Последний улей

      Мёд Санька любил. Впрочем, сказать «любил» - это почти ничего не сказать о его пристрастии к этому чуду природы. Санька дня не мог прожить без ложечки тягучей, янтарной, сладчайшей до горчинки благодати или, по крайней мере, без воспоминаний о такой ложечке. Потому он и не мыслил для себя иных каникул, кроме как в деревне у деда с бабкой. Конечно, летом в деревне для Саньки находилось немало иных увлекательных занятий – рыбалка, сбор грибов и ягод, ловля рябчиков петлями, ночные походы по чужим садам. Но сама жизнь в деревне предполагала постоянное лакомство мёдом, ведь у деда было полтора десятка ульев.
    В свободное от сенокоса время дед трудился в своей мастерской, устроенной в новенькой бане. Запасливый, он своевременно построил новую, «белую» баню, ведь старая, которую топили «по-чёрному», уже доживала свой долгий век. Но она до сих пор исправно прожаривала Саньку по субботам так, что его румяная круглая физиономия и оттопыренные уши приобретали свёкольный цвет. А новая баня пока ждала своего часа, временно исполняя роль мастерской.
   Здесь на полках лежало множество причудливых, неизвестно для чего предназначенных инструментов. На гвоздях висели разнокалиберные пилы и пилочки, стамески и коловороты; на почётных местах лежали самые ходовые дедушкины инструменты – топор и рубанок. Сбоку к верстаку было пристроено ручное точило. Санька подолгу наблюдал, устроившись на лавке у окошка, как дед собирал из гладких деревянных реек рамки для ульев, натягивал в них проволоку. Особенно интересно было смотреть, как дед из охапки дощечек, каким-то неведомым для Саньки способом выструганных, собирал кадушку для мёда. Дед набивал обручи всё туже и туже, точно подогнанные планки смыкались без всяких щелей в единое целое. И вот она, новенькая, ещё не пахнущая мёдом, осиновая кадушечка!
   Едет ли большая дедова семья на отдалённые покосы, уходит ли Санька со сверстниками в лес или в ночь на рыбалку – в сумке с незатейливой деревенской снедью всегда найдётся место для банки со свежим мёдом. Охлаждённая в ручье бутылка с молоком, здоровенная краюха ноздреватого чёрного хлеба с хрустящей коркой и мёд. Этого Саньке хватало чуть не на сутки. Теперь он уже и не помнил, кто научил его макать в свежий мёд только что снятый с грядки, тёплый от солнца хрустящий огурчик. Но это было несравнимо ни с чем!

   Санька ещё ни разу не был с дедом на пасеке. Возле дома ульев не было, а до пасеки, судя по разговорам взрослых, надо было ехать по узкоколейке несколько километров. Помогать деду на пасеке всегда ездили взрослые. И вдруг дед объявил за ужином: «Завтра со мной на пасеку поедет Санька!» Санька хотел подпрыгнуть от радости, но вовремя сдержался. Всё-таки ему уже двенадцать лет, надо учиться держать себя солидно. О многом хотелось расспросить деда, но Санька опять резонно рассудил, что лучше помолчать. О чём нужно – дед сам предупредит. И правда, дед заставил его дочиста, в горячей воде с мылом отмыть заскорузлые, покрытые цыпками руки. Бабка нашла чистую светлую рубаху. В завершение вечера Саньку рано загнали спать. Мотовоз уходил в лес в половине шестого, а значит, вставать придётся очень рано.
   В предвкушении завтрашнего дня Санька долго не засыпал. Проснулся он от бабушкиного шёпота: «Саня, вставай!». Плотно заправившись горячими, из русской печки, оладьями с мёдом, запив их половиной кринки вечернего, остывшего в прохладном подвале молока, Санька проворно ухватил приготовленную дедом тележку, на которой поместились молочная сорокалитровая фляга, ведро, сумка с припасами, и понёсся к узкоколейке. Дед едва успевал следом. В вагоне они поставили тележку в нерабочий тамбур, и дед пошёл предупредить машиниста, чтобы остановил у пасеки. Санька нашёл свободное место у окошка, уткнулся вздёрнутым веснушчатым носом в мутное стекло и стал ждать отправления.
В маленьком вагоне было тесно. Группа рабочих – вальщиков, сучкорубов, трактористов, нещадно дымя дешёвыми сигаретами, азартно хлестала картами по выставленному в проход дощатому столику. Женщины в белых платках, держа на коленях пустые корзинки, судачили о чём-то своём, женском.
   Наконец мотовоз, подцепив за вагоном вереницу порожних платформ, тронулся и, не спеша, покачиваясь, поплыл по бесконечной просеке, громко отстукивая стыки рельсов, медленно отсчитывая километры, останавливаясь, высаживая пассажиров, и вновь продвигаясь всё дальше и дальше вглубь берёзовых перелесков, душистых, заросших молодыми липами, малиной и цветущим кипреем делянок.
   Минут через сорок дед встал и пошёл в тамбур. Санька двинулся следом. Мотовоз остановился, они проворно выгрузили свой багаж, подождали, пока пройдут платформы, перетащили тележку через пути и зашагали по тропе сквозь заросли дикой малины. Через полсотни метров Санькиному взору открылась обширная поляна, на которой стояла дощатая будка с одним окном и два ряда разноцветных, как будто игрушечных, домиков. Возле домиков тёмными облачками вились пчёлы, слышалось гуденье. Так вот какая она, дедова пасека!
   Санька осторожно, стараясь не дышать, крался вслед за дедом к будке. Пчёл вокруг было много, а о том, что жалят они больно, Санька знал и без пасеки. Он прополз бы на пузе до будки по мягкой подросшей отаве, лишь бы пчёлы его не заметили. Но дед шёл к будке спокойно, не пригибаясь и не отмахиваясь, и Саньке было стыдно за свою трусость. Ему казалось, что дед нарочно долго возится с навесным замком. Вслед за дедом Санька проворно заскочил в будку и с облегчением закрыл за собой дверь. В будке воцарился полумрак. Дед понимающе усмехнулся, но распахивать дверь не стал.
   Скоро глаза Саньки привыкли к сумраку, и он огляделся. Грубо сколоченный стол, лавка, непонятного назначения металлическая бочка с ручкой, похожей на ручку дедушкиного точила в мастерской, которую Санька не раз  с азартом крутил, пока дед правил затупившиеся стамески. В углу стоял большой фанерный ящик с крышкой. По бокам его были прикреплены две длинные рукояти, делавшие ящик очень похожим на носилки. Из-под лавки дед достал странный чёрный предмет и открыл его конусовидную крышку.
     - Что это? – не удержался Санька.
     - Дымарь, – коротко ответил дед. Выйдя из будки, он стал набивать дымарь какими-то высушенными гнилушками, поджёг небольшую витушку бересты и стал прокачивать мех. Наконец, дымарь стал выдавать ровные широкие струи дыма при каждом нажиме на мех.
Дед облачился в белый больничный халат с завязками на спине и стал похож на старого врача. Сходство дополняли очки в тёмной оправе с круглыми старомодными стёклами и аккуратная седая борода. Санька давно догадался, что бороду дед носит для того, чтобы хоть как-то возместить недостаток волос на гладкой блестящей голове.
Второй такой же халат дед надел на Саньку, подобрав по талии верёвочкой, затем выдал ему странную матерчатую шляпу с тёмной сеткой на проволочных обручах. Назначение этой шляпы было понятно без комментариев, и Санька тщательно затянул шнурком сетку под горлом, не забыв захватить сеткой наглухо застегнутый и поднятый воротник рубашки. Рукава халата были на плотных резинках, но руки спрятать было совершенно некуда, карманов не было. Санька пошарил глазами по будке, ища толстые защитные рукавицы, но, оказывается, на пасеке таковые не полагались. Это обстоятельство ввело Саньку в траурное, почти плачевное состояние.
     - Пчёлок не бойся, не машись! Пчёлки, они добрые, если их не обижать, - давал последние наставления дед, пока они несли ящик и дымарь к первому улью.
   Дед стоял возле улья в глухом белом халате и своей чудной шляпе с тёмной сеткой, скрывающей лицо. В этот момент он напомнил Саньке астронавта в белом скафандре с тёмным стеклом шлема, которого он видел в каком-то фантастическом фильме. Саньке очень хотелось взглянуть на себя со стороны, но зеркала на пасеке не водилось. Он вздохнул – вот бы сейчас увидели его одноклассники, а лучше одноклассницы, фифы городские. А особенно та задавака с тёмными кудряшками из параллельного «Б» -класса, которая дразнила его «рыжим». А он и не рыжий вовсе, волосы у него, как говорила мама, соломенного цвета.

   Дед снял крышку улья, осторожно поднял и отложил коричневую холстину. Санька впервые в жизни взглянул в святая святых пчелиной жизни, близко услышал, как гудит этот маленький заводик по производству мёда. Плотными рядами в улье располагались рамки с сотами. Местами соты даже срастили рамки вместе. Дед специальным ножом осторожно разделял их, вынимал рамку, которую предстояло держать Саньке, пока дед сгонял дымом и сметал маленьким веничком из перьев с рамки пчёл. Санька с трепетом держал довольно тяжёлую рамку с сотами и, оцепенев от ужаса, смотрел, как пчёлы ползают по его голым рукам. Постепенно страх сменился удивлением. Ведь это надо – ползают, а не жалят! Санька осмелел, жизнь снова стала прекрасной и удивительной.
   Когда ящик наполнился рамками, Санька ухватился за передние ручки и понял, что ноша далеко не легка. В будке, куда они принесли ящик, стали происходить не менее интересные вещи. Дед ножом подрезал соты и устанавливал рамки в медогонку. Оказывается, так называется та самая бочка с ручкой, которая стояла в будке на самом видном месте. И вновь, как в мастерской, Санька с охотой стал раскручивать ручку центрифуги. Бочка загудела, по её внутренним блестящим стенкам потекли невесть откуда взявшиеся струйки.
Санька очень скоро усвоил технологию этого процесса, понял, как надо устанавливать рамки в центрифугу, сколько и с какой скоростью крутить, когда переворачивать рамку другой стороной. Он доставал уже лёгкие, с пустыми сотами, рамки и возвращал их в ящик. Наконец, дед подставил ведёрко к медогонке и открыл внизу задвижку. В ведёрко бесшумно потекла толстая, прозрачная, янтарная струя. Санька зачарованно смотрел на текущий мёд и тут же решил, что станет пчеловодом и никем иным в своей жизни.
 
   В полдень дед и Санька пообедали, затем вновь продолжили обход ульев. Молочная фляга была уже полна мёда. Осталось всего два улья, но вдруг дед, пропустив предпоследний улей, направился к последнему.
     - Деда, а этот улей мы не будем смотреть? – спросил Санька.
     - Посмотрим потом, напоследок, здесь у меня пчёлки сердитые, - ответил дед.
     «Странно, - подумал Санька. - Больше десяти ульев прошли, везде пчёлы как пчёлы, а тут, видишь ли, особые, сердитые. Ерунда какая-то!»
   Дошло дело и до того, последнего, ядовитой жёлто-зелёной окраски, улья. Дед снял крышку, и Саньке стало жутко. Пчёлы остервенело бились в сетку, пытаясь достать до Санькиного лица. Казалось, они не реагировали на дым, не желая покидать рамки со своим добром. Но Санька уже привычно делал свое дело, держал рамку, помогая деду. И вдруг одна из пчёл резко спикировала на Санькину руку, державшую рамку, и всадила жало. Забыв наказы деда, вскрикнувший от боли Санька поставил рамку одним краем на ящик и освободившейся рукой прихлопнул обидчицу.
    Зря он это сделал! В обе его руки немедленно впились множество пчёл. Санька с рёвом бросил рамку и убежал в будку. Всхлипывая, он поочерёдно достал из кистей рук тринадцать жал. Из будки он вышел только после того, как дед позвал его нести ящик с рамками…
Вечером, когда Санька вернулся домой,  обе кисти его были очень похожи на надутые резиновые перчатки – пузыри, из которых торчали растопыренные пальцы. Дед посмеивался:
     - Я говорил тебе – не обижай пчёлок! Мы же для них кто? Воры! Они трудились, мёд себе заготавливали, а мы с тобой влезли к ним и их запасы унесли. Терпи, брат!
     - Деда, а почему они тебя не жалили?
     - Как это не жалили! Штук пять и я получил там же, в последнем улье. Ну, что, больше на пасеку не поедешь?
   Санька посмотрел на распухшие руки, вздохнул и вдруг неожиданно для самого себя, решительно, совсем по-взрослому ответил: «Поеду!». И дед поверил – внук действительно поедет.