Триумф и трагедия русского мата

Обычно возраст, в котором дети приобщается к чарующему миру обсценной лексики, рознится незначительно, плюс-минус пара годиков.
Сам я познал матерные слова в пять лет, когда мы с приятелем и двумя подружками  отправились в рощицу собирать землянику, а заодно – увлеклись сравнительной гендерной анатомией. Тот просветлённый карапуз, мой приятель, поведал, как называются «срамные» части тела «на самом деле». Что забавно, он был самым младшим, ему было всего четыре, девчонки – были на год старше меня.

Но знавал я одного парня, который не имел представления о мате аж до девяти лет, покуда мы, одноклассники, не «растлили» его. Подобная неосведомлённость казалась нам странной и дикой, всё равно как половая девственность на третьем десятке,  и между собой мы звали его «Маугли», полагая, что едва ли его воспитателями могли быть люди. Но в действительности он просто был хворым от природы мальчуганом и первые два школьных года провёл на домашнем обучении, имея очень редкие контакты со сверстниками.

Моему сыну больше повезло со средой и свободой общения. Поэтому мы с Женькой, его родители, не сомневались, что с матом он познакомится ещё задолго до школы, и были морально готовы к проведению воспитательной беседы.

Я знаю точно, что материться Лёшка начал в средней группе детсада, в четыре года, поскольку иногда прослушиваю его через жучок в мобильнике (чтобы в любой момент знать, где он находится и всё ли у него в порядке). Но при нас и он, и его дружки бывали паиньками, и надобности в «педагогической езде по ушам» не возникало.

Однако ж, не столь давно, когда ему уже стукнуло семь, он вдруг несколько озадачил меня. Мы сидели за столом, завтракали, и я поторопил: «Давай быстрее, в школу опоздаешь».

На что он, ухмыльнувшись и глядя мне в глаза, ответил:
«Да ну её в ****у! Я на неё *** сегодня решил забить».

Ожидал ли он, что я выроню чашечку с кофе и ошпарю себе коленки? Вряд ли. Он вовсе не настолько жесток и хорошо знает меня.
Я сделал глоток, поставил чашку на стол, отщипнул виноградину, съел её, пристально посмотрел на него, немного сощурившись, чтобы не заржать, и сказал:
- Я прекрасно в курсе, Алексей Артёмович, что ты умеешь материться. Но полагал, ты догадываешься, что этого не рекомендуется делать в присутствии взрослых?

Он подёрнул плечами и хмыкнул:
- Как будто сам не материшься… в присутствии взрослых.

- Матерюсь. Но – именно что в беседе со взрослыми, в своей компании. И ты бы этого не узнал, когда бы не взял моду подслушивать наши разговоры у двери гостиной в полпервого ночи.

- Да я тогда просто…

- Помню: заблудился. Проехали. Но ты, очевидно, сделал неверные выводы. Знаешь, часто говорят, что это «плохие» слова, и поэтому их нельзя говорить. Но я не считаю эти слова «плохими». Я просто считаю, что взрослым не следует их говорить при детях, а детям – при взрослых.

Лёшка нахмурился, помотал головой. Поинтересовался:
- А в чём прикол-то?

У меня было сильное искушение сказать правду. «Прикол, сынок, в том, что наша Цивилизация зиждется на лицемерии, лжи и притворстве. Главная ложь – будто бы вожди и шаманы желают сделать остальных людей счастливыми. Нет, ради этого вовсе не стоило даже затевать Неолитическую революцию. Вольные первобытные охотники и собиратели были куда более счастливы, нежели все последующие сотни поколений аграрных, индустриальных и даже постиндустриальных тружеников.
Но что действительно движет прогрессом – воля к власти над себе подобными. Ради неё одни люди подчиняют себе других, придумывая всякого рода правила и запреты, большей частью – идиотские. Просто – чтоб было. Другие же люди, имея собственную волю к власти, не терпят над собой чужого господства и стремятся вывернуться из-под него, повышая свой статус в обществе.
Побочным продуктом такой социальной конкуренции является развитие материальной культуры, ибо люди норовят изыскать всё новые средства для повышения своего статуса. В  конечном счёте, надеюсь, это приведёт к возможности полёта на Альфу Центавру и мы исполним свою миссию, эмансипировав земную биоту от угрозы планетарной катастрофы. После чего, с чистой совестью, сможем всласть поиграть в Звёздные Войны.
Ты спросишь, причём тут недопустимость каких-то звукосочетаний, считающихся небонтонными? Ну, я же говорю: большинство запретов, структурирующих нашу культуру, - совершенно идиотские условности, не имеющие ни рационального, ни эстетического обоснования. Они служат лишь тому, чтобы одни люди понтовались перед другими, подчиняя своей воле».

Но я опасался, что детский мозг рискует взорваться от подобного откровения. Конечно, все дети и так подозревают, что мир взрослых устроен необычайно глупо. Но чего им не следует знать до поры – он таким и задуман, ибо – «придуманным миром удобней управлять».

Я сказал проще:
- Считай, что это такая игра. И это полезная игра. Она учит очень важному умению. Именно: контролировать свою речь в  зависимости от ситуации.

Я порекомендовал Лёшке (вместо школы, раз уж он решил на неё забить) посмотреть эпизод из Саут-Парка, где Картман симулирует синдром Туретта, чтобы браниться на публике невозбранно. И поначалу ему всё по кайфу, но потом с ним происходит самое страшное, что может случиться с человеком: он утрачивает способность врать и скрывать правду.

Конечно, Саут-Парк считается «взрослым» мультиком, но на самом деле – дети его тоже любят. И он бывает очень хорошим педагогическим подспорьем, ибо преподносит действительно важные этические истины без занудства, в непринуждённой и увлекательной форме.

Должен признаться, я не кривил душой, когда говорил Лёшке, что воздержание от мата развивает речевой контроль. Пусть само по себе табу на какие-то сочетания (притом, разные в различных языках) – весьма дурацкое, но умение следить за тем, что говоришь, «фильтровать базар», - оно действительно ценно. И потому избегание тех или  иных лексем – полезное упражнение.

Однако ж, по-настоящему работать оно будет лишь в том случае, если человек не исключает начисто какие-то слова из своего лексикона, а, напротив, может употреблять их совершенно естественным образом, но в нужные моменты – менять стилистику. Только тогда можно считать, что он действительно владеет языком и контролирует своё поведение.

Это как с вином.
Есть люди, которые всегда готовы ужраться в хлам любой спиртосодержащей жидкостью. Это пропащие алкоголики, достойные сожаления.   
Есть люди, которые совершенно не употребляют алкоголь или употребляют исключительно «гомеопатически» и в чрезвычайных случаях. Это принципиальные трезвенники, и поведение их, возможно, похвально (со стороны старших родственников и медицины), но они зачастую имеют серьёзные проблемы с социализацией. А главное – над таким человеком всегда довлеет риск, что как-нибудь он всё же напьётся и устроит безобразный дебош, не умея себя контролировать в непривычном состоянии.
Ну а есть люди, которые могут время от времени «принять на грудь», и даже крепко, получая от этого удовольствие, но не терять головы. Это принято называть «культурой питья».

Равным образом человек, который категорически «не может связать и двух слов,  не сказав между ними «бля»», даже на приёме у британской королевы, - конечно, «риторический инвалид». Косность речи и ограниченность вокабуляра - производят удручающее впечатление. Хотя недостаток красноречия может компенсироваться какими-то другими достоинствами.

Но и человек, категорически не способный использовать целый лексический пласт и испытывающий чуть ли не суеверный ужас перед некоторыми словами, которыми часто пользуются другие люди, - на мой взгляд, «риторический инвалид» в не меньшей степени.  Отвращение к звучанию слов, а не к смыслу фраз, из них образованных, - это, наверное, всё же, некая девиация, разновидность паранойи.

 Ведь если разобраться, обсценизмы, в буквальных своих значениях, выражают весьма полезные и приятные вещи. Полное их отторжение – намекает на некий суровый конфликт с собственной сексуальностью (чему, конечно, способствуют иные религиозные догматы и основанное на них воспитание). В переносном же употреблении, да ещё и с завитушками флексий, эти словечки зачастую звучат весьма живо, смачно и забавно, а вовсе не агрессивно и грубо.  Согласитесь, слово «****ьце» оказывается иногда всё же уместнее и комплиментарнее, нежели насквозь литературные, но унылые «мина» или «физиономия», а «рас****яй» - звучит однозначно  теплее и дружелюбней, чем «разгильдяй». Чтобы этого не ощущать, требуются, вероятно, туговатый стилистический слух и малость прихрамывающее чувство речевой эстетики. Ну или – всепоглощающее, идейное «матоненавистничество».

Поэтому, когда какой-то чудак (или чудачка) гордится тем, что любит русский язык, но не пользуется матом никогда и ни при каких обстоятельствах, поскольку брезгует, - я пожимаю плечами: было б чем гордиться. Всё равно, что изливаться в любви к живой природе, но при этом гордиться своей боязнью мышей или змей. Понятное дело, у всех людей бывают какие-то фобии. Но я бы рискнул утверждать, с ними всё же предпочтительнее бороться, рационализируя их, подвергая анализу, стремясь вперёд к разуму, свету и свободе, а не забиваться в тёмные углы бессознательного, укутываясь в душный кокон из клейкой паутины инстинктивных детских страхов.

Самое забавное в подобной ситуации – спасительная швабра собственной «воспитанности», за которую пытается спрятаться бедолага. Хотя не только «укрытие», но и сама эта воспитанность  – представляются несколько сомнительными, ибо столь громогласное заявление о ней – одновременно и неизбежно намекает на предполагаемый недостаток воспитания у собеседника. В подобных случаях мне всегда вспоминается место из Аверченки:
«Крик  у нас  был  на всю  редакцию.  "Вы, -
говорит,  -  невоспитанный молодой человек!"  -  "А  вы - воспитанный в цирке
старый  осел, умеющий скакать  только по  ограниченной  арене!"

Каюсь, впрочем, порой и мне доводилось делать замечания какой-нибудь юной компании, чересчур экспрессивно обсуждающей в публичных местах недавно просмотренный кинофильм или футбольный матч.
Чувствовал я себя при этом несколько глупо, поскольку лично мне их трёп не досаждает. Я, скорее, получаю удовольствие от выражения чистой детской радости, равно как и от их матерных риторических выкрутасов, которые даже у школоты бывают порой весьма затейливы и красивы.

Но видя, как страдают иные из невольных слушателей, подсознательно принимающих это безобидное детское чириканье за некое проявление агрессии (во всяком случае, усматривая в нём вторжение в своё личное пространство), я всё же приходил им на помощь и говорил «хулиганам» что-то вроде: «Господа гимназисты! Большая просьба: извольте материться потише либо пореже. Мы безусловно рады, что вам так весело, – но здесь присутствуют женщины и дети. Будьте милосердны к их ушам!»

Хотя я изложил бы аналогичную просьбу и в том случае, если б они чересчур громко слушали «Реквием» Моцарта, который мне и самому нравится не меньше русского мата. Собственно, для меня в этом и заключается единственный принципиальный момент: мешает ли чья-то шумовая активность окружающим, либо нет. Если нет – я счёл бы нелепостью давать оценки культурному уровню людей, которые никак меня не беспокоят.


Но бывают оригиналы, которые по всякому поводу считают своим нравственным и гражданским долгом встать «в третью позицию» и с большим апломбом заявить, что пристрастие к употреблению обсценизмов и вульгаризмов – признак бескультурья и косноязычия. Это, ей-богу, умиляет. Они, вероятно, на полном серьёзе уверены, что их предубеждённость к обсценизмам сама по себе является залогом культурного превосходства над Франсуа Рабле, Франсуа Вийоном, Чарльзом Буковски, Владимиром Маяковским, Юзом Алешковским, Сергеем Довлатовым, Венедиктом Ерофеевым, Виктором Ерофеевым, Виктором Пелевиным, Александром Никоновым, Татьяной Толстой,.. ну и ещё десятки имён.

Я бы сказал, это очень смелое допущение. Называя же вещи своими именами – попросту хамское. Однако ж, с «моралофагами» - всегда имеет место та проблема, что рассуждая о чужом бескультурье и мнимом хамстве, они органически неспособны осознать, насколько ущербным и подлинно хамским бывает их собственное поведение (что обычно усугубляется их действительно паршивым владением родной речью, пусть и «стерилизованной»).

Разумеется, упёртость и воинственность подобных типов – способна довести до белого каления даже самого миролюбивого человека. И, не скрою, возникает порой желание вкручивать в текст обсценизмы просто для того, чтобы «подразнить гусей», спровоцировать блюстителей «чистоты речи» на очередное гневное мычание и брызганье слюной. Думаю, это ребячество, и вообще грешно смеяться над убогими, но уж больно раздражает высокомерная тупость «матоборцев».

Бывают, впрочем, и иные, не столь «хулиганские», а даже филантропические мотивы.
Помню, моего приятеля, весьма толкового переводчика и литератора, как-то спросила одна барышня: «Скажите, почему, всё-таки, вы так привержены ненормативной лексике? Ведь с вашим-то образованием вы бы легко могли обойтись без неё».

Он ответил: «Видите ли, голубушка, покуда кто-то считает, что мне следует без чего-то обходиться в своих текстах, - как раз без этого я обойтись и не могу. Ибо, покуда так, я всегда готов доставить удовольствие какой-нибудь вахтёрше из Урюпинска, давая ей повод поучить меня культуре и русскому языку с высот её знания, что слово «***» на стене надо закрашивать».

Что до моих собственных мотивов употребления обсценизмов в данном блоге, то, хотя, как и любой автор, я ни перед кем не обязан в них объясняться, но всё же назвал бы три главных.

Первый – стремление соблюдать достоверность разговорной речи своих друзей и коллег, которую я вовсе не намерен искажать в угоду чьим-то представлениям о приличиях. Было бы неуважением к этим достойным людям подменять реально сказанные ими слова, презюмируя, что мне лучше знать, каких манер им держаться.

Второй – эстетический. Мне действительно нравится русский мат (как, впрочем, и зарубежные аналоги), я нахожу этот «строительный материал» выразительным и гибким, весьма годным для создания стилистических фигур (гиперболы, оксюмороны, тавтологии, плеоназмы), которые симпатичны лично мне. Мнение о них со стороны людей, которые считают «тавтологию» исключительно ругательством в сетературных отзывах, - мне, разумеется, не очень интересно. Тут дело даже не в филфаковском моём образовании, а в том, что я и без него всегда был снобом и надеюсь им остаться.

На третьем же мотиве я бы предпочёл остановиться поподробнее, поскольку его можно назвать «социопсихологическим» или «лингво-философским».

Прежде всего, должен опровергнуть пока ещё довольно распространённое мнение (особенно, среди людей, далёких от современных российских реалий), заключённое в том, что мат – по самой сути своей представляет собой «язык агрессии», имманентно обладающей некой злой энергетикой, предназначенной для оскорбления и унижения. 

Рискну утверждать, история лингвистики вообще не знает лексических единиц, которые бы «имманентно» были наделены какими-то незыблемыми психологическими атрибутами. Это и вовсе невозможно, поскольку звучание всякого слова определяется тем, с какой целью и как его произносят.

В действительности, даже такие резкие слова, как «негодяй» или «подлец», - в иных случаях могут звучать вполне невинно, даже ласково. Когда ясно, что употребляются они скорее иронично, нежели буквально. Несмотря на то, что как раз эти слова – имеют чёткий ругательный смысл, причём такой, что, услышав их в свой адрес без намёка на иронию, - в былые времена уважающие себя люди хватались за лайковую перчатку.

Все же матерные корни – изначально были совершенно нейтральны в этическом отношении, поскольку попросту описывали инструментарий и явления половой жизни (да, не буду углубляться в данный вопрос, но все они – исконно славянские и зародились как вполне обиходные, а не сакральные термины).

Эти изначальные значения матерных корней - вполне сохранились и на данный момент. Трансформация была – лишь в отношении к ним. И за то, что эти милые слова стали считаться какими-то очень грязными и непристойными – благодарить, вероятно, следует, в первую очередь, христианскую церковь с её психотической антисексуальностью. Замечу, во всех европейских языках по мере христианизации наблюдалась та же лингвистическая картина: исконная половая лексика утапливалась в «непристойный» пласт и замещалась латинизмами (поскольку как-то называть эти вещи всё-таки было надо, хотя бы в медицинских целях).

Но если кто-то понял меня так, что я ратую за возврат к древнеславянским истокам и призываю упасть в объятия родноверия, - нет, конечно. Я даже не требую «восстановления в правах» тогдашней половой лексики, приниженной в Средние Века. Это и так, само собой произошло, едва только ослабила хватку ригористическая религиозная мораль, ненавидящая сексуальность как таковую. Стоило установиться большей свободе в отношении к половым вопросам, стоило потесниться ханжеству – и стала несколько нелепой сама ситуация, когда какие-то слова, обозначающее секс и половые органы считаются допустимыми, а какие-то – невероятно грязными.

Когда современному ребёнку говорят, что «влагалище» - это хорошо, а «****а» - очень плохо, у него возникает неизбежный когнитивный диссонанс (особенно жёсткий, если не атрофировано покамест речевое эстетическое чувство).

Соответственно, понятие обсценной (непристойной) лексики неизбежно размывается и смягчается просто потому, что уже давно не принято считать таким уж «непристойным», «грязным» и «предосудительным» само то, что эта лексика обозначает.

Причём, данный процесс имеет место не только в русском (и не в первую очередь в русском). На самом деле, когда утверждают, будто «русский мат уникален, не имеет аналогов», а всякие английские fuck и cunt – жалкое подобие, эти «эксперты» хоть и попадают пальцем в небо – но попадают. Некоторые основания так говорить – имеются.

Дело, разумеется, не в том, что русский мат «по определению» крепче и непристойнее, вследствие каких-то магических свойств, заключённых в его звуках. Но что трудно отрицать, процесс «сексуальной революции» и, соответственно, «растабуирования» соответствующей лексики, – начался в англосаксонском мире на несколько десятилетий раньше. Поэтому, действительно, в американском культурном пространстве, в целом,  обсценизмы уже не имеют такого резкого и шокирующего звучания, как русский мат, предположительно(!) имеет в современной русской культуре (хотя есть консервативные, религиозные амеры, которые очень негативно относятся к «сквернословию»)
 
Впрочем, не будет ошибкой утверждать, что и русский мат – тоже изрядно «поблёк» за последние десятилетия. Да, конечно, его можно использовать для резких оскорблений и эпатажа (много какие слова можно), но таковые свойства лексики определяются всё же:
А) намерением говорящего;
Б) спецификой восприятия слушателя.
И правда о русском мате - в том, что и по первому, и по второму условию он всё меньше и меньше годится для каких-то «эксклюзивных» оскорблялок и эпатирования.

Намедни я как-то сказал одному вполне достойному человеку, что русский мат – по сути давно уже представляет собой просто разговорный русский (хотя данный пласт не исчерпывается одним лишь матом, конечно).
Тот человек, живущий, кажется, за пределами России, был несколько удивлён. Я же – был удивлён его удивлением. Мне представлялось совершенно очевидным понимание того факта, что «в России матом не ругаются, в России матом разговаривают».

То есть, конечно, нужно уточнить: НЕ только матом, НЕ все, и НЕ во всех жизненных случаях.
Но – на данный момент это именно язык непринуждённого и доверительного общения в достаточно дружеской и тёплой компании, будь то грузчики на базе, школьники в лабазе, студенты-картёжники, архитекторы-чертёжники, а также программисты, колумнисты, футболисты, автомеханики и авиадиспетчеры, геологи, биологи, проктологи, и, в особенности – филологи.

Последних, филологов, смешит самое мысль о том, будто бы распространённость какой-то специфической лексики в отдельно взятый период является свидетельством «бескультурья» и что с этим надо «как-то бороться». Филолог или лингвист, мыслящий в таких категориях, - подобен доктору, ратующему за всеобщую кастрацию, потому что ему то ли страшно, то ли мерзко смотреть на человеческие гениталии. Хороший же специалист по словесности – он просто наблюдает за процессами, происходящими  в живом языке на протяжении его истории, подмечает объективные закономерности и подвергает их системному анализу.

Подмечая же какие-то явления - не грех бывает их использовать. Одно из таких современных явлений русского языка: само по себе употребление матерной лексики давно уже не воспринимается большинством вменяемых людей как «наезд», стремление оскорбить и унизить. Скорее – напротив, как свидетельство доверительного и дружелюбного настроя по отношению к аудитории. При этом – возникает оттенок некоторой игривости и легкомысленности, позволяя снижать градус  зауми и пафоса даже при разговоре о каких-то очень серьёзных вещах.

Беседуя со многими учёными мужами, весьма сведущими в своих областях, я частенько поражался тому разительному контрасту, какой бывает между их устной речью в приватных беседах и письменной – в научных работах. Это удивляло, как люди, способные своими словами рассказывать о предмете ярко, живо и внятно,  – будто бы нарочно задаются целью нагромоздить побольше непролазных словесных торосов на пути к смыслу, едва берутся за шариковую ручку. И я имею в виду не употребление специфических терминов, а именно общий кондово канцелярский, нарочито тяжеловесный, на грани шизофазии советско-российский научный стиль.

Читаешь, бывает, иной такой опус – и жалко становится автора, индо до слёз. Думаешь: «Чел, да кто ж тебя за мантию-то тянет в столь дремучие чащобы стоеросового академизма? Ты ж написал и защитил уже все свои курсачи, дипломы и диссеры. Доказал свою принадлежность к интеллектуальной элите нации. Никто не догадается, что твой прадедушка был крепостной, да и всем плевать. Теперь-то, в учебниках да статьях, можешь позволить себе, наконец, человеческим языком изъясняться?»

Читаешь: «По нашему мнению, предположение о существовании данного явления в приложении к текущему состоянию познания не находит ни подтверждения, ни опровержения».
Думаешь: «Неужто нельзя было выразиться кратко и красиво по-русски: «*** его знает»?»

Нет, я не призываю, конечно, писать учебники для школ и вузов сплошь матюками (без предлогов и союзов по-любому не обойтись), но, возможно, имеет смысл слегка натирать гранит науки животворным просторечным прополисом, придавая сему твердокаменному лакомству утешительный матовый блеск, вполне гармонирующий с мыслями изнурённого зубрёжкой студента и хоть немножко бодрящий сон его разума.

Впрочем, если применительно к учебным пособиям данная идея кажется чересчур прогрессивной, на пару-тройку десятилетий опережающей время, то в публицистике и, тем паче, в художественной стряпне – сам бог велел употреблять, по вкусу, такую пряность, как обсценизмы.

То есть, не велел, конечно, и уж точно не бог, ибо он-то никогда не станет посягать на свободу творческого самовыражения, навязывая те или иные стилистические средства либо отказ от оных. Но просто, размыслив здраво, следует смириться с фактом: сама идея табуированности той или иной лексики для литературного промысла – терпит глубокий кризис вследствие общей либерализации культуры и нравов как таковых.
Оная же либерализация, как бы она ни была для кого-то омерзительна, - это не прихоть каких-то безрассудных декадентов. Это - условие коллективного выживания индивидов, обладающих всё большей материальной независимостью и, соответственно, всё меньше готовых мириться с общественно-государственным диктатом  над их личной жизнью… Это, впрочем, тема для отдельной статьи.

Так или иначе: нет запретных для широкой дискуссии тем – нет «непристойных» смыслов – пропадает надобность в табуировании каких-то слов, выражающих эти смыслы.

Конечно, многим непривычна такая новая картина мира, и вызывает неприятие.
Самое, наверное, разумное возражение против неё высказал один мой друг. Нет, он нисколько не «моралофаг», не ханжа и уж конечно – понимает бессмысленность каких-либо юридических мин под рельсы культурной тенденции. Поэтому, даже не «возражение» то было – а некоторое сожаление.

Буквально, он сказал:
«Знаешь, я хорошо, конечно, понимаю, что паровоз прогресса – не перетянуть ни рыцарскими першеронами, ни бедуинскими осликами. Как понимаю и то, что лет через тридцать, наверное, вообще в новостийных программах по ТВ будут материться только в путь. Это если, конечно, останется к тому времени что-то вроде телеканалов, зависимых от гослицензии, что маловероятно. Но меня чуточку печалит такое развитие событий. Душою – я против столь широкого распространения матерщины. Ибо – я против девальвации русского мата. Я нахожу его слишком ценным средством «на крайний случай». Это для меня как термоядерная бомба, если угодно. А выродится – в детскую шутиху, в хлопушку. И чем его заменить?»

Не скрою, меня тоже в своё время посещали такие мысли. Я усмехнулся и уточнил:
«Dude, а что ты имеешь в виду под «крайним случаем»?»

«Ну, когда вот уже достали так, что просто вилы. Тогда я, озверев окончательно, и достаю свою «термоядерную бомбу» и говорю: «Заебали, нахуй-****ь, пидарасы!» Типа того. И все понимают, что я настроен серьёзно!»

Мой друг – руководящий работник, но – «цивилитик», человек очень мирный.
Мне же вспомнился Элфред, мой непосредственный шеф по корпорации в течение долгих лет. Сейчас мы формально равны, но он мне – всё равно как дядюшка.

Он, сказать правду, англичанин. Из хорошей семьи, окончил Итон, Сандхёрст (это военное училище), после – Кэмбридж. Дослужился в SAS до полковника, потом какое-то время работал и на CIA, и на Интерпол. Последние двадцать лет – живёт преимущественно в России.
По-русски, естественно, говорит так же хорошо, как и по-английски, и по-немецки, и по-испански, и по-французски, и по-японски, и по… боюсь, я не в состоянии оценить его знание соахили!

Будучи образцовым, хрестоматийным сангвиником, Элфред совершенно не стесняется в выражениях, изъясняясь на любом из языков. Отъявленный и довольно виртуозный матершинник. Но это выглядит нестрашно, его матерная рыкливая ярость, даже несмотря на его неординарные габариты и в самом деле зычный, раскатистый тембр (уже где-то через неделю знакомства я дал ему кличку «Тигра», которая так и прижилась).

Вот что страшно – это когда он понижает голос и переходит на совершенно правильный, даже – нормированный язык. Утрированно (но без сарказма) учтивый. И когда он так заговаривает (что бывает очень редко) – меня до сих пор, после семнадцати лет знакомства и очень плодотворной совместной работы, не покидает ощущение, что вслед за любой из этих учтивых фраз - может прилететь пуля в лоб или нож под ребро.

Конечно, это чушь. Лично мне – не будет ни пули, ни ножа в бок от Элфреда (или я не успею ничего почувствовать). Но что означает подобная его вежливость – он реально, не на шутку напрягся. До такой степени, что у него включилась «боевая программа». Которая, в числе прочего, предусматривает сокрытие намерений от собеседника. Он не то что прячет эмоции – он их теперь и не имеет. «Тигра готовится к прыжку», как мы это называем. В нём проснулся зверь. Самый страшный зверь из всех, что когда-либо рыскали по этой планете: потомственный британский аристократ. Коварный, хладнокровный убийца в элегантном белом костюме, привыкший перерезать глотки с обворожительно вежливой улыбкой на своём культурном, одухотворённом лице.

Не все, конечно, мои коллеги – потомственные британские аристократы. В действительности, Элфред – один такой. Но большинство из моих коллег – люди, непосредственно связанные с насилием. И весьма в нём компетентные. Если называть вещи своими именами, мы все – профессиональные убийцы. Чего нисколько не стесняемся, ибо этот мир не создан для совершенно бесконфликтного и безмятежного существования, а когда дело доходит до войны – кто-то должен уметь рвать пасти и бить морды.

Вот только мне трудно представить, чтобы любой из моих друзей-головорезов, действительно будучи готовым двинуть кому-то в морду, - перед этим грозно и грязно ругался, запугивая оппонента, издавал бы боевые крики, распаляя себя, прыгал бы на месте и бил себя кулаком в грудь. Зачем бы эти бабуинские пляски? По-моему, пройденный этап эволюции.

И я поинтересовался у своего друга-цивилитика:
«То есть, ты предпочёл бы сохранить резкость матерщны как исключительного средства вербальной агрессии, чтобы обгавкивать людей, находясь в состоянии бешеной ярости. И несдержанность твоего языка, против обычного, должна как бы намекать, что ты вообще за себя не ручаешься и можешь ненароком кого-нибудь порвать. Я тебя правильно понял?»

Он ответил:
«В целом – да. Чтоб было видно, как меня довели».

Я задумался, как бы выразиться необидно для него. И выразился так:
«То есть, ты, во-первых, ты не уверен в крепости своей нервной системы и заранее допускаешь, что тебя могут довести до белого каления. Во-вторых, ты сознательно и априори готов впасть в состояние истерической, неконтролируемой ярости, когда способен кого-то ненароком порвать. И именно для демонстрации такого состояния – ты хочешь сохранить в языке некие специальные слова.  Чел… А ты не находишь, что это немножко маниакальная установка? Может, лучше настраивать себя так, что не нужны тебе ни состояния аффекта, когда можешь сгоряча наворотить глупостей, ни – особые слова, подразумевающие допустимость такого состояния?»

Он подумал и сказал:
«Может, ты в чём-то и прав…»

Что ж, я не могу быть совершенно уверенным в собственной правоте (в отличие от моралистов), но, может, нам действительно не нужны в языке средства для выражения крайней, неконтролируемой агрессивности, поскольку – в современном мире опасны и сами состояния крайней, неконтролируемой агрессивности?

Да, конфликты неизбежны, но после Второй Мировой войны и, особенно, Хиросимы – рекомендуется стремление к миролюбию и сдержанности. Поэтому, что бы кому ни казалось, наш мир становится всё гуманнее, дружелюбнее и терпимей. Если не доводить до абсурда, то пресловутая «толерантность» - не такая уж плохая штука, когда она означает лишь, что не надо трогать тех, кто не желает и не творит тебе зла.

Иной читатель, конечно, скажет: вот и давайте запретим мат, потому что я воспринимаю его как зло. Это будет означать, что он зря потратил своё время на чтение данной статьи и ни черта не понял в ней. Хотя, возможно, стоит перечитать. Но повторю особо: какие-то слова считаются исключительно «грязными» и «злыми» лишь постольку, поскольку люди договорились считать их исключительно «грязными» и «злыми». И возникает вопрос: а есть ли самое потребность в том, чтобы хоть какие-то слова в языке считались средством крайнего, убийственного оскорбления? И если она есть – то откуда она берётся-то? И так ли уж хорошо, настаивать на ней?

Думаю, у меня хорошие новости для тех, кто жаждет искоренить мат из русской речи. Это возможно. Нет, не сами слова, конечно. Раз уж они сохранились в народе все эти десять веков, несмотря на официальные запреты, - будут и дальше жить. Что лично меня – радует. Как радует и рост терпимости к мату, его «растабуирование» не только в народной, но и в «официальной» культуре. Что можно считать триумфом русского мата.

Но вместе с тем – он перестаёт быть тем, чем считался у его решительных противников. Утрачивает те свойства, которые, собственно, и внушали «матоненавистникам» отвращение к этим наборам звуков: «непристойность» и «агрессивность».

Он действительно становится просто одним из средств разговорного, неформального общения. Ну да, сохраняет некоторый привкус фривольности и пикантности, но – не более того. Ничего убийственного, ничего по-настоящему оскорбительного и унизительного русский мат уже не содержит в себе в разумении большинства носителей языка (и не только из рабоче-крестьянской среды).

Некоторые, как мой помянутый друг, видят в этом трагедию русского мата.
Я – не вижу в этом большой трагедии. Я готов смириться с тем, что в языке вообще не останется самого понятия «формально ругательной» лексики, пригодной лишь для проклятий и особо грязных оскорблений. А поскольку язык отражает социальные процессы – я не вижу особого «падения нравов» в том, что исчезает нужда в такой лексике.

Исповедуя такой подход, не лицемерил ли я, когда говорил сыну, что негоже детям материться в присутствии взрослых, а взрослым – в присутствии детей?
Нет, я действительно так думаю. Как думаю и то, что детям и взрослым не следует слишком откровенно делиться своими половыми впечатлениями (за пределами чисто медицинских аспектов). Я приветствую некоторый порог стыдливости в отношениях людей, которые слишком неравны и по физиологии, и по жизненному опыту. Это даже… пикантно, иметь друг от друга свои маленькие секреты, свою неприкосновенную интимную сферу.

Поэтому, конечно, Лёшка не станет живописать мне, что они там вытворяют, насмотревшись порнухи в Инете. Да всё то же, что мы вытворяли и безо всякого Инета. И я не лезу в это, уважая приватность детских игр. Спросит что – отвечу. А так  - я не хочу, чтоб он просёк наличие «жучка» и взял моду «забывать» мобильник.

Но и я, разумеется, не буду грузить семилетнего сына историями вроде: «Вчера познакомился с такой знойной цыпочкой – вообще улёт. В койке – просто торнадо». Да я и жене родной таких историй не рассказываю, хотя она взрослый и очень близкий человек!

Ну и поскольку мат – это, как ни крути, сексуальная лексика, на него, вероятно, распространяются те же правила. Это – язык общения равных. Подчёркивающий непринуждённость и интимную доверительность.

Хотя, с другой стороны, знаю семьи, где родители и дети замечательным образом матерятся в присутствии друг друга, вообще не придавая этому особого значения. И это вполне интеллигентные семьи, где с воспитанием киндеров – всё в порядке.

Поэтому я не могу настаивать на универсальности тех правилах, что заведены в нашей семье. Но, кажется, Лёшка проникся идеей игры в «двуличность», развивающей речевую сдержанность и, как следствие, умение врать. Возможно, это единственная разумная причина, по которой родителям и детям следует избегать в общении каких-то тем и каких-то слов.

P-s.: Да, большая просьба к уважаемым читателям: не надо, бога ради, писать мне о том, что «мат – это всё равно и на все времена плохо, как знают все культурные люди, и такое знание – собственно, отличает культурного человека от бескультурного».
Я прекрасно в курсе существования такой концепции, но не стал бы тратить своё время на это эссе, когда был бы готов её разделить.

P-s-2: Да, ещё решил сюда же инкорпорировать один "бонусный" рассказик из нашей школьной жизни, который уже излагал в дневниковых записях. Он коротенький и банальный... но я счёл уместным воспроизвести его здесь.

Помню, в восьмой класс к нам пришёл один новенький паренёк. Тогда не было в обиходе слова «нёрд», и даже «бОтан», но «ботаник» - уже было. И он – нечто такое из себя представлял. Не то, чтобы конченное уёбище от науки, но – со странностями паренёк.

Оказался – чересчур «правильным». После первого же урока физры – объявил нам в раздевалке, как его угнетает наша матершина. По хорошему счёту – его следовало бы голым на улицу выпихнуть, но был январь. И мы поступили жёстче. Мы решили отдать его на растерзание мне.

Я к нему подвалил на следующей перемене и молвил: «На самом деле, ты очень правильный вопрос поднял. Давно назревший. Честно сказать – самим от себя давно уже тошно, как мы выражаемся. Но как-то вот автоматически вырывается. И с этим надо бороться. Поэтому, давай, ты заведёшь особую колонку в нашей стенгазете. Где будешь публично делать фелляцию тем, кто ругается матом».

Он уточнил:
- Что делать?

- Фелляцию, - повторил я, следя за реакцией. Но он точно не знал слова. И я объяснил: - Это как «реляция», только наоборот. От английского fellow. Осуждение со стороны товарищей. Почти как бойкот, хотя не так жёстко. Но – вразумляет. Так вот я – всей душой готов поспособствовать. Я – редактор стенгазеты, и тебе колонку выделю. Но только это нужно всему классу заявить. Следующий у нас лит-ра? Да я договорюсь, чтоб тебе пару минут на объявление Тамара Михайловна выделила. Только ты не рассусоливай – а сразу в лоб врежь, по сути. Мол, если кто в школе материться будет – я ему самолично фелляцию сделаю. Всенародно…

Объявление – имело успех. Кто-то (особенно, наши продвинутые девочки) – знали смысл слова, другим – рассказали. Тамара Михайловна – поперхнулась овсяной печенькой, услышав от этого «праведника», как именно он собирается карать сквернословие. Но – быстро отправила новичка на место и утихомирила класс. Тут и я помог: «Ну всё, мы приняли новость, это не обсуждается, человек сам вызвался, и нечего тут хихикать, а теперь - давайте, вернёмся к нашему Печорину! Он мне дорог! Давайте к нему вернёмся!»

Тамара Михайловна оставила меня после урока и сказала, без особого осуждения: «Железнов, какая ж ты всё-таки сволочь!» Но это было «любя».
Замечу, я никогда не был «лидером» класса (это всё туфта про перманентных «лидеров» и неисправимых «чмошников», я никогда и нигде не наблюдал такого в реале, а не в сентиментальных кинцах и попсовой журналистике), но – я имел некоторое влияние. Я мог примирять стороны. И наш разумный педсостав – это ценил. А я – гордился такой своей ролью.

Выйдя в рекреацию, естественно, застал нашего ньюба в свекольной цветовой кондиции, а мои дружки со всех сторон его подкалывали: «Ой, я вот тут сказал слово «***»! Нечаянно вырвалось! Давай, наказывай меня фелляцией!»

Я это пресёк, сказав: «Ладно, пошутили – и хватит!» Ей-богу, я был его спасителем.
Чего, конечно, он не оценил. Набросился с кулаками. Но если б на меня всегда только такие с кулаками набрасывались – жизнь бы сказкой казалась!
Заломив руку и впечатав плашмя в стену – я призвал его к спокойствию: «Вадик, ты ж интеллигент! Хватит этой дурацкой агрессии! Давай поговорим!»

Мы поговорили наедине. Он изначально считал, что позор, которому он подвергся, таков, что кто-то должен умереть. Но довольно быстро признал, что оно было бы так, когда б не было розыгрышем, «пранком».

Ну а через месяц – он уже был свой в доску. На выпускном же – прославился тем, что, забавляясь в физической лаборантской с двумя девицами из «А» класса, голым вышел в актовый зал в поисках пепельницы, куда бы стряхнуть с косяка. Сейчас он – хороший программер. Очень хороший и в очень крутой корпорации. Решает вопросы по GUI с идиотами-юзверями. Исполненный пофигизма и самоиронии.