться. Стена! Кремень-мужик, – голос дрогнул, губа затряслась, – правильно, своих можно рвать, топтать…
И, развернувшись, ушла в комнату. Рыдать. Завершать гештальт.
Блин, да сколько ж можно, застонал Серый. Развод. Свалить отсюда к чертовой матери. В Мурманск. В Москву. К лешему. А больница? Дед?  Квартирный вопрос? А работа?
Терпи. Забудь.

На Березовую, в диспансер, поехал с утра. Дела у деда шли неважнецки: осунулся, а от последних капельниц слегка даже пожелтел. Но бодрился: хохмил, любезничал с медсестрами.
Если б не дед, ноги б Серегиной в Питере не было. Но каких трудов стоило уложить его в диспансер. Тогда, в первый их визит на Березовую, Серега увидел в лице старика растерянность. Неужели его вот сюда упакуют? А вдруг насовсем?
А Сергей сидел с ним в коридоре и не знал, о чем говорить. Изучал плакаты на стенах, рассохшийся подоконник бесконечно высокого и пыльного окна. Смотрел на людей в очереди, думал: и это что? И это они все?..  Лампы дневного света, крашеные стены делали больными все лица, и он подумал, что сам, наверное, выглядит не лучше, и кто-то, глядя на него, гадает: а этот, молодой и здоровый, тоже, что ли, того?... Тогда еще какая-то женщина подошла к нему и спросила: «Это живая очередь?» А он кивнул и подумал нелепо «это мертвая очередь», и стало еще невыразимо стыдно от пустого того каламбура…
А сейчас дед смотрел выжидательно. Сергей не подвел – достал пакет:
– Тут тебе апельсины. И печенье.
Под фруктами, замаскированный под пачку печенья, лежал табак «Капитанский». Трубку дед перепрятывал всякий раз перед обходом. Сколько раз объясняли медсестры прямую связь рака легкого с курением, но впустую. Пациент поджимал губы, кивал, но делал по-своему.
Вышли на улицу – водой подышать, на лавочке посидеть.
– Может, того, домой? – предложил дед, – надоело – сил никаких!
– Я те сбегу, – погрозил пальцем, – лежи, пока тебя терпят!
Ничего, думал Сергей, бредя по аллейке. Он у нас крепкий. Военное поколение, бойцы, и жизнь они любят, как нам и не снилось.
…Мать привозила маленького Сережку к деду на каникулах – и даже она не была в курсе всех их похождений. Флибустьерским духом были пропитаны эти походы, а самый главный трофей – штурвал, свинченный Серегой со старого катера, в то время как дед заговаривал сторожу зубы – украшает дома стену до сих пор, к неудовольствию Ольги:
– Как ты с ним обращаешься, пылинки сдуваешь! Почему к вещам ты относишься лучше, чем к людям? Штурвал, старый барометр, песочные часы. Иногда кажется, что ими ты дорожишь больше, чем близкими. Иногда думаю, что только вещи ты любить и способен…
Ох, наслушался. В печенках уже сидит.
– Чего-то неважнецки ты выглядишь, Серый, – дед, оглядевшись, достал табачок, – вон, мои доходяги иные покрасивше будут.
– Да, нет, нормально. Только полоса какая-то пошла. Черная, – он поморщился, – все один к одному, – и пошутил:
– Черному человеку – черная полоса…
– Это ты-то черный, – дед закашлялся, сплюнул, – Ну-ну. 
– Не знаю. Устал я, дед, – и тут же подумал, как нелепо и гнусно говорить об усталости смертельно, это если по-честному, больному человеку, у которого такой вот роскоши – тратить время на усталость, – возможно, уже и нет. Может, права Ольга? О своих бедах только и думает…

Домой приполз за полночь – вертели с Пашкой так и этак, звонили знакомым… без машины и прав оставался Серега как без рук, а будет толк или нет?..

На кухонном столе лежал «Трансерфинг реальности», в ванной шумела вода. Серега прокрался в комнату, лег, закрыл глаза. Не тут-то было. Свет зажегся спустя пять минут после того, как он задремал.
– Разбудила? Прости, –  Ольга стояла в поеме двери, – я много думала. Может, нам пора расстаться?
Серый закрыл глаза. Пат. Что бы он сейчас не сказал и не сделал – вынос мозга обеспечен.
– Молчишь? У тебя кто-то есть, я чувствую. Ты поздно приходишь, ты не звонишь мне днем. Мы чужие, Сережа. Совсем чужие. Зачем продолжать то, что обречено? Господи, да можешь ты сказать хоть что-то? Сколько можно отмалчиваться?..
Если исход и так определен, почему не сказать, о чем думаешь? И, не открывая глаз, Сергей произнес:
– Я, когда мелкий был, как-то у деда гостил, и упал с причала. А вода там темная, черная почти. Я думал, там черт живет и меня к себе утянуть хочет. Маленький же, испугался. Заорать не могу – спазм в горле. А дед меня за шкирку вытащил. А я так перепугался, что говорить перестал. Онемел, представляешь? Так он что сделал: взял мешок, заставил меня положить туда «Беломор», большой кусок сахару и колоду карт. И подписал – речному черту от Сережи. И мы этот мешок в воду бросили. А дед сказал – теперь он тебя не тронет. Я мычал еще пару дней, а потом опять заговорил…
  Ольга опустилась на стул:
– Сережа… Что? Он… уже?
– Дура, – странно, он даже злости не почувствовал, – жив.
– Зачем ты так? Ты специально уходишь от разговора? Ну да, я такая черствая, у тебя дед в больнице, а я лезу со своей ерундой… А наши отношения для тебя давно ерунда… Я поняла – у нас ничего не получится… Только знай, Сережа, с твоим отношением к людям и тебе ничего хорошего не светит. Если ты к миру поворачиваешься темной стороной, мир – как зеркало, ответит тебе тем же…
Интересно, сколько можно по лету продержаться в палатке на Крестовском, прежде, чем тебя заберут в милицию? Или пойти ночевать на стоянку? Жаль, душ в Опеле конструктивно не предусмотрен…

…Она все-таки ушла. Утром, после выматывающего, вынимающего душу многочасового разговора. Если бы он хоть немного ее любил. Если б они тогда завели ребенка. Если бы он уделял ей хоть на чуть больше внимания.
Голова гудела, как колокол, и под утро Серега окончательно перестал понимать, кто он, зачем и на каком белом свете. Он слушал. Объяснял. Орал, чтоб оставила в покое. Пытался заснуть. В конце концов, отупел и заткнулся.
Ольга прочла ему как-то, что полная трансформация  личности может произойти после ежедневных часовых сеансов психоанализа в течение пяти лет. С Серегой жена расправилась в ударные сроки. Правда, до гармонии теперь ему было, как до звезды.
Напоследок сказала:
– Я устала тащить все на себе. Наши отношения держались только на моем терпении. У меня больше нет сил. Устраняюсь, чтоб не добивал своим равнодушием. У тебя сильная энергетика, но с обратным знаком… Берегись, – хотела еще что-то добавить, но, видимо, тоже выдохлась. Захлопнула дверь и ушла. На работу.

Времени спать не осталось. Серега трясся в маршрутке, вчерашними глазами глядя по сторонам. Колючий утренний свет ел глаза. В башке было пусто, как в барабане. Тошнило от людей, бесила невозможность хоть пару минут побыть одному и привести себя в норму. Если б сейчас ему попалась Ольга – не раздумывая б прибил. Настроение для визита в ГАИ было самым подходящим.
В коридоре встретил своего оппонента – старая гнида приветливо улыбнулась. Глядя в глаза старичку, Серега мысленно отправил под пресс его Шкоду, насладился скрежетом гибнущего железа, скорбной рожей противника и – улыбнулся в ответ. Дедок почему-то спал с лица, и до вызова в кабинет держался на расстоянии.
Воображение с недосыпа творило странные штуки. Мысленный видеоряд продолжился пробежкой толстого дознавателя сквозь строй разъяренных автовладельцев с монтировками. Просмаковав и это зрелище, он дождался вызова в кабинет.
Морда начальника ГИБДД оказалась не такой противной, и улыбнулся Сергею он вполне дружелюбно. Серега предельно четко повторил свои показания. Молча выложил на стол фотографии с места ДТП, и наблюдал за гаишником, мысленно слушая звук рвущихся с мясом погон. Шкодовладелец кинулся было возражать, что фото фальшивые, но Серегин взгляд, ясно осознанная им волна негатива, погасили ремарки в зародыше.
 Гаишник долго смотрел фотографии, достал схему ДТП, повертел в руках заключение дознавателя. Мягко спросил у дедка: и в какую дверцу ударил Опель? Получив ответ, поразмышлял. Потом попросил Серегу выйти ненадолго. О чем говорил он с владельцем Шкоды, неизвестно, но вид на выходе из кабинета тот имел бледный.
– Сергей Иванович, – обратился гаишник, – вашей вины в ДТП нет, документы в страховую вам сейчас подготовят.
– Спасибо, – сухо бросил Сергей, не чувствуя радости.

– Короче, все хорошо закончилось, дед, – на Березовой алее гулял невский ветер, – только тошно теперь отчего-то. Я там сегодня совсем озверел. Ольга талдычит – «мысль материальна»... Не дай бог.
Старик молчал, вертел в руках нераскуренную трубку. Серега продолжил:
– Такая волна, такая тьма изнутри поперла – туши свет. Самому стремно стало. Чувствую, и их поприжало. И, главное: результат – налицо.
Дед вдруг спросил ни с того ни с сего:
– Серый, а помнишь, как мы на даче канаву чистили?
– Ну?
– Там, на дне, грязь такая черная. Ну, трава, водоросли, жуки-пауки дохлые, –неспешно рассуждал дед, а Сергей слушал, не понимая, к чему он клонит.
– Получается – ил. Черный. Вроде нефти, – помолчал, подумал, – Кстати. Нефть – темней темного. А если поджечь – горит! Ты прикинь: из тьмы, из нефти, свет получается, – дед раскурил, наконец, трубку.
– А теперь смотри, Люцифер ты мой недобитый. То, что ты тьмой называешь – это ил. Огорчения, беды – все, что на дне души осело. В старину, чтоб утопленника из реки поднять, из пушки над водой стреляли. Грохот, вибрация – ил колышется, нет-нет, да и всплывает мертвец со дна. Я думаю, так и тут: грохочет снаружи – душа волнуется. Бывает, – помолчал, добавил:
– А теперь сам решай, как считать – тьма из тебя поперла,  или – ил поднялся, душа баламутится. В первом случае – чистый, понимаешь, черт. Во втором…
– Дуремар? – усмехнулся Серега.
– Ну, это уж как хочешь – дед развел руками, – А вообще – ткни пальцем, в ком из нас этого самого ила и нету?..

На Петроградской Сергея сдернул с эскалатора пашкин звонок:
– Слышь, брателло, чего притаился? С тебя приходится! Короче, один мой клиент оказался зятем начальника областного ГИБДД. Он и позвонил, кому надо. Очень уважает хороший вискарь, имей в виду!..

Под зеркалом в прихожей лежал Кастанеда. Из кухни пахло подгоревшим мясом.
…Перед глазами, в желтом закатном ореоле, как наяву, предстала тихая палатка на Крестовском острове. Шел катерок по Невке, рябью мерцали легкие волны, а под ними неслышно оседал на дно взбаламученный суденышком ил.