Лобное место

Фрагмент "Сокровищ до востребования"

...

Как получилось, что чемоданы эти столько сил жизненных сожрали? Что за труды такие адские?
Чему я отдала свою жизнь?
Мне «мучительно больно за прожитые годы»… Далеко не бесцельно прожитые. Вот только что за цель была? 

И что мы имеем?

Кроме перечисленных благ, имеем еще два чемодана. И коробки. И пакеты…

Набитые уже не тетрадями, а листами формата А4.  И серой, бракованной газетной бумаги, разрезанной вручную до нужного размера. И «оборотных» сторон каких-то документов. Иногда – настоящей писчей, беленькой.
Что-то разложено по разным папочкам, пакетикам – по смыслам, что-то так, «врассыпную», валяется. До систематизации своего «творческого архива» все руки не доходят. Понадобится иногда какая-нибудь одна бумажка, и сиди полдня, перебирай эти «клондайки».

Писать не в тетрадях, а на листах стала, поработав в редакции местной газеты. К блокнотам как-то душа не лежала. Не полагаясь на память, на встречах со своими газетными героями не конспектировала суть в блокнотики, которые мне поначалу выдавали, а записывала на листах все подряд, почти стенографировала. (Кстати, когда-то, в школе еще, я и на курсах стенографии заочных училась). Суть отделяла потом. Мне надо было сначала «переварить» информацию внутри,  и только тогда уже выбирать из полученного материала нужное-ненужное.
В газете я не прижилась, но привычка писать на листах осталась.
Тетради использовала только на занятиях в университете, по традиции ученической.

В мегабайты «мгновения» начинают прессоваться с июня 2005 года. Появился компьютер – сестра купила себе новый, и отдала мне своего «динозавра», которая сама ему была уже четвертой хозяйкой. Получив эту драгоценность, я потихоньку свои бумажные залежи стала переводить в электронный вид.

В листах  тоже разные периоды – более ранние работы от руки написаны, более поздние на печатной машинке отпечатаны.  Здесь можно выделить несколько, как бы «разделов», «блоков» частей: газета,  музей, университет, общественная деятельность...  Все – «в копилку опыта», как выразился однажды  тот самый друг-архитектор, о портрете которого говорилось выше.

Опыт. «Сын ошибок трудных», вот уж воистину. Попытки выхода в какую-то «профессиональную» деятельность, связанную со словом. И, в конечном счете, как обычно – уход. Я не считаю это поражением, неудачей. Просто – «не то». Все – не то… Не мое.

Конструктивный остаток – выводы. В целом – богатый материал. Не одну книгу можно написать.


ЛОБНОЕ МЕСТО

Взять хотя бы период работы в местном музее.

Попала туда, как водится, случайно, в очень интересный момент его существования.
Хотела потом написать вещь под названием «Лобное место». По оставшимся черновикам вполне можно это сделать. Может, еще и сделаю – интересная история.
Большое там – столкновение «культуры» и «религии» в общественном сознании.
Малое – обыкновенная человеческая низость. Хладнокровная корысть за приветливым «фасадом». Тогда она меня поразила больше… 

И дурацкое рвение, которое потом очень дорого обошлось. 
«Отсроченный удар».
Любое боевое искусство бессильно перед обыкновенной подлостью. 

Что перевернуло в итоге мировоззрение этого самого «дурака». Чего не удалось сделать никакой идеологической пропаганде.

Твоя личная Голгофа.
Что в переводе означает – лобное место.

В данном случае речь не о библейской Голгофе, но в символическом смысле все происшедшее  очень тесно с нею связано.


И поэтому, когда местное светило краеведения Валерий Степанович однажды, зайдя в музей, заговорил о «Лобном месте», меня  как током пронзило.

***

Но тогда речь шла всего лишь о том, каким изначально мог быть острог, на месте которого стояла церковь, в чье здание и переехал недавно музей, из-за чего разгорелись нешуточные страсти.

В целом история вполне обычная: в советские времена кресты снесли, здание использовали сначала для клуба, затем для Дома пионеров, потом решили отдать музею, ютившемуся до того в трех комнатах старой деревянной школы.

Начинался этот музей с инициативы учителя-энтузиаста, создавшего в школе Комнату боевой славы. Но с годами вырос из любительских штанишек, решено было (кем, с чьей подачи или борьбы – не знаю), сделать его филиалом областного музея, выделить собственное помещение и соответствующие ставки: научного сотрудника, смотрителя, сторожей.

Теперь уже мне  не кажется странным, что место специалиста, руководителя филиала, досталось не тем энтузиастам, которые этот музей организовали, пополняли, растили.

Обычное дело, оказывается. Позже, в результате длительной «осады» здания храма местной православной общиной, в виде проведения служб на улице, под окнами музея, когда они «отвоюют» пусть не желаемый свежеотремонтированный первый этаж, но хотя бы не ремонтировавшийся никем второй, занимаемый велошколой,– приход получит тоже не тот «батюшка»-любитель, который вполне годился для того, чтобы почти год стоять на улице в любую погоду…

В общем-то, типичная для тех лет история. Не с пустого места был принят соответствующий пункт Законодательства о культуре: «При передаче здания, в котором размещена организация культуры, другим предприятиям, учреждениям и организациям (в том числе религиозным) государственные органы, осуществляющие передачу, обязаны предварительно предоставить организации культуры равноценное помещение».
По всей России пошла волна борьбы церкви за возвращение принадлежавших ей зданий, из которых в свое время она была насильно изгнана. И, в общем, на пике общегосударственного покаяния, обретения исторических корней в возврате к православию, многими сам факт этого возврата воспринимался, как дань справедливости.

В данном случае сторонников музея возмутило то, что на протяжении нескольких лет, пока шла реставрация и ремонт здания, во что были вложены немалые для ведомства культуры деньги областного музея, несколько лет труда художников по разработке эскизов будущей экспозиции – церковь молчала. Эта атака, с абсурдными порой обвинениями, казалась несправедливой тем более, что именно музеями были сохранены на протяжении десятилетий гонения на религию многие церковные ценности, и даже сами здания.

***

Личная драма?...  Обида душит?
Сидит где-то в желудке, как заноза невынутая, и отравляет все существо, будто яд какой-то выделяет постоянно. И мешает жить дальше.
Четырнадцать лет прошло, а до сих пор больно.

Да кто ж заставлял «поперед телеги бежать»?
Одно из йоговских наставлений: не просят – не делай. Мудро, оказывается.
Выполняла бы свои прямые служебные обязанности, и не было бы потом никаких заноз в душе, никаких вселенских разочарований, оскорбленностей в лучших чувствах.

Знай свое место.
Ты смотритель.
«Смотреть» в тот момент уже было не нужно, музей в связи с предстоящим переездом был закрыт для посетителей. Твое дело было пыль вытирать и полы мыть. И все.  И ничего больше.
Специалист из головного музея руководила разработкой концепции новой экспозиции, твоя «шефиня», соответственно, делала свою часть работы.
А ты при чем?

«Мессианское сознание» распирало? Идеи, прошедшие через него во время написания «Мимо…» и «Камня…» покоя не давали? Перекликались с возникшей ситуацией?
Не могла не «влезть», придержать свое мнение?
На кого ж теперь обижаться. Надо уметь молчать.

Наверное, все проще.
Два человека, на протяжении длительного времени «замкнутые» в ограниченном пространстве, не могут не разговаривать. Естественно, разговор касается главного, что предстоит. Если со мной обсуждают тему, я отвечаю то, что думаю. Только и всего. Так и не заметила, как «затянуло».

***

Да и моя ли была воля?
Опять же: обстоятельства так сложились. Цепь случайностей.
Разве моим решением и трудами прорвало трубу центрального отопления в соседствующем с музеем народном театре?

Трубу прорвало ночью. Для устранения аварии рабочим пришлось  ломать стену между театром и музеем. Как раз в этом месте располагалась диорама. Ее потребовалось разобрать, что и было сделано.

Этот момент стал началом демонтажа старой экспозиции.  Пожалуй, звучит это  слишком громко – экспозиции, можно сказать, никакой не было. Размещение экспонатов скорее напоминало расклад товаров в сельском магазине.  Но, тем не менее, чтобы освободить витрины, все сложить и так далее, требовалось время. И Бог (или - противоречащий?) его музею дал. Позже оказалось, что этот «подарок» - выигрыш во времени – сыграл свою роль в дальнейшем развитии событий.

Начальница моя пошла на больничный – давление подскочило, кажется. А мне ничего другого не оставалось, как помаленьку все разбирать, сортировать и упаковывать. Все равно не рассидишься, при всем желании – холод в здании был зверский, выше 11 градусов температура не поднималась. Я надевала стеганый жилет, что-то вроде рабочей телогрейки без рукавов, и «топталась» себе потихоньку в этом пыльном хранилище местной истории.

Как я вообще туда попала – тоже «случайность» чистая.

Женщину эту я знала давно, но не близко. А любопытный, оказывается, экземпляр человеческой породы. Насколько редкий – вопрос, но раньше мне казалось, что таких в природе не существует, что такие кино- или литературные персонажи – плод воображения авторов, которым со вкусом не повезло. Перебор…
Ошибалась, оказывается.
Впрочем, еще неоднократно за последующие годы мне придется убедиться, что в людях ошибаюсь, и крепко. Раньше была уверена, что «разбираюсь, чувствую»... Идеализировала, на самом деле.

Сейчас бы я предпочла остаться при своем первоначальном впечатлении и не иметь возможности писать этот шикарный портрет.
Но -  увы… Банальное – прошлого не поправишь.

Нашей старшей дочери был годик, когда я взялась вести кружки – рисования и  вязания – в Доме пионеров.
В том же году сюда приехали и эта женщина с мужем, и она была принята туда методистом. Она работала днем, я по вечерам, когда возвращались мои домашние, с которыми можно было оставить дочку. Поэтому мы практически не «пересекались». Виделись иногда, здоровались. Помню с тех пор только одну ее фразу – «Девчонки, я ее боюсь!».  То есть директрису.
Запуганная какая-то, серенькая мышка,  лет тридцати, уже «очень беременная».

Позже мы некоторое время жили в одном доме.  Тогда она уже родила свою лялечку, и из запуганной превратилась в радостную и счастливую.
А потом мы опять надолго уехали в свою южную, тогда еще - республику, а вернулись из этой страны ближнего зарубежья более чем через десять лет.

Встретились мы снова в музее, куда я пошла в надежде получить информацию о местных мастерах-прикладниках – работала в то время в редакции газеты, собиралась писать статью.  Ответа на свои вопросы не получила, но знакомство возобновилось.
Впечатление она уже производила совсем другое – от серенькой запуганной мышки ничего не осталось. Приветливая, разговорчивая, очень «шустрая» и вполне уверенная в себе. Поправилась, похорошела. И глаза большие, так доверчиво распахнутые, и личико миловидное. «Ромашечный» такой тип. Очень симпатичная женщина, оказывается.
Но уж никак не «роковая»…
Я стала заходить в музей, мы подолгу разговаривали.

В редакции работа была временная, а когда пришла пора мне уходить оттуда, у нее как раз уволилась смотритель, бывшая учительница, жена основателя музея. Я и предложила свои услуги. Она поразилась: «Ты пойдешь на такую зарплату?» Ответила – пойду, и пошла.

Так и оказалась «в нужное время в нужном месте».
Чья  на то воля была?
А стоит ли «заморачиваться»?

Пришла, работала.

Трудяга… Мышь полудохлая. Походишь, что-то поделаешь – и надо бы лечь, сил нет. А некуда.
Были, правда, два кресла и диван – экспонаты, дар чей-то. Большие, мягкие, в чехлах – как у Ленина, прямо. Но жутко неудобные. Экспонаты эти руководством не ценились и использовались по их прямому назначению – как мебель. В креслах сотрудники  и посетители сидели, на диване сторожа спали. Предполагалось, что так.

Оказалось, что не совсем.

Глаза открыл, опять же, случай.
Придя как-то на работу, я еще от  двери почувствовала: что-то не то, что-то случилось. Пройдя по комнатам, увидела какое-то «смещение» предметов со своих мест.
Первая мысль была о ворах. Хотя, что тут воровать? Такая «история» в то время еще в денежных знаках не измерялась. По крайней мере, здесь таких прозорливцев, чующих будущий антиквариат, не наблюдалось. Скупщики его появились позже, кавказцы какие-то.

Начала было звонить в милицию, но что-то остановило. Да и телефон, как оказалось, не работал. На подкашивающихся ногах дошла до дивана, присела – и подскочила, как ужаленная, от ощущения, что именно на нем ночью произошло что-то очень плохое. Как будто убили кого-то.

Себя не помня, напялила пальто прямо на свою жилетку-телогрейку (дома уже увидела) и побежала  к начальнице домой. Ее не оказалось - уехала в город. Дома был только муж, который милицию вызывать отсоветовал без «хозяйки». Кстати, он был одним из трех сторожей. И единственным, как обнаружилось, который действительно дежурил в свою смену. Эта смена была не его.

Когда «шефиня» появилась, то объяснила, почему не надо милицию. В общем-то, ничего не пропало, но вот журнал дежурств не ведется, и из-за этого могут возникнуть лишние проблемы.

При попытке выяснить у других сторожей, что же произошло, обнаружилось, что они даже не знали, у кого из них сейчас ключ от музея. То есть, просто-напросто, никто и не думал утомлять себя ночными бдениями на неудобном диване. Сторожа были люди не последние в районе – дневная работа на руководящих должностях. Но копеечка сторожовская, стало быть, не лишняя. На необходимости ее отрабатывать никто не настаивал,  и не проверял до сих пор. Зимой снег у крыльца был расчищен, что вполне создавало видимость присутствия охраны. Кое-что прояснилось позже, довольно любопытным образом.

А пока все пошло по старому.

Потихоньку прошла зима, затем весна.

***


В конце мая, когда я собиралась на сессию (завтра должна была выезжать) – грянул гром.
Вечером начальница моя прибежала, вся в слезах: церковь забирает здание.

Опасность эта висела над душой и раньше.

Помню, как первый раз она повела меня смотреть, как там все красиво-замечательно-беленько получается. Мы стояли у свежепобеленных стен, и воздев свои ромашечные глаза то ли к небу, то ли к стенам храма, она порывисто воскликнула: Господи, дай хотя бы десять лет, чтобы все успели увидеть!... И далее что-то о том, какой это будет замечательный музей. И я тогда всем сердцем захотела, чтобы Бог услышал ее мольбы, и мне тоже захотелось наизнанку вывернуться, чтобы все эти мечты осуществились.

И вот, когда уже все готово, осталось въехать – забирают.
Но потом ей позвонили из головного музея и сказали: не бойся, тебя защитит пятый пункт закона о культуре, срочно въезжайте.

И в ту же ночь они с мужем погрузили экспонаты на маленький прицепчик к собственной машине (мой тоже помогал), и ночью перевезли часть экспонатов. 
Спасибо прорыву трубы в театре – все было готово.

***
Потом я уехала на сессию.
Где изрядно «пропиталась» всякими новыми видениями мирового исторического процесса. Курс Всеобщей истории, который читала Галина Сергеевна Радич, произвел на меня большое впечатление. Как и откровение, что историю можно представлять не только с точки зрения линейного развития.  Имена: Тойнби, Ясперс, Шпенглер, Лев Гумилев, Тейяр-де-Шарден и другие… Вызов-и-ответ… Системный подход… Грядущее взаимопроникновение науки и религии… Впрочем, последнее уже из курса Людмилы Анатольевны Мясниковой.

***

Вернулась, а тут война в разгаре – как раз между «наукой» и «религией». Между «книжниками» и «фарисеями».
Что изменилось за две тысячи лет?

Мы сидим с «ромашечкой» моей в маленьком кабинетике, а прямо под окнами идет служба церковной общины.
В газету идут письма от сторонников и противников музея и церкви. Бурная дискуссия – церковь или музей? Что нужнее, что важнее «народу»?
В борьбу за храм включились казаки. Эти вчерашние комсомольские и партийные вожаки сегодня истово крестятся на публичных мероприятиях, и теперь им срочно нужна именно эта церковь, хотя за три километра отсюда есть другая, которая уцелела во времена гонений. Тихая, деревенская, стоит посреди просторов первозданных. Она никогда не закрывалась, в ней сохранился истинный церковный дух.
А здесь – ощущение зажатости посреди всяческой «суеты сует». Прямо под стенами стоят машины чиновников, всяких мелких служащих, милиционеров: через дорогу – районная администрация, суд, прокуратура, сберкасса, рядом – милиция, поселковая администрация. Прямо у входа – магазинчик, памятник Ленину. Наверху и через стену - велошкола. Напротив окон, где сейчас молятся борцы за храм – еще какие-то чем-то управляющие  организации…
Один из аргументов в пользу именно первого этажа – бабушкам трудно подниматься по крутой лестнице на второй этаж. Ответ - в больницу они и на третий поднимаются. А паломники, – какие расстояния преодолевают на пути к Богу?

***
Но осада – осадой, а работать надо.
Вообще (я потом уже поняла), судьбе было угодно, чтобы я оказывалась «в нужном месте» именно в критический момент. Кому это было нужно больше: мне или этому «нужному месту», где я оказывалась «в  нужное время» - вопрос. Но так было и тогда.

То, что я пошла работать в музей – не разумное решение, а порыв души. Смесь боли, обиды, отчаянья: я впервые столкнулась с редакторской правкой в вопросах, касающихся твоих глубинных ценностей, и симпатии к моей «ромашечке».
Но все так вовремя произошло - именно в тот период, когда я с неофитским жаром набросилась на постижение сути христианства, вообще религии, и ум направился туда же – с «научным подходом».
Я не изучала святые тексты, я проживала внутренне путь и муки Христа, я его любила: казалось, это самый близкий мне по духу человек, в жизни я таких не встречала.
Вообще, в голове была каша хорошая. Кроме мистических переживаний, незадолго до этого я «имела» период увлечения языческой символикой. Так что Великая Богиня, идея Священного Брака тоже сыграли свою роль в дальнейшем развитии событий.
Вообще, я тогда очень много говорила об этом. И ситуация была самой подходящей. Все сложилось как на заказ.
Синтез науки и религии, Священный Брак Неба и Земли – воплощались в данном конкретном случае: второй этаж – Небо, религия, храм; первый этаж – Земля, наука, музей.
В общем, я довыступалась до того, что начальница доверила мне писать эту концепцию, а сама пошла в отпуск: лето, она женщина хозяйственная – сад, огород, заготовки. Она хорошая жена и хорошая, ответственная мать. А я дура, больная своими бредовыми идеями, о семье не думала. Я обложилась своими умными книгами, купленными в университете, и писала, стуча зубами от холода «в этом прекрасном белом здании», под церковное пение.

***
Здесь инцидент со сторожами получил неожиданное продолжение.
На новом месте был заведен журнал дежурств, где сторожа должны были отмечаться, приходя на работу. Как оказалось, в действительности оформлены на эти непочетные должности были не сами  «уважаемые люди», а их родственники: у одного - мать, у другого – жена. Уходя в отпуск, шефиня поручила мне контролировать ведение этого журнала.
Несколько дней сторожа добросовестно являлись к моему уходу – принять смену. Но однажды не пришли – ни тот, ни другой. Сообщила начальнице, получила поручение: позвонить, выяснить причину, предупредить... Мне показалось странным такое задание: кто я, чтобы «кадры» воспитывать, да еще «немножко повыше поставленные»? Смотритель, она же уборщица. Не заместителем, не «и.о.» руководителя на время ее отпуска я официально назначена не была, с чего вдруг  должна брать на себя руководительские функции?  Но промолчала, по дурацкой своей привычке. Звонить и устраивать «разборки» не стала, просто написала против каждой фамилии – не явилась.
Реакция не последних людей последовала незамедлительно. На следующий день один из них пришел и приказал мне поставить в музее параллельный телефон, а когда я ответила, что решение таких вопросов не входит в мои обязанности, непреклонно заявил: входит. Суть заключалась не в том, что телефон был так уж срочно нужен, а в том, чтобы показать, кто здесь командует. В принципе, телефон был не лишним, и, с благословения своей отдыхающей директрисы,  этот приказ я выполнила.
За второго дежурил зять, очевидно, бывший не совсем в ладах с законом. Не знаю, за что и когда, но, вроде бы, он побывал в местах лишения свободы. Этот самый зять поступил оригинальнее. Однажды, когда я сидела одна, закрывшись изнутри на два замка, и писала пресловутую концепцию, он преспокойно зашел. Я даже не подумала о том, что ведь замки-то были закрыты, он уже потом сам обратил мое внимание на это обстоятельство, а я и не заметила. Как бы невзначай, был продемонстрирован и нож в рукаве.  Этот самый зять и сказал, видя, как я кутаюсь в телогрейки и толстые кофты, когда на улице жара: «Вам холодно в этом прекрасном белом здании?»
Ничего плохого не случилось, но это была психическая атака. Видимо, он получил задание родственника – попугать выскочку-уборщицу.
Действительно: сколько лет «работали», даже не зная, где ключ, и директорша не лезла с замечаниями, платила зарплату без лишних вопросов. А тут вдруг пришла какая-то, и давай порядки наводить. Реакция понятна. Но, поскольку открытым текстом это сказано не было, у меня не было возможности ответить, что мой ненужный пыл – не самодеятельность, а распоряжение именно «удобной» милой директрисы. Она об этих прогулах не заикнулась ни с тем, ни другим. С одним не стоило портить отношения, как с непосредственным начальником, лучше было в неформальном общении – в танце, за рюмочкой – на каком-нибудь очередном обеде в честь приезжающего начальства, между делами решить какие-нибудь проблемки, обратиться с просьбочкой… Другого она просто боялась – фигура мрачноватая. Слухи какие-то неприятные проскальзывали об его авторитете, не совсем комсомольском. Мудрее было подставить меня.
Я промолчала. Подумала: ладно, если боишься, сделаю я. Помогу. Но «штрих к портрету» в памяти отложился.   И уважения не прибавил.

***
Мысль о коварстве в голову не пришла.
Скорее: она, видимо, не понимает, что делает.
Так же,  как не понимает, что для меня не самое большое удовольствие заходить  во все попадающиеся на пути магазины, и смотреть, как добрая мама покупает сыночку то одежду, то какие-нибудь маленькие детские радости. Или, заботливая супруга и замечательная повариха, приобретает продукты, которые давно из нашего рациона исчезли: яйца там всякие, масло сливочное, все мясное, молочное, не говоря уж о фруктах. Картошка и хлеб, вот и все наше питание на тот момент  («момент» этот длился более десяти лет).
В общем, обычное человеческое дело, женское.
Мысль о том, что мне может быть больно все время натыкаться на  недоступность для нас этой обычной человеческой жизни, ей просто в голову не приходила. У нее самой зарплата тоже была небольшая, но доходы мужа довольно солидные, не сравнишь с моим бедолагой непрактичным. Как и я, впрочем. В общем, существовали мы в разных измерениях материальных. Особенно приятно было слушать, когда тебя воспитывают, и рассказывают, как важно  для ребенка и всей семьи хорошее питание и так далее, и тому подобное…  Все это я знала, но знать и мочь – не одно и тоже. Мне тоже хотелось порадовать своего ребенка, и вкусно кормить семью, и иметь хорошие бытовые условия, но…  Все это было запредельно.  Однажды, когда меня уже трясло от этих поучений, я сорвалась: что ж мне теперь, в проститутки пойти? Она посмотрела с интересом: поймала мое заветное желание!
Что я могла объяснить человеку, который не в состоянии отличить отчаяние от порочности? Ревела я тогда на каждом шагу. И понимала, что не надо, да сдержаться не могла.
Как-то я писала, она мыла пол. И сказала, чтобы мои муки совести успокоить: ты делаешь мою работу, я твою. Но зарплату я получала за вытирание пыли и мытье полов.
В этом  и заключался трагикомизм ситуации. Она делала заготовки на зиму и учила меня правильно жить, и называлась старшим научным сотрудником, и получала деньги за это. А я теряла лето, и Бог знает, зачем влезла не в свое дело – чтоб умнее всех казаться, что ли? Мне тогда  не было до этого дела. Хотя как-то она сказала: «костьми лягу, а сделаю тебя научным сотрудником» - когда новый музей откроется и дадут дополнительные ставки. Я сказала: как, когда у меня высшее образование не законченное. Повторила: костьми лягу.
Легла. Только совсем по-другому.

***
В нашем затянувшемся бедственном положении винить некого.
Когда началось «национальное пробуждение» в той южной республике, где мы жили, мы продали свою трехкомнатную кооперативную квартиру и раздали деньги родным и близким. Себе вообще ничего не купили. Только небольшой запас концентратных супов и каш, да еще сапоги, которые развалились через десять дней.
В общем, ничего не зная  о евангелиях, поступили согласно совету Христа богатому юноше: продай свое имение, раздай нуждающимся и следуй за мной. Юноша, наверное, потому и был богатым, что его здравый смысл помешал ему последовать этому совету.
А нам не помешал. Не было у нас здравого смысла. Хотя на эти деньги можно было сразу привести нашу избушку в порядок – благоустроить, отремонтировать. Мастерскую построить. В дело какое–то пустить. Но эти здравые мысли пришли в голову, когда нищета уже измотала до полного истощения. А в момент «раздачи» мы были счастливы делать добро ближнему. Мы еще не знали, что когда прочно застрянем в нищете, эти ближние перестанут нас уважать. И ближними быть перестанут. И никто из них от наших даров ни богаче, ни счастливее не стал.
В общем, что тут скажешь, кроме:  сам дурак.

Имение продали, раздали и последовали… За кем?  За чем?.
В Евангелии же говорится: по плодам дерево познается. Если говорить о плодах теперь, почти двадцать лет спустя, то я не знаю, за кем я шла.
Но после этой продажи имения, и так далее, я открыла для себя Христа.

Сегодня я повержена в прах, и чувствую себя Иовом. И не могу не задавать себе вопроса: почему? Что я сделала не так, в чем ошиблась?

***
Прочитав плод моих трудов, научная сотрудница моя сказала разочарованно: это не концепция…  Но когда она съездила в головной музей, и там ей это дело одобрили, приободрилась.
И сказала: Тамары здесь не будет. Тамара – научный сотрудник из центра, которая разрабатывала первоначальный вариант, от которого новый очень сильно ушел. Практически, от того ничего не осталось, но отталкивались от него.
Я промолчала. И подумала, что также будет и со мной. Не ошиблась, увы.

Вообще, постепенно открывалось, что за внешней приветливостью-открытостью жило. Например, было несколько человек, пожилые уже, которые очень болели за музей, историю местную, и вложили в это много душевных сил. Они довольно часто звонили и подолгу излагали свои соображения, не подозревая, что авторитетами для нового руководства музея они не являются, мысли их для нее ценности не представляют, и слушает их она только «из вежливости». Прикрывая при этом микрофон трубки рукой и страдальчески вздыхая: это минут на сорок… Слушала, подавая периодически  другие, не очень уважительные, комментарии.  Время от времени руку от трубки убирая и «вежливо» что-нибудь поддакивая. Однажды я не выдержала и нажала «отбой» в телефоне: если так невыносимо слушать, лучше скажите, что заняты очень или еще что-нибудь, чем так «мучиться». Она посмотрела пораженно, и когда собеседник перезвонил, сказала: сорвалось что-то.
Но цену «доброжелательности» я уже знала.
Моя симпатия тоже потихоньку улетучивалась, уступая место мысли: ничего она не понимает.

***
И как же так: шла за Христом – отнимая храм у Церкви Православной?

Сложный вопрос.
Дело, наверное, в том, что я шла за тем Христом, которого увидела в Евангелии, вернее – за своим пониманием Его. Живого, страдающего, мудрого, благородного человека.
В принципе, что собой представляет  церковное учение о Нем, я тогда и не знала.
Но от церкви веяло смертью.
Может быть, такое – подсознательное – восприятие шло из детства:  впервые запах ладана я  «унюхала» в доме умершей бабушки. Отпевания мы не видели, но когда приехали, все было пропитано этим запахом. И позже, этот запах встречался именно в домах умерших старушек. И церковное пение тоже впервые услышала от немощных старушек – жила у одной такой на квартире в студенческие годы. В общем, и церковное пение, и запах прочно связались со старостью, немощью и смертью.
Сидя как-то в пустом  музее в яркий солнечный день, и услышав вдруг звуки начинающейся службы, почувствовала внезапную дурноту. Легла на скамейку, и в груди где-то зашевелились слова: они хоронят Бога…
 А Христос говорил: Бог есть Бог не мертвых, но живых.  Он  был Живой.  Для Него спасение осла, исцеление человека были важнее «буквы» закона – соблюдения субботы.
Крещение в церкви я приняла раньше – по душевному порыву, приняв евангельского Христа всем сердцем. Когда стояла в храме во время обряда, было ощущение, что чего-то не хватает. Таинства не было. Храм восстанавливали, вокруг сновали деловитые бабушки-тетушки, такие  важные – хозяйки. Без всякого уважения к происходящему.  И мешали проникновению. Потом, когда батюшка читал проповедь, которая показалась довольно жалкой – глубины в ней не было, было ощущение, что он и сам не понимает, в чем суть, что такое Троица. А я-то «знала»! Подумалось, что батюшка – человек хороший, и если чем и грешен, так только «чревоугодием»… В общем, ожидаемого чуда не произошло. Я чувствовала себя ревизором. На исповедь и причастие надо было идти на следующий день, рано утром. У меня не получилось –  должна была уезжать уже.
Впервые исповедь и причастие прошла гораздо позже, уже через несколько лет после тех событий в музее. Но они тоже, можно сказать, не оправдали ожиданий. Облегчения от исповеди, хотя серьезно к ней  готовилась, чуда причащения -  не было. Потом, в проповеди, исповедовавший меня батюшка осудил и мои откровения  - не называя имен, конечно. Я сказала, что не могу тревожить Господа по мелочам – своими просьбами, молитвами: мне жаль Его – сколько просьб к Нему несется. Зачем «приставать» с тем, с чем сам можешь справиться? Обращение к Нему, для меня – крайний случай, когда сталкиваешься с чем-то непосильным. Так вот, это – гордыня, оказывается. Обвинение Господа в немощи, когда он усталости не знает. Мне казалось, это – сочувствие к Нему, очень занятому, не знающему отдыха. Грех это, гордыня, заблуждение. Но к причастию допустили меня, заблудшую.
То, что в православии собственные размышления вообще недопустимы, я позже поняла.
Был и другой случай исповеди и причастия моего, в другой церкви, уже после смерти мамы. Результатом внутренним было длительное чувство отторжения  по отношению к церкви. После попытки общения со священником подумалось, что человека на грани такой «батюшка» добьет, и такая политика  плодит пациентов психбольниц. И результатом могут стать новые гонения на церковь, со стороны медицины. Но сказала себе: от монументальных выводов пока воздержусь. Мгновенного чуда причащения тогда тоже не почувствовала, но оно было. Потом. Все пошло совсем не так, как предполагалось. Но Бог послал мне спасение от депрессии – ребенка, когда я его уже и не ждала.

А тогда… Очевидно, я шла за своим «заблуждением»: голосом собственной души. Веря сказанному Иисусом: Царствие Божие есть внутрь вас. Разум только «оформлял» сердечные порывы в какую-то интеллектуальную оболочку.
«Розу белую с черной жабой
Я хотел на земле повенчать…»
Что – роза белая, что – жаба черная в этом «Браке»?

Я хотела и волков накормить, и овец сохранить…  Кто – волки, кто – овцы?

А ты – кто? Адвокат дьявола?

Помирить я хотела враждующие стороны. Мира хотела. Войну не люблю.

Из этих благих побуждений я написала статью, которую назвала: «А виделся Храм Согласия…»  Но редактора такие выспренние словеса раздражали, он сменил заголовок на более скромный: «На чужом несчастье счастья не построишь».  Полемике читателей на тему: «Музей или церковь?» был посвящен целый разворот газеты.
Реакция на статью для меня была неожиданной. Холод – и с той, и с другой стороны.  В статье был призыв к покаянию. Виновными себя не чувствовали ни партийные активисты, ни бабушки-церковницы. Обиженное: «куска сладкого не съела, платья хорошего не износила… Одна работа каторжная с детства…» В чем нам каяться? Дура ты, девка, ничего в нашей жизни не понимаешь…  Прямо этого никто не сказал, это было во взглядах.
Мир - «худой» оказался.

***
Иногда молящиеся заходили к нам.
Как-то батюшка уличный зашел, и, чуть не потрясая кулаками, обвинял нас: Вы порушили золотые купола!
Я ответила, что мы тогда еще не родились, их порушило то поколение, которое сейчас  и «отмаливает» храмы. Что ж тогда не помешали их порушить?

Как-то зашла бабуля – «независимая», просто мимо проходила. Походила, поразглядывала экспонаты: плуги всякие и прочие тому подобные орудия. Потом высказала свое мнение. Не помню уже точно ее слов, но смысл сводился к тому, что «поэтизация» крестьянского труда – большая неправда. Да что вы, девки… Живем, умыться ни сил, ни времени нет…

Многие говорили: кому это надо, у нас этого барахла полные сараи … Когда горе какое-то случается, человек куда идет? Не в музей… Кому он нужен, ваш музей…
Сторонниками были в основном люди «от  образования» - учителя, родители учеников, не сомневающиеся в ценностях культуры  вообще и истории, местной в том числе, в частности. Музей – это, в первую очередь, польза для образования детей.
В основном дети и были «организованными» системой образования  посетителями.

***
Сейчас все перевешивает боль, обида.
Но тогда все, что я делала для нее, делала просто потому, что нравилась она мне, вот и хотелось ей помочь. Дочка моя любила ее, муж мой уважал ее мужа, они любили ходить к ним в гости.

Когда вышла та статья, и я наткнулась на ледяные взоры вчерашних доброжелателей, у меня как будто душу выдернули, так плохо стало.

Господи, зачем все это вспоминаю?! Чего я ждала? Какие ожидания разбились о холодный взгляд вчерашнего сторонника?

Да, это был срыв. По чистой случайности тот вечер и стал «началом конца» нашей и без того некрепкой «дружбы»…
И это была наименьшая из потерь. Оборвалось что-то большое, важное. Какие-то мои фундаментальные иллюзии, лежащие в основе моих отношений с «человечеством»…
***
Эти вытесненные в «темную комнату» воспоминания отравляют меня, делают больной, бессильной, мешают жить и радоваться. Быть сильной и красивой.  Они раздавили, уничтожили меня… Что от меня осталось? Червяк, мышь, ветка сухая…
Только боль настоящая, остальное все игра.   Вымученная.  Маска для «публики».

***
В один из таких дней и зашел Валерий Степанович.
И рассказал про Лобное место.

Он, шаблонно выражаясь, был «отцом» местного краеведения. Человек «приятный во всех отношениях»: тихий, деликатный, очень порядочный, с мягким голосом, и как позже я узнала – с нежной душой: он и стихи писал хорошие. Был,  во время срочной службы, моряком-подводником.
Когда-то в молодости  заинтересовался судьбой пропавшего дяди, которого никогда не видел. Одна из его тетушек частенько повторяла: ты совсем, как дядя Гриша.
Что это за дядя Гриша? Где он? Что с ним стало? Этого никто не знал. Видела его одна из родственниц в вагоне, когда его через родную станцию провозили – и все, больше никто, никогда. Валерий Степанович, которого тогда еще не величали по имени-отчеству, решил отыскать его следы. Стал писать запросы в архивы. Ответ он получил. Где судьба дяди Гриши обрывается, узнал.
Да так и «затянуло».

Итогом многолетней работы стала рукопись об истории района.
Один экземпляр был подарен автором районной библиотеке, один – музею. Сам Валерий Степанович во время описываемых событий заведовал архивом. Как шефиня мне сообщила, этот труд – «не научная работа». Но, тем не менее, обычно ребята, приходившие за информацией в музей, когда писали рефераты по краеведению, получали для работы ту же рукопись. Именно она  была источником фактов, на основе которых строилась и концепция музейной экспозиции. За каждым фактом, укладывавшимся порой в строчку – годы кропотливого труда.
Во время противостояния музея и церкви Валерий Степанович заходил к нам довольно часто.

Тогда он как раз получил письмо от одного из своих корреспондентов, в котором тот описывал, как обычно выглядели такие «остроги» в этой местности в 17 веке. На основании типичной схемы Валерий Степанович восстановил примерную картину – как мог выглядеть изначально наш острог. Окружала его стена из заостренных  наверху бревен, две башни по углам. Внутри – караульное помещение у ворот, деревянная церковь, приказная изба, склады провианта и боезапаса, тюремный дом, пошлинный дом, квартиры чиновников. А по центру – лобное место.
И, оказывается, располагалось это лобное место как раз на территории музея. «Вот здесь, примерно» - сказал  Валерий Степанович,  показывая на угол, где сегодня  находился гардероб.
- Конечно, здесь никого не казнили… Зачитывались указы и тому подобное…
- То есть, что-то вроде трибуны?
- Ну да.
- А откуда вообще пошло такое выражение, почему «трибуны» эти так назывались?
- Не знаю точно. У Даля можно посмотреть, наверное.

Посмотрела. «Толковый словарь живого русского языка» Владимира Даля гласит: «Лобное место – возвышенность, курган, сопка; место казни, видное со всех сторон (в этом значении переведено в Евангел. calvarium, темя).  Лобное место, в Москве, каменная подвысь против Спасских ворот; никогда не была местом казни, а царским и патриаршим, при беседах с народом, при народных торжествах и молебствиях, с него же читались указы, приговоры; казни происходили близ, на площади Китай-города. Спорили мыши за Лобное место, где будут кота казнить. Лобный обед, званый и парадный».

Разговор этот состоялся недавно, уже когда я взялась писать свои воспоминания-сомнения.
Но в памяти моей отложилось, что тогда он говорил и о казнях тоже.
Потому что дрогнуло что-то в душе, и подумалось о том, что, действительно, место это непростое.
Иногда бывало, говоришь о чем-нибудь, важном – и вдруг чувствуешь, что повисла какая-то особенная тишина: как будто кто-то слушает. Причем ощущение этого слушающего было как-то немного сверху. И это ощущение было именно вот здесь, около гардероба, и в кабинетике – он был рядом.

Помню, зашла как-то женщина из общины. Стояли мы у гардероба и о чем-то говорили. Что именно, не помню, но о Христе. И в ответ на какие-то мои слова она воскликнула: ты тоже тайно веруешь! Я сказала: я не тайно.   И в этот момент опять возникла такая  особенная тишина. Казалось: Он  Сам нас слушает.
Поэтому  все время, пока эта осада длилась, все, что я говорила и делала, было как бы перед очами господними.
Я уже знала про библейскую Голгофу, и в той книге, где о ней было написано, была сноска - перевод: Голгофа –  лобное место.
И когда Валерий Степанович сказал, что здесь было «лобное место» - сквозное, символическое библейское значение  сразу возникло. Не «трибуна», а Голгофа Христа – место распятия.
И моя Голгофа тоже.
***
Но – скоро сказка сказывается, не скоро дело делается.
Не скоро, но дело делалось.
Бригада художников, работавших над художественным решением экспозиции, привезла макет. Главный из них, человек уже в возрасте - тоже верующий.
Основная идея строилась именно на том, что музей располагается в церковном здании – и в стены храма не должно быть вбито ни единого гвоздя. У авторов за плечами  был уже не один оформленный музей. Макет производил серьезное впечатление.
Когда художники приехали, естественно, как собратьев по ремеслу, пусть и другого профиля, мы пригласили их в гости. И в дальнейшем, при встрече общение было свободным и дружелюбным.

***
Каждый делал свое дело, а мое пребывание в музее постепенно становилось невыносимым.
Единственный раз я взяла отпуск перед сессией – на подготовку, и вполне добросовестно его для этой цели использовала. Когда собралась ехать, шефиня моя напутствовала меня словами: ну, успеха я тебе не желаю – ты итак всегда на коне.

На этой сессии пошел срыв. На экзамене преподавательница задает вопрос, а я тупо смотрю на нее и с ужасом осознаю, что до меня не доходит смысл ее слов. Она пытается на каких-то примерах за окном объяснить свой вопрос – но на меня напал какой-то умственный ступор: я ничего не понимаю, я значения простых слов не понимаю, совсем ничего не понимаю! Паника. Она успокаивает.
Обошлось. Но пожелание директрисы вспомнилось. Подумалось: дурной у нее глаз, оказывается.

Еще она несколько раз повторяла, что говорит себе: никогда не торопи событий и не завидуй. «Не торопи событий» было понятно, а при чем тут зависть – нет. Позже поняла.
Тогда же, на сессии, показала концепцию преподавателям: доценту кафедры всеобщей истории – Галине Сергеевне Радич, и  доктору философских наук, преподавателю кафедры социальной философии – Людмиле Анатольевне Мясниковой. Людмила Анатольевна с удовлетворением сказала: это, конечно, ересь, но это – философия. А Галина Сергеевна дала письменный отзыв на несколько работ, где, среди прочего, написала: работа у Вас сейчас  интересная, здесь можно себя реализовать.
Увы. Не получилось.
Кажется, сразу после сессии, или немного погодя, я уволилась.
Некоторое время спустя она сказала о новой своей сотруднице, что ей нужна зарплата – «у девки двое детей». Я подумала, что «девке с одним ребенком» тоже нужна зарплата, вообще-то. То есть мне. Это была одна из причин – почему пришлось уйти. На такое «жалованье» не проживешь… Все время приходилось занимать, в том числе и у нее.

Я ушла, но продолжала  заходить иногда, по привычке.
Прихожу как-то, моя научная сотрудница в панике: скоро должны приехать художники, а у нее ничего не готово. «Дайте мне структурный план, я все сделаю!»

Когда я пришла на следующий день, была встречена словами: что тебе еще надо?
Я подавила сжавшую желудок боль-горечь и попросила каталог экспонатов. Она дала.

Несколько дней я писала, схемы всякие рисовала, раскладывала карточки по самодельной картотеке – коробке, где структура шла по цветам радуги.

Когда через три дня позвала ее, она поразилась: ты это сделала за три дня! И опять что-то сказала, типа того, что «мы с тобой за это премию получим!»
Я вспомнила Тамару, но промолчала. Единственное, что попросила – вернуть бумаги, когда все сделает: чистовик был в единственном экземпляре.

Несколько раз, заходя в музей, я видела, как она что-то строчит, обложившись моими бумагами. Схема моя радужная ей не потребовалась, я ее забрала еще до того, как работа была закончена. Потом еще, после всего, заставила меня обратно в старый ящик в прежнем порядке карточки сложить. Сложила, конечно.


***
Накануне открытия руководитель группы художников спросил меня: Вы, конечно, завтра будете? Я ответила: завтра здесь и без меня народу хватит. Он сказал: но вы же можете придти пораньше.
И тут моя «ромашечка» изрекла: не раньше двенадцати!
Душа моя усмехнулась внутри: вот даже как! Ну и фиг с тобой – ни раньше, ни позже, ни потом ноги моей здесь больше не будет. И промолчала, конечно. И о том, что бросала все свои дела в любое время дня и ночи, чтобы помочь ей; что для меня не существовало ни вечеров, ни отпуска… и обо всем другом тоже.

А на следующий день не пошла.
В принципе, экспозицию я уже видела – заходили к художникам во время их работы. Они прямо там и жили, говорили: заходите, посмотрите, что мы тут «нагорбатили».

«Нагорбатили» красиво, впечатляюще.
На месте реального иконостаса – черный, как бы сгоревший: на марле. Силуэтом проступают  лики… Напротив – стена, на которой тонкие березки, склоняясь друг к другу, образуют контур Троицы… Это зал советского периода. Здесь документы, фотографии, письма. Война, репрессии. Достижения.
В соседнем зале – извечная жизнь крестьян, их быт: сохи, плуги, изба, наличники, двери, домотканые половики, наряды, старинные утюги, керосиновые лампы…

В общем, я не удивилась такому повороту событий, внутренне к этому давно была готова, и ничего не ждала: ни «разделения славы», ни ставки МНС, ни премий, ни даже упоминания имени. Мавр сделал свое дело, мавр должен уйти.
Незадолго до того она рассказывала о телефонном разговоре со специалистом министерства, ранее работавшей в головном музее, и воскликнула в порыве благодарности:
она одна меня поддерживала!
 Очевидно, на моем  лице что-то отразилось, потому что она тут же добавила: никто же не знал, что мне смотритель помогал. Я подумала: в Вашей власти было об этом сообщить. Почему  же опять промолчала? Бог его знает. О чем говорить? Вроде бы это элементарная порядочность… Если человеку  самому в голову не приходит…

***

Оскорбила она меня до глубины души, когда после всех торжеств я пришла к ней и попросила отдать мои бумаги – они ведь уже не нужны. Сказала, что хочу написать «Лобное место». Она ответила – приходи завтра. Это «завтра» повторялось несколько раз, пока наконец не был выдан окончательный ответ: а я тебе их не отдам.
Вот тогда у меня, что называется – «челюсть отвисла».
Что я могла сделать? Драться?
Я ушла. Фиг с тобой, золотая рыбка. В конце концов, у меня есть черновики, можно все восстановить при желании. Но желание пропало.
Долго потом не могла даже мимо этого здания проходить. Несколько лет мы не здоровались.
А премию престижную в данной области она благополучно получила.

***
Потом я еще несколько раз имела шанс  наступить на те же грабли. Глупость неизлечима…
***
Через несколько лет я, с помощью Центра занятости населения, организовала мастерскую по производству и реализации художественной керамики,  проучившись на курсах предпринимателей и защитив бизнес-план для всей семьи, и мы снова занялись керамикой, уже втроем. Дочь приобщилась к делу родителей.
Работали несколько лет, стали местной достопримечательностью. Школьники про нас рефераты писали.
Только из-за дочери я согласилась на предложение провести нашу «семейно-персональную» выставку, которую мы готовили по предложению одной региональной организации для областного центра - здесь, в музее. Для того, чтобы дать ей возможность показать себя, войти в профессию.
Выставка здесь простояла месяца три, наши контакты вынужденно возобновились: деловое сотрудничество, так сказать.  Отношения дипломатические: она меня терпеть не могла, но,  наверное, считала, что эту корову  можно еще неплохо подоить. Ромашечкой она давно не казалась: живость и вертлявость свою утратила, глазки уже не так трогательно хлопали.  Походила скорее на усталую, отяжелевшую курицу – но практическая хватка не пострадала. Она помогала  нам, мы  - ей, чем могли.
***
Как-то она  поехала в командировку в головной музей, и решила повезти  несколько наших работ – показать: может, там можно их продавать в музейной  лавочке. Заместитель  директора предложила провести там нашу выставку.
Глупо было отказываться. Мы стали готовиться. Сделали какие-то новые работы, потом надо было готовить списки, этикетки, биографии, продумать и расписать структуру экспозиции, все напечатать, упаковать работы. На это ушло немало времени: работ было около четырехсот, за двадцать пять лет  накопилось прилично. Всю подготовительную работу делала я.

Со своей стороны, представители руководства музея, приезжавшие на прием к главе администрации района по поводу другого здания для местного филиала (вопрос этот по-прежнему актуален, так как  и работая на втором этаже, церковь от своей борьбы за первый не отказалась, и время от времени предпринимала какие-то шаги: то сбор подписей, то еще что-то, чтобы его вернуть), договорились также и о поддержке нашей выставки в областном центре. Глава согласился выделить пять тысяч – на рекламу и прочие издержки, связанные с ее организацией и проведением, и помочь с транспортом – отвезти работы,  доставить участников и гостей на открытие.
Завершением торжества должен был стать небольшой фуршет. Наша заведующая планировала распределить деньги таким образом: три тысячи на рекламу, остальные – на стол. Но получилось иначе: деньги были перечислены по безналичному расчету в головной музей и таким образом, в руки местному руководству они никак не попадали.
Если бы нам об этом сказали сразу, вопрос об этой выставке  закрылся  бы автоматически: денег у нас не было, и взять их было негде.
Но экспозиция уже была сделана, реклама запущена, люди приглашены. И когда «грянул гром», отступать было поздно.

***

«Гром» выглядел так: она мне позвонила и сказала, что начальник управления культуры требует, чтобы мы пошли к местным предпринимателям просить деньги на фуршет. Большинство мероприятий «культуры» местной финансировались именно таким образом: работники культуры шли с протянутой рукой по спонсорам.
Про нас же было сказано так: должны же они сами тоже хоть что-то сделать. Почему люди (работники культуры) должны бросать свои дела, и так далее…  Такая возможность прославиться – должны же  отблагодарить.

На вопрос мой – а разве мы ничего не сделали? Несколько лет работы, чтобы сделать сами экспонаты, несколько месяцев работы по подготовке, оформление экспозиции – не считается? Изначально нам сказали, что наше дело заключается именно в этом.
На что получила ответ, что так она и знала, и начальник считает, что это вообще редкостный случай – такое хамство:  авторы, которым дают шанс прославиться, отблагодарить не хотят. И она тоже так считает – случай действительно редкостный.

Я не понимала никогда, почему предприниматели должны содержать «культуру», тем более – оплачивать своими «кровными», которые им  тоже с неба не валятся, чьи-то  столы. Какое отношение эти столы имеют к развитию культуры?
И  - разве это моя благодарность? Если я хочу отблагодарить кого-то, я должна сделать это на свои.  А если нет, нечего и позориться. Сказала, что на две тысячи можно только пиво с яблоками купить, на такую мощную компанию. От района ехал, кроме руководства, авторов и приглашенных, еще и большой музыкальный коллектив – мы должны были представлять культуру района в областном центре. Разве это только для нас? При составлении сценария торжества нашего мнения никто не спрашивал, мы спектаклей не заказывали – в принципе, на открытиях художественных выставок такое не практикуется. Сказала, что не могу просить, мы можем отблагодарить только керамикой после закрытия. Ну, это-то само собой – но это потом. А надо сейчас.  Стол.

Ничего не имею против такой, традиционной в общем, формы благодарности. Подлость ситуации заключалась в том, что именно она лучше всех знала, что у нас денег нет, изначально. Потому и успокоила, говоря о фуршете, что от нас требуется только сделать свою работу.
Я сказала, что ни к кому не пойду… И тут опять меня на слезы пробило …
Горько было все-таки, обидно.
Впрочем, и «туалетов» выходных, чтобы «нарядиться» для торжественного случая, тоже не имелось. Не хотелось никакого праздника, хотелось убраться с глаз подальше и плакать.

Она раздраженно воскликнула: так я и знала! И бросила трубку.
Я решила: все, никуда не еду.

Но отменить мероприятие уже было невозможно. Не явиться авторам на открытие – плевок в лицо приглашенным. Сказала мужу: езжай один. Но не смей прикасаться ни к единой булочке, или что там у них будет.
Несколько дней перед выставкой нас всех трясло, и ее тоже. Хороший праздник получался.
В конечном итоге мы все-таки поехали – нельзя было оскорблять людей, которые придут на открытие. Закулисные дрязги не оправдание для такого оскорбления. «Культура» наша удовлетворилась тем, что мы сами купим пару бутылок вина.
Все прошло нормально. Особенно трогательно было слышать из тех же уст про «замечательных мастеров» и «гордость района». После закрытия выставки глава администрации района, начальник управления культуры, заведующая нашим филиалом, артисты, мы  – все получили благодарность генерального директора музея.

Но «слово – не воробей» уже вылетело. Хамы мы редкостные, на выпивку попросить не умеем.  Очередную порцию яда, укрепляющую «дружбу», мы получили.

***
И снова «на  те же грабли» я наступила еще год  спустя.

Денег керамика наша почти не приносила, многолетнее существование на грани выживания уже приносило свои печальные плоды.
Про нас писали рефераты школьники, на выставках и разных солидных мероприятиях для важных гостей района нас охотно использовали в качестве местной достопримечательности и наглядной «отчетности» о работе ЦЗН, но работы, которая могла бы дать средства к существованию, нужной нам как воздух – мы найти не могли. Я уже давно и беспросветно снова стояла на учете в «безработице», на минимальном пособии. Получить «хорошую» (то есть гарантирующую нормальный доход) работу можно было только по протекции. Я просила о помощи тех, кому помогла в свое время – но безрезультатно. Не могла понять – что же, если я такая редкая, ценная, хорошая, судя по комплиментам - никому не нужна? Наше бедственное положение – наши проблемы, оно никого не волнует, «своя рубашка ближе к телу». Но ведь можно же от меня и выгоду «поиметь»? Ее и имели, но деньги получать за твое «рвение» - и без тебя есть кому, поближе найдутся человечки, которым кушать хочется.

Как говорится в одной народной мудрости: нашел свое место под солнцем – жди, пока оно освободится. «Моего» места я нигде не видела, даже ждать было нечего. Места порой освобождались, или новые появлялись, но все они были не мои. На каждое немедленно находился «свой» человечек. А я никому «своей» не была. Я не умела ни быть приветливой «с кем надо»,  ни выпить, ни «подружить», ни взятки дать, кому надо. Да и не знала – кому,  и надо ли? Я умела только выкладываться, как дура, на том деле, за которое взялась.

***
В общем, так же, в поисках несуществующего «рабочего места», пошла я на прием к главе администрации района. С предложением, реализация которого могла бы это место мне создать.
Как уже говорила, еще только вернувшись на «малую родину» и работая в редакции, я заинтересовалась темой  декоративно-прикладного творчества в районе. Все эти годы я, так или иначе, к этой теме возвращалась.

Кстати, первый мой поход за информацией о мастерах-прикладниках к официальным лицам закончился анекдотом: тот самый начальник, который отметил наше редкостное хамство при сборе денег на фуршет, тогда удивленно ответил: у нас нет такой статистики, они не имеют к нам отношения. Тут удивилась я: ничего себе, «министр культуры» у нас - заявляет, что изобразительное и декоративно-прикладное искусство не имеет отношения к культуре! Хорош  уровень. Но промолчала. Пошла искать сама.
В общем, суть в том и заключалась, что данным ведомством на местном уровне эта ветвь отечественной культуры игнорируется, тогда как здесь поле деятельности  - бескрайнее. Чтобы не быть голословной, я предложила провести исследование творческого потенциала в этой сфере – проехать по всем населенным пунктам района, найти таких мастеров, выяснить проблемы и так далее, после чего разработать программу поддержки декоративно-прикладного искусства  в районе. Одна просьба: дайте мне это самое «рабочее место»: зарплату, хоть какую-нибудь, и транспорт.
Глава идею одобрил, и поручил начальнику управления культуры найти для меня деньги на зарплату – пять тысяч, оклад специалиста среднего звена.

***
Начальник нашел – двести рублей. Остальное финансирование  брал на себя Центр занятости, как форму временного трудоустройства безработного. Такая форма называлась общественными работами.   Итого – две тысячи.
Для разговора он, конечно же, пригласил эту славную женщину – она давно уже утвердилась для него в качестве эксперта во всех областях искусства. 
Но она повела себя странно. Начальник предложил ей оформить меня через музей на время общественных работ – обязательное условие службы занятости при таком виде трудоустройства, чтобы работодатель оформил «кандидата» на одну из предусмотренных вакансий и платил ему хоть что-то. Со стороны управления культуры это «хоть что-то» и были те  двести рублей – вместо вдохновивших меня пяти тысяч, обещанных главой.
Но она очень раздраженно ответила: нет у меня такой возможности. На предложение начальника позвонить генеральному директору отрезала: я звонить не буду, если хотите, звоните сами. Что он и сделал, но дозвониться не смог.
После предложения им двухсот рублей она -  с интонацией, похожей на надежду – сказала мне: тебе же это не надо? Но когда начальник созвонился с директором ЦЗН, и «нарисовалась» общая сумма  - две тысячи, я согласилась. Куда денешься, выбор небогатый. В нашем положении и эти деньги не лишние. Оформить решено было через районный Дом культуры, в должности методиста по народным промыслам. Потом, правда, оказалось, что  перечень видов общественных работ такой должности не предусматривает, и переоформили делопроизводителем.

Когда мы вышли из кабинета, я произнесла вслух свое: «куда денешься?». И тут вдруг ее «прорвало»: мои девчонки за восемьсот рублей сидят! У меня зарплата три тысячи! За столько-то лет! И так далее.
Я удивилась, не поняла, что ее так задело. Подумала, что, скорее всего, по ее мнению, я слишком много о себе воображаю, размечтавшись получать больше, чем другие. Хотя кто спрашивал тех же девчонок: как им живется на эти восемьсот, устраивает ли их такая зарплата, при отсутствии богатенького мужа? Сколько уже этих «девчонок» сменилось за прошедшие годы?

***

Но через пару дней в телефонном разговоре были расставлены точки над i. Он длился почти час и пересказывать все слишком утомительно. Ключевые моменты таковы. Даже если бы тебе дали ставку методиста по народным промыслам, ты бы работать не смогла! Пенсии вы уже лишились!  Все твои поезда ушли! На тебе можно крест поставить! Надо работать, как люди работают! (То есть – за копейки, но на двух-трех работах). Всем тяжело! Одного ребенка ты уже изуродовала! Ребенку 27 лет (через минуту: ребенку – 30 лет, хотя на самом деле – недавно исполнилось 25), а девка – дворник! Я ее взяла только потому, что помнила ее маленькой! Надо хотя бы ее в систему образования пристроить, только там можно что-то заработать! Страшно подумать, что будет со вторым!
Все это было выдано «с пеной у рта».
Ха-ха. Не прошло и 20 лет! – как мне, наконец, в глаза было сказано то, что между чашечками  чая или рюмочками сообщалось в светской беседе с разными «девчонками» и «мальчишками», от которых что-то в этой жизни зависело.  Да и так, на всех  углах и поворотах.

А «девка – дворник»  расшифровывалась так.
Когда, года четыре назад, я как-то разговорилась на тему своего давно уже задуманного «исследования», и говорила то же самое: дали бы мне  хоть какую-нибудь ставку,  я бы занялась этой работой – здесь же поле непаханое! Работы на годы! Она предложила ставку, на которой числился электрик, по совместительству, но его услуги требовались раз в год. От электрика можно отказаться, и отдать эти 500 рублей мне. Я ответила, что при наших семейных обстоятельствах не могу себе позволить пойти на такую зарплату. На что был ответ: ты не обязана за эти деньги сидеть здесь полный рабочий день. Электрик появляется раз в полгода. Но меня это тоже не устраивало: какое исследование можно провести, работая раз в полгода? Чтобы получить серьезные результаты, надо работать по-настоящему, по-другому я не могу. Это мы уже проходили.

Когда я рассказала об этом предложении дома, дочка сказала: а я бы пошла..
На вышеизложенных условиях она и была оформлена «рабочей по благоустройству территории» в музее, не имевшем никакой территории. Ее работа должна была заключаться в оформлении экспозиций проходящих выставок, а также предполагалось, что она наберет на компьютере необходимые этикетки и т.д. и т.п. Текст этикеток так и не был подготовлен, поэтому набирать их не пришлось. Остальные условия выполнялись. Кроме того, она организовала две выставки  от и до: собственная идея, разработка, организация, монтаж экспозиции.  По каждой выставке музеем проводились экскурсии, продавались билеты и т.д. Даже находясь в декретном отпуске, с последовавшими друг за другом детьми, приходила и делала свою работу, чуть не до самых родов. Так что свои пятьсот рублей она отработала, «дивиденды» принесла неплохие.

И вот теперь, надо же: девка-дворник!
Безобразие в том, что профессию мы «ребенку» дали, в виде наследственного ремесла, семейного дела – но формального «образования» - то есть, документа об образовании, она не получила, в силу все тех же причин. То бишь отсутствия средств. Хоть и проучилась два года в профессионально-художественном училище, бросила все в последний момент, когда уже дипломная работа была сделана. Деньги  отсутствующие и здесь сыграли свою подлую роль, были не последней причиной.
О том, какие дифирамбы пелись этой девке-дворнику на выставках и в газетах, и в книгах отзывов, мы умолчали.
Я спросила: ей прямо сейчас надо уйти, или до конца декрета можно потерпеть?
До конца декрета потерпеть было можно. Но суть, очевидно, сводилась к: убирай свою девку.

Что ее так «задрало», я сразу не поняла. Слушала изумленно, и в конце сказала: я рада за Вас, что Вы такая успешная женщина, и никто Вам не может сказать того, что Вы мне сказали.
Уже гораздо позже до меня дошло, что очень ей почему-то не хотелось, чтобы я получила возможность сделать эту работу.

Но я ее сделала.
Папка «Исследование». Файлов: 159,  папок: 33.  4,58 МБ.
И получила очередную порцию комплиментов и одобрения  от разных компетентных специалистов. Но долгожданного места под солнцем мне они, как всегда, не принесли.
Результаты ей же и достались.

А тогда мне в очередной раз как будто душу выдернули.
Работать я не умею…  Даже методистом бы не смогла…
Вот тут и всплыло в памяти давнее: «Костьми  лягу!» Легла. Чтобы обеспечить мне «волчий билет». Отрекомендовала на всех углах. Составила протекцию.

Надо же, какая трогательная забота о моих бедных детях. Очевидно, из жалости к ним, надо было «костьми лечь», чтобы  лишить их мать всяких шансов получить работу, и тем самым, отнять у этих бедных детей даже скромненький кусочек хлеба…  И уж тем более, возможность обучаться в вузах. 

Через несколько дней зятю сорока на хвосте принесла обрывок разговора в магазине: «Как же они могли  с Вами так поступить, когда вы для них столько сделали?»  Продавщица сочувствовала нашей «благодетельнице».
Как – так? Не знаю, в чем мы опять провинились. За реально оказанную помощь мы благодарили публично, устно и письменно.
Или было невыносимо, что я ушла,  от рук отбилась?
Мне можно было только милостыню получать из барских рук, чтобы много о себе не воображала?
  Девка-дворник. Пожинать лавры и получать премии за труды дворников и смотрителей презрение к ним не мешало. Так же, как и прочих энтузиастов безымянных использовать.
Впрочем, надо быть справедливым. Разумеется, для успеха своих сил она тоже много прилагала: энергии, как у вечного двигателя, и эмоциональных реакций «Ах, ох!» для описания восторгов своих перед предметами быта – с избытком. Но конструктивное мышление, необходимое для обобщений, определения «ядра», «идеи»…  Очевидно, это ей в голову Бог  забыл положить.
Тогда же, в обличительном пылу своем, она высказала: Мысли у всех есть! И из других уже, «высокопоставленных» уст, на юбилее музея: Идеи мало, главное сделать.
Что ж тогда бумаги-то мои не отдала? Побоялась, что права начну предъявлять? Это ведь уже не слово в воздухе. Это «материальные носители», разработка, структура. Подтверждение  определенного  объема работы.
Никуда бы я не пошла. Ничего я не ждала за помощь, которую сама предложила. 

Вот такие вот «цветочки» цветут на нашей родине. Приветливые, милые. Там чай с девчонками попили, почирикали, там – чего покрепче… Своя, везде своя. Умница.
И вдруг ты замечаешь, что все эти девчонки и мальчишки изрядного возраста начинают смотреть на тебя другими глазами. Без уважения. С насмешкой. Все они про тебя знают… Знать бы еще, что именно. Но в глаза не скажут.
А пошли вы все к черту.

Никуда бы я не пошла. Ничего я не ждала.  Но «волчий билет» в благодарность… Это Вы, мадам, перестарались.
Ромашечка.  Ромашечка….Крошка Цахес.


Я перестала ломиться в закрытые двери.
Они закрыты прочно.

***
Вот оно – Лобное место.
Голгофа.
Ты обнажен и обездвижен, выставлен на позор и медленное, мучительное умирание.  Тебе – камни и терновый венец.
Лавры – тому, кто прибил тебя на крест.
Но  Воскресения тебе никто не обещал…

Или это и есть наказанье божие за то, что против церкви пошла?
Прости меня, Господи.
Я уже не  ревизор. Побитая собака.
Гордыня сломлена?

***

Ладно. Положим эту боль обратно в чемодан соответствующего периода.
Мгновения спрессованы в тетради, в листы, в мегабайты.

«Лобное место». Куча старых черновиков. 28 исписанных вручную с двух сторон  листов - «автографов».  20 страниц формата А-4, набранных 12 кеглем. 185 КБ в электронном варианте. Схемы-радуги…

Испорченную кровь не измеришь. Гемоглобин в начале беременности – 62. Диагноз – хроническая железодефицитная анемия. Гематологи искали причину.  Проводили обследования.
Когда  я пыталась доказать связь с эмоциями  - отрицали. И вообще, у практикующих врачей нет времени дискутировать с больными на тему происхождения их болезни. Толпы за дверью поджимают.  Даже если есть такое желание, которого тоже нет.
А я знаю, что эмоции влияют на состояние крови. На протяжении лет  жизни с этим диагнозом успела заметить: начинаю чувствовать, что гемоглобин начинает опускаться ниже терпимых пределов, обычно в результате длительного душевного напряжения, или после внезапного попадания в концентрированное «дурное» поле – злое, грязное, липкое. Бывало, один человек сражал таким энергетическим зарядом; бывало, попадала в такое место, где все этим «нечистым духом» было  так пропитано, что мгновенно с ног сшибало: дикое головокружение и так далее. Какой-то непонятный приступ, результатом которого оказывалась немедленная  госпитализация в стационар, бывало и на носилках. Обычно при этом обнаруживался и крайне низкий гемоглобин, и врачи начинали искать какую-то сложную органическую патологию. Не находили.
Кстати, где-то у меня была выписка из журнала «Наука и религия», о женщине-ученой  с Украины, которая проводила соответствующие эксперименты, и доказала, что состав крови, в том числе уровень железа, меняется после обработки экстрасенсами. Помню, что Чумак попал в поле ее зрения. Вот только вырезку эту сейчас найти проблема, и номер журнала не помню.
А о нейрофизиологических изменениях в мозге писал священник-врач, доктор медицинских наук, профессор кафедры детской невропатологии Российского государственного медицинского института, руководивший в свое время реабилитационным Центром  для инвалидов, страдающих детским церебральным параличом, иеромонах Анатолий Берестов. Титулы перечислены не случайно – свидетельства, собранные им в брошюре  «Число зверя. На пороге третьего тысячелетия», изданной в Житомире в 1997 году, подкреплены солидной научной практикой.  Глава «Нейрофизиологические проблемы медитации и экстрасенсорики» написана совместно с  нейрофизиологом академиком С.В.Крапивиным.
Из этой книги я тоже делала выписки – потому что многое узнавала в этих примерах.

Лобное место. Еще один ушедший «миг».
Вот только - ушедший ли?

2007