Терц-Аржак. Суд над фольклорными персонажами

*Чиполлино - «диссидент» и «узник совести»
Суд над писателями и заключение их в места лишения свободы – событие, в общем-то, не такое уж редкое. На память сходу приходят имена О.Генри, Оскара Уайльда, Достоевского Фёдора Михалыча… Нынче даже книжки выпускаются, где собраны сведения о таких несчастных сочинителях. Но где, в какой стране возможно, чтобы на скамье подсудимых оказались… два вымышленных фольклорных персонажа?! Представьте на секундочку, что в Италии отдали под суд Пиноккио заодно с Чиполлино, а в Швеции -  Карлсона вместе с Пеппи Длинный Чулок. В Штатах завели бы уголовное дело на Человека-Паука и его подельника Бэтмена. В Великой Британии закатали бы в тюрьму Вини-Пуха и примкнувшего к нему Пятачка…

Между тем в СССР «врагами нации» оказались два таинственных литератора, которые с 1956 по 1965 годы скрытно передавали свои произведения на «загнивающий» Запад и публиковали их под именами Абрама Терца и Николая Аржака. Комитет госбезопасности СССР путём тщательных оперативных мероприятий выяснил, что ни в стране, ни за её пределами таковых лиц не существует. Увы, благородные чекисты с чистыми руками и холодной головой были плохо знакомы с уголовным песенным фольклором. Иначе бы в момент сообразили, что коварные типы являются главными действующими лицами блатных песен – «Абрашка Терц» и «Аржак». Как говорила Баба Яга в сказке Леонида Филатова: «Я фольклорный элемент, у меня есть документ». Вот тут их и надо было брать! С помощью Мурки, Васьки Шмаровоза и Кольки-Ширмача…

**Подводная лодка в степях Оклахомы
Но и без них разоблачение Терца и Аржака обросло невероятными, фантастическими подробностями.

Разоблачили подпольных сочинителей в конце 1965 года. Как же это удалось? Поэт Евгений Евтушенко предложил две версии. По первой, «оборотней» выдали сотрудникам КГБ вражеские коллеги из ЦРУ в обмен… на чертежи новой советской сверхсекретной атомной подводной лодки! Позднее, в статье «Контрамарка на процесс», опубликованной в журнале «Огонёк» (1989, №19), Евтушенко версию творчески подредактировал. Оказалось, в ноябре 1968 года, когда известный советский поэт совершал поездку по США, его пригласил в свою нью-йоркскую штаб-квартиру сенатор Роберт Кеннеди.

Затащив растерянного Евтушенку в ванную комнату, сенатор включил во всю мощь кран и сдавленным шёпотом сообщил, что литераторов, которые скрывались под масками Терца и Аржака, американская разведка сдала советской потому, «что это был весьма выгодный пропагандистский ход. Тема бомбардировок во Вьетнаме отодвигалась на второй план, на первый план выходило преследование интеллигенции в Советском Союзе».

Писатель Василий Аксёнов отозвался о версиях коллеги по творческому цеху коротко: «Это, конечно, бред собачий». Однако, как говорят итальянцы, «если это и неправда, то хорошо придумано».

***Стилистические разногласия с Советской властью
Итак, «фольклорных элементов» арестовали. Идеологическими диверсантами оказались писатели-москвичи Андрей Донатович Синявский и Юлий Маркович Даниэль. Обоим на момент задержания (Синявского взяли 8 сентября, Даниэля — 12 сентября 1965 года) стукнуло по 40 лет.

Более успешный Синявский в 1949 году окончил филологический факультет Московского госуниверситета, затем – аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию и стал работать в Институте мировой литературы им. М.Горького (ИМЛИ). Участвовал в создании «Истории русской советской литературы», затем пошёл преподавать, вступил в Союз писателей. Несмотря на вроде бы благополучную литературную судьбу, отношения с властью у него как-то не заладились. Уже в ходе работы над историей советской литературы цензура забраковала его статью о Борисе Пастернаке (она вышла позже, перед самым арестом Синявского как предисловие в томе Пастернака из серии «Библиотека поэта»). В 1957-1958 гг. Синявский вёл на филологическом факультете МГУ семинар по русской поэзии ХХ века, но весной 1958 «лавочку» прикрыли за идеологическое несоответствие линии партии, принципам соцреализма, морально-нравственному воспитанию студенчества и прочее. Синявский стал преподавать русскую литературу в школе-студии МХАТ, где познакомился и дружески сошёлся со своим учеником - молодым Владимиром Высоцким. С конца 50-х годов публикуется в журнале «Новый мире» - оплоте либеральной интеллигенции.

У Юлия Даниэля литературная судьба скромнее. Прошёл войну, тяжело ранен, получил инвалидность. Окончил филологический факультет Московского областного пединститута, работал учителем в Калужской области, переводил поэзию народов СССР, в Детгизе готовилась к печати его историческая повесть.

Первым в 1956 году переправил на Запад свои произведения Андрей Синявский - через дочь французского военно-морского атташе адмирала Пельтье – Элен (в замужестве – графиня Пельтье-Замойская). Отец специально добился у Вячеслава Молотова разрешения для дочери учиться в советском университете. С Элен Пельтье Синявский познакомился во время учёбы, КГБ даже потребовал от студента, чтобы тот «сошёлся» с француженкой для её вербовки с последующим выходом на папашу, однако Синявский на свидании в Сокольниках всё выложил подруге, и вместе они разыграли сцену «разрыва», оставшись близкими друзьями. Как определил позднее писатель Василий Аксёнов: «Это – невероятный подвиг одинокого героя против гигантской машины».

Публикации Синявского появились только через три года. Заминка связана с романом Бориса Пастернака:  издатели, по словам супруги Синявского Марии Розановой, «хотели сначала пропустить "Доктора Живаго", посмотреть, что из этого получился». Как говорится, где – Пастернак, а где - Абрашка Терц? Но в феврале 1959-го парижский журнал «Эспри» (Esprit) разместил на своих страницах статью «Что такое социалистический реализм», летом вышла повесть «Суд идёт».

Повести «Гололедица», «Ты и я», «Квартиранты», «В цирке» появляются в 1961-м, повесть «Любимов» - в 1963-м.

Юлий Даниэль присоединился к Синявскому позже. Как рассказала та же Мария Розанова, это произошло в 1959 году, когда они с мужем решили отметить первую публикацию за рубежом «грандиозной попойкой» и пригласили Даниэля: «У друга загорелись глаза, и промолвил он мечтательно: «Я тоже хочу…». Даниэль выпустил за границей повести «Говорит Москва» (1962), «Искупление» (1964) и рассказы «Руки», «Человек из МИНАПа» (1963).

Но что толкнуло инициатора литературной авантюры - Андрея Синявского - на рискованный шаг?  Ведь позже в эссе «Диссидентство как личный опыт» он утверждал: «Я никогда не принадлежал к какому-либо движению или диссидентскому содружеству. Инакомыслие моё проявлялось не в общественной деятельности, а исключительно в писательстве… по стилю закрытом, тёмном для широкой публики, не рассчитанном ни на какой общественно-политический резонанс». Андрей Донатович объяснил: «Временем переоценки ценностей и формирования моих индивидуальных взглядов была эпоха второй половины 40-х - начала 50-х годов… Как раз тогда проводились ужасающие чистки в области советской культуры. На мою беду, в искусстве я любил модернизм и всё, что тогда подвергалось истреблению. Эти чистки я воспринял как гибель культуры и всякой оригинальной мысли в России… И потому, начав писать "что-то своё, художественное", заранее понимал, что этому нет и не может быть места в советской литературе... Пересылка же произведений на Запад служила наилучшим способом "сохранить текст", а не являлась политической акцией или формой протеста… Я не видел иного выхода для своей литературной работы, чем этот скользкий путь, предосудительный в глазах государства и сопряжённый с опасной игрой, когда на карту приходится ставить свою жизненную судьбу... Тут уж ничего не поделаешь. Надо выбирать в самом себе между человеком и писателем».

Даниэль подключился к опасной игре, поскольку его взгляды на литературу и искусство были близки мировоззрению Синявского. Многие друзья Юлия Марковича позднее ставили в вину Синявскому именно то, что он якобы «втянул» Даниэля в авантюру и тем самым «разрушил» его жизнь. Это не только нелепость, но и неуважение к личности Даниэля. Взрослый мужчина, прошедший фронт, надо думать, вполне созрел для того, чтобы «выбирать в самом себе между человеком и писателем».

****Третьему не дано…
Мы не ставим задачи подробно рассказать о процессе Синявского-Даниэля, однако обязаны хотя бы в общих чертах поведать о событии, крепко встряхнувшем советское и мировое сообщество. Ведь движущей силой этого процесса (и уголовного, и исторического) стали именно карманщик Абрашка Терц и хулиган Колька Аржак…

 Нет, положительно в суде над Терцем и Аржаком  есть нечто мистическое!  Ведь на самом деле писателей-«нелегалов» было вовсе не двое, а трое. Третий, Андрей Ремизов, вместе с ними публиковался на Западе, избрав себе не блатное «погоняло», а скромный  псевдоним «И.Иванов»… Почему же Иванова-Ремизова не посадили рядом с Терцем и Аржаком? Ведь сразу после ареста двух друзей западные СМИ сообщали: «Три советских писателя, некоторые работы которых много лет публиковались на Западе, арестованы и ожидают суда, заявляют в некоторых литературных кругах Москвы… Эти писатели — Абрам Терц, некий Даниэло и третий, личность которого не уточнялась».

Забугорные репортёры перестарались. Советские чекисты не знали о третьем «подпольном литераторе». Они Ремизова просто «прошляпили». И тогда оскорблённый в лучших чувствах «Иванов» сам пришёл сдаваться: он потребовал включить свою персону в состав злобствующих антисоветчиков! Это ошарашило «железных феликсов». Помните мультик «Каникулы в Простоквашино», когда взятая котом Матроскиным «напрокат» корова родила телёнка и встал вопрос о том, куда его девать? Кот разумно решил: «По квитанции корова одна, поэтому и сдавать её мы будем одну – чтобы не нарушать отчётность». Примерно так же рассудили матроскины из КГБ. Ежели бы Ремизов объявился в первые дни после ареста Синявского и Даниэля, его можно было по-тихому «добавить в квитанцию». А он заявил о себе, когда по миру уже прокатилась волна негодования. С письмами протеста обращались в СССР писатели многих стран и даже деятели компартий. В стадии подготовки находился «открыто-закрытый» процесс против двух отщепенцев… И тут, как чёртик из коробки, появляется третий! «Монолог в вытрезвителе» Высоцкого ещё не был написан, но чутьё подсказало чекистам нечто сродни памятным строкам:

Мы, правда, третьего насильно затащили,
Но тут промашка, переборщили…

И точно, третий – уже перебор. Нельзя превращать ответственное мероприятие в балаган. Тем более этот третий заявит на суде, что по своей воле захотел стать страдальцем… Скандал!

Да и неэстетично. Терц, Аржак – звучит чуждо, не по-русски, настраивает народ на инородческие козни. И вдруг – родной до боли Иванов… Короче, Иванов на скамье подсудимых не появился. К тому же своим красивым поступком подгадил Терцу. Розанова на страницах «Независимой газеты» в статье «Театр абсурда» пишет:

«…Абсолютно шекспировская по драматизму судьба настигла старинного, ещё школьного синявского друга Андрея Ремизова…
Стоило мне сказать, что ни в коем случае Ремизов, когда его вызовут, не должен признаваться, что он тоже печатался за границей под псевдонимом «И. Иванов», как он почти автоматически сделал наоборот, тем самым став единственным свидетелем, объявившим о наличии у Синявского антисоветских помыслов. «Я занимался литературой», — говорил Синявский. «Мы боролись», — говорил Ремизов… Но драматизм ситуации в том, что в самодоносе Ремизова было ещё и известное благородство, ведь он в действительности был третьим, и ему действительно было страшно неловко, неуютно, совестно, что двоих посадили, а он - с тем же составом преступления - на свободе. Он считал почти что своим долгом сесть рядом, тем более что уже не выдерживали нервы: а вдруг найдут? И такой афронт! Те сидят, те почти что национальные герои, а этот? Жизнь Ремизова была сломана».

«Органы» не только «пожалели» Ремизова. Они поступили изящнее: сделали его… свидетелем обвинения! В этом качестве он и выступал на суде. Ирония судьбы… Синявский изначально подчёркивал: его произведения не были антисоветскими, они просто эстетически «выламывались» из контекста современной ему отечественной литературы. Ремизов ПРЯМО ЗАЯВИЛ, что писал и публиковал заведомую антисоветчину. Однако Синявский стал подсудимым, а Ремизов – свидетелем!

Разве не символично? Тяжёлая длань закона обрушилась на фольклорных уголовников, а мифического «Ивана Иванова» не тронула. Как тут не вспомнить, что в том же фольклоре лагерей «иван иванычами» презрительно кликали никудышных, никчёмных зэков – «ни украсть, ни покараулить»…

*****Аллегорические антисоветчики
Процесс над Терцем и Аржаком начался 10 февраля 1966 года и закончился 14 февраля. Прошёл лишь год после смещения Никиты Хрущёва, с его политической «оттепелью». Ещё не развеялся дух свободы, «вольный ветер», надежды на значимость для «верхов» общественного мнения. Отсюда и страстное стремление «достучаться до небес». За Синявского и Даниэля пытались вступиться Илья Эренбург, Константин Паустовский, Арсений Тарковский, Виктор Шкловский, Белла Ахмадулина, Юрий Нагибин, Булат Окуджава... Письма шли в "Известия", в Президиум Верховного Совета СССР, в Московский городской суд, в Верховный суд СССР и т.д.

А 5 декабря 1965 года на Пушкинскую площадь в Москве вышли более сотни человек. Состоялась первая в СССР демонстрация под правозащитными лозунгами в поддержку двух опальных литераторов. Инициатором был уже упомянутый сын Сергея Есенина, поэт и математик Александр Есенин-Вольпин. Он написал обращение с призывом сделать процесс над Терцем и Аржаком гласным. В числе распространителей обращения был задержан и упрятан в «психушку» 24-летний Владимир Буковский, ставший впоследствии известным правозащитником. Именно его после переворота в Чили обменяли на главу чилийской компартии Луиса Корвалана, а народ по этому поводу сочинил частушку:

Обменяли хулигана
На Луиса Корвалана.
Где бы взять такую ****ь,
Чтоб на Брежнева сменять?!

Демонстрацию мгновенно разогнали, активных участников  задержали. Через несколько часов всех выпустили, однако около 40 человек в тот же вечер были исключены из институтов.

Но демарш энтузиастов и волна протестов сделали своё дело: власти под напором общественности были вынуждены пойти на «открытый процесс». Хотя открытым его можно назвать условно: вход в зал судебных заседаний осуществлялся по специальным «пригласительным билетам», действительным на одно представление… Билет проверялся дважды: при входе в здание суда и при входе на лестницу, ведущую в зал (здесь уже – с предъявлением паспорта). То есть судилище превратилось в подобие театрального спектакля!

До суда провели «идеологическую артподготовку». Так, 13 января 1966 года в газете «Известия» вышла статья Дмитрия Ерёмина «Перевёртыши». Ерёмин приписывал авторам слова и мысли их отрицательных персонажей, подтасовывал цитаты и т.д. Вот несколько образчиков его стиля:

«Враги коммунизма нашли… двух отщепенцев, символом веры для которых стали двуличие и бесстыдство».

«…Грязные пасквили на свою страну, на партию, на советский строй».

«…Ненависть к нашему строю, гнусное издевательство над самым дорогим для Родины и народа».

«Первое, что испытываешь при чтении их сочинений, - это брезгливость... Оба с болезненным сладострастием копаются в сексуальных и психопатологических "проблемах"... Оба выплёскивают на бумагу все самое гнусное, самое грязное».

С гневными обличениями «отщепенцев» хором выступила когорта «туземных» писателей типа «народного поэта Азербайджана Баку» (так в тексте) Сулеймана Рустама плюс «интеллигенты на подхвате».

В ответ редакцию «Известий» забросали возмущёнными письмами известные деятели культуры. Их реакцию можно передать цитатой из письма искусствоведа Юрия Герчука: «Уже много лет в нашей печати не появлялись статьи, написанные в таком тоне — переполненные грубыми ругательствами, истерическими восклицаниями, столь бессовестно передёргивающие и перетолковывающие вырванные из контекста цитаты». Разумеется, ни одно из этих посланий не увидело свет.

Вслед за Ерёминым пасквиль «Наследники Смердякова» в «Литературной газете» от 22 января публикует Зоя Кедрина. Она напирала на «художественное несовершенство» и «вторичность» прозы Синявского и «клеветническую» направленность произведений Даниэля. Приёмы, впрочем, не менее грязные, чем у Ерёмина, вплоть до обвинений в фашизме и терроризме.

В такой обстановке началось слушание дела опальных сочинителей. Вёл заседания судья Лев Николаевич Смирнов. «Он был заместителем гособвинителя на Нюрнбергском процессе, а потом он судил рабочих Новочеркасска. Сотни человек направил в тюрьму, а 9 приговорил к расстрелу. Так что это довольно кровожадный был судья», - аттестует его писатель Владимир Войнович.

Обвинители  оказались в неловком положении. В 1948 году Советский Союз подписал «Всеобщую декларацию прав человека» ООН, где статья девятнадцатая гласила: «Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их». А далее специально пояснялось: «Это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами, независимо от государственных границ». То есть использование псевдонимов и пересылка рукописей за границу не могли вменяться в вину. 

Поэтому позиция обвинения, которое представлял прокурор Олег Тёмушкин, свелась к тому, что подсудимые совершили преступление, подпадающее под часть первую статьи 70 Уголовного кодекса РСФСР – «Антисоветская агитация и пропаганда»: «Агитация или пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления Советской власти либо совершения отдельных особо опасных государственных преступлений, распространение в тех же целях клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно распространение либо изготовление или хранение в тех же целях литературы такого же содержания…».

Правда, даже Зоя Кедрина в своей зубодробительной статье признавала, что многие из  «подсудных» повестей и рассказов читать неприятно и скучно «из-за нарочитой запутанности изложения, такого нагромождения всевозможных иносказаний, что иной раз начинает казаться, будто перед вами бессвязное бормотание». По мнению Кедриной, приходится пробираться «через, казалось бы, непроходимые пустыни риторики, сквозь чащи всевозможных символов, аллегорий». Вопрос: что это за «пропаганда», к смыслу которой надо продираться сквозь «бессвязное бормотание»?

Поэтому «козырной картой» обвинения стали статья Терца «Что такое социалистический реализм» и повесть Аржака «Говорит Москва». Я искренне присоединяюсь к мнению Ерёмина и Кедриной: произведения Аржака и Терца действительно антисоветские – вне зависимости от того, хотели этого сами авторы или нет.

Достаточно ознакомиться с определением соцреализма из Устава Союза писателей СССР 1934 года: «Социалистический   реализм… требует от художника правдивого, исторически-конкретного изображения действительности в её революционном развитии. При этом правдивость и историческая конкретность художественного изображения действительности должны сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания трудящихся в духе социализма».
Но Терц и Аржак не желали следовать партийным «требованиям», «идейно переделывать» читателей в духе социализма. «Мне как писателю близок фантастический реализм с его гиперболой, гротеском. Я называю имена Гоголя, Шагала, Маяковского, Гофмана, некоторые произведения которых отношу к фантастическому реализму»,  - утверждал во время суда Андрей Синявский. Соответственно, его статья о соцреализме полна язвительности, сарказма, демонстрирует нелепость этого метода, который не отражает действительность, а измышляет её, опираясь на партийные догмы. Конечно, статья явно антисоветская. И повести с рассказами, которые заставляют человека новой формации думать « «не в ту сторону», сеют в душе строителя коммунизма сомнения, тревогу, отвлекают от великих дел – тоже вредительские. «Свобода печати - не абстрактное понятие, - заявил на суде прокурор Тёмушкин. - Это… свобода воспевать подвиги наших людей». Художник свободен выполнять идеологический заказ. Свобода быть холуём – вот его истинное предназначение.

Не менее возмутительна и повесть Николая Аржака «Говорит Москва», где Верховный Совет СССР издаёт указ, по которому 10 августа 1960 года объявлено по радио Днём открытых убийств: «В этот день всем гражданам Советского Союза, достигшим шестнадцатилетнего возраста, предоставляется право свободного умерщвления любых других граждан, за исключением лиц, упомянутых в пункте первом примечаний к настоящему Указу… Запрещается убийство: а) детей до 16-ти лет, б) одетых в форму военнослужащих и работников милиции и в) работников транспорта при исполнении служебных обязанностей». Затем следует: «Передаём концерт лёгкой музыки».  Комментарий одного из персонажей: «Ничего особенного: День артиллерии, День советской печати, День открытых убийств…». Далее продолжается откровенный «стёб»: «Через день в «Известиях» появилась большая редакционная статья «Навстречу Дню открытых убийств». В ней… повторялся обычный набор: «Растущее благосостояние — семимильными шагами — подлинный демократизм — только в нашей стране — все помыслы — впервые в истории — зримые черты — буржуазная пресса...». После «всенародного праздника демократии» народ «подводит итоги»:

«- Ребята, а кто знает, много жертв было?
- По РСФСР немного: не то восемьсот, не то девятьсот, что-то около тысячи. Мне один человек из ЦСУ говорил…
- Ух, и резня там была! Грузины армян, армяне азербайджанцев...
- Армяне азербайджанцев?
- Ну да, в Нагорном Карабахе. Это же армянская область.
- А в Средней Азии как? Там тоже, небось, передрались?
- Не-ет, там междоусобия не было. Там все русских резали...
- А в Прибалтике никого не убили.
- Как, никого не убили?.. Да ведь это демонстрация!
- И ещё какая! Игнорировали Указ, и всё. В письме ЦК устанавливается недостаточность политико-воспитательной работы в Прибалтике. Тоже кого-то сняли».

Какое точное предвидение! Не может быть сомнений: произведения Аржака и Терца – антисоциалистические по самой своей сути.

******Тараканище против Тамарки-санитарки и дяди Стёпы
Но наиболее оскорбительным для власти стало то, что оба писателя… НЕ ПРИЗНАЛИ СВОЕЙ ВИНЫ И НЕ ПОКАЯЛИСЬ! Это уже был открытый плевок в лицо системе. Соответственно Абрашка Терц получил семь лет лишения свободы, Николай Аржак – пять лет.
Против приговора выступили международный Пэн-клуб, деятели культуры десятков стран. Старый лагерник Варлам Шаламов откликнулся на процесс, написав «Письмо старому другу», которое ходило в списках:  «Процесс Синявского - первый открытый политический процесс при советской власти, когда обвиняемые от начала до конца - от предварительного следствия до последнего слова подсудимых - не признавали себя виновными и приняли приговор как настоящие люди… Синявский и Даниэль вписали свои имена золотыми буквами в дело борьбы за свободу совести, за свободу творчества, за свободу личности. Своё писательское звание Синявский и Даниэль защищали с честью».

Другой примечательный отклик – отрывок из речи писателя Михаила Шолохова на ХХIII съезде КПСС. Автор «Тихого Дона», в отличие от Шаламова, был возмущён и подсудимыми, и «мягкостью» приговора, а также заступничеством многочисленных деятелей культуры:«Иные, прикрываясь словами о гуманизме, стенают о суровости приговора… Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные двадцатые годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а "руководствуясь революционным правосознанием" (аплодисменты), ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! (Аплодисменты). А тут, видите ли, еще рассуждают о "суровости" приговора».

Но и здесь не обошлось без иронии судьбы. Свою пылкую обличительную речь Михаил Александрович произнёс 1 апреля, во Всемирный день дурака! Вот и гадай, случайно это или нет…

Из подобных насмешек фортуны можно вспомнить и то, что в качестве «эксперта» произведений Аржака и Терца для суда была приглашена среди прочих… детская писательница Агния Барто (сочинившая разгромный отзыв). Видимо, судья Смирнов, разбиравший дело парочки «диссидентов», к месту вспомнил знаменитый стишок Барто «Мы с Тамарой ходим парой». Но тогда необходимо было подключить и Сергея Михалкова, он тоже в таких делах большой специалист:

Мы с приятелем вдвоём
Замечательно живём.
Мы такие с ним друзья:
Куда он, туда и я!

Впрочем, его и подключили: Михалков в первых рядах заклеймил Терца и Аржака, председательствовал на встрече Льва Смирнова с членами СП после завершения процесса. Именно на этой встрече Владимир Войнович послал в президиум записку с предложением взять «провинившихся» на поруки, а Смирнов в ответ разразился гневной тирадой.

Затем последовало письмо 62 писателей в адрес Президиума XXIII съезда КПСС, где идея Войновича была подхвачена. Письмо заканчивалось словами: «…просим выпустить Андрея Синявского и Юлия Даниэля на поруки. Этого требуют интересы нашей страны. Этого требуют интересы мира. Этого требуют интересы мирового коммунистического движения».

Первой в списке стояла подпись… Корнея Ивановича Чуковского! Мало того: Чуковский, возмущённый тем, что писатель Аркадий Васильев (отец нынешней создательницы популярных детективов Дарьи Донцовой) на процессе Синявского-Даниэля выступил общественным обвинителем, внёс его имя в список тех, кому автор «Мойдодыра»  категорически запретил… приходить на свои похороны!

Без комментариев…

*******Терц награждает, Аржак мстит
Имена Синявского и Даниэля тесно связаны. Друзей объединяла убеждённость в праве художника на свободу выражения мысли, на собственное видение мира. Как писала Елена Дьякова в статье «Двадцать лет спустя жизнь» («Новая газета» от 25 февраля 2009):  «Даниэль и Синявский (они же Терц и Аржак) — двойная икона, Борис и Глеб советской интеллигенции».

Однако между «ликами иконы» есть и значительная разница. Андрей Синявский «оживил» своего героя Абрашку Терца и вывел его за пределы низового фольклора, сделав одесского воришку явлением большой литературы. Даниэль же после суда навсегда расстался со своей маской. В воспоминаниях об отце Александр Даниэль пишет: «Псевдоним «Николай Аржак», выбранный им для подпольного литераторства и заимствованный из популярной блатной песенки (конечно же, в подражание другу, Андрею Синявскому, ставшему Абрамом Терцем), не стал его «вторым я», не превратился в элемент жизненной игры, как «Терц» для Синявского. Это была всего лишь производственная необходимость, не более». То же подчёркивал сам Юлий Маркович в письме из лагеря от 1 июля 1966 года: «Я прошу запомнить: Николай Аржак существует или существовал только на бумаге: на обложках книг, в газетных или журнальных статьях. А Юлий Даниэль существует во плоти и крови. И этот самый Даниэль, он же Юлька – намерен остаться таким, каким был… Все ссылки на поведение Андрея бессмысленны. Я его очень-очень люблю, но люди мы разные».

Один из явных недоброжелателей Андрея Донатовича Юрий Финкельштейн в книге «Вспоминайте меня…», противопоставляя Синявского Даниэлю, пишет: «В том-то и разница между друзьями-подельниками, что для Ю.Даниэля "Николай Аржак" - только псевдоним, а для А. Синявского  "Абрам Терц" - и псевдоним, и ширма, за которой при случае можно укрыться. Простодушный Даниэль - он всегда Даниэль, и за всё в ответе, …а  Синявский  готов свой псевдоним сделать участником игры и переложить на него хотя бы часть груза ответственности». Отсюда автор делает вывод о том, что «пропасть между Даниэлем и  Синявским  становилась всё глубже». Финкельштейн и его сторонники также убеждены, что Синявский «вовлёк» Даниэля в опасную авантюру, пользуясь «простодушием» последнего. В это они солидарны с КГБ, который считал главным «злодеем» в процессе именно Синявского.

Как утверждает Рейн Карасти в статье «Письма заложникам» («Звезда», №1, 2002): «ГБ рассматривала Даниэля как слабое звено в "заговоре", считая Синявского "закоренелым". Поэтому на  Даниэля  в лагере нажимали гораздо сильнее, пытаясь сломать его».

В какой-то мере Синявский действительно был «паровозом». Он первым отправил свои произведения на Запад, а Даниэль лишь позже подключился к «игре».  Наверное, прав Александр Даниэль, когда пишет об отце: «Возможно, он просто не отнёсся к этой идее достаточно серьёзно, приняв авантюрно-романтическую сторону дела ближе к сердцу, чем литературно-общественную…  А, может быть, дело ещё и в том, что у Аржака не было, в отличие от Терца, подробной и чёткой эстетической программы. Терц увлеченно реализовывал литературный проект под названием «фантастический реализм», разработанный литературоведом Андреем Синявским, и его удивительное творчество развивалось строго в рамках этого проекта. Даниэль же писал вполне стихийно и непосредственно, а потому медленно и мало».

Отсюда и определённая уступка Даниэля обвинителям на суде. Мы писали, что оба писателя не признали себя виновными во время суда. Однако это не совсем соответствует действительности. Если Синявский категорически отверг свою вину, то Юлий Маркович в последнем слове заявил: «Мы виноваты - не в том, что мы написали, а в том, что отправили за границу свои произведения. В наших книгах много политических бестактностей, перехлёстов, оскорблений… Как мы оба говорили на предварительном следствии и здесь, мы глубоко сожалеем, что наши произведения использовали во вред реакционные силы, что тем самым мы причинили зло, нанесли ущерб нашей стране. Мы этого не хотели. У нас не было злого умысла, и я прошу суд это учесть. Я хочу попросить прощения у всех близких и друзей, которым мы причинили горе…».

Эта склонность «повиниться» фактически была истолкована «органами» как признак слабости писателя. И вскоре после суда уже из мордовского лагеря, Юлий Маркович шлёт письмо в редакцию газеты «Известия», где берёт свои слова назад:
«…Я признал себя виновным в "непредусмотрительности" и выразил сожаление по поводу того, что наши произведения используются во вред нашему государству… Только дезинформация была причиной моих "сожалений" и "признаний"... В настоящее время я пришёл к окончательному выводу - наши произведения вообще не должны были быть предметом судебного разбирательства; приговор несправедлив и неправосуден; я отказываюсь от своих "сожалений" по поводу якобы причинённого нашими произведениями вреда: единственный вред, который можно связать с именами Синявского и Даниэля, порождён арестом, судом и приговором».

Даниэль сблизился в лагере с арестантами-«политиками». Синявский держался сам по себе. В документальном фильме 2007 года «Процесс Синявского и Даниэля» сказано: «Они по-разному прожили лагерные годы. Синявский – замкнуто, а Даниэль, напротив, предельно открыто. Он принимал участие в голодовках политзаключённых, подписывал письма протеста и в конце концов за одно из таких писем получил второй срок и угодил во Владимирскую тюрьму. Но и там не сломался. Но с Николаем Аржаком расстался навсегда».

На этом основании некоторые пытаются вбить клин между ним и Даниэлем. Леонид Бородин в мемуарах «Без выбора» пишет: «В лагере Даниэль был солдатом, а по моим личным категориям - это высшая оценка поведения человека в неволе». О Синявском: «Синявский  же ни в какие лагерные "хипиши" не встревал, держался сдержанно, с достоинством - как-никак за последние годы первый "посаженный" писатель!». Далее следует череда обвинений Андрея Донатовича в том, что он-де и с надзирателями был вежлив, и «придурочной работёнкой»  (уборщик) занимался, и на политзанятия ходил – в общем, мутная фигура… Из-за политзанятий «диссиденты» даже объявили ему бойкот – на который, правда, писатель не обратил никакого внимания. То есть Синявский выступает «приспособленцем», а Даниэль – активным борцом с «системой».

Это – неправда. Синявский не был ни «левым», ни «правым». Настоящие художники всегда с иронией относились к фанатизму как «гонителей свободы», так и её «яростных защитников».

Замечательно выразил это Сергей Довлатов в своём «Ремесле»:
 « "Толя , -  зову   я   Неймана , -  пойдёмте в гости к Лёве Рыскину".
"Не пойду . Какой-то он советский".
"То есть как это - советский? Вы ошибаетесь!"
"Ну, антисоветский. Какая разница?.."»

 Даниэлю также были чужды показушные «антисовейские» бравады. Рейн Карасти пишет: «Даже акции протеста в лагере давались Даниэлю с трудом. Валерий Ронкин рассказывает, что по прибытии в новый лагерь зеков по очереди стали вызывать к начальству. Борясь за право называться политзаключёнными, все они договорились рапортовать: "Политзаключенный имярек явился". Объявление себя политзеком считалось недопустимой дерзостью и влекло, как правило, кары. <…>  Юлий  смущался этого титула, политиком себя не считал, врать и притворяться не умел. На вызов к начальству он попал не первым. Несколько человек, вызванных ранее и отрекомендовавшихся "политзеками", настолько ошарашили наших будущих "воспитателей", что, когда вошел  Юлий  и сказал: "Здравствуйте, я  Юлий   Даниэль. Вы меня вызывали?" — это грубейшее нарушение лагерной обрядности прошло незамеченным"… В другие разы бывало хуже, страшнее… Был карцер, были месяцы штрафного изолятора. Было искусственное питание во время голодовок. Была, наконец, Владимирская тюрьма».

К диссидентам Юлий Маркович примкнул, во-первых, из-за своей природной общительности (её отмечали все), во-вторых, скорее всего, из-за «комплекса вины». Ведь он всё же «покаялся» перед судом. Даниэль прекрасно понимал особенности характера тех, с кем общался. Наталия Рапопорт в книге «Вспоминайте меня, я вам всем по строке подарю» пишет:

«Я спросила Юлика, почему он не напишет книгу о лагере.
- Боюсь, никто из моих лагерных коллег тогда не подал бы мне руки: это была бы очень весёлая книга! Я нигде столько не смеялся!».

Заметьте: не высказали бы неодобрение – именно «не подали бы руки»! Объявили бы «нерукопожатным». Неслучайный штрих в оценке тех, кто записал Даниэля в «друзья».

Да, писатель оставался в лагере жизнерадостным, весёлым человеком. Вспоминая, как они с Валерием Ронкиным придумывали рифмы к слову «жопа», Даниэль писал: «И ржали мы так, что любой сочувствующий немедленно перестал бы быть таковым, услышав нас, а только сплюнул бы, сказавши: „Мало, видать, им припаяли!.."».

Александр Даниэль вспоминает, что после освобождения его отец категорически отказался присоединиться к диссидентам: «Кажется, он испытывал к этой активности смешанное чувство симпатии и настороженности». Как объясняет Рейн Карасти: «С самого начала, ещё до ареста, диссидентство было для него чем-то другим, он не был к этому расположен внутренне». А вот с Синявским Даниэль дружил до последних дней, несмотря на расстояния и границы. Перезванивались, Андрей Донатович высылал другу дефицитные лекарства. И приехал в 1988 году проводить его в последний путь - хотя, увы, опоздал из-за проволочек с оформлением документов…

Однако Юлий Маркович с самого начала не разделял восхищённого отношения друга к «низовой» песне. Повесть «Искупление» (написана в 1963-м) начинается так:

«Наступило время блатных песен. Медленно и постепенно они просачивались с Дальнего Востока и с Дальнего Севера, они вспыхивали в вокзальных буфетах узловых станций. Указ об амнистии напевал их сквозь зубы. Как пикеты наступающей армии, отдельные песни мотались вокруг больших городов, их такт отстукивали дачные электрички, и наконец, на плечах реабилитированной 58-й, они вошли в города. Их запела интеллигенция; была какая-то особая пикантность в том, что уютная беседа о «Комеди Франсэз» прерывалась меланхолическим матом лагерного доходяги, в том, что бойкие мальчики с филфака толковали об аллитерациях и ассонансах окаянного жанра. Разрумянившиеся от ледяной водки дамы вкусно выговаривали:
«Ты, начальничек, ты, начальничек,
Отпусти до дому...»
А если какая-нибудь из них внезапно вздрагивала и пыталась проглотить словцо, до сей поры бесполезно лежавшее в её лексиконе, то всегда находился знаток, который говорил:
- Душа моя, это же ли-те-ра-ту-у-у-ра!
И всё становилось ясно. Это превратилось в литературу — безумный волчий вой, завшивевшие нательные рубахи, язвы, растёртые портянками, «пайка», куском глины падавшая в тоскующие кишки...
Но бывало и так, что кто-то из этих чисто умытых, сытых людей вдруг ощущал некое волнение, некий суеверный страх: «Боже, что ж это я делаю?! Зачем я пою эти песни? Зачем накликиваю? Ведь вот оно, встающее из дальнего угла комнаты, опустившее, как несущественную деталь, традиционный ночной звонок, вот оно, холодным, промозглым туманом отделяющее меня от сотрапезников, влекущее «по тундре, по широкой дороге» под окрики конвойных, под собачий лай... Зачем, зачем я улыбаюсь наивности этих слов? Это же всерьёз, это же взаправду! Ах, прощай, Москва, прощайте, все!.. Возьмут винтовочки, взведут курки стальные и непременно убьют меня... Тьфу, напасть!».

В этих словах чувствуется раздражение тем, что увлечение блатным фольклором становится «модным поветрием», игрой сытых снобов. Песни, служившие знаком тревоги, беды, пропитанные лагерной пылью и кровью, становятся эстетским развлечением – а значит, мрачное бытие, которое они отражают, переходит на уровень «экзотического антуража». Стало быть, отражённая в них действительность может повториться. Юлий Маркович не хотел превратиться в часть «антуража». А потому раз и навсегда порвал со своим двойником.

ВЕСЬ УГОЛОВНО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС 1966 ГОДА ПРЯМО СВЯЗАН С ДВУМЯ БЛАТНЫМИ ПЕСНЯМИ. Именно благодаря этой судебной расправе мифические персонажи Абрам Терц и Николай Аржак выросли до мировых масштабов! Более того: «блатная мистика» сыграла свою роль в судьбах Синявского и Даниэля. Андрей Синявский, «ожививший» Абрашку Терца, после освобождения стал известнейшим литератором с мировым именем. Юлий Даниэль, «убивший» Кольку Аржака, выйдя на свободу, отошёл от литературы, лишь время от времени занимаясь переводами. Тот, кто накрепко связал свою жизнь с уголовным псевдонимом, состоялся как яркий, самобытный, успешный писатель. Тот, кто отказался от хулиганского «я», фактически перестал существовать как творческая личность.

Это можно считать случайностью, совпадением. Как и то, что третий «литератор-подпольщик», Андрей Ремизов, взявший вместо «блатного» нейтральный псевдоним, тоже оказался обречён на безвестность. Но факты есть факты.

Не менее важно и другое. К сожалению, чем дальше, тем меньше россиян хотя бы что-то помнят о суде над Синявским-Терцем и Даниэлем-Аржаком. В 2005 году корреспондент радио «Свобода» Александр Дядин задал жителям Петербурга вопрос, кто такие Синявский с Даниэлем и за что их судили. Из 18 человек почти никто об этом не знал. Отвечали так:

- Слышала, но сейчас не могу вспомнить.
- Не в курсе. В первый раз слышу.
- Нет, имена ни о чём не говорят.
- Нет, не слышала.
- Это не синявские болота? Это не в честь его были названы?
- Синявский? Я только знаю спортсмена, на радио был.
- Не припоминаю.
- Что-то крутится вокруг, но не смогу сказать.

И это – Питер, который традиционно считается оплотом интеллигенции… Увы нам, иванам ивановичам...


Рецензии
Интересная статья. Как, впрочем, и остальные.
Спасибо.))))

Александра Днипренко   03.04.2013 23:20     Заявить о нарушении
спасибо. жаль, что совершенно не остаётся времени сейчас для очерков по "Мастеру и Маргарите"...

Фима Жиганец   04.04.2013 11:30   Заявить о нарушении
На это произведение написано 6 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.