Время, постой! я еще хочу!..

                ВРЕМЯ, ПОСТОЙ! Я ЕЩЕ ХОЧУ!..

                (ОТРЫВКИ ИЗ ОДНОИМЕННОЙ КНИГИ)

            ОТ АВТОРА
           (Про автора)

Вот знакомая всем драма:
Как-то встретил папа маму,
Стали ждать богатыря,
А произвели меня –
Не зверушку, не букашку,
А меня – Шарова Пашку.

Время шло, а Пашка рос
И во все совал свой нос.

Молодой – был альпинистом,
Драматическим артистом,
Пролетал везде со свистом.
Обзывали стрекулистом.

Иногда, со страшной скуки,
Отдавал себя науке.
    
Времени большой процент
Как директор, как доцент,
Как ответственный начком
Поработал языком.

Был в цехкоме, был в парткоме,
Был профкомиком – в профкоме.

Был когда-то я спортсменом,
Был немножко бизнесменом.
Подвожу сейчас итог:
Я не валяный сапог.

Я не брал крутых вершин,
Я был средним из мужчин,
Но везде, где только можно,
Промелькнула моя ро… тоже.

Мысли умные мои
Хранят научные статьи.
Даже книжка есть одна –
СВЧ посвящена.
Есть в той книжке одно «но»:
Когда читаешь – не смешно.

Мне восьмой десяток лет.
Я оставил бледный след.
Впереди еще есть годы.
Я решил, презрев невзгоды,
Жизнь последнюю прожить,
В жизни этой наследить:
Книжка эта, выйдя в свет,
Будет новой жизни след.

               
                В ДОМЕ ПРЕСТАРЕЛЫХ

Я человек, в общем-то, в возрасте. По восьмому десятку пробираюсь. Пора где-то и приземлиться, то есть притулиться, прежде чем приземлиться. Вот я и пришел в дом престарелых. В кабинете  заведующей – крупный письменный стол. За ним – солидное существо с бампером в полписьменного стола и любопытствующим выражением лица,  две фары, включенные на ближний свет, выше – лобное место для встречи с твердыми предметами, представляющими собой объективную реальность, данную ей в ощущениях. На голове буйная растительность – джунгли. Над головой, рядом с распределительным щитком, предупредительный плакат: “Не влезай – убьет!”. Рядом манекен старушки с образцами летней нижней одежды, лесенка-стремянка и надпись: “Влезай здесь”.
Заведующая бросает на меня пронзающий взгляд и бодрым голосом произносит:
– Новенький?
– Нет, – говорю, – старенький, то есть новенький старенький.
– Справка есть? Возраст, пол, направление и так далее.
– Вот паспорт. Смотрите. Пол мужской… был. Только я пока ознакомиться, предварительно.
– Ну, знакомиться так знакомиться. У нас есть с кем и с чем: солярий на крыше, зубной врач с гвоздодером от излишнего аппетита, комната смеха, где старушки собираются – со смеху помрешь, секс-клуб.
– Как это – секс-клуб?
– Видеодвойка. Шоу, очень тонизирует. Идите, знакомьтесь.
На втором этаже, при входе в столовую, какие-то шутники повесили плакат: “Чтобы не портить творческой атмосферы в коллективе, надо меньше есть черного хлеба”. Молодцы, старичье – шутят. А вот еще один, пожелтевший от времени плакат: “Сегодня Пасха – каждому по яйцу”.
А вот и зал. В кружок сидят бабки. Беседуют.
– Вот я всю жисть чем-то увлекалась, – говорит одна, – даже шахматисткой была. До сих пор помню, как пешки ходят, офицеры, ферзь, тура, конь. А вот как валет ходит – забыла.
– Што-што? – проснулась другая. – Куда валет ходил? Так ить к тее и ходил.
– А король? – подхватила третья.
– Нет, ейный король никуды не ходил. Он рога отращивал.
– Хулиганье в чепчиках, – беззлобно парировала первая. –  Я, между прочим, и в шашки любила играть. Помню, в доме отдыха с одним мужиком… Чего гогочете? Какие шашни? Шашки, говорю! Как щас, помню: большая такая доска, а на ней… Да не я, не я на ней, извращенки старые. Шашки на ней такие – деревянные, большие, как консервные банки. Только шашек этих половины нет. Ну, пошли с мужиком в буфет, взяли консервы.
– А ишшо чево взяли?
– Да ничего больше не взяли, успокойся, только консервы и взяли. А там из консервов-то только шпроты да килька в томате. «Вам какие, – говорит мужик, – шпроты или кильку в томате?» – «И вы еще спрашиваете? Конечно, шпроты». – «Ну, а я тогда кильку возьму». Стали играть. «Я вас ем», – сказал мужик и съел, гад, мою банку шпротов. – «А теперь, – говорит, – ешьте мою банку, с килькой». – «Я не буду, – говорю, – у меня гастрит». – «Ну, тогда я у вас за фук съем». И опять съел, гад. Только когда он слопал все мои шпроты и остались одни деревяшки, смотрю – он уже со мной в поддавки играет. Ну, я не вытерпела и врезала деревянной шашкой ему повыше хрюкальника. Так у него, прямо на моих глазах, вот такой фонарь засветился. Вечерний ландшафт освещать.
– А я, – говорит третья бабуся, – песни любила. У меня сопрАно.
– СОпрано.
– Что сОпрано?
– СОпрано, говорю, сопрАно твое.
– Ну, сОпрано так сОпрано, – смирилась бабуся. –  Я вот, помню, как молодой Робертино Лоретти пел. Голос как тысяча колокольчиков. Заслушаешься. А потом киноактер Филиппенко. Сам сказал: “Буду желудочным голосом петь”. И запел. Потом, о боже, ансамбль ”Звуки МУ” забулькал двенадцатиперстной кишкой. И вот, наконец, нате вам! На сцену выходит молодой краснощекий мужчина, опускает микрофон ниже пояса, поворачивается спиной к зрительному залу и… зазвучала современная поп-музыка.
Старичье хохочет. Из соседней комнаты появляется Василий Иванович:
– Ну и юмор у вас, Марья Ивановна, какой-то нижепоясничный.
– Так-ить жисть у нас, в доме перестарелых, Василий Иванович, такая. Вон, смотрите: Петр Николаевич! Бла-а-родных кровей. Солнечны, воздушны ванны принимають. Голенькие лежат… на крыше, а килизму в заднице забыл. А по телевизору что? «Бабка моя, я твой мальчик. Попка моя, я твой пальчик». А реклама?! Вы только вдумайтесь: «Съел кусочек хлеба с рамой И хожу все утро…». Срам-то какой! Наше-то время другое было. Вот вы, например, настоящие стихи писали. Книжка у меня ваша была. Называется “Взбзднуздав Пегаса”, кажется.
– Вы уж, Марья Ивановна, не искажайте, пожалуйста. Не «взбзднуздав», а «взгнуздав Пегаса».
– Василий Иванович, – вступила в разговор Глафира Петровна, – а это не из ваших творений тут кривоногий нам декламировал?
– Ну-ка, ну-ка, – поддержали ее старушки.
– Пожалуйста, одну строчку только и помню: “Я тот, чей вздор надежду губит”.
– Нет, это не мое.
– Ой, что-то меня знобит, – запричитала одна из старушек. – Зуб на зуб не попадает. Пойду аспиринчику выпью.
– У вас, Наталья Павловна, лет пятнадцать уже зуб на зуб не попадает. Знаете, почему? Потому что у вас один зуб в верхней челюсти слева, а другой – в нижней справа. А других больше нет. Чтобы, например, орехи грызть, вам надо вот так, – Василий Иванович скорчил рожу наперекосяк. – И не аспирин вам сейчас нужен, а Спиридон. Вон он из вашей кельи вас сквозь замочную скважину взглядом буравит.
– Хулиган вы, Василий Иваныч!
– Разговорчики! Кру-гом! Шагом марш в келью! Следующие инструкции получите от Спиридона. Под одеялом.
– Какой же вы невоспитанный, – сказала Наталья Павловна и демонстративно пошла в келью.
– Это уж точно – интеллигент, а невоспитанный, – подтвердила Глафира Петровна. – Нас, например, из поколения в поколение воспитывали. Мою бабушку французский гувернер пестовал, моя бабушка маму пестовала, мама меня, а уж я новое поколение выпестовала.
– А Жучку вашу Тузик пестовал? – спросил Василий Иванович.
Глафира Петровна гневно отвернулась и замолчала. Василий Иванович, еле сдерживая смех и в то же время с умоляющей миной промолвил:
– Глафира Петровна, голубушка. Ну, простите, вырвалось. Пожалуйста, продолжайте, кто там у вас кого, как вы говорите, отпестовал?
– А вы, молодой человек, хто?
И вся компания обернулась в мою сторону.
– Я, – говорю, – любопытствующий. Я как бы тоже из прошлого. Сначала мне говорили в трамвае: «Ты чего, пацан, под ногами вертишься?» Потом: «Слушай, парень, чего раскорячился?» Затем: «Гражданин! Уберите туловище с дороги». И наконец: «Эй ты, старый хрыч! Чего застрял в заднем проходе?»
– Значит, наш, – сказала Глафира Петровна. – Знакомьтесь. Могу кое-что показать. Вот старинная картина – наша достопримечательность. Впервые она была описана знаменитым пейзажистом…
– Да-да, – перебил ее Василий Иванович, – а вторично она была описана местным рыжим котом по прозвищу Чурбайс, после чего она долго находилась в реанимации.
– В реставрации, дурень.
– Давайте лучше споем, – предложила Марья Ивановна.
– Какую? Лирическую? Сатирическую? Или как в телевизоре – истерическую?
Старушки запели лирическую, а мы с Василием Ивановичем пошли осматривать помещения.
В деревянном пристрое – лечебный корпус. В коридоре сидели четыре человека, с надеждой поглядывая на единственную дверь с обозначением «ОО».
– Это что, – спрашиваю,– общество с ограниченной ответственностью? Одной «О» не хватает.
– Да нет, – ответил Василий Иванович, – скорее, с безграничной безответственностью. Людей много, а очко одно.
Из кабинета врача-гастроэтеролога вывалился еще один пациент после процедуры очищения кишечника и присоединился к сидящим. Все ждали. На лицах напряжение. «Что-то много их накопилось», – подумал я и открыл дверь с надписью «ОО». Там никого не было. Глянул вверх – крыши нет. Зияет дыра. Я повернулся к страждущим и сказал:
– Его тут нет, он вылетел! Ракетой!
Сначала публика налилась еле сдерживаемым клокотанием. Смех готов был вырваться наружу – животы содрогались, булькали, глаза – навыкат, щеки раздулись. Расслабиться нельзя. Первый бросился к двери с воплем: «Ну, погоди!». Расслабился, значит. Остальные за ним, – разбежались по лесу.
– Весело живете, – сказал я, прощаясь с Василием Ивановичем.
– Вернешься? – спросил он.
– А куда денешься? Вернусь, когда созрею.
И я пошел созревать.


                СЛУЧАЙ С ТЕЛЕФОНОМ

Не секрет, что телефонные станции не всегда работают четко, и мы иногда попадаем не туда, куда надо. Бывает и так: подключится какой-нибудь бездельник третьим номером и мешает разговаривать.
Один из таких курьезных случаев произошел со мной в воскресный день. Сразу же оговорюсь, что меня зовут Паша. Говорю это вам для того, чтобы яснее было то, что я буду рассказывать дальше.
Итак, проснувшись в это самое воскресенье, часов в двенадцать, я медленно сосредоточился: с чего бы начать?
Раздался телефонный звонок. Я вскочил с кровати и взял трубку:
– Алло, – говорю.
И тут же в ответ услышал мягкий, обворожительный голосок:
– Привет, Гриша! Это я, Маша. Как живешь? Чем торгуешь?
Откровенно говоря, я был слегка шокирован: уж больно приятный голосок. Мне очень захотелось хоть чуть-чуть побыть Гришей. В это время в трубке что-то заскрипело и простуженным голосом прогнусило:
– Здравствуй, Маша.
– Ой! Что это, Гриша? – испуганно воскликнула Маша.
– Ничего, – ответил я, – по-видимому, какой-то алкаш вписался. Эй ты, алкаш! Брось трубку!
– Я не алкаш, – снова прогнусила трубка, – это во-первых, а, во-вторых, ты никакой не Гриша.
– Что? Я не Гриша?! – возмутился я. – Может быть, это ты Гриша? А я какой-нибудь там Паша?
– Не “может быть”, а так, наверно, и есть.
– Ах ты гнусавый лапоть, – говорю, – сапог валяный! Тебе чего? Делать нечего? Цирка захотел? Развлекаешься? Графа де Блюи ты уже изображал? А графиню де мон Пердье? А принца де Сиранье? Тебе бы в цирке пузырем выступать, который все время лопается. Представляешь? Пузырь, а на нем твоя наглая рожа нарисована. Бабах! И зрителям на первых рядах раздают противогазы! А теперь иди в зоопарк и поиграй там со слоном в кто кого дальше запиннет.
Воодушевленный веселым Машиным хохотом на третьем проводе, я серьезно закончил:
– Брось трубку, говорят, шепелявый, и не мешай людям разговаривать.
– Здорово ты его отбрил, – восхитилась Маша.
– Не будет лезть в чужой разговор, – ответил я и приступил к самому главному:– Послушай, Маша, а когда мы с тобой встретимся?
– Ты что, Гриша?! Не в своем уме, что ли? Как обычно!
Гнусавый возмущенно засопел.
– Ты лучше вот что, – проворковала Маша, – не болтай лишнего и позови-ка свою Зиночку на минутку.
– Она в ванной, – снова просипел голос простуженного Гриши.
– А ты откуда знаешь, шизик? – рассвирепел я.
– Как откуда, – забормотал шизик, – чай, я ее муж.
– Что? Ты ее муж? – моему возмущению не было предела. – А я, по-твоему, кто? Зарегистрированный в загсе любовник? Ну ты и нахал! Посмотреть бы на твою физиономию. Наверняка вся в бородавках. Ты в зеркало взгляни. Нет, взгляни, взгляни. Ну, как? Испугался? Эй ты, бородавочный! Да знаешь ли ты, что ты ее мизинца не cтоишь? Ты же всесторонне недоразвитый. У тебя же грудь колесом, как у воробья коленка. Если она тебя и переносит иногда, то только потому, что ты настырный.
– Но-но! – попытался защищаться осипший Гриша.
– Что «но»? Что «но»? – перебил я его. – Ты еще выгибаешься! Я тебя знаешь где видел? В телячьем вагоне вместе с твоими сверстниками. Ты там также заразительно мычал. Что-то про Му-Му исполнял. Что-что? Еще бы ты меня видел! Ты же косой! На один глаз. А второго у тебя вообще никогда не было. В саркофаге Тутмоса Третьего я тебя видел… в белых тапочках. Ты там такой же сухощавый был… только молчаливый. И взгляд у тебя там был особенно глубокий, пустой какой-то взгляд. Понял? Чтоб тебя дискомфортом пищеварительного тракта прохватило… Тутанхамон недосушенный. Съел гайку, брандахлыст? А теперь заткнись!
Брандахлыст недовольно засопел, но заткнулся. Маша помирала со смеху.
– Маш, а Маш, так что ей передать-то? – спокойно проговорил я в трубку.
– Спроси, нужно ли ей чего из продуктов? Черная икра подоспела.
– Сейчас спрошу.
В этот момент я обернулся и увидел за спиной терзающуюся сомнениями мою супругу Галочку.
– Икра? Нужна, нужна икра! Полкило, – заорал я в трубку, чтобы сразу успокоить Галочку.
Угрястый перестал недовольно сопеть. Последняя моя фраза, пахнущая деликатесом, ему явно понравилась. Что касается меня, то я прекрасно понимал: тружусь зря, икру будет чавкать Гриша… Ну, погоди!
– И вот еще что, – продолжал я, как только Галочка ушла на кухню, – отложи-ка мне гороху килограмм двадцать.
– А это зачем? – удивился Гриша.
– Ничего. Потом разберешься. Не все же тебе жвачку жевать. Маша! Лучше мешок, чтобы на целый день хватило, а еще лучше два, два мешка. И хорошо бы с сервисом, с доставкой на дом. Хорошо бы еще овса или сена, да, наверно, не достанешь.
Сиплый молчал. “Что? Скис? – подумал я, – ничего, я тебя сейчас тонизирую”.
– Маша, а я тебе сапожки итальянские присмотрел в подарок… от меня лично… три пары.
Сиплый крякнул от возмущения.
– А ты чего там кряхтишь, жмот? Я тебе, Маша, ко дню рождения кулончик припас с золотой цепочкой… в полкило весом. А в перспективе шуба маячит… норковая.
 Тут жмот не выдержал и во всю силу заскрежетал:
– Маша! Маша! Не слушай его, врет он все! Горох не надо, овса тем более, а насчет икры, Зина говорит, двухсот грамм хватит.
– А-а-а! Это опять ты прорезался, птеродактиль недосиженный. И ты хлебоприемник раззявил! Ишь ты! Жратву ему подавай! А еще тебе ничего не надо? Лапа бешеного таракана у тебя есть? Маша, оставь ему требуху телячью, рога и копыта, кишку ему прямую оставь. Пусть поурчит на досуге. Все равно челюсти вставные.
Телефон снова разразился громким хохотом Маши на фоне обиженного сопенья жмота, а потом вдруг взорвался женским щебетанием: Зина и Маша излагали друг другу последние новости.
Улучив момент, я ввязался в разговор:
– С легким паром, Зиночка!
– Спасибо.
– Тут к нам с Машей один сиплый субъект все время приставал, мешал разговаривать. Правда, Маша?
– Да, да… мешал, – неуверенно проговорила Маша.
– Так вот, у нас с Машей к тебе большая просьба: тресни ему между глаз чем-нибудь потяжелей. Честное слово, он это заслужил. Не правда ли, Маша?
И я повесил трубку.


                ТИКИ-ТАК

Тики-Так – высокоразвитое существо, наблюдатель с одной из планет туманности Андромеды – витал у входа в НИИ, соображая, как материализоваться и попасть на охраняемый объект.
К входу НИИ направлялся, покачиваясь, Гаврила, в руке у которого был болт.
– Есть, – решил Тики-Так, и в одно мгновение внедрился в Гаврилу.
Гаврила икнул и прошел в институт. Там он кому-то вручил принесенный с улицы болт, получил за это порцию живительной влаги, выпил ее и вместе с Тики-Таком захмелел. В приятном состоянии оба отключились прямо на списанном деревянном столе.
Очнулся Тики-Так вместе с Гаврилой от пинка индивида в очках, из многоэтажных рассуждений которого понял, что тот начальник, что работа уже кончилась и что пора топать домой.
На следующий день утром Тики-Так с нетерпением дожидался Гаврилу у входа в институт, чтобы снова почувствовать ту приятную благодать, которой наградил его вчера Гаврила. Увидев Гаврилу, Тики-Так вновь внедрился в него. Но на этот раз Гаврила почувствовал, что он это уже не только он, а еще кто-то в нем.
“Вот до чего похмелье довело, – решил Гаврила, – надо выбросить это из головы.” Выброшенный Тики-Так отряхнулся, и, не дав Гавриле сосредоточиться, вновь внедрился в него. В голове у Гаврилы прогудело: “Не дергайся, абориген. Один ум хорошо, а два лучше.”
Гаврила попытался поворочать потяжелевшими мозгами – не получилось. Плюнув на все, пошел дальше.
В институте Гаврила снова предложил болт, но ему его вернули. Тогда Тики-Так проявил сообразительность и внушил Гавриле, что нужно сломать что-нибудь, чтобы потом отремонтировать. Гаврила с успехом сломал кое-что в комнате с буквой «М», а затем, по просьбе индивида в очках, отремонтировал и получил живительную жидкость.
На следующий день Тики-Так тщетно ждал Гаврилу. Тот как сквозь землю провалился. Тогда Тики-Так принял облик Гаврилы и пошел в институт. Сунув руку в карман, обнаружил болт, выбросил его. Сломал кое-что в комнате с буквой «Ж», сел на списанный деревянный стол и стал ждать.
Его заметило пышногрудое существо и заулыбалось.
“Самка, – подумал Тики-Так, – зря болт выбросил.”
Пышногрудое существо попросило его отремонтировать все что надо в комнате с буквой «Ж» и принесло ему за это двойную порцию живительной влаги. Тики-Так выпил живительную влагу, предусмотрительно сломал то-же самое в комнате с буквой «М»,  и завалился на списанный стол. Уходя в приятное небытие, Тики-Так почувствовал требовательный вызов старшего сопровождающего с планеты Z.
“Я тебя в гробу видел,” – передал в эфир Тики-Так и снова завалился на стол.
“Все ясно, – решил сопровождающий, – вирус! Нужна немедленная дезинфекция и стерилизация”.
Вызванный робот получил информацию: образ – Гаврила. Уши большие, на расстоянии пяти метров – специфический удушающий запах. Индивида взять. Источник запаха изъять, остальное дезинфицировать и – в космос.
Проснулся Тики-Так от громкого восклицания пышногрудого существа и обнаружил, что с ним в обнимку лежит первозданный Гаврила. Первозданный тоже очнулся.
– Что это за рожа? – спросил Гаврила, глядя на Тики-Така.
– Ты когда-нибудь в зеркало смотрелся, чучело рыжее? – в свою очередь спросил Тики-
Так.
– Ну, смотрел, – ответил Гаврила, снова пытаясь поворочать мозгами. – Ты что, зеркало?
– Ладно, замнем, – сказал Тики-Так. – Ты что здесь делал?
– Я в комнате с буквой «М» ремонтировал. А ты?
– А я там ломал.
Рядом глотало воздух, выпучив глаза, пышногрудое существо. Появились начальники в очках. Посмотрели на Гаврил. Один спрашивает другого:
– Как ты думаешь, сколько их?
– Как минимум, двое. И оба Гаврилы, – отвечает другой.
– Ты когда пил?
– Позавчера. А что?
– Все равно пора бросать. Видишь, мерещится. А вот мне что делать, не знаю, я не пьющий.
Они взяли под руки глотающее воздух пышногрудое существо и ушли.
В это время в коридор ворвался робот и, вытаращив окуляры, встал в замешательстве. Быстро оценив обстановку, Тики-Так толкнул Гаврилу в объятья робота. В одно мгновение робот изъял из Гаврилы весь без остатка веселящий дух, сунул его в камеру дезинфекции и начал полоскать. Почувствовав, что его намертво лишили трудом добытого блаженства, Гаврила взвыл, но было уже поздно. Робот с Гаврилой взмыли в космос.
Тики-Так, материализованный в образе Гаврилы, нашел двух начальников в очках в коридоре в шоковом состоянии.
– Теперь все в порядке, – сказал он, – теперь я один буду у вас работать.
А то, что я двоился, – так это я с перепою.

               
                КРУТИЗАДКА

История эта произошла со мной в те восемнадцать, когда мысли все чаще и чаще отвлекаются от дел серьезных в сторону необъяснимо лирических, вплоть до постыдно сентиментальных. Увидел я однажды вечером девушку и, как это со мной в последнее время бывало, влюбился. Ну, а влюбленному человеку без транспорта, сами понимаете, никак нельзя. Не пешком же мне ее в загородный дом отдыха на танцплощадку вести. Любовь, как говорится, требует жертв. «Жертвы будут», – сказал я себе и купил мотороллер.
Как только я сдал на права, сразу же побежал к своей любимой девушке и стал рассказывать ей волнующие подробности этой сдачи.
– Понимаешь, – говорю, – прискакал я в автоинспекцию, получил задание, врубил зажигание, врезал газ и поддал по главному шоссе. Смотрю – автобус, сзади «Волга». Ворочаю черепной коробкой передач. Дулю, думаю, не обойдешь! Просквозил мимо автобуса, зарулил левый поворот, выскочил из-за «Запорожца» и… чуть было не врезал в «cтудебеккер». Хорошо, что инспектор шарами прохлопал, а то устроил бы мне разворот на сто восемьдесят градусов.
Рассказываю я ей это, а сам вижу –  девушка такая грустная стала:
– Паша, сквози-ка ты сейчас домой и заруливай в следующий раз, когда научишься разговаривать. Да-да! И не хлопай на меня шарами. Советую поработать черепной коробкой передач. –  А вдогонку добавила: – Смотри не врежь в «студебеккер».
Что делать? Сосредоточил я весь свой интеллект и решил разговаривать с ней приблизительно так, как разговаривает завмаг с ревизором по поводу пересортицы птицепродуктов или как дворняжка Тузик с волкодавом Рэксом.
На следующий день я так торопился на свидание, что даже не успел собрать только что разобранный карбюратор. Прибежал к ней и стал так это дипломатично объяснять, что поскольку мол сложилась благоприятная обстановка с точки зрения внешних климатических условий, неплохо было бы пойти прогуляться, и, если на то будет достаточно оснований, посетить культурно-воспитательное учреждение типа кино.
И вот, когда я уже чувствовал, что победа близка, девушка вдруг заявила:
– Ах, не берите меня под руку. У вас руки грязные, под ногтями чернозем и лоб в какой-то саже.
Ну я, разумеется, оправдываюсь.
– Лоб, – говорю, – не в саже, а в солярке, а руки я только что вымыл… бензином.
В общем, встреча опять не состоялась.
В следующий раз, когда я отправился на свидание, руки мои напоминали двух среднего габарита лебедей из балета “Лебединое озеро”. Я даже побрился, исключив малейшую возможность придраться ко мне.
– Кем вы работаете? – спросила она меня.
– Студентом, – отвечаю.
– Тогда зачем же вы вырядились извозчиком? Ни в цирк, ни на маскарад я с вами не собираюсь, а вам советую больше не форсить в этом балдахоне пятьдесят шестого размера с дырками на локтях. Купите себе сорок восьмой. Да и брюки в ломаную трубочку тридцать четыре сантиметра, пока себя помню, не носили и не носят. Понятно? Кстати, шнурки надо бы иметь одного цвета… раз уж вы сегодня надели ботинки от одной пары.
Это было почти фиаско. Но я решил не сдаваться. Через день я с остервенением наглаживал новый костюм, а когда ехал к назначенному месту свидания, был уверен: теперь не отвертишься. Посмотрим, хватит ли у  вас фантазии, краля!
Появиться на месте встречи я решил неожиданно, ровно в семь, чтобы сразу сразить ее наповал. Но когда я появился, ее уже не было. Мои часы, как выяснилось, отставали на пять минут.
В изнеможении я прислонился к свежевыкрашенному столбу и простоял так в глубокой задумчивости часа полтора. А когда, наконец, очнулся от несбыточных грез, я увидел ее в обществе стройного, опрятно одетого молодого человека, который рассказывал бесконечно длинный анекдот, а она непрерывно хохотала.
– Крутизадка, – бросил я в ее сторону и пошел собирать карбюратор.


                ШИЗИК
               
Он возник у нас неожиданно, странный и никому не понятный, как тот приказ генерального директора объединения “Кварц”, согласно которому он был к нам направлен. Поскольку в головной фирме объединения он изрядно насолил всем руководящим работникам, я с некоторым напряжением ожидал, когда он выкинет что-нибудь этакое из ряда вон выходящее. Он не заставил себя долго ждать.
Однажды утром, входя в кабинет, я увидел лежащих на моем письменном столе кипу бумаг и Людмилу Петровну. Кипа бумаг оказалась открытием одного из вариантов вечного двигателя, а Людмила Петровна – помирающим со смеху начальником бюро рационализации и изобретательства. Открытие начиналось так: достоверно известно, что барон Мюнхаузен вытащил себя за волосы из болота, доказав тем самым возможность перемещения тел за счет внутренних сил. Далее тема развивалась, приводилось математическое доказательство адекватности силы и энергии, и в результате формулировался предмет открытия.
Я тоже стал помирать со смеху. Вслед за мной захохотал следующий, за ним еще, и вскоре хохотал весь наш жизнерадостный коллектив. Не хохотал только автор.
– Последним смеется тот, кто смеется серьезно, – сказал он и достал инструкцию по рационализации и изобретательству.
По инструкции выходило, что один, сколь угодно шизофренированный субъект может заставить толпу здравомыслящих людей заниматься явно выраженной бессмыслицей, и так долго, как ему, субъекту, заблагорассудится.
С этого момента началась наша полная кипучей бесполезности жизнь. Субъект оказался очень плодовитым на выдумки. Он заставлял нас собирать научные советы, вести обширную переписку по его предполагаемым изобретениям, оформлять ему многочисленные командировки по вызову Контрольного совета Госкомитета по изобретениям и открытиям. Наконец, последовали вызовы в суды и другие издержки его бурной деятельности.
Однажды после очередной бессонной ночи я понял, что бесконечные творческие дискуссии с изобретателем – это как раз и есть то самое болото, в которое когда-то попал барон Мюнхаузен: чем больше барахтаешься, тем глубже вязнешь.
Пора было браться за голову или, если хотите, брать быка за рога. Практика – вот тот  краеугольный камень, который необходимо уронить на черепную коробку передач изобретателя, решил я и собрал экстренный научно-технический совет. Поскольку других материальных результатов изобретательства изобретателя, кроме самого изобретателя, не было, я попросил его взять себя за волосы и приподнять. Изобретатель доверчиво схватился за шевелюру, подпрыгнул и… повис в воздухе, вытаращив на нас удивленные глаза.
– Четыре секунды, – произнес я в гробовой тишине, – давай еще.
Ошарашенный не менее других, изобретатель подпрыгнул и, ухватившись за собственный скальп, повис, напряженно вращая окулярами.
– Восемь секунд, – констатировал я. – Ты настоящий шизик.
А про себя подумал: «Пора избавляться».
После этого стали происходить настоящие чудеса. Старому холостяку Ивану Ивановичу Загуляйко шизик неопровержимо доказал, что тому надо менять фамилию и жениться. На потолке появились подозрительные следы, по которым мы без труда отыскали только что пропавшие блоки питания. Они были аккуратно уложены в правом верхнем углу комнаты номер тринадцать, над самой головой главного  конструктора разработки Криволапова. У всех создалось впечатление, что главный метролог Храпуновский, приходя на работу, перестал пить снотворное. А когда не работавший пять лет микропроцессор Евлупия Харитоновича Трудохлебова вдруг заработал, мы все сказали: хватит и вызвали санитаров.
– Где он? – спросили санитары.
– Вот, – показали мы на шизика, – шизик, повисни!
Шизик взял себя за шевелюру и повис.
– Какой красивый, – сказали санитары, – нам все ясно. Пусть повисит у нас в конференцзале.
И увезли шизика.
Вскоре мы узнали, что неутомимый изобретатель организовал в дурдоме художественную самодеятельность и ежедневно по нескольку раз изображает нисхождение с потолка в люди, а те приколачивают его к деревянной стенке.

Р. S.  Со временем страсти улеглись, следы на потолке были смыты, и мы уже стали потихоньку забывать странное происшествие, как ко мне в кабинет вошел Евлупий Харитонович Трудохлебов и положил на стол пачку бумаг, на которой было написано: “Открытие”.


                ЗА КУЛИСАМИ

Давайте посмотрим, что делается в комнате для самодеятельных артистов с того момента, когда до начала первого акта пьесы ”Беспокойная старость” осталось десять минут.
В небольшой квадрат зеркала с максимальной нагрузкой в две физиономии среднего калибра стараются втиснуться десять не менее квадратных, раскрашенных самым различным образом в соответствии с изображаемыми персонажами. Прямо по центру изо всей силы старается постареть на сорок лет Марья Львовна – жена главного персонажа, профессора Полежаева. Справа и слева от нее, борясь за каждый сантиметр полезной площади зеркала, гримасничают лики, представляющие собой студенчество времен двадцатых годов. Неимоверно вытянув шею, на недосягаемой высоте корчит рожу Лева Гостищев, играющий сегодня Бочарова. Где-то на заднем плане мечется меньшевик Воробьев, которому не досталось места.
Появляется ассистент режиссера Владимир Дмитриевич Алексеев:
– Все готово. Даю первый звонок (звонок).
– Ах, я попудриться забыла. Дайте пудру! Дайте пудру!
– Владимир Дмитрич! Владимир Дмитрич! Что вы со мной сделали? Я должна быть студенткой, а вы из меня черта сделали!
– Ничего, милочка, ничего. Не все студентки красавицами были.
– Ах, как мне мешает этот локон.
– Какой локон? Айн момент. Ножницы, пожалуйста. Ать-два!
– Ай! Что вы сделали? Это же не парик! Это же мои собственные волосы… были.
– Музыкальное оформление готово? Как не готово! Миллер пришел? Нет? Придется вместо него вчетвером тащить. Раз-два, взяли! Давай! Давай еще немножко. Так, так.
– Трещит!
– Что трещит? Где трещит?
– Не знаю, но у кого-то трещит.
– Все готово? Проверьте реквизит. Даю второй звонок (два звонка).
– А-а-а! Где моя борода? Где моя борода? Эй, молодой человек! Встаньте, вы мне на бороду сели.
– Не наступайте мне на хвост! Не наступайте мне на хвост!
– Дайте грим! Дайте грим!
– Кто вместо диссертации мне в портфель бутафорскую пол-литровку засунул?
– Куда делось мое пенсне?
– Шляпу забыл! Шляпу забыл!
– Хватай со зрителя!
– Эй, шляпа! Да нет, не вы шляпа. Нам нужна ваша шляпа. Понял, шляпа?!
– Не наступайте мне на хвост!
– Где мое пенсне?
– Его разбили.
– Кто разбил?
– Все на сцену. Даю третий звонок.
– Кто разбил?
– Тамара.
– Тамара?!
– Ай-ай-ай!
– Пашка! Что ты делаешь? Это не та Тамара (три звонка).
– Владимир Дмитриевич! Мой нос! Мой нос!
– Что нос?
– Отвалился нос.
– Ничего. Лучше быть без носа, чем с носом. Вперед!
И вот открывается занавес. Представление начинается, и вы, товарищи зрители, убеждаетесь, что все идет правильно, все на месте, все хорошо.
Но бывают и казусы. Вот к сцене, расталкивая зрителей, лезет Борис Андреев в тельняшке.
– Послушайте, молодой человек. Хотя по вашей раскрашенной роже можно догадаться, что вы артист, однако наступать на ноги неприлично.
– ...Чать, мосоколосос!
– Да, но…
А вот на сцену выбегает Борис Саввич в образе Полежаева и вместо того, чтобы сказать: «Гадость! Воробьев! Где вы там прячетесь?», он в гневе восклицает: «Гадость! Муравьев! Где вы там прячетесь?» Георгий Александрович Муравьев (замдиректора клуба), поерзавши на стуле в третьем ряду зрительного зала, пятится к двери, очевидно, решив, что в данный момент ему лучше всего, действительно, спрятаться. Лева Гостищев в образе Бочарова начинает усиленно чесать ниже (далеко ниже) подбородка, что он всегда делает, когда волнуется.
Но такие казусы бывают редко. В основном все хорошо и интересно, и очень обидно, когда с задних рядов зала раздается тихое похрапывание.


                ПЕРЕКРОЙКА

Жил-был терем-теремок, в нем не мышка-норушка, не лягушка-квакушка, а Владимир Ильич со своей многочисленной родней. И главное, что удерживало многочисленное семейство, –  это уклад жизни, уважение к старшим, единое картофельное поле, единая касса и единый пирог, от которого кусали все по очереди.
Умер Владимир Ильич, но дело его жило, семья росла, теремок разрастался вдоль и поперек. Пролетал мимо теремка Анзор Хурцилава с мешком персиков, присел передохнуть, вдохнул аромат лесных духов молоденькой Даши и не мог дальше двинуться. Пришлось делать пристрой, и наполнился теремок веселой кавказской песней. А там, где грузин, там и вечный его соперник армянин Ашот Артовазович уже примеривает подарочные туфельки на соблазнительную ножку Любушки-голубушки. Вскоре женился на Фросе запорожец Павло Не Крути Башка, и загудела украиньска мова, а за ней белорусская, литовская, эстонская и черт те знает еще какая речь. И наполнился терем разноязыкой многоголосицей.
Естественно, не обошлось без перекосов: кое-кого заставили жениться – не балуй чем попало. Так или иначе, в результате вполне естественного процесса появились Артовазы Сергеевичи, Сидоры Зигизмундовичи, Тевье Микуловичи, Анастасы Шаевичи и прочая национальная мешанина.
Но все течет, все меняется, говорится в диалектической поговорке. И наступил момент, когда оплот многолетнего устойчивого состояния – старые аксакалы – один за другим сыграли в ящик и нужно было выбирать из молодых. Выбрали.
– Что будем делать? – подобострастно спросило многонациональное семейство.
– Экспериментировать, – заявил только что выбранный Голова с пометиной на голове. – Сначала пусть будет гласность и плюрализм.
Сказал он так и плюнул между глаз Борису Популисту.
– Плюрализм! Плюрализм! – загалдели люди и начали плеваться и поливать друг друга словами, которые раньше произносить боялись, а только писали на заборах.
Петька Блюменталь притащил писчую машинку и сказал:
– Я буду свободная неприкосновенная печать. Тащите информацию друг на друга и гульдены. Чем больше гульденов, тем сногсшибательней публикации.
На следующий день появилась подробная статья Е. Загребайло о том, где была его троюродная сестра Зуграба Анишаевна и что и как она делала с Арсеном Залихвадзе, когда ее муж – майор сухопутных войск Петро Шагайло – за тридевять земель исполнял непонятно чей интернациональный долг. Разразился скандал.
– Плюрализм так плюрализм, – сказал двоюродный отец оскорбленной Зуграбы и плюнул в харю журналисту Петьке Блюменталю. Дальше, нарушив чем мог на интернациональный менталитет общества, он сообщил, что у Блюменталя слишком много намешано иудейских кровей и поэтому он хитрый, подсматривает в скважину и недостоин чести называться неподкупной прессой.
Дальше больше. Плюрализм так плюрализм. И вскоре все и вся вокруг было оплевано, пока не наступил кризис жанра. Ашот Артовазович толкнул в спину Витолиса Аницетаса и сказал:
– Убери рога, телевизор глядеть мешают.
Когда Витолис полез в стоящую на столе бутылку, Ашот спокойно объяснил ему, что он, мол, рыжий и жена его рыжая, а дети черненькие и все как один похожи на Хурцилаву. Витолис взвыл и потребовал суверенитет.
Вот тогда и появился в дверях Борис Популист, дал хорошего щелбана Голове по отметине на башке и сказал:
– Хватит мне на вас спину гнуть – хочу суверенитету.
– Ура! – воскликнули многонациональные граждане и бросились занимать наиболее выгодные позиции.
Кухню занял Главчук и его родственник  Не Крути Башка. Ванную комнату – компания Прибалдийцев. В просторной гостиной обосновался Борис Популист. Прихожая досталась Али и Алиевой семье. Туалет – семейству Шибколадзе. Общая касса куда-то молниеносно сублимировала вместе с Борисом Абрамовичем и его сотоварищами, ярыми борцами с антисемитизмом.
Вскоре доступ к энергоресурсам (газ, электричество, согревающие: спирт, водка и другие пиломатериалы), поступавшим ранее на кухню, был перекрыт семейством Сидоровых. На кухне стало нечего жрать. Попасть в туалет стало невозможно – пока оформляешь визу, папаха полная. Не растерялся Сенька-Бизнесмен, перекрыв линию подачи воды из кухни через ванную в туалет. Там нечем стало дышать. Обсетинская и Ахазская части семейства Шибколадзе не выдержали и заявили о желании самоопределения и выхода из туалетного состава. Не тут-то было. Попытка нарушить территориальную целостность была остановлена силовым способом. Началась вооруженная борьба за право выхода из туалета.
Из комнаты в комнату стали проникать вооруженные представители соседних суверенных помещений с единственной целью – напакостить. Начались бартерные сделки. Я тебе через внешторг – английской соли в суп, ты мне – втихаря пару рыжих тараканов в угол. И так далее и тому подобное.
Начались выяснения отношений, и только бабка Ефросинья, оставшись одна на картофельном поле, причитала, потрясая лопатой:
– Анархисты, бездельники, ить с голоду подохнете, стрекулисты!
Когда воровство и безобразие достигли апогея, Голова, чтобы успокоить разбушевавшуюся демократию, привел кота Леопольда, дабы призвать  жить дружно, но коту тут же отдавили хвост, а самого Голову обвинили в том, что его вчерашнее “я те дам” не что иное, как проявление директивы власти и чтобы завтра, чего доброго, не было диктатуры, Голову надо снять, а все, что у него еще есть, немедленно толкнуть за бугор. Вот тогда,  мол, и наступит настоящая свобода. Когда Голову начали раздевать, он забубнил себе под нос:
– Это не конституционно! Это не конституционно!
Тогда со стороны демократической общественности появился юрист и убедительно сказал:
– Нет, конституционно, – и стащил с Головы последние подштанники.
Когда теремок начал напоминать пороховую бочку, появился посторонний мужик в черных плаще и шляпе с засекреченной надписью “ЦРУ” и с фитилем в руках. Демократическая часть общества тут же расшифровала аббревиатуру ЦРУ как ”Целуем Русских и Украинцев”. Остальная, консервативная часть общества вдруг стала искать майора сухопутных войск Шагайло с его дальнобойной пушкой. Майора нашли с фингалом, поставленным как представителю бывшего тоталитарного режима, а пушку кто-то успел толкнуть на металл.
Продолжение следует.