Понять и простить

                РАССКАЗ
               
       Хорошие покосы были за рекой – каждая поляна  знакома, каждый кустик. Переночуешь в родном шалаше, встанешь с утречка пораньше – туманы плавают по-над землёй, чёртова уйма росы горит серебром под ногами. Тихо кругом, благодать. Даже птица ещё не встряхнулась на ветке, а ты уж готов – почиркал бруском остриё озябшей литовки, поплевал на ладони и пошёл по высокой траве, по цветам – только рубаха трещит. А когда упластаешься, – раскинув руки, рухнешь на пахучую перину и долго так лежишь, глазеешь в небеса, и непонятно чему улыбнёшься, как блаженный. Кому или чему ты улыбаешься? Бог знает.  Просто жизни, наверно, а кому же ещё? Жизнь, она такая штука, брат, если ты ей улыбнулся – и она тебе в ответ. А как же? Тока так.
        Любил свои покосы Артамоныч, души в них не чаял.
       Шёл ему уже седьмой десяток, но старик ещё был крепкий,  жадный до работы. Старуха, жалеючи, давненько отговаривала – хватит жилы рвать, мол, надо хозяйство сворачивать, самим-то уже крошки хлеба хватает, а детям, которые в городе, покосы эти даром не нужны.
       «Детям-то, может, и нет, - думал старик Почекутов, привычно полосуя литовкой по траве, - а внучка-то в деревню снова прикатила. Покосы ей, конечно, тоже ни к чему, а всё же вспомнила. Надо ей собрать гроба… Тьфу ты, господи! Гробарий? Или как его зовут? Гербарий? Теперь вот должна объявиться, коль не проспит».
        И вдруг за спиной – за  деревьями, где была протока – что-то хрустнуло, заставляя старика насторожиться.


                *       *      *

   
      …Восемнадцатилетняя Лада вчера – синим, безоблачным утром – приехала в Беседиху. Небольшая, тихая  деревня стояла на крутом берегу – «беседовала» с чистою рекой, круто выбегающей из-за громадно-рыжего утёса,  возвышавшегося за околицей. Дома в Беседихе там и сям были укрыты зелёными лапами кедров  и сосен – прямо в оградах росли, на пригорках толпились. В переулках и улицах лодки были видны – деревянные и металлические, прислоненные к заборам, или поставленные на «стапеля», самодельные прицепы с колёсами.
       По тропинке за огородами – так было короче –  девушка  направилась к тёмной, добротной избе стариков Почекутовых. Шла, с удовольствием посматривала по сторонам. Скопа над рекою кружила – рыбу караулила. Бабочка капустница порхала неподалеку. Пахло полынью, назёмом. Где-то за сараями «вскипали» куры – громкое бульканье слышалось.
       Косматый белый пёс Почекутовых восторженно забухал своей  лужёной глоткой и, поднимаясь на задние лапы, заплясал на звенящей цепи, первым приветствуя любимую гостью.
       Артамоныч копошился на берегу  возле дощаника – смолою щель заделывал. На песке трепетал костерок. Рядом лежали пакля, стамеска, молоток, консервная банка в потеках смолья.
-Приехала? – Старик обрадовался. – Ой, молодчина, Оладушка!
        Поздоровавшись, внучка на траву поставила дорожную сумку. Поправила прядку волос. Была она в розовой кофте, в синих джинсах, плотно облегающих крепкую, спортивную фигуру.
         -Ты на рыбалку, дед?
         -На покосы, Оладушка. Летний день год кормит.
         Зеленоватые девичьи глаза вспыхнули радостью.
         -Меня возьмёшь?
         -Ты хоть отдохни. С дороги-то.
         -Я не устала.
         -Ну, какая тебе срочность? С автобуса, да на покосы, вылупив глаза.
         Внучка засмеялась.
         -Мне гербарий нужно собирать.
        -Подождёт гробарий твой.
         -А вдруг опять дожди?
         Старик на небо посмотрел.
         -Грозились. По радиву.
         -Вот, видишь! - Лада, сияя глазами, наблюдала за витиеватым полётом бабочки капустницы, которая кружила неподалёку.
      -Папка мне новый сачок подарил! – похвасталась девушка.
       -Будешь теперь сачковать? - Артамоныч улыбнулся в бороду. - Вы,  городские, это дело любите. Ну, иди, иди в избу, Оладушка. Мозги там  бабке нашей просвети.               
        В институте Лада изучала всяких зверушек, насекомых,  растения и потому нередко «просвещала» то родителей своих, то  стариков.
        Дождливым  деревенским вечером, когда на дворе делать нечего, Почекутовы  сядут, бывало, за круглый стол, чаёк на травах попивают, беседы ведут – даром, что ли, деревня Беседиха.
       -Вот этот вот красивый аконит, который на ваших покосах, - сообщала внучка, раскрывая гербарий, - в  гималайских горах заменяет яд кураре.         
        -Да что ты говоришь? – удивлялся Артамоныч, молодея глазами. - То-то я смотрю, бабка мне в похлебку стала  подсыпать.
        -Не болтай! – одёргивала старуха Ильинична. – Твоя махорка страшнее яда.
        -Тихо вы! Как маленькие! - Строжилась внучка и продолжала, рукой показывая на огород. - Вот, например, подсолнух. Откуда он?
       -Ясное дело, - говорил старик. - Из семечка.
       -А семечко откуда?
       -Ну, знаешь, девка, это давний спор. Кто был первым? Яйцо или курица?
       -Я не об этом, дедушка. Подсолнух – он  заморский гость.
        -Какой такой – заморский?
        -Из Америки.
        -Слава тебе, господи! Доучились! – Артамоныч крякал старым селезнем. - Подсолнух сроду рос на русском огороде.
         -Нет, представь себе, дедушка, – из Америки.
         -Дедушка из Америки? – Почекутов посмеивался. – Вот грамотейка!
         Доходило порой до того, что старик со старухой комара в избе прихлопнуть не решались при внучке. Дверь, завешанная марлей, в избу вечерами была открыта – душно. Глядишь, один комарик пролез в какую-то щёлку, второй – и загудели, зазудели по-над ухом, мешая беседовать или уснуть. Если комар садился на лицо Оладушки, она просто сгоняла комара, не трогала. А бабка с дедом, те хлестали почём зря.
          Внучка вздыхала, говоря:
          -Вот если комары исчезнут, так соловьев не будет!
         Старики виновато сникали. Почекутов смотрел на свои заскорузлые пальцы, которыми он только что не комара как будто бы прихлопнул – соловья угробил за здорово живёшь.
           Такие беседы были у них вечерами в чистой, уютно  обставленной горнице.
           А в то голубое, весёлое утро, когда внучка приехала, поговорить почти не удалось. Почекутов дырку в лодке засмолил и заторопился на тот берег…
           Глазами провожая лодку, Ильинична вздохнула.
           -Совсем помешался на этих покосах! - говорила она, впрочем, без упрёка. - В молодости,  веришь, нет, Оладушка,   даже подрался на покосной луговине. Из-за  одной какой-то кривоногой березки. Межу не поделили с мужиком. 
       -А я думала, дедушка тихий, – удивилась внучка.
       -По молодости был шибко горячий, а теперь, конечно, тихий, когда спит зубами к стенке, - пошутила Ильинична. -Ну, как там у вас дома? Что нового? Рассказывай.
        -Всё хорошо. Я медаль на стометровке выиграла.
        -На какой метровке?
      -По плаванью.
      -Рыбка моя золотая! – Ильинична обняла её. – Молодец!
      -Баба, а ты со мной завтра на покосы поедешь?
        -А куда же я тебя одну-то отпущу? Ты чо? - Старуха посмотрела за огород. – А может, свой грибарий… или как его? Может, за околицей  насобирала  бы? А то мне спиняку что-то прихватывает. Если не отпустит, так из меня ездок плохой. Ну, завтра будет видно. Чо загадывать?


                *       *       *

       За работой на покосах время шло незаметно. Опадали туманы в низинах. Солнце набирало высоту – вытягивало жаркие лучи. Старик Почекутов размеренно шаркал острой косой и не забывал посматривать на реку – любимое чадушко ждал.
        Останавливаясь передохнуть, Артамоныч  приметил  коршуна – появился откуда-то, стал над поляной круги наворачивать. Крестовина мелькающей тени изредка падала на траву – подспудно  волновала старика.
        Поглядев по сторонам, седой косарь прислушался, придерживая хриплое дыхание.
        И снова ему показалось, будто ветка хрястнула в чащобе за протокой.
       «Нет, поблазнилось», - подумал  Почекутов, оглаживая бороду. 
        Покой над покосами нарушали только пищухи-сеноставки, забавные зверьки, похожие  на сусликов. В  горах Сибири много  сеноставок, и  у них бывает горячая пора, свой сенокос. Если приглядеться: кругом покосов там и тут синеет и желтеет цветущий аконит – сеноставки режут стебли, разгрызают, сушат под камнями. Аконит – ядовитая штука для человека. А для пищухи-сеноставки – лакомство. Вот ведь как мудрёно всё устроено в природе.
       Сорока за протокой застрекотала, и захрустели сухие ветки – теперь уже поближе, посильнее. 
       «Может, мишка опять?»  - Артамоныч повернулся. - В прошлом году пожаловал, так из ружья пришлось палить, отпугивать косолапого дурня».               
      Кусты возле протоки зашевелились.
      Кто-то вышел на поляну, отряхнулся и, широко расставив ноги, постоял, упираясь руками в боки, покрутил головою в соломенной шляпе. Увидев старика с литовкой, человек решительно двинулся навстречу, широко переступая через волны изумрудной кошенины, сверкающие росой.
         Это был парень – годков двадцать пять – загорелый, высокий, скуластый. На нём красовалась модная, добротная рубаха в петухах, тесноватая, правда. Тёмные брюки с металлическими заклёпками, с помятыми стрелками. Мокрые туфли облеплены были травяными нитками, хвоей. 
       Улыбка у парня  оказалась удивительно приветливой, обворожительной.
       -Здорово, отец!
       Артамоныч кивнул.
       -Здоров, коль не шутишь.      
       -Бог помощь!
       Старик лопатку почесал, обнажая потную подмышку.
       -Бог-то бог, да и ты не будь плох…
       -Что? – Парень глазами окинул покосы. - Помочь?
       -Да нет. - Артамоныч вытер влажный лоб. - Поговорка такая…
       -Понятно. - Парень посмотрел на избушку. Напряжённо посмотрел, как подумалось Артамонычу. – Твоя хоромина, отец?
        -Моя.
        -Живёшь тут?
        -Тока летом. Она из досок. Надоело в шалаше на карачках ползать.
        -Дача, стало быть?
        -И так можно сказать. - Старик присматривался. Подмывало спросить, кто, да что привело на покосы, но в душу сразу лезть – это  негоже.
       -Ты, отец, один тут?
       -Один. - Старик присел на чёрный пень, торчащий на краю покоса. - А ты чего, сынок?.. Не заблудился ли?
       Незнакомец опять улыбнулся – широко, приветливо. Только глаза продолжали напряжённо ощупывать окрестность.
       -Заблудился, батя. Компас потерял.  - Парень махнул рукой куда-то в сторону тайги.
       Старик достал кисет.
       - Ты вот сказал про дачу. А сам?.. Не дачник ли?
       -Маленько дачник, а маленько неудачник. – Парень, глядя на табак, слюну сглотнул. - У меня, отец, бензин закончился.
       -Так ты на моторе? – Старик удивился. – А где он?
       «Дачник» махнул рукой.
       -Там, сидит на мели.
       -Надо же! А я, глухой пенёк, даже не слышал.
       В руке у старика чиркнула спичка. 
       -Табачком, отец, не угостишь?
       -Бери. Только, видишь, какой. Самосад. 
       -Нормально. – Закуривши, парень сел на корточки и, похоже было, что он привык сидеть в такой вот «лягушачьей» позе. - Горлодёр. Лафа. Сто лет уже не пробовал.
        Курил он жадно – видать, соскучился. Небритые щёки аж вовнутрь вваливались во время затяжки.
        -Давно плутаешь-то? – спросил старик.
        -Давненько. – «Дачник» быстро высмолил цигарку, сплюнул под ноги.  - Батя, дай ещё, если не жалко.
        Артамоныч вскинул седые брови.
       -Он же крепкий у меня! Куда с добром!
       Сдвигая шляпу на затылок, незнакомец усмехнулся.
       -Капля никотина убивает лошадь,  а хорька в лоскуты разрывает. Серьёзно. Мне один учёный говорил. На даче. Кха-кха. На моей.
        Они помолчали, слушая пташек, беззаботно тенькающих по кустам и деревьям. Покурили, исподволь рассматривая друг дружку.  В последнее время окрестные берега застраивались дачами, и порой Почекутов пересекался – на воде или на суше – с городскими жителями, дачниками. Так что вроде бы здесь – ничего удивительного. Парень мог быть дачником. Вполне. Но дело в том, что Артамоныч долгие годы работал егерем и насмотрелся на разных залетных гостей, которые любили промышлять браконьерством. И теперь, когда он исподволь рассматривал незнакомца, он сомневался в том, что это дачник. Больше был похож на браконьера.
        Парень поднялся. Плоский живот почесал. 
       -Отец! А как насчёт картошки дров поджарить? Ничего не найдётся? Я третий день на голодном пайке.
        Артамоныч тоже поднялся. Оглаживая бороду, посмотрел на реку. 
       -Ну, пошли, гостем будешь.
       Незнакомец перехватил его взгляд.
       -Ждёшь кого-то? 
       -Жду. Возле моря погоды. - Старику не понравилась эта  внимательность, насторожённость парня. «Ишь,  глазастый какой! – удивился Артамоныч. - Как это он подкатил на моторе так, что я не услышал? Или нет никакого мотора?»
       Неторопливо шагая к дощатой избушке, притулившейся на краю покосной поляны, старик ещё раз глянул в сторону реки и вдруг подумал или сердцем ощутил, что сегодня внучка на покосы не приплывёт. Трудно было сказать, откуда в нём возникло это озарение – вспыхнуло где-то в потёмках души и пропало. И ещё труднее было бы ответить на вопрос: хорошо это или плохо, что внучка на покосах не появится?

 
                *       *       *
 
         В деревенском доме с вечера загадывали встать пораньше, да только где там – городская «барыня»  заспалась, разнежилась на пуховой  перине. И хотя Ильинична на ногах была с семи часов – будить свою  Оладушку не собиралась; ходила по дому на цыпочках, а более того копошилась в летней кухне, стряпала, варила всё то, что внучка любит.
        Пока позавтракали, пока собрались, то да сё – на реку внучка со старухой выбралась, когда солнце уже припекало, прибирая туманы в низинах, выклёвывая зёрнышки росы. Беспечные птахи  звенели по берегам, рыба резвилась.
          -Ишь, ты! – наблюдая круги на воде, говорила Ильинична. – Жених какой!
         Лада смотрела по сторонам.
         - Где, какой жених? Бабуля, ты о чём?
         -А вон, смотри, какой там жеребец толчётся. Таймень, однако.
          Внучка усмехалась, глядя на тёплую воду, в которой опрокинуто плыли облака и проносились, как чёрные молнии, ласточки-береговушки.
          Добираться до покосов  нужно было через речку Беседиху,  потом – через Бобровую протоку, пахнущую протопленной большою баней. Протока местами сильно запружена – поваленный осинник преет, берёзы, многочисленные водоросли.
         -Бобры точат зубы, - рассказывала Ильинична. – Пилят и пилят. Скоро тут совсем не проберёшься до покосов.
       -А где же? Как тогда?
       -У деда спросишь. Он по каждой старице  с закрытыми глазами проплывёт. Рыбак такой, что аж трясётся над поплавком. А мне так рыба – даром не нужна. Ты не устала, внучечка, вёслами ворочать?
      -Нет. Мне нравится.
      -Ну, слава богу. А то давай на переменку будем.
      -Спина-то не болит, бабуля?
      -Нет, расходилась.
       В Бобровой протоке пришлось хорошенько орудовать вёслами – стволы расталкивать. Белая кувшинка зацепилась – корневище длинное, как веревка.
       -В этой кувшинке, – внучка снова стала «просвещать», - крахмала ничуть не меньше, чем в картошке.
       -Ну? – улыбаясь, Ильинична покачала головой, подвязанной серым платком. – А мы зачем-то горбимся на огороде с нашей картохой... 
        Они посмеялись.
         Впереди, в густой тени деревьев, туманная дымка таилась. Ветерок выволакивал дымку – местами скрывал берега. Да тут ещё и солнце постаралось – прямо в глаза Ильиничне светило, мешая смотреть. В общем, когда причалили они, старуха пребывала в некой растерянности.
        -Ой, как тут здорово! – Внучка запищала от восторга, ступая на траву. - Как много бабочек! 
         -Погоди! – встревожилась Ильинична. – Мы тут ли?..
         -Тут. А где же?  - Лада засмеялась. 
         -Сдаётся мне, что мы не там прибились. - Ильинична потёрла поясницу. - Где избушка-то? Не видно.

 
                *       *       *

        Дощатая избушке на покосах была как та избушка на курьих ножках – из русской сказки. Внешний вид жилья был неказистый, зато внутри всегда царил порядок и чистота – старик это любил. Домотканый половик пестрел возле порога. Скатёрка на столе блестела ярко-жёлтым, солнечным блином. Белёная печурка в углу – опрятный, приземистый камелёк. Сушёная рыба, укрытая марлей, висела под потолком.        Небольшая иконка сусальным золотом сияла на стене. Фотография внучки.
      -Проходи, чего стоишь? – пригласил Артамоныч. – Подожди тут, я мигом.
        Почекутов дошёл до ближайших берёз – метров пять. Нагнулся, поднял за кольцо деревянную крышку – повеяло погребом. Старик достал плетёный туесок с провизией,  повернулся –  и чуть не выронил туесок.
        Парень – ловкий, бесшумный как зверь – стоял возле него, смотрел прямо в глаза и улыбался.
       -Держи! – скрывая недовольство, Артамоныч  протянул ему корзинку. «Ишь, проследил, варнак. Не доверяет».
        Парень молча забрал туесок  и, закрывая глаза,  понюхал, изображая райское блаженство.
       В избушке парню было тесновато – высокий ростом. Первым делом он скинул помятую соломенную шляпу, едва не цеплявшую за потолок – обнажилась крупная, коротко стриженая голова, на которой светлыми полосками проступали шрамы там и сям.
      -А почему в избе не вырыл? – спросил он, располагаясь  за скрипучим столом.
      -Кого не вырыл?
      -Погреб.
      -А! - Старик под ноги посмотрел. – Ну, как не рыл? Конечно, рыл. Тока вода тут шибко близко. Впору колодец построить.       
      В принесённом туесе было много всякого съедобного добра:  картошка, сало, отваренная курица, перья лука, яйца.
       -Как в хорошем кабаке! – похвалил повеселевший «дачник». -  Одного лишь не хватает…
       -Чего?
       -А как насчёт того, чтоб… - Парень звонко щёлкнул пальцем по кадыку.
       -Выпить, что ли? Нет, сынок. Не потребляю.
       Быстро набивая рот кусками, едок  едва не подавился. Покашлял. Прожевал. Потом приглушённо  выдавил:
       -Кержак? Не пьешь-то.
       -Да при чём здесь «кержак»? Где ты видел кержака, который курит? Слышал звон, да не знаешь, где он. – Почекутов заговорил резковато, но тут же перешёл на мягкий тон хозяина, который должен встретить и приветить гостя. - По молодости был не кержак, пил за милую душу. А теперь вот... Доживёшь до седой бороды, тоже, может, станешь таким «кержаком».
       -Не доживу! – спокойно ответил парень.
       -Ну, почему? – Артамоныч пожал плечами. - Здоровый бугай. Жить да жить.
       -Не судьба.
       -А ты откуда знаешь?
       -Ладно, батя, не будем о грустном.  У тебя такая весёлая жратва!
       -Ешь, ешь. – Почекутов согласно закивал. - Баснями соловья не накормишь.
         Парень быстро – опять же, как зверь! –  поел, разгрызая куриные кости. Попил травяного, душистого чаю. Громко икнул и сладко потянулся за столом. (Артамонычу не понравилось). Сметая крошки хлеба, попавшие на рубаху, парень почему-то замер – загорелая рука застыла в воздухе.
      -Чего ты, батя, смотришь так?
       Старик поморгал удивительно синими, детскими какими-то глазами. 
      -Оголодал, гляжу.
      -Так я же говорю, пять суток…
      -Трое, - напомнил Артамоныч. - Ты давеча сказал, что трое.
      -А чёрт их знает,  не считал.
      -На моторе, говоришь? – Старик посмотрел за окно.- А откуда приплыл?
      -А тебе-то зачем?
      -Ну, чтобы посчитать, трое суток в пути или пятеро.
      -Какая разница. - Глаза у парня осоловели. Он взял коробку спичек с камелька, вынул одну и, оскалившись, поковырялся в зубах, среди которых сияло золото.
      -Поспи, если хочешь, - сказал Артамоныч. - Устал?
      -А ты?
      -А мне ещё хребтину гнуть да гнуть!
      -Так ты же на пенсии, верно? – Парень зевнул. – Зачем же
пуп надрывать? Или хозяйство большое?
      -Теперь уж нет. Укоротили.
      -Так на хрена тебе эти покосы?
      -Ну, что ты! – Почекутов отмахнулся. – Я, сынок, помру без них. Ей-богу.
-Подсел, что ли? Как на иглу?
Старик не понял.
-Было дело по юности. Искали мы  с подружкой иголку в стоге сена. Искали-то иголочку, а нашли  мальчоночку. Сынок у нас родился. Во! – Артамоныч улыбнулся. - Получилось так, что покосы  оженили меня. Незнамо ещё, сколько бегал бы, крутился кобелём, а раз девка брюхатая, свадьбу сыграли. Всё по-людски. – Старик постоял у окна. - А ты женатый, нет ли? Тебя как звать? Чего молчишь?..
Парень спал, раскинув руки. Приоткрывшийся рот сиял золотою подковкой, отражавшей солнце.
Старик на цыпочках пошёл к двери. Под ногами половица скрипнула.
-А? – Парень мгновенно распахнул глаза с широкими зрачкеами. – Ты куда? Сиди, давай, рассказывай!
-А ты как будто слушаешь, – заворчал старик, слегка задетый приказным, тяжёлым тоном.
-Сморило. - Парень сел, раскорячив коленки, на туфли посмотрел (туфли тесные были). - Табачок-то есть ещё? Давай покурим.
       -Я в избе не курю.
       -Ну, ты точно кержак! – Парень усмехнулся,  глядя на иконку. - Почему это нельзя? Ты объясни. Что? Грех?
        -Детишек было жалко этой пакостью травить, вот и привык на улице…
        -А, ну тогда другое дело. Значит, можно? Возле раскрытого окошка, например?
        Парню, видно, не хотелось лишний раз маячить на поляне – так, по крайней мере, понял Почекутов.
        -Можно, можно покурить в окно и в дверь. Только лучше вон попей чайку, чем лишний раз травиться.
       -Да разве это чай? – Парень скулы стиснул. – Это, извини меня,  моча новорождённого козлёнка.
       -И на том спасибо. – Старик обиделся.
       Гость поднялся. Сильной рукой похлопал старика по плечу.
        -Не сердись, отец, не надо. Просто я привык прихлебывать чифирь. Знаешь целебный напиток такой?
      -Слыхал, тока не пробовал.
      -Заварка есть?
      -А как же? – Артамоныч показал на сухую траву, висящую за камельком.
       Парень засмеялся. Помолчал.
       -А это что за краля? – Он остановился возле фотографии на стене.
       -Внучка, - ответил Почекутов, теплея голосом.
       -Симпатяга. – Парень зевнул. - Поспать бы, ёлки. Минут семьсот на каждый глаз.
       -Поспи, а я пока пойду, пройду рядок-другой.
       -Мне спать никак нельзя. Надо идти, а то меня на даче потеряли. Кумовья там волосы рвут сейчас на ж… - Парень говорил одно, а делал совсем другое. Резким движением он скинул  чёрные туфли, под которыми не оказалось носков, зато на ступнях голубела какая-то надпись.
         Разговаривая, старик то и дело поглядывал на босые ноги «сорок пятого» размера, старался прочитать наколки.
         -«Они устали!» – усмехнулся парень.
         -Кто устал? 
         -Ноги…
         -А! – понял Артамоныч. – Это так написано? А сколь тебе годков, сынок, что ты уже устал?   
          -Бьют не по годам, по рёбрам.
          - Что верно, то верно. – Почекутов присел на табурет возле окна. – Был у нас на фронте солдат один, седой как лунь.  А мы все молодые, безусые: «дед», говорим ему, «дед». Уважительно так. А потом разговорились после боя… А там же водку выдавали после рукопашной. Жуткое дело, я тебе скажу – ходить в рукопашную… Ну, вот мы по стакану тяпнули, разговорились, а он, этот дед несчастный, оказывается, моложе нас. Он из Белоруссии, под немцами ходил. Так ему по рёбрам так надавали, что за ночь состарился… - Артамоныч вздохнул,  хмуро глядя на парня. - Ну, это война, это я понимаю. А ты? Чего устал? Замки подламывать?..
        Парень встрепенулся на топчане. Глаза его, только что соловые, смотрели жёстко, даже с какою-то скрытою злинкой.
        -Ты не шей мне, дедушка, красный сарафан, - сказал он, выпячивая нижнюю челюсть. - А проще говоря, не надо мне чужого дела шить. Я не был мелким фраером и никогда не буду.
        -Ты крупный, - согласился Почекутов. - Такой крупный, что рубаха чужая мала…
        В избушке стало тихо-тихо. Пчела сверлила воздух где-то  за стенкой дощатой избушки.
        -Молодец. - Парень хмыкнул. - Шерлок Холмс отдыхает.
        Артамоныч не понял последнюю фразу. Поднялся. Посмотрел в корзинку, в которой  провизия была почти что уничтожена. Нет, старику ничуть не жалко было. Парень, если честно, понравился ему. Был в нём какой-то лихой кураж и отголосок отплясавшей молодости. Это привлекало, и не хотелось думать о плохом. Невольно приходила мысль о сыне: по глупости, по юности тоже оступился, хотя и не упал. Жизнь, она ведь скользкая – не поле перейти. Зато потом сынок остепенился как в буквальном смысле, так и в переносном – своим горбом, характером своим добыл степень доктора каких-то там наук в той области (в микробиологии),  в которой старик был темнее, чем самая тёмная ночь и нисколько в этом смысле не лукавил. Он вообще лукавство не любил и не терпел, когда его пытались вокруг пальца обвести. Вот почему он в ту минуту осерчал. Он с ним как с человеком, с этим гостем незваным.  А гость…
        -Пойду! – Старик сердито глянул за окно. - Надо косить, а то как бы ни дождь. Передавали. Они хотя и врут, но не всегда.   
         И парень тоже зыркнул за окно.
       -Ладно, батя, хватит нам гонять порожняки, - сухо  произнёс он, обуваясь. - Я тоже пойду.
        Парень скрылся в ближайших деревьях. 
        Почекутов пошёл на поляну, взял литовку, взмахнул два-три раза. Посмотрел в ту сторону, где скрылся парень.  Работа не шла на ум.
       И вдруг шум мотора почудился вдали на реке. Вытягивая шею, Артамоныч сделал несколько шагов по направлению к берегу. А через минуту, когда он повернулся – вздрогнул. Парень снова стоял перед ним. Улыбался, глядя из-под шляпы, натянутой на самые глаза. «И улыбается-то хорошо! - обескуражено подумал старик. - И что не жилось охломону?»
         -Надо харчи отрабатывать. - Парень потёр ладони. - Есть ещё литовка?
        -Забыл, растяпа, - тихо поругал себя старик. - Приготовил запаску  и оставил в ограде.
        -Ничего, будем одной. По переменке.
        -Да ты умеешь ли? Косить-то?
         Парень хохотнул, понимая это слово по-своему.
        - «Косить»? Я только то и делаю, отец.  Ну, что? Давай.
         Старик помедлил, прежде чем с литовкою расстаться. Как будто почуял подвох. Парень взял косу двумя руками и неожиданно сломал через колено – половинки черенка полетели в реку.  Сверкая на солнце, лезвие щукой плеснулось в воде и погасло.
         Несколько секунд старик стоял, разинув рот, потом стал багроветь. 
        -Ты её делал, чтоб ломать? Паскудник! - Борода старика затряслась. - Попил, поел, спасибо не сказал, а уж напакостил.  Что вы за люди такие?
        Насторожённо глянув на реку, парень руку прижал к груди.
       -Извини, старик, мне показалось… Ну, короче, мне так будет спокойней.
        -Тебе?! – Артамоныч глазами сверкнул. - Ты про себя печешься, дармоед? А мне? Что теперь делать прикажешь? 
        -Иди за мной!
         Артамоныч высморкался.
         - Ты мне тут не указчик!
         Парень подошёл к нему вплотную. Взял за грудки.
        -Ошибаешься, - заговорил он тихо, даже ласково. -  Я теперь тебе указчик, царь и бог. И ты лучше не рыпайся. Не буди во мне зверя. Пошли.
          Глаза у парня сделались тёмными, тяжёлыми. Он смотрел – как будто гипнотизировал. Потом отвернулся. Приминая траву и цветы, двинулся к избушке, уверенный в том, что старик не посмеет ослушаться.
       В тишине за берёзами, за кустами смородины пищухи-сеноставки изредка попискивали, продолжая работать. Стрекотали стрекозы, трещали кузнечики, пчёлы в медоносах копошились.
          Старик, шагая следом, был как будто обухом по голове   ударенный – в висках гудело. Сказать, что он сдрейфил – так это неправда. Он был ошеломлён, подавлен наглостью и вероломством. Но продолжалось это не долго. Мускулистые пружины в нём – шаг за шагом – стали напрягаться. Почекутов засопел, зыркая по сторонам. Увидел камень под ногами…
         И парень в этот миг остановился.
         -Не успеешь! – поворачиваясь, предупредил он со своей обворожительной улыбкой. - Лихие фраера, и те не успевали. - В руке у парня просверкнуло  выкидное лезвие – «лисичка». - Есть вопросы? Нет? Тогда пошли.
       «Ладно! – Артамоныч вспомнил про тайник. – Сейчас мы дойдём до ружья, и тогда ты, голубчик, попляшешь!»
        В избушке парень спрятал «лисичку». Сел за стол, только теперь уже как-то по-хозяйски сел, широко расставив кулаки.
       -Что за деревня на том берегу? – спросил отчуждённо.
      -Беседиха.
      -Далеко до города?
      -Это смотря как, - стоя у порога, отвечал старик, не глядя на него. - Если на машине – полста. А рекою добираться, добрая сотня выйдет.
      -Как это так?
      -Река шибко петляет.
       Парень поднялся. Покружил, как зверь по клетке, по тесной избушке. На реке послышался мотор (или почудился). Глаза у парня сузились в то время, как старик открыто усмехнулся, думая, что до ружья осталось – рукой подать.
        Словно почуяв что-то неладное, парень вдруг остановился возле Артамоныча – коротко и сильно саданул под дых. Сдавленно  охнув, старик упал на домотканый половик, но через несколько секунд стал приподниматься, и тогда парень по затылку треснул башмаком – как будто утюгом.

 
                *       *      *

 
         Лодка прибилась к другому берегу – внучка со старухой заблудились в мелких ответвлениях протоки, заваленной бобровыми запрудами.
         -Оладушка, - попросила старуха, - а ну-ка, сходи, посмотри.
         -А что посмотреть-то, бабуля?
         -Там есть протока, нет ли?
         -Сейчас. Я мигом.
          Лада пошла по берегу, прихватив с собою новенький сачок. В тени за деревьями держался легкий, рваный туманец. Свежо и пряно пахло разнотравьем, головки цветов шевелились от пчёл, гудящих басовыми струнами  – незримые, длинные струны тянулись над поляной, над водой.  В кустах паутина блестела – солнечные блики попали в тенета. Голубыми  огоньками над поляной вспыхивали крохотные бабочки – голубянки. Вспыхивали – когда летели, и угасали – когда складывали крылышки. Это было удивительное зрелище, редкое. 
        Расправив сачок, Лада побежала по зелёной луговине, пестрящей цветами. Потом остановилась, вернуться хотела, но передумала: а вдруг на покосе не будет вот таких очаровательных созданий – голубянок.
       Увлекаясь погоней, она отбегала всё дальше и дальше от лодки. Бабочки, словно заговорённые, ускользали от сачка, только воздух посвистывал. Запыхавшись, Лада остановилась, поправляя волосы.  Стала осматривать поляны и пригорки. И чего там только не было! Иван-чай под ветерком плескался розовыми пышными свечками –  кипрей, завсегдатай и любитель былых пожарищ. Удивительная трава с колдовским каким-то названием «живокость» – высокая, дуром прущая из-под земли, вырастающая по десять сантиметров за день. Костяника под берёзой красными дробинами мерцала. Земляника прямо под ногами оказалась – пахучие листы, раздавленные кедами, источали слабый аромат.
        За спиной у девушки светило солнце. И вдруг оно погасло – чья-то тень упала на поляну.
        Повернувшись, Лада вздрогнула, инстинктивно прикрывая грудь сачком.
        Перед ней стоял какой-то незнакомый, симпатичный парень в соломенной шляпе, в расписной рубахе. Улыбка его была широка и приветлива.
      -Лада? – тихо спросил он, приподнимая шляпу. – Наше вам глубокое почтение!
      Брови девушка поплыли вверх.
      -А вы… - Она невольно улыбнулась. - Вы откуда знаете меня?
      -Дед про вас говорил. Он заждался. 
      Опуская сачок, Лада посмотрела в сторону покоса.
     -А где он? Там?
     -Он здесь, неподалёку. - Незнакомец говорил спокойно, ласково, и это располагало. - Дело в том, что я отшельник, много лет сижу… Ну, то есть, это… Я живу на даче, ни письма, ни передачи. А сегодня утром  я приехал к вашему деду.  Давай говорю, заарканим тайменя. В гостях у меня кумовья, а на столе – шаром покати. Ну, вот он и решил показать мне самое рыбное место. А у меня, мадам, всегда с собой такая хорошая удочка. - Парень вдруг охально  подмигнул. - Тебе показать мою удочку?

 
                *     *     * 

        Старик очнулся, когда солнце было уже высоко – лучи отвесно втыкались в крышу. Избушка нагрелась и пахла смольём, кое-где кроваво протопившимся из побелённых досок. Муха жужжала в углу. Ветер пошумливал в кустах смородины. Покачиваясь, старик  поднялся с полу. Сел на топчан. Послушал, как сердце за пазухой места не может найти. Тупо, долго рассматривал свои сапоги, белесоватые, с зелёными рыльцами от покосной травы. Как-то не сразу пришло ему на ум, что тут произошло? Почему он оказался на полу?
        Поначалу старик погрешил на солнечный удар. (Такое однажды было, когда он в самое пекло продолжал копаться на покосе).  Но потом неожиданно вспомнилось – будто вспышка озарила темноту.
      Трогая ушибленный затылок, Артамоныч застонал. Подслеповато стал оглядывать беспорядок и разор в избушке – как  после нашествия зверя какого.   
      Возле камелька валялась  пустая корзина из-под еды. Пустая кедровая хлебница тоже была на полу. Горсточка рассыпанной махорки виднелась на подоконнике.
       Артамоныч взялся, было, цигарку сворачивать, но руки тряслись, рассыпая табак. Он бросил «козью ногу». Выйдя за дверь,  увидел крышку погребка, отброшенную в сторону.  Подошел, посмотрел – как в пустую могилу.
       «Всё забрал, стервец! Да чтоб тебе!..»
       Потом он к берегу пошёл, поскальзываясь на бледноватой скошенной траве.
          Лодки у берега не было.   
         Почекутов понуро сел на бревно, к которому привязывал дощаник. Из-под руки посмотрел на реку, вспоминая, что внучка должна бы сюда уж приплыть. И эта мысль – о внучке – обожгла старика предчувствием чего-то неизбежного, непоправимого. Он подскочил, засуетился на берегу, не зная, как тут быть, что делать – хоть пускайся вплавь, да только разве пустишься. Это по молодости – на спор – он переплывал  поперёк самые бурные реки, грозящие башку сломить пловцу. А теперь-то не сильно разгонишься. Но и сидеть, сложа руки, тоже – никакого спасу не было. И Артамоныч вспомнил про какой-то старый плот из трёх, из четырёх пузатых брёвен – салик, так звали здесь подобные плоты. «Может, хотя бы на нём попробовать? – подумал старик. – Вниз по течению пойду, где-нибудь причалю к тому берегу, а там будет видно».
          Салик, прибившийся откуда-то с верховий, несколько дней стоял в красноталовых кустах возле протоки, чайки на нем отдыхали, кулики, зимородок. Никому – кроме этих птиц – салик тот не нужен был. И, тем не менее, старик не мог его найти. Походил по берегу. Сел на траву. Ушибленную голову руками обхватил. «Вот наказание!»
          Вдалеке послышался лодочный мотор.
          Почекутов поднялся, напрягая глаза. Разглядел какой-то странный, расплывчатый силуэт, появившийся из-за тёмного мыса. Вроде как две лодки на реке: одна скользила по воде, а другая, над нею – точно летела по воздуху. Старик протёр глаза и вскоре понял: впереди шла моторка, распускающая белые усы, а следом за ней – на буксире – вторая лодка. И чем ближе становился этот «караван», тем тревожней было Артамонычу.
В моторке сидел участковый – приземистый, плечистый Филипп Разбугин, в милицейской форме, без фуражки, чтобы ветром не сорвало. А на привязи тащилась лодка со старухой – бледной, заплаканной Ильиничной.
«Караван» причалил.
Разбугин резко газанул и заглушил мотор.
Ильинична, увидев старика, завыла в голос, а участковый, натянув фуражку до бровей, засмолил папиросу.
-Зачем ты баб своих  одних-то отпускаешь? – сурово спросил он.
-А где… - Голос Почекутова осёкся. – Где внучка?
Филипп отозвал старика подальше от плачущей бабки. Стал рассказывать, хмуро скользя глазами по берегам:
-Они причалили вот там, возле Кривой Карги. Ошиблись.  Туман по низинам стоял. Ну, и пошла она, барыня ваша… Бабочек ловить пошла и нету…  - Разбугин окурок сапогом затоптал. - Ты здесь никого не видел?  Из чужаков. Слышь, Артамоныч? 
-Был один.
-А кто такой?
-Дачником представился.
-В рубахе с петухами? Штаны с заклёпками?
-Ну, - подтвердил старик. - Солома на башке.
-В том смысле, что соломенная шляпа? – Участковый поправил кобуру. – Это он самый…
-Кто?
-Головорез. На нём судимостей, как блох на той собаке. Есть подозрение, что внучка у него в заложниках…
У старика потемнело в глазах.
Пошатываясь, он побрёл  к Ильиничне, хотел что-то спросить, но старуха в это время ещё громче зарыдала и запричитала. И Артамоныч, не зная, что делать, зашёл по колено в холодную воду –  из-под камней там били родники. Шумно умылся, вытерся мятым подолом рубахи. Посмотрел на воду, играющую солнцем. Потом посмотрел в небеса, где ходил кругами крылатый хищник.  «Да как же это, господи? – оглушенно подумал Артамоныч, вспоминая очаровательную улыбку парня. - Да что же он? Не человек, что ли? Зверь?.. »
Старик опять холодною водой поплескал на лицо, на грудь. Глаза его вдруг стали разгораться непостижимым каким-то, воспалённым огнём, а в груди поднималась такая кипящая сила, которая ни раз, ни два выручала в рукопашном бою и толкающая на амбразуру вражеского дота. Человек на земле проживает несколько жизней. Иногда проживание это остаётся почти незамеченным, а иногда переход из одной ипостаси в другую происходит очень  болезненно. Так было с Почекутовым. До войны это был почти что другой человек. Голову курёнку отрубить не мог, не говоря уже о том, чтоб заколоть свинью – мужиков соседских  уговаривал за поллитровку. Силы в нём было не меряно, а вот духу – кровь невинную пролить – не доставало. А на фронте что-то в нём переломилось. Война в душе то ли погасила что-то,  то ли наоборот – высветила нечто непонятное, что затаилось в самом дальнем, самом глухом углу. И это «нечто» особенно сильно во хмелю  проявлялось, почему он и решил покончить с выпивкой – уже после войны.
      В те минуты, когда он стоял на речном берегу, Почекутов  будто опьянел – так сильно его захлестнуло отчаянье, злоба, сердечная боль, унижение и оскорбление. Но потом он встряхнул головою и заговорил неожиданно твёрдо, как говорил на фронте, где командовал  батареей:
       -Старшина! Мы с тобой сделаем так. Ты старуху в моторку возьми, а я сяду в лодку…
     -С чего это? – Разбугин удивился командирскому голосу Артамоныча. - Нет, вы уж тут по-свойски… по-семейному… А я на службе…
     -Филя! – жёстко перебил старик, глядя на горы, на тайгу. – Ты забыл? Я тут работал егерем, знаю все ходы  и выходы.
      -При чём здесь это? - Участковый снова поправил кобуру. - Ну, ты найдёшь, допустим. И что дальше? Голыми руками не возьмёшь.
      -У меня верхонки есть! - мрачно ответил старик.
      В конце концов, Разбугин сдался под напором Почекутова, удивляясь, что такого «боевого» Артамоныча он, участковый, не знал. Старик на прощанье пожал ему руку, и участковый опять поразился: «Ты смотри! Рука ещё –  дай боже!»
         Моторка с милиционером и поникшей старухой скрылась за речным поворотом, а Почекутов тем временем зашёл в избушку, открыл тайник и вытащил двустволку, бинокль, охотничий нож.            


                *       *       *
               
       Солнце барахталось в тучах, натужно синело и снова – яичным желтком – выдавливалось в дыры между тучами, но тут же  пропадало, обуглено чернея, теряя силы. Гроза над перевалом погромыхивала. Ветер шумел, взъерошивая волны даже на тихих плёсах, раскачивал сосны под берегом, кедры,  заставлял потревоженных птиц поскорее улетать в укрытие.
        Артамоныч на вёслах проворно соскользнул вниз по течению – добрался до Хитрой Петли, где своенравная таёжная река давала кругаля, напоровшись на скалистые громады. Человек, не знающий норова этой реки, мог потерять здесь несколько часов и «намотать  на вёсла» добрый десяток  лишних километров.
       Здесь Артамоныча накрыло ливнем – уже на подходе к старому охотничьему зимовью.
       Подходил с опаской – ружьё наизготовку. Но в избушке было пусто, пыльно, пахло травами.  Печь, когда-то сложенная из дикого камня, чернела развороченным нутром. Помешала кому-то. «Что за народ? – угрюмо думал Артамоныч, слушая стеклянно стрекочущий ливень. - Словно с другой планеты прилетают, чтобы напакостить и убежать. Ведь завтра-послезавтра  ты сам или твой дядька, кум или сват, или дитё твоё родное сунется вот в эту глухомань, дожди прижмут,  морозы –  негде же будет укрыться. Неужели не ясно? Нет, шакалят  и всё, хоть ты кол на голове теши. Или взять вот эти банки-склянки, например. Он водку свою жрёт, собака, и тут же бьёт пузырь, кидает на берег и в воду. Так ты же сам туда сейчас полезешь, чего ж ты делаешь? Нет, он сколько будет пить, столько будет бить. Или вот этот зверь с красивою улыбкой, которого сыто накормили, напоили. Это ж какое гнилое нутро надо иметь, чтобы такие выкрутасы вытворять? Что он думает своей башкою стриженой? Что всё это сойдёт? Старик утрётся рукавом и дальше, как ни в чём не бывало, станет косить мураву? Э, нет, соколик, нет. Видно, правду говорят, что русского надо шибко долго запрягать, но уж когда поехал, тогда хрен остановишь!»
         Спрятавшись от ливня под крышей зимовья, Артамоныч не находил себе места. Покружил по тесному пространству. Вышел за дверь. Посмотрел на стеклянную стену воды, с грохотом валившуюся с неба. «Ну, куда тут пойдёшь? Ни черта не  видать!»
        И опять он вернулся под крышу. Опустившись на дряхлую лавку, глубоко вздохнул и вдруг почуял в отсыревшем воздухе что-то знакомое.
        В избушке густо пахло сухими травами, кем-то припасенными в избытке. Вот мелисса, сорванная в Иванов день – исцеляет от страха, если носить при себе. Вот медвежьи ушки, собранные в полнолуние августа – от кровотечения по женской части, от сердечной тоски. Много, много чего здесь припас какой-то добрый, незнакомый человек.   И только от того, что мучило – страшной мукой  разрывало душу старика! – не было от этого никакой волшебной муравы. 
Отгоняя от себя тревогу и смятение, Артамоныч старался думать о чём-нибудь светлом, приятном. «Всё будет хорошо!» - думал старик. Завтра  он снова окажется в мире труда и покоя. Снова будет косить без оглядки, а потом полежит на траве, глядя в синее небо, отдохнёт, в березняк завернёт – веников для бани наломает,  земляничку  мимоходом за красные бока пощиплет. И  снова за литовку – и пошёл, пошёл. За день напластается до ломоты в костях, до звона в голове – домой заторопится.  На лодке сена свежего приволочёт – коровёнку порадует. А под берегом банька томится, дышит пахучим дымком. Он одёжку снимет, улыбнётся – былинка под рубахою щекочет, а в волосах запуталась сухая незабудка или ещё какой-нибудь цветок.  Попарившись в охотку, он  во всё  чистое переоденется и подумает – как, скажи на милость, заново родился, аж лопатки чешутся, будто крылья ангельские за спиной растут. А после баньки – святое дело! – законный стопарь на столе дожидается, сытная,  горячая еда, после чего только-только дойдёшь до кровати, гудящей головой  к подушке прикоснёшься, и готов – глубокий, сладкий сон прибрал работничка. А утром снова с петухами   поднимайся, поспешай – коси коса, пока роса, роса долой и мы домой.  Так думал он в избушке, пережидая ливень. Надеялся на это – и сам себе не верил в глубине души. Почему не верил? На это пока не было ответа. Была только тревога и смятение – по поводу грядущего денька. Привычный ритм земного бытия, наполненного простыми радостями, вдруг поломался. Срезался – как стебелёк под страшною косой. Ну, может быть, не срезался ещё. Была надежда. Только очень слабая.


                *        *        *


         В мокром небе стихло. Тайга умыто, ярко засияла, птахами оголосилась. Мутные ручьи зарокотали в горловине ущелья. Пар от камней, нагретых за день, повалил, как от печей.
        Время от времени поглядывая в бинокль, старик заторопился к перевалу с левой стороны. Потом остановился – повернул направо. Почему он повернул – и сам не знал. Его как будто сердце по тайге вело, чутко подсказывая, где нужно свернуть, где задержаться, куда  посмотреть.
        Ветер за собой увёл остатки облаков, и над горами, над тайгою радуга раскрылась – широкая, полная, с чётко выделенным семицветьем. (Артамоныч, хмурясь, шёл, косился на неё). Радуга  истаивала долго, нехотя. А потом при ярком солнце  крупный, редкий дождь посыпался – «царевна плачет». И старик во всем этом  увидел небесный какой-то, добрым смыслом наполненный,  знак. И тут же, буквально через несколько минут, шагая дальше, он увидел в бинокль какую-то женщину, девушку ли, идущую по берегу – по той стороне. Фигура была далеко, не разобрать, кто это. Но старику так сильно захотелось, чтобы это непременно была внучка, так захотелось, что он – слезящимися глазами – увидел именно её и никого другого.
        Стрекоза опустилась перед биноклем. Зелёные глазищи – два изумруда – хорошо были видны, замысловатый рисунок на слюдянистых дрожащих крылышках. Опуская бинокль, старик подумал про зелёные глаза Оладушки  и про то, что она в этой жизни мухи не тронула, комара не обидела. За что же ей такое испытание?
      Примерно через полчаса по реке – из города – прошла  «Заря», вспенивая стрежень и поднимая  волны, сверкающие на солнце.
       Девушка или женщина – та самая, которую приметил Артамоныч – стала руками размахивать, стоя на берегу. «Заря», отличающаяся мелкой посадкой,  обогнула красный бакен, уходя с фарватера, и  подвалила к песчаному, пологому берегу.
       Старик не знал, что думать, но сердце его радостно забилось. Он опять шёл вперед, звеня подковками, и всей душой надеясь только на лучшее. Может, сбежала внучка? Сиганула с лодки и привет. Она ведь  как рыба плавает – в бассейне в городе зимою тренируется, грамоты какие-то, награды получает на соревнованиях. И в то же время в голове сомнения роились, и жуткие предчувствия давили сердце. А  тут ещё бабочка эта, чтоб ей ни дна, ни покрышки. Красивая бабочка, а называется так некрасиво – траурница. (Внучка показывала). Неожиданно слетевши с дерева, стоящего на пути, траурница – будто чёрный, обгорелый лист – покружилась над головой Почекутова и уселась прямо на плечо. «Это как понимать?» Он нахмурился.
         Красная вершина впереди была похожа на петуший гребень. И Артамоныч вспомнил, как перед самым отплытием на покосы курица в ограде запела петухом –  это не к добру. В ту минуту Почекутов заколебался: «Ехать? Нет ли?» По-хорошему, так надо было бы схватить  топор да башку оттяпать той курочке с придурью, но старик   постеснялся. Во-первых, предрассудки, стоит ли из-за них кого-либо жизни лишать? Во-вторых, Оладушка рядом была. Она от вида крови с малолетства падала в обморок – загодя сбегала со двора, если знала, что будут колоть курицу, утку или кабана.               


                *       *       *
               
      Огромный летний день склонялся к вечеру, когда старик напал на проклятущий след – невнятный, сомнительный, но всё-таки след. Работа егерем сказалась –  был ещё в нём порох. Стоило только наткнуться на первые признаки свежих следов – дальше они «косяком» потянулись, видимые, впрочем,  только зоркому глазу. А у него, как ни странно, во время той нечаянной охоты, глаза как будто помолодели. Видно, нервы скрутились в такую пружину, что Артамоныч забыл и про свой седьмой десяток лет, и про то, что, что «глаза по ложке, а не видят ни крошки». Теперь, к исходу дня, он видел много из того, что ещё утром без бинокля не разглядел бы.    
        «Дачник» был неопытный, чтоб не сказать нахальный,  вел себя в тайге как слон в посудной лавке. Привычка везде и всюду чувствовать себя хозяином жизни сослужила «дачнику» плохую службу. Он даже умудрился окурок бросить на сухую подушку мха – под гранитным, сухим навесом, где, наверно, время коротал, пережидая ливень. Бледно-синий дымок закудрявился на покатом водоразделе – подсказал Артамонычу, куда нужно двигаться.  А вот если бы он, не бросив окурок,  ушел бы на ту сторону водораздела –  всё, пиши,  пропал. Старик, скорей всего, потерял бы «дачника» из виду. Но видно, бог шельму метит.
      -Теперь не уйдёшь! – вслух подумал старик, в глубине души, однако, сомневаясь в этом.
       Крепкий парень попался, выносливый. Шёл напролом – как сохатый – пёр по камням, по кустам и валежнику.  А Почекутов уже упарился – начинал сдавать. Одежда на нём пропотела, во рту пересохло. (Жадно припал к роднику, подвернувшемуся под ноги). И всё чаще и чаще старик за сердце хватался – там припекало. Годы всё-таки давали себя знать, хотя любой другой на его месте – с такими же годами за спиной – давно бы уже вывалил язык и отдыхал бы где-нибудь под кустиком. А старик – ничего ещё. Топал и топал. Только ноги тяжелели с каждой сотней метров, сапоги становились свинцовыми. Артамоныч отставал – он это чувствовал и даже видел по следам того паскудника. Следы в болотной жиже успевали «зарастать», покуда Артамоныч доходил до них. Случайно или нет, но парень выбрал верную тактику – уходил по сырому, чтоб ни одна собака не учуяла. Вскоре след его пропал, и Артамоныч вдруг ощутил непонятное облегчение – вместо того, чтоб расстроиться. Но это облегчение он даже самому себе не выказал – брови нахмурил, бороду подёргал, бросая взгляд туда-сюда в поисках следов. «Ну, ладно, что ж? На «нет» и суда нет!»
       Почекутов остановился, сплёвывая горькую, едва ли не кипящую слюну и распаренным горлом хватая воздух так, словно старика душили только что.
       Посмотрев на сапоги, Артамоныч вспомнил синюю наколку на ногах у парня. «Они устали!» Уныло усмехаясь в бороду, старик сел на пенёк. Разулся. Потную ногу в лужу засунул и застонал, блаженствуя – кровяная мозоль углём горела и только что не дымилась.
       «Ушёл! – вздохнул старик, смежив ресницы. - Да чёрт с ним! Главное то, что Оладушка целая!.. Да только вот нету уверенности, что  эта она была на берегу, она уехала с «Зарей».  Может, кто другой? А где Оладушка? Нет, надо бы настигнуть стервеца, спросить…»
           Однако силы не было уже – вставать и догонять.  Сутуло сидя на замшелом, покатом валуне, Артамоныч  снова стал посматривать в бинокль и через минуту-другую с удивлением обнаружил «дачника», тоже сидящего, только на старом поваленном дереве. Можно было бы подумать, что он затаился, почуяв погоню. Только что-то непохоже. Поза парня была спокойная. Более того, он, кажется, надумал покурить. Да, так и есть. Вскоре ветер донёс до Артамоныча невнятный аромат родного табака, самосада. Теряясь в догадках, старик снова пошарил биноклем по окрестной тайге.
         «Ага! Не торопится он потому, как пришёл к зимовью, - понял Артамоныч. - Забыл я про него. Забыл. А ведь когда-то строил вот этими руками. Стало быть, он выжидает, проверяет, нет ли там кого. Видно, решил заночевать. Ну, вот и хорошо, вот там я тебя и прищучу».      
         Он знал подходы к зимовью – со стороны утёса, возле которого притулилась дряхлая изба.


                *      *     *
               
В избушке парень нашёл почти что всё, что нужно для счастья таёжнику или какому другому, непогодой застигнутому путнику. В печи лежали сухие поленья, береста – только чиркни спичкой. Крупа хранилась в железных банках. Сухари были в мешке, подвязанном к потолку – чтобы мышь не погрызла. Но главное – чего старик не знал – парню в избушке обрез «улыбнулся». Чёрт  его знает, какими путями это  оружие попало в зимовьё, но парень чуть башку не проломил от радости, когда нашёл обрез и, веселея, распрямился в полный рост.
Почёсывая темя, он напялил телогрейку – возле реки уже было прохладно – засунул оружие в пазуху и собрался идти за водой к роднику, журчавшему неподалёку от зимовья.
Закопченное ведёрко дрогнуло в руке у парня –  выпало. И глаза у парня заполошно дрогнули, когда он увидел старика.
-Ты? - прошептал. – Вот ничего себе…
Артамоныч взвёл курки.
-Лапы! – тихо потребовал. - Поганые лапы свои подыми!
 Выполняя приказ, парень попытался улыбнуться своей обворожительной улыбкой, не одного человека, наверное, сбивавшей с толку. Но улыбка на сей раз получилась какая-то побитая, жалкая – больно грозен был вид старика.
-Шерлок Холмс отдыхает! - Парень хмыкнул, очухавшись от неожиданности. -  Ну, молодец! Не ожидал я от тебя такого марш-броска!
-И я от тебя, от паскудника, не ожидал…
-А в чём дело-то? – Парень потихоньку стал руки опускать.
-Держи над головой! - предупредил старик. - А то я за себя не ручаюсь!
-Понял. Не дурак.
-А вот насчёт этого я сомневаюсь. - Почекутов направил двустволку в переносицу парня.- Где она? Отвечай!
-Кто?
 -Ты знаешь, про кого…
-Нет, не знаю, батя. Про кого?
-Жива она? Ты чо с ней сделал, падаль?
Парень сплюнул под ноги – чуть не попал в ведро.
-Да ты мне объясни, в конце концов! А то мы будем беседовать как эти… Как слепой с глухонемым. Ты про кого толкуешь?
-Внучка…
-А что именно?
-Ты разве не видел её?
-Без понятия.
-Брешешь, поганец! - Артамоныч показал на бинокль, болтавшийся на груди. - Я видел. Что с ней? Отвечай.
-Ну, а если видел, - парень пожал плечами, - зачем же спрашивать?
Палец Артамоныча – может, вольно, а может, невольно – дернулся на курке.
Над головою парня промелькнуло сине-багровое пламя и разломился гигантский гром. Бревенчатая стенка зимовья, возле которой он стоял, брызнула щепками. От испуга парень даже припал на колени. Потом потрогал уши. Зло поморщился.
-Дед! - прошептал он, стряхивая щепки с телогрейки. - Ты чо? Уху ел?
Жутковато глядя исподлобья, Артамоныч осевшим голосом:
-Второй патрон – в башку!.. Я повторяю в последний раз…  Где она? Что с ней? Жива?
Вытирая вспотевший лоб, парень поспешно заговорил:
-Да жива она… Жива… Пальцем не тронул… Сбежала…  Прыгнула и уплыла…
Почекутов пожевал пересохшими губами.
-Побожись.
-Чего?.. А! Ну, как хочешь… Ну, вот те крест! – широким жестом изображая крестное знамение, парень на мгновенье руку задержал возле пазухи, где притаился обрез. Но в ту же секунду он, видимо понял, что не успеет достать. Рука его опять ушла наверх. - Да вот те крест! Я землю жрать готов! Ну, честно говорю! Сбежала девка! Плавает как рыба!
 Старик поверил. Во-первых, потому что сам никогда не врал, а во-вторых,  ведь именно об этом он всю дорогу думал: внучка проворная, как рыба плавает.
Парень, отличавшийся звериным чутьём, мгновенно  почувствовал перемену в настроении Почекутова.
-Ну, всё, батя, всё, - примирительно сказал. - Я опускаю руки, ты опусти волыну. Договорились?
-Нет!
-А что тебе надо ещё?
Старик молчал. Смотрел ему в глаза. Глубокая морщина  в переносице побелела от напряжения.
-Поганец! – прошептал он, опуская двустволку. - Ступай своей дорогой.  Не стану я мараться об тебя.
Парень усмехнулся.
-А может быть, кишка тонка? 
И опять старик молчал. Опять смотрел ему в глаза. Смотрел и силился понять, что же это перед ним такое? Зверь? Или всё же человек? Или какое-то исчадие ада, которое в последние годы всё гуще и гуще чадит по-над русской землей? Через какие такие страсти-мордасти должна была пройти эта горемычная душа, чтобы вот так испаскудиться? Ведь даже зверь не делает такого, что вытворяет он, который «царь природы». Нет, старик не мог понять такие вывихи в людских сердцах и душах – не в силах был понять, вот так, до седых годов дожил, а толку мало. Ты вот сейчас прости его, этого паскудника, отпусти на все четыре стороны, так он же пройдёт по земле как Мамай – ничего живого не оставит. 
 Эти раздумья на несколько секунд расслабили Артамоныча.
 Парень сунул руку в пазуху себе.
Чёрный глазок обреза навёл на старика.
-Давай по-хорошему! - прохрипел, оскаливая золото зубов. 
Старик ничуть не испугался, оказавшись на мушке. Он слишком устал для того, чтоб пугаться. Вздыхая, он подумал, что надо бы, конечно, по-хорошему. С этим паскудником лучше не связываться. Грех на душу возьмёшь – себе дороже.
Покачав головой, он вздохнул.
-Ну, давай по-хорошему.
И стали они расходиться в разные стороны, как расходятся люди на страшной дуэли. Впереди у старика белели камни – Мраморный Скол – широкая вершина перевала. А у парня впереди – Чёртова скала, за которой должен быть обрыв. 
Остановившись возле Чёртовой скалы, ощущая себя в безопасности, парень вдруг весело крикнул:
 - А девка-то, ой, сладкая была!
Старик содрогнулся всем телом – как будто камень сверху прилетел. Опуская голову, ружьё закинул за спину. Медленно дальше побрёл, и вскоре пропал за камнями.
И парень оружие спрятал. Пошёл своей дорогой –  вдоль обрыва.
Солнце, натужно краснея, ложилось на дальний хребёт.  Тайга внизу темнела. Пахло туманом, сырыми гранитами. Горная птица, похожая на орла, величаво проплыла над скалами.   
Глядя в сизый обрыв над шумящей  рекою, парень краем глаза отметил какую-то тень, промелькнувшую сбоку. Скорей всего это была тень пролетевшей птицы. Но через несколько секунд – за поворотом – парень вздрогнул от неожиданности.
-Ты?.. - пролепетал растерянно. - Ты, дед, как метеор… Ты чо забыл?..
В руках у Почекутова ружьё сверкнуло, отражая закат.
Отступая к обрыву, парень стал бледнеть. Рука его незаметно поползла к оружию, хватая воздух возле приоткрытой пазухи.
-Чо ты давеча сказал? Про внучку.
- Да ты что, старик?.. Да я…
Курки двустволки хрустнули на взводе.
-Чо ты сказал?
-Я пошутил, старик, я пошутил! - Парень мигом выхватил обрез.
В темнеющих горах сверкнула вспышка – и раскатилось округлое эхо от выстрела. Какие-то птицы взлетели с вершины скалы, обагрённой закатными отблесками. Шум реки не надолго пропал, а затем над тайгой, над гранитными кручами распласталась вечерняя, густая тишина.
Старик, не поднимая головы, понуро шёл куда-то в темноту, и только изредка смотрел на небеса, чтобы сориентироваться по звёздам. Он шёл и угрюмо сутулился, точно под грузом, который невозможно было сбросить. Шёл и старался не думать о том, как теперь с этим грузом он будет доживать остаток жизни.