А это-мой Пушкин! Гл. 43. Поп свое, а черт-свое

Выход в свет его поэмы « Цыганы» опять возбудил неудовольствие Бенкендорфа, его злого демона... Тот писал в Москву Волкову А.А: « Небольшая поэма Пушкина под названием «Цыганы», только что напечатанная в Москве…,заслуживает особого внимания своей виньеткой. Потрудитесь внимательно на неё посмотреть, дорогой генерал, и вы легко убедитесь, что было бы очень важно узнать, наверное, кому принадлежит её выбор – автору или типографу, потому что трудно предположить, чтобы она была взята случайно».
Волков посмотрел - на виньетке был изображен кинжал, змея, разорванные цепи и опрокинутая чаша... Задумался:«Правильно  ли понял Бенкендорф, что это - намек на цареубийство?"
Но делать нечего! – он завел дело и начал расследование, о чем уведомил шефа корпуса жандармов.

В это время Саша, обманутый теплыми мартовскими деньками, ходил уже во фраке, сидел на бульваре с друзьями, весело смеясь и балагуря…  Но неожиданно вернулась морозная, снежная зима, принося с собой меланхолию и грусть.И он продолжил свои постоянные поездки к Ушаковым, где забывал о своем состоянии - здесь ему сразу становилось весело…

 С семьей генерала Ушакова год назад его свел Сергей Соболевский - он приходится им дальним родственником. И теперь - с ним ли, без него ли, сам посещает, чуть ли не три раза в день, скромный двухэтажный особнячок на Средней Пресне, милый, уютный и гостеприимный.

Глава семьи, Николай Васильевич Ушаков - уверенный в себе человек, немного, правда, упрямый - он собственноручно переписал запрещенную комедию Грибоедова «Горе от ума». Софья Андреевна, хозяйка дома, иногда диктует  Саше тексты русских песен и даже напевает их мелодии,чем покорила его раз и навсегда.

 Ушаковы не так давно в Москве, лет пять - от силы, но они сразу приобрели здесь популярность - в их семье царит культ искусства. Все здесь зачитываются стихами; дочери музицируют; обсуждение литературных новинок у них - обычное дело.Но больше всего,что естественно, Сашу сюда влекут сестры: Екатерина - семнадцатилетняя насмешливая девушка, и её сестренка Елизавета –  егоза  шестнадцати лет. Обе не только хороши собой, но  и умны, образованны, артистичны...

Иногда он отправляется туда верхом, потому что район пресненских прудов манит его почти сельскими прогулками. Обе сестры привязались к нему, они делятся с ним своими сокровенными мечтами, открывая ему страницы своих девичьих альбомов… Уж его перо гуляло в дневнике Лизаньки, испещренном его рисунками и автографами! Но больше всего среди них портреты Екатерины и строчка: "Трудясь над образом прелестной Ушаковой..."

Саша усмехнулся: «Ведь я – весьма благодарный человек. Не мог же я не ответить на внимание Катеньки, которая не скрывала своего восхищения моим «гением»! Лизанька проболталась - она еще и не мечтала со мной когда-либо встретиться, а уже твердила наизусть мои стихи…»

На самом деле, для Екатерины Ушаковой встреча с ним стала истинным событием. Теперь на балах, на гуляньях он говорит только с нею, а когда случается, что в собрании её нет, ей передают, что он просиживает в углу целый вечер, задумчивый и грустный, и ничто уже не в силах развлечь его! Она тайком уже мечтает о том, что он сделает ей предложение – ведь не зря же он чуть ли не каждый день приезжает в дом, где дочь-невеста... Не может же он не понимать, что пойдут разговоры...

Раздумывая обо всем этом, Катерина  раскраснелась, как маков цвет. Она оглядела комнату: всё–всё в доме напоминает о нем. На столе - его сочинения, между нотами - "Черная шаль" и "Цыганская песня", в альбоме - несколько  его листочков картин, стихов и карикатур, а на языке беспрестанно вертится имя «Пушкин»…  Веселые поддразнивания, экспромты, шутки, смех, откровенные разговоры… Ах, как радостно находиться с ним рядом!

На восемнадцатый день её рождения - третьего апреля -  он написал ей в альбом:

…Но ты мой злой иль добрый гений,
Когда я вижу пред собой
Твой профиль, и глаза, и кудри золотые,
Когда я слышу голос твой
И речи резвые, живые –
Я очарован, я горю,
И содрогаюсь пред тобою,
И сердцу полному мечтою
«Аминь, аминь, рассыпься!» - говорю.

 Она улыбнулась тепло: «Это мы дошутились до народного заклинания против «нечистой силы», дьявольского наваждения… Пушкин написал его на слова «Аминь, аминь, рассыпься!».

Она сидела, склонив золотистую головку на руки, и думала: «Ведь он ничего просто так не делает! Что он хотел сказать этими строчками?».

 Софья Андреевна, которая неслышно подошла, с деланным удивлением протянула:
-Что-то нашего поэта до сих пор нет!

 Катя  посмотрела на мать грустно: «И родители его принимают хорошо! Всегда с радостью…»  Она и сама удивляясь его отсутствию - уже второй день после написания стихотворения…
 
А  Саша, уехав от их веселых разговоров, острых полемик, невинных забав, тут же забывал о них: «Ах, скука!». Он уже давно чувствовал разочарование и от «Московского вестника», и от литературных дел, и от своего окружения.

И в начале марта написал Дельвигу в Петербург  горькое письмо:« Ты пеняешь мне за «Московский вестник» - и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю её, да что делать? Собрались ребята теплые, упрямые; поп свое, а черт свое. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать – все это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы… - «Московский вестник» сидит в яме и спрашивает: веревка вещь какая?.. Время вещь такая, которую с никаким "Вестником" не стану я терять. Им же хуже, если они меня не слушают… Плетнев, наш мизантроп, пишет мне трогательное письмо… и говорит: «Мне страшно думать: это люди!». - Плетнев, душа моя! Что тут страшного? Люди – сиречь - дрянь, б-ди. Плюнь на них, да и квит».

В такой момент ему было все равно: кто все эти люди. Он сел и написал саркастическое письмо Вяземскому: «Давно бы нам догадаться: мы сотворены для раутов, ибо в них не нужно ни ума, ни веселости, ни общего разговора, ни политики, ни литературы… Ходишь по ногам, как по ковру, извиняешься — вот уже и замена разговору… С моей стороны я от раутов в восхищении и отдыхаю на них от проклятых обедов Зинаиды - дай бог ей ни дна, ни покрышки»...

«Ты любишь игры Аполлона», - писал он как-то уже в мадригале, посвященном ей, тонко оттеняя салонный дилетантизм  занятий Волконской поэзией и вообще - искусством… Ему, человеку открытому и искреннему, надоели фальшь и притворство хозяйки салона, и он бросил вызов  «самому блестящему обществу первопрестольной столицы» - так аттестовал посетителей салона Волконской один из остряков.

«Игры Аполлона»...Этот вызов должен был прозвучать с той большей резкостью и силой, что в театральном зале ее дома находилась гипсовая копия в натуральную величину со статуи того самого Аполлона Бельведерского, который уничтожил олицетворение сил мрака и зла — дракона Пифона...
 
Однажды «Зинаида» и толпа ее светских гостей стали настойчиво упрашивать Сашу прочесть что-нибудь новенькое. Поглядев на эту пресыщенную толпу хмуро, он начал:

Поэт по лире вдохновенной
Рукой рассеянной бряцал.
Он пел — а хладный и надменный
Кругом народ непосвященный
Ему бессмысленно внимал.

И толковала чернь тупая:
«Зачем так звучно он поет?
Напрасно ухо поражая,
К какой он цели нас ведет?
О чем бренчит? чему нас учит?

Зачем сердца волнует, мучит,
Как своенравный чародей?
Как ветер, песнь его свободна,
Зато, как ветер, и бесплодна:
Какая польза нам от ней?»

…Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы;
Гнездятся клубом в нас пороки.

Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя.
Поэт с горечью отвечал им:
...Подите  прочь — какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело,
Не оживит вас лиры глас!
Душе противны вы, как гробы.
Для вашей глупости и злобы
…Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.

Кончил читать и, посмотрев на недоумевающую толпу слушателей, пробурчал:
- В другой раз не станете просить! - развернулся и вышел вон. "Пусть знают, что в прочитанных  стихах о черни  мой поэт выступает как воплощение высшей красоты, олицетворение подлинного большого искусства. «Мрамор сей ведь бог!».

 Но понимали ли это по-настоящему многие и многие посетители этого салона и даже сама его хозяйка? Усмехнулся: «Я больше чем уверен, что никто и не понял тогда моей эпиграммы на Муравьева - «бельведерского кумира», где я давал незадачливому пииту наглядный урок, как, какими стихами подобает обращаться к Аполлону! Но ничего, я опустил его с небес на землю - сумел одного из представителей «самого блестящего общества первопрестольной столицы» уничтожающе приравнять к тупому и злому герою фонвизинского «Недоросля»… Проследит ли теперь кто, что в "Черни" я подчеркнул, что не один из них только Муравьев –«бельведерский кумир», подобен недорослю Митрофану, но и вся знатная «тупая чернь» — бесстыдные, злые, корыстные, неблагодарные «глупцы»? Что все они являются как бы коллективным героем знаменитой комедии Фонвизина?..

 Но почему же я взорвался? Зачем дразнить гусей?..» Признавшись себе, что все из-за того, что опять в тиши ночи страдал от несправедливости игры в «прощение»,  не мог не признать и то, что  всем им не мог сказать о подлинном адресате своих стихов, которых набросал, да так и не закончил:

Блажен в златом кругу вельмож
Пиит, внимаемый царями.
Владея смехом и слезами,
Приправя горькой правдой ложь,
Он вкус притупленный щекотит,
Он украшает их пиры
Приемлет царские дары….
Меж тем, за тяжкими <?> дверями,
Теснясь у черного <?> крыльца,
Народ, [гоняемый] слугами,
Поодаль слушает певца.

Он сжал голову обеими руками: «Едва ли может быть истинным блаженством для подлинного поэта задача щекотать притупленный вкус вельмож и царей, живить «их скучные пиры"… Мне гораздо ценнее внимание народа, который «с почтеньем», «прилежно» меня слушает, для которого я — «певец», а не «пиит»".

«Чернь» явилась той границей, которая отделила его от московского общества, принимающее его еще по инерции, но уже не так восторженно. Начались сплетни,  осуждения: то - за это, то - за то…  «Знатная чернь» его не прощала...
 
Жизнь его все отравляли гневные мысли об императоре, о дарованной им ему полусвободе. Иначе как ему понимать это положение, когда каждый его стих препарируется на предмет крамолы? А ведь тогда, из разговора с царем, он  вынес убеждение, что правительство намерено встать на путь широких реформ. Он надеялся, что его отношения с государем помогут облегчить участь декабристов, поверил - на какое-то время! что судьба послала России второго Петра Великого и что ему предназначено быть его сподвижником и вдохновителем. Он возмечтал о том, что перед ним открывалось новое поприще... Это и выразил он в своих стансах: "В надежде славы и добра»…

«А мои друзья поняли их как измена прежним моим убеждениям… Никто не понимает, что все это с моей стороны - необходимый ответный жест на монаршую милость - возвращение из ссылки. С другой стороны, –  горько усмехнулся, – как же я наивно надеялся повлиять на царя в нужном направлении?! Далеким оказался монарх от моих представлений о нем! - В нем закипела желчь: -  Теперь общение с ним сводится к переписке с шефом жандармов... Да черт ли в нем? Почему по всякому пустяковому поводу я должен выслушивать наставления Бенкендорфа?.. Ах, свобода моя! Зыбкая… Кажущаяся... К тому же, я оказался в весьма двусмысленном положении: власти смотрят на меня как на прощенного, но не раскаявшегося грешника, а друзья видят в моих отношениях с царем измену общим идеалам... Это вовсе не забавно!».

Тем не менее, он нашел в себе силы учтиво ответить на очередные расставленные путы Бенкендорфа: «Чувствительно благодарю Вас за доброжелательное замечание касательно пьесы «19 октября». Непременно напишу барону Дельвигу, чтоб заглавные буквы имен – и вообще все, что может подать повод к невыгодным для меня заключениям и толкованиям, было им исключено».

А сам думал про себя: «Узнают про послание в Сибирь - декабристам, меня за ними отправят вослед... А Москва ко мне переменилась… После неумеренных похвал и лестных приемов - полное охлаждение; клевещут на меня, обвиняя в ласкательстве, наушничестве и шпионстве перед царем... Да черт ли в них! Буду опять проситься в Санкт-Петербург…»

Сказано – сделано. Вечером он никуда не поехал, а сел и написал Бенкендорфу: «Семейные обстоятельства требуют моего присутствия в Петербурге: приемлю смелость просить на сие разрешение у вашего превосходительства».

 Настрочил и милой Кате Ушаковой ни к чему не обязывающие стихи:

В отдалении от вас
С вами буду неразлучен,
Томных уст и томных глаз
Буду памятью размучен;
Изнывая в тишине,
Не хочу я быть утешен.
Вы ж вздохнете обо мне,
Если буду я повешен?

 В последней строчке он, конечно, шутил... Горько...
 
Он искренно надеялся, что его любовь к Кате в разлуке лишь окрепнет. Но сам  для себя  не решил еще ничего. И её не хотел сбивать на серьезные надежды - можно ли ожидать такого постоянства от легкомысленного поэта?..  А ведь удивительно, что зима и начало весны у них прошли весело, в шутках, разговорах и дурачествах…

С его стороны так и не последовало ни объяснения, ни ссоры, ни разрыва… Но все-таки  перед отъездом он был мрачен и невесел. Последняя строка этого обращения не столько шутлива, как печальна: она выражала беспокойство по поводу чувств самой Екатерины. Насколько они задеты любовью к нему?.. И чего он сам, в конце концов, желает от неё?..

Наконец, он получил от Бенкендорфа разрешение  на поездку в Петербург - третьего мая: «Его величество соизволил на прибытие ваше в С-Петербург, высочайше отозваться изволил, что не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово вести себя благородно и пристойно будет в полном смысле сдержано». - Саша прочитал это  и тут же превратился в тигра, который бьется в клетке: «Удавка никак не ослабляется… Но – черт ли в ней! Еду! Мне нужна перемена!.. Все надоело!.. Да и решу свои денежные дела…»

Действительно, очень много денег, присылаемые ему петербургским издателем Смирдиным, ушли на проигрыши.« Как в дыру какую-то!» - помрачнел  еще больше.- Ах, мой злой гений – штосс!.."

Для его проводов Соболевский назначил день на своей даче близ Петровского дворца, который знаменит тем, что вокруг него несколько дней укрывался Наполеон от московского пожара. Все пространство, почти вплоть до заставы, было изрыто, заброшено или покрыто огородами, и даже полями с хлебом.

И вот в эту пустыню, вечером, стали собираться их с Соболевским знакомые и близкие, среди которых был и Адам Мицкевич… Постепенно  все уж собрались - не было только его самого...
 
Наконец, приехал А. А. Муханов и объявил, что он "был вместе с Пушкиным, гулял с ним в Марьиной роще и что поэт скоро приедет". - Но когда, наконец,  он предстал перед ними, рассеянный и невеселый, уже начинало темнеть и горели свечи. Говорил, не улыбаясь – признак его дурного расположения. Был дикий, отстраненный...

Ксенофонт Полевой  делился потом впечатлениями с братом Николаем - редактором "Московсого телеграфа": «Тотчас, после ужина, он заторопился уехать. Коляска его была подана, и он, почти не сказавши никому ласкового слова, укатил в темноте ночи. Помню, что это произвело на всех неприятное впечатление. Некоторые объяснили дурное расположение Пушкина, рассказывая о неприятностях его по случаю дуэли, окончившейся не к славе поэта...»

Только при чем была дуэль, состоявшаяся три дня назад и закончившаяся  пирушкой?..

По пути печаль свою  сам себе Саша объяснил тем, что оказался не в состоянии сделать последний, решительный шаг с Катей Ушаковой. Что-то останавливало его. «А что же? Ведь есть желание, влюбленность… Но неужто это мой идеал – «полуженщина-полумальчик», как её когда-то назвал?..»

 Он ехал и не мог представить переживания Катеньки, которая искренне его любила. Двадцать шестого мая - в день его рождения, Катя и Лиза написали своему брату Ивану совместное письмо, которое начиналось необычно: "1827 года мая 26 - памятный для Екатерины день - рождение Пушкина”.

Сначала  Елизавета написала: "По приезде я нашла в Екатерине большую перемену; она ни о чем другом не говорит, как только о Пушкине и о его прославленных сочинениях. Она знает их все наизусть. Прямо совсем одурела!" .

Екатерина не стала опровергать слова сестры и добавила от себя: "Он уехал в Петербург, может быть, он забудет меня; но нет, нет, будем лелеять надежду, он вернется, он вернется безусловно! Держу пари: читая эти строки, ты думаешь, что твоя дорогая сестра лишилась рассудка; в этом есть доля правды, но утешься: это ненадолго, все со временем проходит, а разлука - самое сильное лекарство от причиненного любовью зла... Город почти пустынен, ужасная тоска! - Она вспомнила любимые слова  Саши...

Ей оставалось только произносить это имя - раз за разом: вместо утешения...


Рецензии
Оценка творчества толпой
Неблагодарной и тупой,
Где судит зрячего слепой
(Не зритель даже - соглядатай)
Вдруг выявляет, что толпа
Не равнодушна, не слепа,
А в память светлая тропа
И перед вечностью ходатай.

Александр Рюсс 2   24.12.2021 10:43     Заявить о нарушении
С Новым годом, Александр! Крепкого здоровья и творческих успехов!
Толпа есть толпа, но в ней всегда есть зрячий)
С уважением,

Асна Сатанаева   02.01.2022 12:03   Заявить о нарушении
На это произведение написано 7 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.