Николя

               
   На 88-м году жизни дедушку парализовало. Всегда подвижный, деятельный, он лежал теперь на кровати, слегка прищурив один глаз, и молчал.

 - Это его квартира доканала, - изрекла соседка Амалия. Она была сверстница  деда и знала, что говорит.

 Всего год назад отчим получил благоустроенную квартиру почти в центре города. Дом, купленный дедом в год моего рождения, продали, чтобы обставить новое жилище.

 - Эко, как далеко от земли-то! - ужаснулся дедушка, когда мы с ним впервые вышли на балкон.

  Это была первая причина, по которой новоселье не радовало его.

  Вторая – ванная. (20 лет мы все мылись в бане, перестроенной  дедом из стайки . Ею пользовались и соседи, желающие пропариться при простуде. Частные бани в черте города было в ту пору запрещены, но нам разрешили, поскольку старикам не под силу ходить в общественную через виадук ). На пятый этаж вода поступала с перебоями. Пару в совмещённом санузле, естественно, не было, и деда такое мытьё не устраивало по всем статьям. Раз в неделю он брал веник и ехал в железнодорожную баню, к чёрту на кулички.

  Третья причина – безделье. Много лет дед пилил и колол дрова, укладывая их в идеально ровные поленницы. Топил печи, золу равномерно разбрасывал по огороду. Зимой чистил двор от снега. Сооружал возле калитки высокую горку сначала для меня, потом для брата. Залитая водой и тщательно выровненная деревянной лопатой, горка была предметом зависти окрестных ребятишек. Мы всех пускали кататься.

  И последняя причина – одиночество.

  При жизни бабушек они все втроём выходили летними вечерами за ограду, усаживались на скамейку, вели тихие беседы. Постепенно подходили пожилые соседки, устраивались на обрубке огромного бревна, лежащего вдоль палисадника. И получался «клуб по интересам». Клуб обсуждал новости, услышанные по радио, наблюдал за играми детей на полянке, вспоминал молодость, а иногда и пел, негромко и задушевно.

  Похоронив жену и своячницу, дед по-прежнему выходил за ворота, и сердобольные соседки с готовностью вспоминали безвременно ушедших. И хозяйственную Александру Ивановну, у которой всегда можно было перехватить денежку до пенсии. И весёлую, озорную Елену Ивановну, не отказывавшуюся «скулястать» (как она выражалась) ватную телогрейку, рабочие брюки или нарядный сарафанчик – кому что требуется.  Её зингеровская машинка, привезённая из Германии в начале 20-го века, стрекотала целыми днями.

  В новой квартире с утра все разбегались, и дед оставался один. Делать было нечего. Изредка заходила пожилая немка Амалия из квартиры напротив. Но она была совершенно глуха. И беседа шла в «одни ворота». Каждый – о своём, почти не пересекаясь. Со стороны забавно, но деда это  не утешало.

  И случился инсульт.

  Дед был левшой. Вынужденно. Во время первой мировой войны он получил ранение  в ногу и правую руку, был контужен и заживо похоронен: при взрыве снаряда его засыпало землёй прямо в окопе.  После лазарета вернулся на передовую, но тут начались братания с немцами, и  командование сдало весь мятежный полк в плен французам.

  По собственной глупости и малолетству я не расспрашивала деда обо всех подробностях той далёкой войны, потому до сих пор не могу взять в толк, как можно сдавать в плен своих солдат. Но факт есть факт. Дед провёл около пяти лет во французской колонии, в Алжире. Вернулся в Россию в самый разгар гражданской войны, попал в войска Деникина, дезертировал вместе с земляком и пешком дошёл от Чёрного моря до Сибири. В  Исетском  районе его ждала семья: жена Александра, три сына и две дочери. Третья дочь, моя мама, родилась после плена, она была  особо любима родителем.

  О том, как бабушка выжила без мужа в самую лихую годину, следовало бы расспросить её при жизни. Но… Моим внукам тоже не очень-то интересно, чем и как я жила сорок лет назад.

   - Саньке сон приснился, - рассказала мне однажды бабушка Елена (сёстры до старости звали друг друга Санькой и Елькой), - будто грохнуло где-то, затянуло всё дымом, а в дыму голос: «Фролушку-то сырой землёй засыпало! Но он жив, жив, жив…». Вот и ждала она его без малого шесть лет, ребятишек растила. Максима оженила, Марьюшку замуж выдала, а Зоя, Саня да Серёга ещё маловатыми были, но по хозяйству матери помогали. Ждать – дело не хитрое! Наработаешься до упаду, вот и день прошёл, а за ним другой…

   Тут же бабушка Елена вспоминала что-нибудь весёлое и уводила меня мыслями совсем в другую сторону. Из разговоров родственников я знала, что именно благодаря ей и выжила большая семья сестры. Не имея собственных детей, Елена всё, что зарабатывала, тратила на племянников. Она рано перебралась в город, служила у богатых, была экономкой у немецкого врача-травника, подарившего ей швейную машинку. А как стала белошвейкой, так и вовсе  нужды не знала.

   Когда мама вышла замуж, меня переселили в комнату бабушки Елены. Вот это была жизнь! Никто не запрещал мне читать по ночам. А вечером к нам всегда приходил дед. Он садился на табурет, прислонившись спиной к печке, здоровой рукой оглаживал седую бороду, покряхтывал и белозубо улыбался. Бабушка лежала на кровати  поверх покрывала, сложив руки на животе, и, молча, обследовала глазами потолок. Потом её живот начинал подрагивать, глаза с потолка спускались на мою фигурку, замершую над раскрытой книгой, и, наконец, упирались в деда. Тут оба прыскали. И, хотя ничего ещё не было сказано, хохотали мы уже втроём.

  Бабушка Александра заглядывала к нам, неодобрительно качала головой, иногда раздражённо бросала в адрес сестры: «Облезьяна, как есть облезьяна!» и уходила по своим делам. Живот бабушки Елены прыгал, как мячик. Дед вытирал слёзы. А я испытывала ни с чем несравнимое блаженство, предвкушая, что сейчас они пустятся в воспоминания.

    - А помнишь, Колька, как ты сквозь табуретку пролазил? Давай-ка покажи сейчас! Поди наденешь на голову и не снять? – начинала она, закатываясь от смеха. – До чего же ловкий был! Вот обезьяна-то где!

   - А помнишь, как мы с парнями купались в Исети, а ты подкралась к одёже и всем в подштанники перцу насыпала! Однако, поскакали мы на берегу! Ни одна девка бы не решилась…

  - А  как ты на спор подкову разогнул? Я бы посмотрела сейчас! Жаль, нет подковы-то…

  - А кто во все трубы ночью подсолнухов напихал? Утром бабы печи топить, а дым в горницу валит…

  - А бычка на своём загривке до околицы донести? Перед кем выхвалялся-то? Передо мной, что ли?

   В 14 лет я поняла, почему они снова и снова возвращаются воспоминаниями в свою молодость. Они любили друг друга тогда. И сейчас любят. И не замечают друг у друга седин и морщин. Им так хорошо вместе, как не было, наверное, тому и другому в супружестве. И однажды я решилась спросить об этом  бабушку.

  - Тятенька наш суров был, мы ведь с Санькой рано без матери остались, не успела она наследника родить. Вот и растил он нас в строгости. А как невеститься начали, заметил, что Колька Перунов возле меня вьётся, - на этот раз бабушка была необычайно серьёзной. Я её перебила:

   - Почему Колька? Ведь дедушку Фролом зовут. Фрол Степанович.

   - Что Фролом при крещении наречён, об том в деревне  узнали, как он в рекруты попал, на войну пошёл, а раньше всё Колька да Колька… Красавец был. Синеглазый, русоволосый, гибкий, как тальник. Из двоедан, правда, но уж в ту пору они, старообрядцы, не так строги в обычаях были. Да и то сказать, двоедан-то он по матери, а по отцу из беглых казаков с Дона. Нашему тятеньке это шибко не нравилось. Мы зажиточными слыли, у тятеньки мельница. И фамилия у нас схожая – Мельниковы. А у Перуновых одна лошадёнка – всё богатство… Ну, как заметил тятенька, что Колька всё возле меня, зазвал в ограду и говорит: «Не про тебя девка! Не отдам! Да и молод ты для неё. Коли младшая согласится, бери, а эту я в город отвезу, просватал уже…» Я белугой ревела, когда в Тюмень везли, в замуж. Три года Колю не видела. Дочку родила, да и схоронила двухнедельную. Бог прибрал, развязал мне рученьки! Сбежала от мужа… А Коля к тому времени уже на Саньке женился, ребёночка ждут. Крёстной матерью стала. Веришь ли, четыре раза потом замуж выходила. И красавцы были, и удачливые, а не любила… И Бог помогал. Один в тайге сгинул, с охоты не вернулся. Другой утонул. Третий застрелился, потому что изменила я ему. А четвёртый вернулся на родину, в Германию свою…

   Деда я ни о чём не расспрашивала. Не любил он пустословия. Молчалив был, только напевал всегда за работой «Из-за острова на стрежень…». А когда по праздникам собиралось застолье, пели мои старики  на три голоса «По диким степям Забайкалья», «Хасбулат удалой», «Скакал казак через долину», «Накинув плащ, с гитарой под полою»… Начинал дед, бабушка Саня подхватывала, а бабушка Лена выводила чистым голосом на такую высоту, что сердце захватывало: не вытянет!  Вытягивала, однако.

  И вот он остался один. Сперва ушла Александра, потом Елена. Не стало бани, огорода, скамейки у ворот…

  Он лежал и смотрел в потолок. Его левая рука бездействовала, а правой, что отдыхала полжизни, он отбивал какой-то ритм по спинке стула.

  - Рука работы просит, - пояснила глухая Амалия, поглаживая сухими пальцами желтоватую кожу деда.

  И тот вдруг заговорил по-французски. Испугались. Вызвали врача. Молодой доктор измерил давление, прослушал не перестающего говорить деда и попросил: «Переведите кто-нибудь! Может быть, что-то важное говорит». Я немного знала английский, мама – немецкий. Французов в роду не было. Деду поставили укол, он замолчал и уснул.

   Утром, как только он открыл глаза, я пристала с допросом:

  - Дедонька, ты знаешь французский?

  - Девонька, пять лет…

  - О чём ты говорил вчера?

  - Просил  проверить резервуары… виноград перебродил… пора переливать…мадам Дюпери…

  - Кто это?

   - Хозяйка…  она звала меня Николя… просила остаться…не бросать плантации…её…

   - А ты уехал.

  - Там была Елька… И ты бы никогда  не родилась…

Дедушка улыбнулся и закрыл глаза.

Он никогда не брился, не курил и не матерился. Он никогда не изменял своей жене.

Они и сейчас вместе, втроём лежат в одной могиле: Елена, Фрол, Александра. Над ними один крест. И, кроме меня, уже никто не приходит сюда с цветами.