Пророк в своём отечестве. О Борисе Чичибабине

(К 80-летию поэта (9.1.1923 – 15. 12. 1994)

 Он умер, не дожив месяца до своего 72-летия.  За много лет до этого, в стихотворении «Пастернаку», года через два после смерти великого поэта, он писал:

 Ужели проныра и дуб
 эпохе угоден,
 а мы у друзей на виду
 из жизни уходим.

 Уходим о зимней поре,
 не кончив похода.
 Какая пора на дворе,
 какая погода!..

 Обстала, свистя  и  слепя,
 стеклянная слякоть.
 Как холодно нам без тебя
 смеяться и плакать.

Слушая, а затем и читая эти строки (разумеется, в списках: напечатать такое в то время было немыслимо, да ведь и сказано: «Нет пророка в своём отечестве»),  - помню, недоумевал: Борис Пастернак скончался в конце мая – при чём же тут зима?!  Дело, однако, объяснилось лишь через 30 с лишним лет: автор предсказал пору собственной смерти.  И – даже погоду, какая будет во время его похорон! Мистика?  О нет, тут дело сложнее. Это – пророческий дар, свойство настоящих поэтов. Может быть, всё-таки не всех, - некоторых.. Тех, кто, по Пушкину, «глаголом  жгут сердца людей». Таким был и Борис Чичибабин.
Мне посчастливилось близко знать этого чудо-человека ещё с поры своего отрочества (в 1945 году, когда он  появился в нашем доме,  мне было 14 с половиной лет)  почти до смерти его: в последний раз мы встретились в Иерусалиме менее чем за полтора месяца до неё. В Израиле есть и ещё немало людей, близко с ним общавшихся: поэты Марк Богославский, Александр Верник, Рената Муха, Марк Вейцман, Виктория Серебро (Каплунская),  драматург  Марк Азов  (Айзенштадт), критик и литературовед  Михаил Копелиович, инженер Борис Ладензон,  певица Фаина (Ина) Шмеркина,  писательница Нина Воронель и её муж – физик и публицист Александр Воронель, журналист Лазарь Беренсон и, конечно, ещё многие. Они могли бы подтвердить: более крупной фигуры не было в литературном Харькове с середины сороковых по 90-е годы минувшего века.  В 1968 году на туристской  тропе Кавказа мне случилось познакомиться с известным московским поэтом и прозаиком, учеником и другом С. Маршака – Валентином Берестовым. «Вы из Харькова?  – заинтересовался  этот обаятельнейший человек.  – Так ведь там Чичибабин живёт!..»  И услыхав, что я хорошо и давно знаком с Борисом, сказал о себе с сожалением: - «А я вот знаю о нём только понаслышке,  от  Маршака». Собственными глазами видел у Бориса томик стихов Сельвинского с авторской надписью: «Борису Чичибабину – большому русскому поэту». Не сговариваясь с Ильёй Львовичем, буквально так же подписал  Борису свою книжку в начале 60-х Евгений Евтушенко. О поэзии Чичибабина  с восторгом писали Виктор Боков, Лев Аннинский,  появлению первых его публикаций активно содействовал Борис Слуцкий.

А между тем Чичибабин, этот человек-легенда,  был  «в миру» лишь скромным бухгалтером в ЖЭКе, товароведом в трамвайно-троллейбусном управлении  (ХТТУ). Оттуда во время проведения «зачисток», как называлась охота на пассажиров-«зайцев», его посылали бродить по трамваям-троллейбусам в качестве ревизора. Большой русский поэт, протискиваясь сквозь толпу в салоне («салонный поэт»!)  спрашивал: «Ваш билет? Ваш билет?»… Кто-то из общих друзей (кажется, поэт Вадим Левин) рассказал мне однажды, что хранит билет, надорванный самим Чичибабиным!

Но далеко не все харьковчане столь высоко ценили  Чичибабина.  В 40-е годы в местные газеты кто-то запустил словечко, долго ему сопутствовавшее: «некий Чичибабин»… Находясь в 1946 – 1953 гг. в сталинском лагере, поэт и не знал, что какая бы ни шла в эти годы идеологическая кампания:  против «украинского буржуазного национализма»,  «бескрылого формализма» или «безродного космополитизма», - неизменно в  харьковской прессе  поминали, что «в студии Союза писателей некоторое время безнаказанно подвизался некий Чичибабин.  Этот проходимец…» и т. д.. Да и гораздо позднее, в 1963-м, когда он был уже автором  двух книг, секретарь ЦК Компартии Украины   Скаба в одном из докладов опять назвал его «неким». Я дословно помню цитату: «Харьковское радио предоставило микрофон некоему Чичибабину, который в своих, с позволенья  сказать, стихах пытался проповедовать анархические взгляды».

До чего же интересна и поучительна судьба  слов. Теперь мы имеем полное право выразиться так: «Некий, с позволенья  сказать, Скаба...»  Или вот глагол «подвизался», так давно и безнадежно затёртый публицистами, так прочно приклеенный к отрицательному смыслу, что вряд ли кто задумывается: а ведь  он – от «высокого» существительного «подвиг». Так вот: Борис и впрямь «подвизался» в харьковской литературной среде. Одним из первых услышанных мною его стихотворений было то, которое в молодые годы стоило ему целой «сталинской пятилетки», проведённой в «Вятлаге»:

Пропечи страну дотла
песня-поножовщина,
чтоб на землю не пришла
новая ежовщина!
Гой ты, мачеха-Москва,
всех  обид рассадница!
Головою об асфальт,
мать моя посадница!

Неосторожный юноша читал эти стихи где придётся – и кому придётся.  Последовали донос, арест, следствие, камеры, этапы, внесудебный приговор, долгий и дальний лагерь… Но – как в воду глядел: «новая ежовщина», которую потом назвали «второй волной» (массовых репрессий), и в самом деле последовала вскоре. Да ведь одной из первых её жертв явился и он сам!

В 1951-м Борис вернулся: ни образования, ни специальности, ни возможности устроиться на постоянную работу. Мыкался по разным временным, потом окончил курсы бухгалтеров…

Поэты были –
большие, лучшие.
Одних убили,
других замучили.
Их стих – богатый,
во взорах – молнии.
А я – бухгалтер,
чтоб вы запомнили!

Он никогда  не становился на котурны, не позировал, ему было чуждо самолюбование:

Я был простой конторской крысой,
знакомой всем грехам и бедам:
водяру дул, с вождями грызся,
тишком за девочками бегал…

Я был одно с народом русским:
я с ним скитался по баракам,
леса валил, подсолнух лускал,
канавы рыл и правду брякал.  …

И всё-таки я был поэтом,
сто тысяч раз я был поэтом,
я был взаправдашним поэтом
и подыхаю как поэт.

Но вот, после смерти Сталина, времена изменились, настала недолгая «оттепель»,  поэт, как и многие, был реабилитирован, стало можно издать первые книжки – и в одной из них официозный поэт Егор Исаев, будущий лауреат Ленинской премии, а на тот момент  редактор в издательстве,  вымарывая  из рукописи  недавнего «зэка»  все  упоминания о тюрьме и лагере, в последней строчке заменил «подыхаю» на... «побеждаю»!

Правда, и сам Борис поддался иллюзиям. Он ведь в том крамольном стихотворении с рефреном про «мать-посадницу» мечтал:

А расправимся с жульём,
как нам сердцем велено –
то-то ладно заживём
по заветам Ленина!

Отсюда – его излишняя покладистость  в отношениях с редакторами, отсюда и некоторые наивные стихи, прославлявшие Ленина и советскую власть. Он был сыном своего времени, человеком того же поколения, что и Павел Коган, Михаил Кульчицкий… Кроме того, тактика компромиссов позволяла  всё же публиковать, наряду с искалеченными политредактурой, некоторые стихи в нетронутом виде. Он даже исхитрился  напечатать (правда, в иной, неузнаваемо изменённой версии) и «мать-посадницу», вложив эти строки  в уста Емельяна Пугачёва… Правда, от таких книжек у автора оставалось чувство досады, недовольства собою («...со  жгучим стыдом за эту кастрированную книжку»  – из  его дарственной надписи автору этой статьи).  Однако в стихах не подцензурных  он оставался самим собой:

Когда ж ты родишься,
в огне трепеща,
новый Радищев –
гнев и печаль?!

Так заканчивается маленькая его поэма «Крымские прогулки» -  о судьбе депортированных Сталиным татар Крыма.

Стало их горе солоно.
Брали их целыми сёлами,
сколько в вагон поместится.
Шёл эшелон по месяцу.
Девочки там зачахли,
ни очага, ни сакли.

…А монументы Сталина,
что гнул под ними спину ты,
как стали раз поставлены,
так и стоят не скинуты.

А новые кр'Адутся,
честь растеряв,
к власти и к радости
через тела…

Теперь, через много лет после того, как власть тех, когда-то «новых»,  нами изведана на собственной шкуре, - кто будет спорить, что эти строки были чистой воды пророчеством?! 

А вот стихи, также написанные тогда, в 1959-м:

Пока, во лжи неукротимы,
сидят холёные, как ханы,
антисемитские кретины
и государственные хамы,
покуда взяточник заносчив,
а волокитчик беспечален,
пока добычи ждёт доносчик, -
      не умер Сталин!


  Разве могли «антисемитские кретины и государственные хамы» простить такое «новому Радищеву»?  Они и не простили: сперва – закрыли возглавленную им литературную студию (вот тогда-то поэт и вынужден был поступить в трамвайно-троллейбусные товароведы), потом наложили негласный запрет на публикации его стихов – и за период с 1968 по 1987 г. в СССР не было напечатано ни единой его строки! А ведь Чичибабин был не только мастером  поэтической публицистики, но и тончайшим лириком.  Вот, например, несколько строк из его «Элегии февральского снега»:

Скоро канешь, горний, станешь, свежий,
мёрзлой кашей, талою водой.
Но ведь чудо было не во сне же,
и во мраке, сложенном с бедой,
помоги нам выжить, святый снеже,
падай, белый, падай, золотой.

Какая чистейшая красота!  Но её нельзя было обнародовать долгие-долгие годы – до самой «перестройки»!

Однако запертые в родной тюрьме стихи Чичибабина легко преодолели государственную границу.

Не веря кровному завету,
что так нельзя,
ушли бродить по белу свету
мои друзья.
Броня державного кордона –
как решето.
Им светят Гарвард и Сорбонна,
да нам-то что?

Друзья и вывезли – главным образом, в таких «чемоданах», которые не подконтрольны ни одной таможне, а держатся лишь на  шее хозяина, – его стихи. Чичибабинские шедевры стали появляться в эмигрантских изданиях. Чекисты решили его припугнуть, «приглашали», «предупреждали». Но он никак не хотел стричься под смирного советского «письменника». Поначалу, правда, тоже протестовал против выездов в эмиграцию, но – совсем-совсем иначе:

Дай вам Бог с корней до крон 
без беды в отрыв собраться.
Уходящему – поклон.
Остающемуся – братство.

Вспоминайте наш снежок
посреди чужого жара.
Уходящему – рожок.
Остающемуся – кара.

И – опять угадал: кара не замедлила последовать. Поэта подлейшим образом спровоцировали на публичное чтение стихов, а потом, по требованию партийного начальства, за которым явно стоял КГБ, подвергли унизительной проработке  и, новейшего типа, остракизму: изгнали не из страны, а из писательского союза.

...уходящему – Синай,
остающимся – Голгофа.

Голгофой Чичибабина стал зал харьковского союза писателей,  где, соответственно  названию своей профессии, коллеги приписали ему всевозможные идеологические грехи. Он-де сразу  исповедует и проповедует и «заштатное славянофильство», и «сионизм», и даже «украинский национализм». (Хотя по национальности он был не украинец, не еврей, а – русский).   

Однако членский билет ССП – вовсе не борода Черномора: волшебной силы не имеет. И без этого кусочка картона поэт оставался поэтом.  Есть стихи (о «краснsх помидорах», «Сними с меня усталость, матерь Смерть…»), без которых , как считает Евтушенко, невозможна сколько-нибудь  представительная антология русской поэзии. Я бы причислил к ним и «Махорку», и «Судакскую элегию» («Настой на снах в пустынном Судаке…»), и «Дельфинью элегию», и многие сонеты. А его серия стихов о городах! А беспощадные, исполненные мучительной сыновней любви стихи о России  («Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю, молиться – молюсь, а верить - не верю...")  Нет, явно поскромничал поэт, написав такое четверостишие:

Не каюсь в том, о нет, что мне казалось бренней
плоть – духа, жизнь – мечты, и верю, что звеня
распевшейся строкой, хоть пять стихотворений
в летах переживут истлевшего меня.

Перестройка, казалось бы, освободила его от кляпа во рту, вернула к новым надеждам, его старые стихи (о том, что «не умер Сталин» или «Покамест есть охота, покуда есть друзья, давайте делать что-то, иначе жить нельзя») казались написанными по свежему, оперативному поводу. Их стали щедро издавать, присудили  Государственную премию СССР (одну из последних в истории!) Опять обнаружилась пророческая сила его стихов – ведь многое, о чём он мечтал, как будто сбывалось… Но, как оказалось, в них была предсказана  и слабость, неподготовленность реформ:

"... и что-то делать надо, хоть неизвестно что».

Вот и наделали…  «Неизвестно, что»!

Судьбе не крикнешь: «Чур-чура,
не мне держать ответ!»
Что было родиной вчера,
того сегодня нет.
 

Я плачу в мире не о той,
которую не зря
назвали, споря с высотой,
империею зла,

но о другой, стовековой,
чей звон в душе снежист,
всегда грядущей,  за кого
мы отдавали жизнь.

 ...При нас космический костёр
беспомощно потух,
мы просвистали наш простор,
проматерили дух.

К нам обернулась  бездной высь,
и меркнет Божий свет.
Мы в той отчизне родились,
которой больше нет.
   («Плач по утраченной Родине»).

Увы, обозначенный свыше предел был очень близок. Вскоре после возвращения из второй поездки в Израиль Борис умер. Близкие и друзья свидетельствуют: его  кончину ускорило начало чеченской войны… Поэт с болью воспринял весть о новой бойне и пережить ещё и эту трагедию уже не мог…

«Страна еврейская» ответила русскому поэту взаимностью. Вот лишь «местные» примеры. Живущий невдалеке от Афулы старейший израильский литератор  Шломо Эвен-Шошан перевёл на иврит и издал отдельной книжкой около 30 стихотворений Чичибабина, назвав её по заголовку одного из них: «Земля Израиль». Поэту не раз посвящал свои заметки и воспоминания наш земляк  Лион Надель. А ещё один афульчанин, бард Михаил Лащинский, не только положил на музыку два сонета Бориса о любви, но и сам посвятил  ему песню – и слова, и мелодию. На вечерах чудесно читали  стихи поэта Сима Орлова, Сара Горловская и другие. Неизвестные, никогда не печатавшиеся стихи Бориса были опубликованы в одном из номеров литературного  альманаха  «Долина» (г. Афула), и там же впервые увидело  свет переведённое Ш. Эвен-Шошаном на иврит послание Чичибабина «Еврейскому народу», написанное ещё в лагере во второй половине 40-х годов, концовка которого уникальна для русской  поэзии: 

Не родись я Русью, не зовись я Борькой1,
не водись я с грустью, золотой и горькой,

не ночуй в канавах, счастьем обуянный,
не войди я н'Авек частью безымянной

в русские трясины, в пажити и в реки, -
я б хотел быть сыном матери-еврейки.   

Насколько лишь возможно, и эти слова  оказались пророчеством: женившись в 1967 году на Лиле Карась, он (не отказываясь, разумеется, от своей горячо любимой мамы) стал – ну, не сыном, так зятем матери-еврейки!

Мне камни бить, тебе нагой метаться
на тех камнях,
где судит судьбы чернь магометанства
в ночных чалмах, 
где нам не даст и вспомнить про свободу
любой режим,
затем, что мы к затравленному роду
принадлежим.
Давно пора не задавать вопросов,
бежать людей.
Кто в наши дни мечтатель и философ,
тот иудей.

(Из стихотворения «Чуфут-Кале по-татарски значит “Иудейская крепость”»)

Этими словами человека, добровольно причислившего себя к «затравленному роду», пожалуй, и завершим наш рассказ.

«Новости Севера и Галилеи», Хайфа, 27 февраля – 5 марта
2003 г.