Пепел розы-1

                ... И увлекаемый жадным своим влечением, желая увидеть великое смешение разнообразных и странных форм, произведенных искусной природой, среди темных блуждая скал, подошел я к входу в большую пещеру, перед которой на мгновение остановясь пораженный, не зная, что там, дугою изогнув свой стан и оперев усталую руку о колено, правой затенил я опущенные и прикрытые веки.
                И когда, много раз наклоняясь то туда, то сюда, чтобы что-нибудь разглядеть там в глубине, но мешала мне в том великая темнота, которая там внутри была, внезапно пробудились во мне чувства: страх и желание; страх - перед грозной и темной пещерой, желание - увидеть не было ли чудесной какой вещи там в глубине.
                (Леонардо да Винчи)

КНИГА 1.

В этой книге вы найдете немало поучительных и забавных историй, ибо цель наша - забавляя, поучать и забавлять, напоминая о вечном... Эти истории, где действуют доблестные мужи и ловкие придворные, счастливые и отвергнутые любовники, прекрасные и шаловливые дамы, мудрецы и дурни, шуты и проповедники, монахи и развратники, ценны не слогом своим, простым и безыскусным, и даже не правдивостью, к коей надобно неуклонно стремиться, но за дальностью происшедшего которую так трудно уловить, а тем, за что обычно ценятся подобные безделки, - легкое чтение для ленивых и легкомысленных. Они писаны для отвлеченья от дневных забот, вечерних тревог и ночных страхов, от тягостных и скорбных мыслей, столь часто навещающих человека - печальных размышлений о том, что мудрость порой оборачивается безумием, что за доблестью и благородством часто по пятам следуют смерть и позор, как две жадных гончих за оленем, что юность и красота сгорают в одно мгновенье, как вечером горят охапки срезанных поутру цветов, и жизнь наша, радость, милые друзья и подружки превращаются в пепел и прах.

И вот, ПЕРВАЯ ИСТОРИЯ О НЕКОЕМ СЕНЬОРЕ, ВСТРЕТИВШЕМ СМЕРТЬ У ПАВИЛЬОНА ВСЕХ УДОВОЛЬСТВИЙ

Некий сеньор де ***, весьма знатный и богатый вельможа, не испытывающий недостатка в любви прекрасных дам и благосклонности нашего доброго короля Генриха, однажды прогуливался поздно вечером в прекрасном парке вокруг загородного королевского дворца. Дорожки, то прямые, как стрела, то ровно изогнутые, как вычерченные циркулем дуги, привели его к изящному строению, более похожему на произведение ювелира, нежели строителя. Это местечко называлось павильоном всех удовольствий, и случайная близость к нему напомнила вельможе о многих сладостных минутах. О них он и вспоминал, когда увидел вдруг в конце аллеи странную фигуру, и чем ближе она подходила, тем вернее пораженный придворный узнавал в ней ни что иное, как саму смерть. Она приближалась, эта огромная баба, ростом вдвое выше человека, раскачиваясь на ходу, как пьяный матрос. Ее неумолимые, широкие шаги во тьме аллеи, белый развивающийся саван, голубоватый блеск косы на ее плечах в лунном свете наполнили ужасом его трепещущую душу. У нее был огромный живот, ибо все ей идут в пищу - старые и молодые, нищие и короли. Еще ужаснее была оскаленная в кощунственном смехе маска, закрывающая лицо.

И сеньор де *** был столь испуган этой фигурой, что, забыв про шпагу и доблесть, бросился бежать в невыносимом ужасе, схватившись за голову, и, прибежав в свою комнату, пал на колени перед распятием и просил нашего Небесного Отца простить ему грехи. И когда замолк последний всхлип соловья, высокородный дворянин столь преисполнился отвращения ко всему суетному, что тут же собрал все свои наряды, шелковые и бархатные, расшитые драгоценными камнями и серебряным галуном, книги в тисненых переплетах с золотыми обрезами, ароматные притиранья, помады, духи и благовония, а также любовные письма и букеты роз, которые он хранил в память о своих победах, - все это он снес во двор и, сложив в одну огромную кучу, поджег. Плавилось серебро, спекалось золото, яркие ткани становились бесцветной золой, духи, румяна, приворотные зелья исходили черным дымом, трещали и лопались венецианские зеркала и немецкие стеклянные бокалы, цветы и книги распадались в пепел.

Между тем, наш сеньор легко был бы избавлен от такого потрясения, если бы посетил дневное представление итальянской комедии. Ведь столь напугавшая его Смерть была всего лишь ряженым комедиантом, который упился допьяна и забыл, где выход, и бродил по парку на ходулях, с картонной косой на плече и в маске, поскольку все это было принадлежностью его профессии. Но наш высокородный сеньор уже поджег костер Суеты, на котором горело все, что было ему дорого на этом свете, и горько рыдал, заламывая руки, о своей загубленной жизни и пропащей душе.

Вот какими разными путями приводит Господь своих рабов к покаянию. И часто события незначительные и даже смешные имеют большее влияние на наши души, нежели грозы войны, горечь пораженья и златой венец славы.
;
БРОДЯГА И СЛОМАННОЕ КРЫЛО

                Когда-то в юности горело сердце мое насытится адом, не убоялась душа моя густо зарасти бурьяном темной любви.
                (Августин Блаженный)

                Онемел я от волчьего взгляда.
                (Вергилий)

ВИЛЛЕКЬЕ ДЕ ЛА ГЕРШ, 1571

Латыни меня научила матушка. Эти воспоминания раньше приводили меня в бешенство, а теперь даже забавно. Такая идиллическая картинка - женщина с невинным младенцем на коленях, склонившиеся над книгой, голова к голове, остывший камин, высокие своды, вода стекает по стенам, и бессмертная латынь Августина или Фомы Кемпийского. При этом представьте, что женщина, пожалуй, уже давно немолодая, но хорошего роста, статная, с лицом еще красивым и породистым - припухшие жесткие синие глаза, чуть обвисшие щеки, римский нос, широкий чувственный подбородок - читает хрипловатым голосом с произношением, сделавшим бы честь выпускникам колледжа Кокре, и нежный голос ребенка повторяет за ней звучные слова:

"- Говори со мной, Господи, обо всем, что направлено на утешение жизни моей...
- ...на утешение жизни моей...
- ...на исправление жизни моей.
- ...на исправление жизни моей.
- Говори же, Господи, раб Твой слушает Тебя.
- Говори же, Господи, раб Твой слушает Тебя".

Не забыть бы добавить к этой умильной сцене, что от почтенной матроны пахнет гнусной сивухой, и рядом с полной стройной ногой в грубом башмаке стоит бутыль этой дряни, к которой она прикладывается время от времени "горло прочистить". А младенец - ради Бога, только не преувеличивайте его невинность - будто бы случайно задевает ногой эту бутыль и она катится по кривому полу, и сивуха хлещет желтой струей, матушка же - "ах ты ублюдок, чтоб ты сдох, поганое отродье" - на четвереньках бросается в погоню за бутылкой, и никакого следа белья под юбкой, что можно заметить, когда она садится в раскоряку, прижимая к груди почти пустую бутыль... Откуда-то вбегает и мечется по полу всполошенная курица, роняя перья, младенец хохочет, Фома Кемпийский валяется на полу.

"- Если сердце не укоряет тебя, будешь пребывать в сладостном покое.
- ... будешь пребывать в сладостном покое.
- Блаженны те глаза, которые закрыты для внешнего, но устремлены на внутреннее.
- Блаженны те глаза..."

С незапамятных времен в нашем доме живет ландскнехт Якоб (все давно зовут его Жаком), вечерами он поднимается по лестнице в матушкину спальню, стуча тяжелыми деревянными башмаками, оставляя на ступенях навозные следы и желтые плевки, и моя сестра Туанетта предлагает: "Пошли подглядывать, как они будут пилиться, только чур я первая", а я вдруг отказываюсь идти, хотя эти ночные подглядыванья - наше любимое развлечение, и говорю наставительно: "Надо бы нам их убить, они позорят наш род". Сестра смотрит удивленно, а мне стыдно поднять глаза, потому что мне пришла в голову странная фантазия, что я, возможно, сын не сеньора Виллекье, а господина Жака. Потом долго придумываю, как их буду убивать; полнота и белая кожа матушки вызывает мысли о топоре или ноже, а солдата надо сначала оглушить. Потом, поскольку взгляд рассеянно бегает по разным предметам, орудиями убийства выбираются коса и кочерга. Все очень мило, патриархально, и невинно по-детски.

Сейчас, конечно, я куда меньше обеспокоен своим происхождением, тем более, что с таким же успехом я могу оказаться и сыном мясника, потому что наша матушка любила покушать и все время брала мясо в долг, а потом мясник приходил ругаться и долго орал внизу про всякую сволочь и голодранцев, которые воображают, что можно жрать мясо и пить вино, не платя ни гроша, а матушка спускалась к нему, с чистым платочком на шее, и грязные белокурые ее волосы нарочно для мясника были убраны в прическу в испанском стиле, и он замолкал, потому что она была довольно величава и могла эдак парадно спуститься к заимодавцам.

Матушка вежливо предлагала подняться наверх, чтобы "обсудить затруднения", а мы с сестрой уже сидели за дверью спальни, ругаясь шепотом из-за того, чья очередь смотреть в замочную скважину.

Во всяком случае, латынь я знаю неплохо, а сестра до сих пор сохранила хорошую осанку, потому что матушка заставляла ее ходить по лестнице, садиться на стул и подниматься с тяжелой книгой на голове (для этого тоже использовался Августин или Фома). Сестру я уже по меньшей мере год не видел, хотя она тоже живет в Париже. Когда мы с ней расставались в последний раз, я ударил ее ногой в живот, а потом схватил за волосы и приложил мордой о колено, чтобы она перестала визжать и внимательно выслушала мои добрые советы. Она сначала ругалась, как шлюха (собственно, она и есть настоящая шлюха из квартала Юле), потом, задыхаясь, корчилась на полу, схватившись за окровавленное лицо, но когда встала, спина ее распрямилась и плечи расправились сами по себе. Привычка.

Когда мне исполнилось десять лет, открылась блестящая возможность - сеньору по соседству потребовался паж. Солдат рассказывал об этом, сидя во главе стола, как хозяин (он ковырял в зубах и похлопывал сестрицу по заду, если был в хорошем настроении, а мы по матушкиной прихоти должны были жрать чинно, помолившись, и локти на стол - ни-ни). "Вот бы и отдала своего волчонка, Жаклин, долго он еще будет даром хлеб жрать?" Я смиренно заметил, что господин Жак, видно, не знает того, что о нашем соседе идет дурная слава и ни один жантильом не согласится, чтобы его дети служили у этого сеньора.

Разговоров действительно было много - в скуке и скудости нашей жизни этот итальянец, получивший за какие-то услуги поместье и титул от королевы-матери, наверняка парикмахер или аптекарь в прошлом, сходил за местного Жиль де Реца - и с тем большим удовольствием господин Жак, прекрасно об этом осведомленный предвкушал, как я попаду в его лапы. "Как ты говоришь с господином Жаком!" - матушка наградила меня двумя увесистыми пощечинами, но окончательного приговора не вынесла.

Ночью солдат ее убедил (я, конечно, торчал у щели), он говорил: "Жаклин, какая у тебя пышная сладкая задница, просто объеденье, а волчонка своего отошли, если хочешь остаться хозяйкой в своем доме, он скоро будет помыкать тобой, как служанкой" - и утром матушка объявила решение, хлопая осовелыми от солдатских стараний глазами.

Сеньору вручишь письма от меня и нашего духовника. Говорят, у него нет наследников, и если ты ему сумеешь понравиться - а ты ведь не дурак, Жан Лу? - у тебя будет блестящее будущее. А если осмелишься вернуться ни с чем, пойдешь в услужение к Арману Бурэ. Блаженное безделье - не для нищих". Я всей душой хотел убраться из нашего обвалившегося фамильного замка, но все же ломался: "Мало того, что этот продавец пиявок из Турина корчит из себя знатного сеньора, но ведь он еще и содомит к тому же. Покойный батюшка сейчас, наверно, в гробу поворачивается". Матушка спокойно отвечала: "Потерпишь, не треснешь. Кому нужны голодранцы с гонором? Если окажешься умен и удачлив, весь мир будет у тебя под башмаком. А покойный сеньор Виллекье де Ла Герш пусть вертится, сколько захочет. Я, по крайней мере, приданое в дом принесла, а у него и тогда ничего не было, кроме мраморного ангела на фамильном склепе, - а теперь у нас нет ничего. Твой отец даже ангела продал, продал и прогулял деньги с деревенскими шлюхами. Когда он свалился с лестницы и сломал себе шею, это было его единственным делом на благо семьи".

Матушка отличалась здравым смыслом, и я благодарен, что она не оставляла нам с сестрой никаких иллюзий.

"- Помни, что ты человек, а не Бог...
- ... человек, а не Бог...
- ... плоть, а не ангел
- ... плоть, а не ангел"


                * * *

Сеньору я приглянулся, и мне тоже понравились все эти невообразимые кушанья на его столе; набивая живот, я блеснул хорошими манерами (матушка нас учила на каше: "представьте, что это бараний бок" - и сестренка ловко разделывала подгоревший слипшийся ком), он выделил мне комнату, где широкая кровать была застелена почти новым бельем, выдал три нарядных костюма на год и посулил много разных чудес, если я окажусь благодарным и благоразумным мальчиком. Я выиграл во всем, - фазаны и оленина вместо тыквенной каши, настоящая постель вместо вонючей соломы, где мы спали вместе с сестрицей - и ночью, когда сеньор приперся ко мне в длинной ночной рубашке и колпаке, я был в достаточной мере благодарен и благоразумен.

Его поместье, обширное и ухоженное, было одним из самых красивых в Турени. Хозяин он был неплохой, и пробовал учить меня управлять хозяйством и считать деньги, но к этому я склонности не имел. Другое дело - охота. Сеньор подарил мне породистую собаку, и каждый день я выезжал пострелять фазанов к обеду или загнать лисицу. Куртийон и волков брала. Так что через месяц-другой я был весь увешан лисьими и волчьими хвостами, и моя лошадка, тоже украшенная этими трофеями была похожа на карнавальное чучело.

Я был доволен жизнью и своим господином. Сеньор был уже не молод и ночами докучал мне не слишком часто. На Жиль де Реца он определенно не тянул. Кажется, прежде он был парфюмером, а не парикмахером, и до сих пор развлекался изобретением новых духов и помад. Его маленькая безобидная лаборатория в глазах местных невежд была, разумеется, лабораторией алхимика, а библиотека, состоящая из куртуазных романов и игривых стишков, - библиотекой чернокнижника. От скуки я привык читать, память оказалась прекрасной, и через полгода я уже свободно говорил и читал по-итальянски. Кроме того, мы почти каждый день фехтовали (сеньор находил эти упражнения полезными для здоровья), и я до сих пор не могу избавиться от легкомысленной итальянской манеры.

На охоте я первый раз встретил ту, которую в воспоминаньях всегда называю "грязной дамой из Турени".

"О мать, погнал я в лес коня,
Там фея сглазила меня."

С виду она была настоящей королевой - высокая, болезненно худая, с необычным для наших мест бледным и прозрачным лицом, и одета почти роскошно, только красивое платье было испачканным и рваным. Она обратилась ко мне по-английски, выскочив на тропинку, как призрак. Мне стало стыдно за своего смирного недомерка, который чуть не на голову был ниже ее чудесной белой кобылы. "Знаешь, ты похож на англичанина", - сказала она, медленно выговаривая слова по-французски. Я не знал, что отвечать, слишком чудной она была, вертела головой, похлопывала хлыстом по боку кобылы, засвистела вдруг, как мальчишка. "Жаль, что ты не говоришь по-английски. Как грустно жить, не правда ли?". Я сказал, что еще не думал об этом. "Ты ребенок, - с осужденьем сказала она. - Тебе надо скорей становиться мужчиной". Ее бледно-голубые глаза не смотрели на меня, она то запрокидывала голову, глядя в небо, то оглядывалась вокруг, и то и дело вздрагивала. Я предложил ей моего фазана в память о нашей встрече. - "Давай, - она ловко выдернула два больших пера из фазаньего хвоста и вставила себе в волосы. - Но хорошую женщину за фазана не купишь. Что с ним делать? Хочешь стать моим поклонником, маленький француз?" Я вежливо сказал, что хочу. Мне она понравилась, но дураку было ясно, что с головой у нее не все в порядке. "Тогда привяжи своего коня и влезай ко мне на седло". Я немедленно исполнил ее приказ, обняв ее узкую талию; ее спина в бледно-лиловом шелке была перед моими глазами, ткань порвана в нескольких местах, и в дырах видно ее очень белое, матовое тело.

"У окна сидела принцесса-красавица,
Все по ней вздыхали, никто ей не нравился.
Умели вельможи говорить по-разному,
А принцесса умела только отказывать."

Я думал, что мы едем к ней в гости, но оказалось, что она предпочитала без цели мотаться по лесу. Это была волшебная, бешеная скачка, среди всего прочего я даже вспомнил про диких фей, которые вот так увозят глупых мальчишек вроде меня. Одна ветка распорола мне руку до крови, и платье дамы тоже сильно пострадало. Прическа ее растрепалась окончательно, и длинные богатые волосы, хлопали меня по лицу как полотнище флага. Немудрено, что она выглядит грязной, с такими-то привычками. Я до сих пор помню эти рыжеватые волосы с тонкими седыми прядями (а даме - не больше двадцати пяти), старый лиловый шелк, прилипший к горячей и влажной ее спине, дикие сладострастные крики, которыми она подгоняла бедную лошадку, и фазана со свернутой головой, припадочно колотящегося о мое колено.

"Смеялась принцесса над всеми вельможами,
Досталась принцесса бедному сапожнику."

Когда кобыла начала спотыкаться, мы остановились. Дама спрыгнула и тут же улеглась поперек дороги, как выцветшая длинная тряпка, порванная и измятая. Я тоже спрыгнул и привязал к кусту измученную кобылу. "Как тебя зовут? Жан Лу? Красиво..." В груди у нее свистело и голос был похож на голос змеи. "Ты крепко меня держал, молодец. О-обычно я боюсь гнать Бланку т-так быстро. У-у-улететь бо-оюсь. О-от земли". Она почему-то стала заикаться, но я уже ничему не удивлялся, присел рядом. После этой скачки все было пусто внутри. Ее рука с длинной кровоточащей царапиной на тыльной стороны ладони, сжималась и подергивалась, как бледное насекомое. Потом она сказала: "Можешь идти, с-спасибо". Когда я обернулся, уходя, она бормотала что-то по-английски, всхлипывая и ломая руки...

Я долго блуждал по лесу, прежде чем нашел своего недомерка, а потом ехал так медленно, что вернулся в замок уже на закате. Дня через два я рассказал обо всем сеньору. "Эта леди скоро станет нищей, и не доживет до преклонных лет", - с удовольствием предрек он.
С грязной дамой мне больше не пришлось встретиться, хотя я на всякий случай научился читать по-английски и часто вспоминал о ней за книжками, представляя ее белорукой Изольдой или королевой Джиневрой, а когда задумывался о жизни, перед глазами, как некий символ, сразу вставал кусок линялого лилового шелка.

Вот когда я заскучал по-настоящему. Сеньор каждый сезон собирался куда-нибудь поехать и описывал развлечения, которые ждут нас в дороге. Эти ограниченные и скучные до тошноты фантазии меня ужасно бесили, я знал, что старый итальяшка слишком ленив и тяжел на подъем и даже в ближайший город уже лет пять не выезжал, опасаясь грабителей на дорогах.

Сеньор смертельно боялся наследников, письма бедных родственников, предлагавших свои услуги по уходу за стареньким дядюшкой, оставлял без внимания, боялся слуг, которые могли задушить и ограбить, - один я, по молодости лет и благородству происхождения, был вне подозрений и должен был делить его вязкое одиночество. Жили мы в перестроенной части замка, которая называлась "итальянским павильоном". Остальные же помещения - угловые башни, галереи и все северное крыло - были совершенно заброшены; узкие темные лестницы вели в неведомые пространства, где все было покрыто столетней пылью и паутиной. Я пытался было исследовать замок, но скоро бросил это занятие, ничего интересного там не было - темная и пыльная пустота. Там первый раз у меня случились припадки двух странных болезней (предвестников сумасшествия, я думаю), которые в последующей жизни иногда набрасывались на меня, как дикие звери из засады, - боязнь одиночества и отвращение к жизни. Чтобы не оставаться одному и как-то разнообразить жизнь, я стал пускать к себе по ночам камердинера, довольно красивого молодого человека, который, судя по всему, до возмужания исполнял мои нынешние обязанности. От скуки и праздности мы придумывали десятки способов убийства нашего доброго сеньора. Не знаю, когда бы дело дошло до осуществления этих блестящих замыслов - оставалось, видимо, недолго... Но однажды, когда мы шумно развлекались в постели, сеньор появился на пороге в сползшем набок колпаке и изобразил из себя архангела с огненным мечом. "Как ты мог, Жан Лу, как ты мог?" Я бы сумел его уговорить и утешить, он, в сущности, сам этого хотел, бедный старый дурачина, но в тот момент меня одолела такая свирепая тоска, что я наговорил ему дерзостей и ушел, захватив собаку и кое-что из столового серебра. Так закончилась моя первая служба, длившаяся два с половиной года.

                * * *

Встреча с родными была не слишком грозной, благодаря итальянским столовым приборам, но уже через неделю матушка отправила меня работать у богатого крестьянина из соседней деревни. Я сбежал через день - кому понравится сгребать навоз за гроши? У хозяина мне не удалось даже ложки увести, потому что ограбить французского крестьянина куда сложнее, чем итальянского сеньора. Впрочем, я наплевал в его сметану...

Матушкин гнев меня уже не страшил, и когда она набросилась на меня, я ее опередил с оплеухой, рассудив, что если она позволяет поколачивать себя немцу-дезертиру, то и мне не грех. Я заявил, что намерен жить по-своему, и она, наругавшись и наплакавшись вдоволь, покорилась судьбе: "Ты всегда был непочтительным, Жан-Лу. Даже беззубым младенцем, ты бил меня и кусался, как зверь, до синяков, когда у меня пропадало молоко". Господин Жак попробовал вразумить меня по-мужски, но я схватил отцовскую шпагу, загнал его в угол и отлупил ножнами, приговаривая: "Noli me tangere, я дворянин, а ты шваль безродная". Немец сообразил, что я в таком состоянии способен всадить нож в доброе солдатское брюхо, и больше мне не докучал.

Летом, в самую жару, мою собаку укусил бешеный хорек, и она взбесилась. Сначала я ухаживал за ней, расстраиваясь, что моя красавица подурнела: шерсть свалялась и висела грязными клочьями, ясные глазки стали мутными и бессмысленными. Куртийон, повизгивая, лизала мне руку, и язык ее был сухим и шершавым, как терка. А потом она куда-то запропастилась, я везде ее искал и не мог найти, пока она сама не выскочила на меня из-за курятника. Я с трудом признал свою милую Куртийон в этом ужасном и огромном чудовище, и еле успел заскочить в сарай. Она бросалась на дверь с кровожадным ревом, а я, навалясь на дверь, искал, чем бы можно было убить мою прелесть. Отчего-то в сарае оказалась кочерга. Это все сны, сны подсовывали мне орудия для убийства.

С Куртийон трудно было справиться, ведь ей не было равных во всей Турени, но ей не удалось меня даже укусить. Я колотил по ней кочергой, ничего не соображая от горя, и в предельной усталости хотел, чтобы она победила. Но победил я, черт бы меня побрал.

За исключением этого случая, я жил беспечально и легко. Помаленьку браконьерствовал или нанимался в какую-нибудь дальнюю деревню на время сбора урожая... Помню: все стоят на лестницах и обрывают яблоки, лица у всех багровые, обожженные, солнце светит в глаза, и руки подняты, как на молитве, а кто-то поет, уже в сотый раз одно и то же:

"Родной мой брат меня убил
В дремучем Арденнском лесу."

Однажды меня застукал лесник над убитой оленихой и отволок к сеньору, который выглядел ужасно одиноко. Мы мило поговорили и вспомнили старое, уже на коммерческой основе. Благодаря его щедрости и страстям, у меня завелись деньжата, и матушка стала поговаривать, что я должен помогать старой матери и сестре, которой давно пора замуж. Туанетта была старше меня на три года, она выросла хорошенькой девицей, но в смысле замужества совершенно безнадежной, и с четырнадцати лет утешалась со всеми крепкими деревенскими парнями, которые встречались ей в наших краях.

Летом я нанимался на покос. Мне нравилось, как блестит коса, широкие размашистые движенья косцов, мерный шаг, шорох срезанной травы. Один раз рядом со мной молодая крестьянская девка порезала косой ногу, я стал ее перевязывать, но не торопился, потому что вид густой, почти черной крови, лентой стекающей в сухое сено, меня заворожил. Порезанная девка словно не чувствовала боли (простолюдинки все такие толстокожие), и все задирала юбку повыше и говорила: "Красавчик Жан Лу, какие у тебя нежные ручки, такая кожа у меня только на груди". Ее грудь была вся усеяна веснушками, а сама девка стала моей первой женщиной. Если бы она не поранила ногу, я бы на нее и не взглянул.

После этого, с непонятной самому настойчивостью, я стал везде искать грязную даму, о которой никак не мог забыть. Только о ней не было ни слуху, ни духу, а осенью все вдруг заговорили. Она исчезла бесследно, запаленная кобылка вернулась с прогулки без всадницы, и все предполагали, что чудаковатая леди, наконец, сломала себе шею и валяется где-нибудь в кустах, уже полузасыпанная яркой листвой.

Я предложил свою помощь в поисках, и именно я нашел ее в пруду, хотя бродил без цели, в каких-то смутных мечтах и фантазиях. Белая кобыла, хотя и имела все основания отомстить госпоже, была ни в чем не виновата. В темной воде колыхалась бледная рука, обвитая бурыми водорослями, как причудливым браслетом, волосы растеклись по поверхности ржавым пятном. Я вошел в воду, по колено увязнув в иле, и вытянул ее на берег, оборвав водоросли. Она опять была в лиловом, хотя и другом платье, и ее изможденная красота, на мой взгляд, только теперь достигла совершенства. Утопленницей она нравилась мне еще больше, чем живая, и я не спешил звать людей - сначала сам насмотрелся вдоволь. По ней уже ползали какие-то насекомые и личинки, я сбрасывал их прутиком, а они уворачивались и прятались в ее более чем наполовину седых волосах. Платье ее сохло, только кожа была влажной и вялой.

Я подумал: хорошо бы что-нибудь взять на память; но кольцо никак не снималось с распухшего пальца, а ножа при мне не было. Все вокруг было так тихо и спокойно, - золотые листья на деревьях, сохнущая утопленница, даже ряска пруда не колыхалась. Я там чуть не заснул, честное слово.

"Если хочешь, любимая, счастья досыта,
Снега белее будут белые простыни.
Постель будет шире океана широкого,
Постель будет глубже океана глубокого."


                * * *

Когда мне исполнилось четырнадцать, умерла матушка, и я решил, что это подходящий повод начать новую жизнь. Но сначала хотелось достойно ее похоронить, - да, вот такое сентиментальное желание. Статуя мраморного ангела, украшавшая прежде фамильный склеп сеньоров Виллекье, а нынче - дом местного гробовщика, подходила для этого как нельзя лучше. Матушка так часто и сокрушенно вспоминала о ней, что возвращение этого семейного достояния могло стать неким символом торжества справедливости, хоть и посмертного. Торгуясь с гробовщиком, я хорошенько рассмотрел этого бледненького ангела с трогательно сложенными руками и опущенными очами. Своей одинокой беззащитностью он напоминал мою утонувшую даму - грязные подтеки на белых щеках, запястье правой руки треснуло, а с крыльев сколоты куски мрамора. Гробовщик запросил бешеные деньги, но я согласился, не торгуясь, потому что я в жизни не видел ничего красивее этого ангела. Мэтр Кошон сказал: "Сразу видно настоящего сеньора Виллекье".

Оставалось достать деньги. Я давно хотел попробовать себя в серьезном занятии, поэтому без сомнений и раздумий нацепил себе тряпку на шляпу, взял отцовскую шпагу, темной ночью на большой дороге дождался двух припозднившихся купцов и напугал их до полусмерти. Когда я срезал с них кошельки, один сдуру решил, что может со мной сладить, и мне пришлось проткнуть ему ногу. Мне ужасно захотелось вдруг убить их обоих, хотя они не представляли никакой опасности, два перепуганных жирных борова... Все же мне хватило ума не убивать.

Прелестный ангел упокоился на могиле матушки и выглядел ужасно одиноким, когда я обернулся на него, уходя.

"- О как спокоен будет перед смертью тот, кто покончил со всеми привязанностями в этом мире.
- ... как спокоен будет.
- И встречаются во взаимном святом лобзании...
- ... святом лобзании...
- ...Бог и кающаяся душа.
- ...Бог и кающаяся душа."

У Туанетты появился жених: наш милый господин Жак привык жить в замке и общаться со знатными дамами, и предложил сестре руку и сердце, - но она просилась со мной в Париж. В конце концов, я поддался на ее уговоры. "Теперь, детка, тебе тоже придется работать. Впрочем, лучше задирать юбку за деньги, чем даром, не так ли?" Она, хихикнув, призналась, что давно думала об этом, но не знала, как взяться за дело - в деревне все привыкли к бесплатным удовольствиям. "Не беспокойся, теперь ни один не прикоснется к твоему ложу, не заплатив", - заверил я сестричку.

Я заглянул к сеньору попрощаться. Он немножко покудахтал - "Жан Лу, Жан Лу, ах, если бы ты не был таким неблагодарным!" - впрочем, особой грусти я в его голосе не услышал, рядом с ним болтался какой-то сопливый крестьянский карапуз лет одиннадцати. Все равно, старый добряк дал мне несколько ливров на дорогу и пару рекомендательных писем каким-то итальянцам в Париже.

Господин Жак остался управляющим в Ла Герше, это устраивало всех. В новую жизнь я взял с собой Августина, сестру и все свои лисьи и волчьи хвосты.

"Орлеан, Божанси,
Нотр Дам де Клери,
Вандом, Вандом..."

В Орлеане меня приняли за жонглера, и за нами увязалась целая толпа. Там я украл коня, и дальше мы ехали уже верхом. Сестрица тряслась сзади и все ныла: "Мне хочется выпить, Жан Лу, у меня глотка пересохла от жажды". В ту же ночь четверо разбойников коня у нас отобрали, меня здорово избили, а над сестренкой по-солдатски потрудились в кустах. Она выла: мало того, что изнасиловали, так еще и платье порвали, - а меня смех разбирал. Очень уж наставительная история получилась, с моралью, - про то, как наказывает Господь воров и блудниц. Впрочем, ущерб был не так уж и велик. Ловкой Туанетте, когда грабители драли ее в кустах, удалось запихать колечки с пальцев в снег, где мы их потом и откопали, а я в драке раскидал свои хвосты по всему лесу и тоже собрал больше половины, когда опасность миновала.

Пришлось заночевать в лесу. Я собрал хворост, чуть не потерявшись в темноте, развел костерок, и сестрица стала издеваться над моей окровавленной мордой и заплывшим глазом, а потом опять запричитала над разорванной юбкой. Самый гнусный месяц в году - февраль, голые сучья, съежившиеся сугробы, но под большим дубом у костра было уютно, хворост трещал, искры летели, синий дымок казался прозрачным и светлым на фоне неба. Тлеющим концом ветки я чертил в воздухе разные кабалистические знаки и заклинал нас на удачу. Потом мне пришла в голову фантазия поджечь лес. Все вокруг было слишком сырым и никак не хотело загораться. В конце концов, уходя, я просто передвинул костерок поближе к дубу и раздул его посильнее. Не знаю, что из этого вышло.

В Блуа сестренка прилично заработала и начала задирать нос и капризничать - мол, она одна кормит нас дорогой, и почему, черт возьми, она не может хорошенько напиться на свои кровные, - но я так ей вломил, что больше она об этом не заговаривала и смиренно отдавала деньги мне, своему защитнику и покровителю.


                * * *

В Париж мы прибыли благополучно. Город мне не понравился - помойная яма, Cloaka maxima, - грязь и вонь там были невообразимые, посреди улиц текли ручьи жидкого дерьма. Я сразу приметил, что дворяне со шпагами шли по краю, а тех, что победнее сталкивали к центру, грязь к грязи, поэтому, конечно, полез к краю и сестренку потащил. Сняли мы, как все приезжие, комнатку в "Железном Кресте", но потом сообразили, что для нас это дорого, и переселились в "Золотой Кабан". Туанетте я купил приличное платье, в котором не стыдно было выйти на улицу. Когда она приводила клиентов, я учтиво уступал им комнату и болтался по городу. Рекомендательные письма, которыми снабдил меня сеньор, оказались негодными; в обеих домах меня не пустили дальше передней. Даже если бы я пробился мимо лакеев к господам, что они могли бы мне предложить? Итальянским банкирам нужны были не пажи, а конторщики. Так что, будущее было туманным.

Мой союз со шлюхой-сестричкой не мог быть слишком долгим, у ее накрахмаленной пестрой юбки уже вились покровители постарше и посильнее. В конце концов, она перешла в собственность сутенера и вора Буртумье. Я спорить с ним не стал, смиренно забрал свои вещи из "Кабана", а вечером подстерег сестричку, которая болталась на углу улицы Юле, и, пригрозив ножом, отобрал ее заработок. Не обошлось без воя: "Буртумье убьет меня, Жан Лу, он убьет меня"! Я посоветовал ей лучше работать, больше зарабатывать и, главное, молчать, а то ее убью я. Впрочем, я понимал, что с ее сутенером мне не сладить, и больше к ней не приставал.

У меня был самый неудачный возраст - пятнадцать лет - слишком много, чтобы растрогать добрых христиан печальной участью беззащитного сиротки, и маловато, чтобы найти себе другое доходное занятие. Нет, конечно, с голоду я не подыхал, жил как-то, но я уже был серьезен и задумывался о будущем, а меня никто не принимал всерьез.

Тогда я подумывал стать шулером - мне нравился сухой треск брошенных костей, словно сталкивались черепа проигравших, точный карточный счет и двуличная сила цифр - они были верны, непреложны, и все ж обманывали. Для того, чтобы преуспеть в этой области, важно было сохранить приличный вид молодого человека из хорошей семьи, а ночуя под мостом, сложно вызвать доверие клиента. Слава Богу, в Париже тысячи одиноких женщин, и я всегда где-нибудь пристраивался. Дамы среднего сословия и прислуга ценили меня за хорошее воспитание, благородное происхождение и скромность, впрочем, ценили не слишком высоко; через неделю-другую они подсчитывали расходы и говорили: "Побездельничал, Жан Лу, пора и честь знать". Мол, пришло время отрабатывать хлеб, вино и постель, а значит - вставать за стойку, наливать пиво пьяницам, пойло свиньям, ворочать тяжелые квашни, резать кур, потому что у дам кружится голова от вида крови, и каждую ночь пилить их в постели до полного изнеможения - а иначе на что нужен мужчина в доме? Когда первые медовые дни заканчивались, буржуазок начинали безмерно раздражать мои "аристократические" привычки (из них я, в сущности сохранил только одну - настоятельно просил своих хозяек каждый вечер подавать мне таз с водой, чтобы я мог вымыть шею и ноги). Они упирались кулаками в бока и с неуклюжей язвительностью говорили: "Какие нежности при нашей бедности", и еще много всего про голодранцев, у которых ни кола, ни двора... Я не обижался, я вообще был не обидчив, оттягивал свой уход насколько возможно, а уходя прихватывал что-нибудь на память о доброй хозяюшке. Многолетняя карьера по рецепту господина Жака была не для меня.

Большую часть времени я проводил в кабаках, просиживая часы над единственным стаканом пива, смотрел на танцы проституток, когда юбки взлетают к потолкам, и в этот момент можно пересчитать все синяки на их бедрах и задах и приметить следы дурной болезни. Поначалу мне не слишком везло в игре, я часто нарывался на шулеров посильнее меня, и тогда чем только не занимался, чтобы заплатить долги. Luitur cum persona, qui luere non potest cum crumena. Кто не может расплатиться кошельком, расплачивается собой. Нет, проституция не была моим постоянным доходом, все обычно получалось случайно. Я ловил чей-то взгляд на улице, слегка улыбался в ответ и знал, что меня догонят - в таких взглядах ошибиться трудно. Остальное происходило быстро, в ближайших кустах, я получал деньги и мы расходились. Конечно, была возможность завести постоянных клиентов, но я предпочитал придавать этим своим занятиям вид случайного каприза. Выжить в сточной канаве мне и так удавалось, а чтобы выбраться из нее, нужно было куда больше, чем я мог заработать таким образом.

Париж меня отравил. Под непрестанный звон колоколов, под вопли на тесных улицах, вдыхая жуткую вонь Сены, я утратил покой. Этот город переваривает все, что попадет ему в брюхо - вот и я попался и гнию заживо. Меня тошнило от тоски. Все знали, чего я стою, никто на мой счет не обманывался, даже я сам. Проститутки с провалившимися носами звали меня по имени - "Жан Лу, ты опять к Фаншетте (Беритоле, Ла Тартю), эй, Жан Лу, красавчик, можешь и ко мне заглянуть, но только не бесплатно, ха-ха, я не такая дура, как они, из меня тебе и гроша не вытянуть". Калеки на паперти не протягивали мне вслед медные руки и деревянные ноги, и даже когда я с досады или из жалости подавал им милостыню, они скучно смотрели мимо. Я тоже был тем навозом, на котором растет Париж, и не имел права корчить из себя важную персону.

К шестнадцати годам я понял, что не особенно честолюбив, что на женщинах карьеру не сделаю, потому что мне скорее противно, чем приятно, пыхтеть над ними в постели, что из меня не выйдет ни сутенера, ни торговца, ни вора, ни честного ремесленника. Игрок из меня получался неплохой: я рассчитывал все до последней мелочи, затем прикидывал любое самое разрушительное влияние судьбы на мою игру, а затем прибегал к обману, против которого не могли устоять ни точный расчет, ни удача. Я ломал глаза над "меченым боем", накалывая карты, и часами разрабатывал руки, повторяя вольты, вздержки, "ветер", - пока сам не переставал замечать движения карт в своих пальцах. К сожалению, я был слишком молод, и у проигравших всегда была возможность дать мне в зубы и уйти со своими деньгами.

Иногда я воровал, но это ремесло казалось мне слишком трусливым, я был храбр, любил оружие и больше склонялся к грабежу и разбою. Мое существование было убого, моя молодость в глазах людей была жалкой и смешной, но стилет - он не был ни убогим, ни смешным, он не надеялся, а брал. Это был восклицательный знак, утверждающий высказывание. Мне нравились вечера в кабаке, когда кто-нибудь начинал драку, и в какое-то особое звенящее мгновение из пустоты вдруг возникал стилет, и чья-то жизнь прилипала к его узкому клинку. Из всех занятий в мире меня больше всего манили ночные охоты bravi, наемных убийц. Сны мои были наполнены блеском шпаги и трупами матушки, сестры, сеньора, дамы из Турени и всех остальных моих знакомых, но в жизни, кроме раненного купца и бедной Куртийон мне и вспомнить-то было нечего. Убивать же без повода, просто чтобы удовлетворить любопытство, я считал легкомысленным.

"Но что ж ты любишь?" Вот вам мой ответ:
Люблю раздоры, длящиеся годы,
Люблю смотреть, как челн глотают воды,
Как в мякоть щек вонзается стилет".
О, почему Неронов больше нет
И почему все девы не уроды?"


                * * *

С Тозинги я познакомился случайно - остановился посмотреть на поединок. Если знать места и иметь интерес к подобным зрелищам, можно было глазеть на дуэли ночи напролет, но я по натуре не созерцатель, и вид смерти сам по себе, без моего участия, меня не особенно увлекает. Поначалу сестрица таскала меня на все публичные казни, - занятно, но скоро приелось. Поединки интересовали меня больше, там можно было подсмотреть какой-нибудь новый прием. Тут же оба дуэлянта были очень сильны, особенно один, который фехтовал в необычной франко-итальянской манере. Он довольно быстро покончил со своим противником и ловко обыскал еще дергающееся тело, а потом обратил внимание и на меня. "Любопытствуешь, кисонька?" Он был довольно мил - невысокий, ловкий, черноволосый и черноглазый, говорил с тем же акцентом, что и мой парфюмер из Турени, и держался спокойно и дружелюбно. Мне вдруг захотелось завязать с ним отношения, хоть какие-нибудь...

- "Что-то не видно ваших секундантов, сударь". - "Так поищи их, если есть охота, а я проголодался и хочу выпить". - "Здесь неподалеку есть хорошее местечко". - - "Красная шапка"? Знаю. Хочешь составить мне компанию?" - "С удовольствием. Мне понравилось, как вы его убили".

"Любопытствуешь, детка..." - повторил он, но это уже не был вопрос. Он быстро улыбался, лишь на мгновенье открывая очень белые зубы. По дороге он, не желая отвечать на мои вопросы, сам расспрашивал, кто я, откуда и чем занимаюсь. Я назвал свое имя, рассказал, что приехал из Турени и хотел бы поступить на службу, соответствующую моему происхождению и наклонностям. Хотя он мне и нравился, но исповедываться я ему не собирался. "Что же нравится рыжему котику из Божанси?" Я задумался, поскольку мои смутные желания было трудно объяснить словами: "Возможно, я мог бы быть полезен на войне, хотя, скорее всего, меня раздражали бы командиры". - "Маленький строптивый лентяй!" Он в шутку схватил меня за ухо и потом с быстрой нежностью погладил меня по щеке. Все шло к тому, что ночь мы проведем вместе, и я не был против. В постели он был скорее забавен, чем страстен, а утром предложил мне денег. Я отказался - мне хотелось быть с ним на равных. "Лучше вспомните обо мне, если у вас будет дело для двоих," - сказал я. Тозинги был из тех, кому не нужны напарники, и все же вечерами я заходил в "Красную шапку", не каждый вечер, но довольно часто. Было бы жаль, если бы он захотел и не смог меня найти.

И вот, недели через две он появился снова. Мне не хотелось, чтобы он подумал, что я сторожил его тут все дни напролет и кивнул ему как случайному знакомому. "Здорово, что я тебя встретил, - сказал он. - Ты никуда не торопишься?" - "Куда мне торопиться? я ведь просто бездельник из Турени". - "Тогда может быть пойдем ко мне? Терпеть не могу "Красную шапку". Здесь вино хуже, чем в "Бисетре".

Он жил неподалеку от Лувра. "Там страшная вонь от Сены, - говорил он, - но мне часто приходится бывать во дворце, так что удобнее жилья не найти". Я решил, что он хвастается: "Ну да, когда король о тебе заскучает, он может просто покричать тебе из окошка". - "Король? Э! да ты смеешься надо мной, наглый мерзавец! Удивляюсь, как ты до сих пор живой ходишь, такой ленивый и наглый, - стал со смехом дергать меня за уши. - Нет, дружок, все как раз совсем наоборот, мы приятели с Анри Анжу, а они с королем друг друга терпеть не могут. Двор герцога Анжуйского - самое подходящее местечко для таких лентяев и нахалов, как мы с тобой".

В этот раз между нами ничего не было и денег он мне не предлагал. Он сказал, что на любовь его разбирает обычно после дуэлей, а сейчас он предпочел бы просто поболтать. "Не знаешь, кому можно продать кое-какие драгоценности, только чтоб без расспросов?" - спросил он между прочим. Я знал троих законных каинов, скупавших краденное, но ему сказал, что спрошу у одной вдовушки, которая продала дело мужа, а деньги хочет вложить в безделушки. "Спрячет в ларчик или будет таскать на себе?" - "Конечно, припрячет". - "Годится. Напомни мне утром, чтобы я не забыл". Потом, из вежливости, видимо, он все же попытался меня поиметь, а когда ничего не вышло, он, ничуть не смущаясь, поцеловал меня в губы и заснул.

Утром Тозинги показал мне драгоценности, завернутые в платок. Там были бриллиантовые серьги (на ушках запеклась кровь), ожерелье и четыре перстня с крупными камнями. На следующий день я принес ему деньги, а он удивился: "Так много?" - и предложил взять, сколько хочу за услугу. Я сказал, что уже взял себе обычную долю. "Все равно, возьми еще. Куда я дену такую уйму?"

Я стал заходить к Тозинги, и он был рад моим посещениям, хотя, думаю, если бы я не пришел, он не вспомнил бы обо мне ни разу. Иногда мы фехтовали; он не слишком любил это занятие, говорил - "баловство", но считал меня способным. "Тебе подходит твое имя, ты и вправду волк. Хорошее имя, меня тоже надо было бы назвать Джованни Волк, но, видно, твои родители были умнее моих". Он валялся на диване, потягивал вино и болтал ни о чем. "Как ты думаешь, чем люди заполняют свое свободное время? Кстати, ты мне так и не рассказал, чем ты занимаешься в Париже. Молодец, так и надо. Ты умный парень. Тебя надо познакомить с Анжу, вы наверняка понравитесь друг другу. Он все время говорит на латыни. Ты знаешь латынь?" - "Знаю". - "Вот видишь, вам обязательно надо познакомиться". Я только плечами пожимал. Тозинги был хвастливым придурком, который и пальцем не шевельнет, чтобы помочь мне встать на ноги, но все равно он казался мне кем-то вроде Марса или Юпитера, поскольку по-королевски решал, кому жить, а кому умереть, и я по-прежнему не брал у него денег, за то, что он время от времени спал со мной. Правда, когда ему снова понадобилось избавиться от окровавленных побрякушек, я без малейших угрызений совести содрал с него половину стоимости.

В это время я вдоволь пил вино хищения и стал законным членом семьи дядюшки Ганена. Его звали так в честь знаменитого фокусника, и он пользовался большим уваженьем в Сен-Жерменском предместье. Его "быки" помогали мне трясти клиентов и охраняли от тех, кто считал, что лучше убить, чем платить. Однажды я на шальную взломал дверь в кладовке, а когда решил почистить и комнаты, то в гостиной наткнулся на старуху, которая мирно сидела у потухшего камина. Она была маленькая, как кукла, и, судя по всему, глухая, как пень. Я застыл, глядя на ее желтые жиденькие волосы, завязанные в узел на темени, а она с кряхтеньем ворочала угли кочергой. Испытав разом припадок одиночества и отвращения к жизни, я вышел, стараясь не брякать серебром. В другой раз пришлось заглушить сторожа. Он не умер; я несколько раз потом видел его и даже слышал однажды его рассказ о том, как я его чуть не убил. Мне было неприятно на него смотреть - недоделанная работа.

Я нисколько не сомневался, что кончу виселицей. Буртумье, который бросил мою спившуюся сестрицу, к слову, именно тем и кончил. Я присутствовал при его последних минутах, - он был крепким мужиком и долго дергался в петле, но веревка все ж оказалась крепче него, он устал сопротивляться и умер.

Вскоре после казни Буртумье и я чуть не сгорел. Ночью сдуру принял дворянина за буржуа и, сверкнув стилетом, потребовал кошелек. Он же в ответ сверкнул шпагой и одним ударом сбросил меня в сточную канаву посреди улицы. Я пытался подняться, но скользил в нечистотах и обрывался; поблизости не было ни латников, ни сержантов, и сеньор решил сам меня добить. Мне повезло, что лезвие скользнуло по пряжке плаща и только распороло мне плечо.

Я выбрался из канавы и побрел к Сене отмываться - она воняла еще хуже меня, а я время от времени задирал голову к луне и выл, потому что не хотел подыхать вот так, весь в чужом дерьме и своей крови, ни сейчас, ни когда-нибудь после. На душе было невыносимо тошно. Удачливого бобра я не винил. Потом я видел его при дворе (его звали де Крюс, лотарингский подпевала), но не испытывал желания ему мстить. Не он столкнул меня в сточную канаву, я и прежде там жил.

Это было какое-то странное чувство, мне казалось, что у меня сейчас порвется кожа на лице и вылезет волчья морда, мысли скакали, как в горячке: я бесился оттого, что меня ранили, и оттого, что меня не убили; я понимал, что не хочу работать за деньги, и не хочу жить в счастливой праздности; мне хотелось убивать, но казалось недостойным убивать по какой-нибудь причине; я мучился оттого, что мир вокруг был слишком переполнен людьми и событиями и все же никого не было и ничего не происходило; мне ненавистны были любые человеческие судьбы и любой конец.

В конце концов я все же пришел в себя и закончил свою балладу истин наизнанку. Добрался до берлоги дядюшки Ганена, где добрые тетушки меня перевязали, обругали, пристыдили и утешили, и уже через неделю пристроился замещать покойного мужа у очередной вдовы за бесплатную комнату, снова сидел в "Бисетре", ничего не ждал от жизни и ничего не просил. Даже в карты не играл, потому что правая рука еще плохо меня слушалась. Печаль свернулась в моей душе, как гадюка. Такое мое состояние, видимо, было угодно небесам, и они направили ко мне Тозинги с приятным известием.

"Танцуй, Жан Волк, сегодня мы погуляем вместе. Но учти, что их тоже будет двое". И я сразу разволновался, как мальчишка, потому что слишком долго ждал этого случая, а когда наконец мое желание исполнилось, стал бояться, понравится ли мне это, потому что я уже не знал, к чему мне стремиться в жизни.

Я почти ничего не запомнил. Мы прождали около часа у собора святого Петра. Тот, который достался мне, мог бы спокойно ускакать, потому что я растерялся поначалу, но он предпочел драться. Кажется, я все пытался обойти вокруг лошади, чтобы луна не светила мне в лицо, чудом увернувшись от его сильного удара, сам в ответ ударил снизу и, кажется, слегка задел его, а потом полоснул коню по ногам. Всадник спрыгнул, но запутался в стремени, и я проткнул его, когда он поднимался с земли. Удар был удачный - он умер почти сразу, я смотрел за изменениями его лица и ничего особенного не увидел, но все равно мне нравилось смотреть, как он умирает. Сначала на его лице появилось ужасно рассерженное, брюзгливое выражение, потом, почувствовав боль, он сказал "ах", насмешил меня - такой крупный, красномордый, усатый мужик, а ахнул нежно, как девица, - когда же, немного подергавшись, он принял окончательную форму трупа, то стал вдруг таким беззащитным, что я на какое-то мгновенье полюбил его гораздо сильнее, чем любил кого-нибудь в жизни. Тозинги уже успел обшарить своего и спросил, долго ли я буду любоваться на жмурика? "Бери бумаги и пошли. Кстати, какого черта ты справа полез? Он, между прочим, тоже знает, зачем шпагу на заднице носит". Впрочем, он был доволен и возбужден не меньше меня. Тщательно обыскав моего покойника, он потянулся ко мне, руки у него были в крови, и бумаги тоже; стараясь не испачкать одежды, он обнял меня и крепко поцеловал. "Ну как, понравилось?" - это он конечно об убийстве спрашивал. "Восхитительно. Подожди-ка"... Я, копируя ужимки Тозинги, подошел к моему покойнику, опустился на колени и тоже поцеловал его в губы. Усы у него были густые и жесткие, а изо рта пахло чесноком. Восхитительно! Тозинги ждал меня, посмеиваясь.


                * * *

Сточной канавой, омовением в нечистотах, поцелуем в жесткие усы покойника и исключительно пылкой ночкой с Тозинги закончилась одна жизнь и началась другая. Теперь я был спокоен и свободен от морока прежних смутных желаний. Мой волк нажрался и удовлетворенно облизывался. Все сразу как-то встало на свои места. Мир смиренно улегся мне под ноги, как мечтала покойная матушка.

На следующий день мы с Тозинги решили продолжить праздник, и я сбегал к своей вдовушке переодеться. Она дулась и ворчала, а потом схватила камзол, возмущаясь, что я небрежно бросил его в угол, и, заметив пятна крови, принялась орать. Удержался я чудом. Помню, сдавливал ее шею все сильнее и сильнее, и в ее глазах уже появилось это чудесное беззащитное и слегка удивленное выражение, но тут я пришел в себя и отпустил ее.

Когда же наконец я добрался до Тозинги, оказалось, что он принимает гостей. В передней валялись широкие черные плащи и маски, а в комнате, кроме моего приятеля, располагались еще четверо. Один вольно развалился в кресле, перекинув ноги через подлокотник, и просматривал бумаги, которые мы добыли ночью, а остальные расспрашивали Тозинги о том, как прошло дело. Увидев меня, все замолчали. Юноша в кресле тоже взглянул в мою сторону, глаза у него были хитрые и веселые, чернее, чем у Тозинги, и блестели, как вороньи перья.

- Это та киска из Турени, о которой я вам рассказывал, - представил меня Тозинги.

- Да он очарователен, - сказал черноглазый, растягивая слова. - Посмотрите, какая смышленая у него морда. А кожа! Сколько ни брейся, Бельгард, таким тебе уже не бывать.

- Подумаешь, - буркнул сердитый красавец в серо-зеленом камзоле. - Сколько ему? Лет семнадцать? Через год превратится в нескладного верблюда. И потом, он рыжий, как Сулла.

- Рыжие удачливы, - заметил черноглазый. - И он, правда, похож на римскую статую.

- Сен-Лари просто завидует, - перебил его третий, настоящий вельможа с виду, с узким лицом и высоким лбом, с тонкими пепельными волосами, сквозь которые просвечивала белая кожа его черепа, он выговаривал слова, как-то особым способом складывая губы, и двигался, изгибаясь в самых неожиданных местах. - Щенок годится для любви.

- Э! Э! - закричал Тозинги. - Прекратите немедленно, это мой мальчишка.

Я сначала было растерялся, но потом понял, что они просто насмешничают, скорчил им рожу, показал язык и спокойно уселся на свободное местечко. В конце концов, черноглазый и Бельгард были лишь двумя-тремя годами меня старше, я даже одет был не хуже их, в свой самый нарядный костюм.

- Прелесть, - удовлетворенно сказал черноглазый. - Так нам и надо. Между прочим, рожу он сделал тебе, дю Гаст.

- Мне-то с какой стати? Я его хвалил, а Сен-Лари ругал, - возмутился изогнутый вельможа. - Рожа Бельгарду.

- Все рожи - дю Гасту, - сказал сердитый красавец, как отрезал. Черноглазый засмеялся, он все время смотрел на меня:

- Как тебя зовут, рыжая прелесть?

Еще когда я увидел, как он читает письма, я подумал, что это герцог Анжуйский, но не был уверен - слишком уж вольно все себя с ним держали. В любом случае, я не собирался вылезать со своей сообразительностью. Мне доставляло большое удовольствие корчить рожи принцу. Я ответил не слишком любезно, отчего он снова рассмеялся.

- Виллекье, Виллекье... Что-то я прежде не слышал ни о каких Виллекье, - заявил гнутый.

- Дю Гаст, дю Гаст... Что-то я прежде не слышал ни о каких дю Гастах, - подразнил его черноглазый. - Сеньор Виллекье, который лишился руки в сражении при Павии, это ваш дед?

Кажется, покойная матушка разок вспоминала об одноруком старом хрыче, поэтому я сказал: "Да".

- Твой герб - рука, разящая из облаков, на червленом поле, а девиз - "Преодолеваю все препоны", - сказал черноглазый, явно хвастаясь памятью.

- Нам пора. Не забывайте, что нас ждут, - сказал четвертый. До сих пор он молчал, но с первого взгляда взбесил меня, хотя ничего плохого не сделал. У него были отвратительные ярко-голубые глаза и сытая белая морда, и он один был серьезен, когда все дурачились.

- Какой же ты зануда, Линьеролль. Мальчика я вижу впервые, а матушку наблюдаю по нескольку раз на дню, так какого дьявола мне спешить? - Черноглазый опять стал растягивать слова и корчить гримасы и потягиваться на кресле, однако, дело кончилось тем, что он встал, и за ним поднялись остальные.

- Можно мне поцеловать тебя на прощанье, маленький волк? - Он был выше меня на полголовы. - По-братски, в лоб.

- Ну, если вам так уж хочется... - я все гадал, герцог это или нет. Он засмеялся:

- Очень хочется, - и поцеловал меня. - Мы еще увидимся, Жан Лу.

После их ухода мне стало как-то скучно с Тозинги. Может быть, потому что, убив человека, я стал ему равен, или просто в сравнении с недавними гостями...

- Я же говорил, что ты понравишься Анжу, - сказал Тозинги с видом благодетеля; он хитренько посмеивался и рассчитывал сильно меня удивить. Я ответил как можно равнодушнее, что сразу понял, что это был герцог Анжуйский. Он надулся и не верил, что я догадался. Мы почти поссорились. Он был сильно пьян, наскакивал на меня, как взбесившийся скворец, но мне и ссориться не хотелось. Пользуясь случаем, я стал расспрашивать о герцоге. Флорентиец был не прочь похвастаться осведомленностью в дворцовых делах.

Король, по мнению Тозинги и прочих анжуйцев, был весьма скучным господином, его хватало только на то, чтобы безвылазно пропадать в лесах, преследуя бедных зверушек, и драть толстомясую фламандку Мари Туше. Анжу, наоборот, был прелесть и умница, заседал в Совете, членам которого пытался привить возвышенные итальянские представления о политике и королевской власти, придворные девки от Анжу млели, и веселиться он умел с размахом (тут упоминалось о каких-то кутежах, где прислуживали отборные шлюхи в костюме Евы, которыми потом злоупотребляли до отвала) и, понятно, что он был любимцем королевы-матери, мудрейшей женщины, прочих дам и девиц, всего двора, и надеждой Франции, наконец, - один король ревнует и злобствует. О братской любви и речи нет, хотя кому, как не Анри Анжу король обязан блистательными победами при Жарнаке и Монконтуре, Жизнейле и Фонтене-ля-Конте, но вместо благодарности - сплошные придирки и препоны... Величайший полководец нашего времени герцог Анжуйский, по словам Тозинги, переносил несправедливости кротко, с христианским смирением, и обладал множеством добродетелей, среди которых бриллиантами сверкали две высочайших - любовь к друзьям и щедрость...

- Не обольщайся особо, что ты ему приглянулся, - сказал Тозинги, кисло покосившись в мою сторону. - Насчет мальчишек он только болтает. Сейчас в Лувре итальянская мода, знаешь? А Анжу придуривается, в игры играет, дама пришла в гости, кошки-мышки, бильбоке, вы поедете на бал... Все от него просто бесятся, потому что никогда не поймешь, что у него на уме.

- Очень разумно для наследника престола.

- Да?

У него заплетался язык, и мне пришлось укладывать его в кровать. Он рухнул на постель, пробормотал: "Иди-ка сюда, я тебя научу..." и, не закончив, захрапел.



                * * *

Прежде всего, я оделся у хорошего портного с ног до головы по последней моде и снял приличную комнату в "Железном кресте", где меня никто не знал. Вот она, новая жизнь! воду для мытья мне подавали без козьих морд и возражений. К сожалению, дядюшка Ганен и здесь меня нашел. Он напомнил, что это он дал мне разгон, и что по его милости я превратился из незадачливого провинциального кота в битого парижского волка, но я сказал, что твердо решил отныне работать в одиночку. "Будто когда-нибудь ты работал на общество, - буркнул он. - Ты никогда не был хорошим товарищем, Жан Лу. А ведь как ты к людям, так и они к тебе"... Весь этот торг проходил под мирную беседу за бутылочкой вина; дядюшка Ганен дважды поднимал бокал за мое здоровье и успехи, и, в то же время, ясно дал понять, что если я не заплачу общаку отступного, то поплыву по Сене вместе с прочими отбросами. Цену он заломил беспредельную и ждал, что я стану бить перед ним хвостом и просить пощады, но я сразу выкинул ему половину, все, что было. Я прикидывал со всех сторон, нельзя ли как-нибудь загасить дядюшку, но в любом случае выходило, что с этим делом я бортанусь. Слишком много забойщиков было по мою душу, - люди Ганена из-под земли бы меня вырыли и разнесли на ножах. Пришлось с любезной улыбкой на все соглашаться. Расстались по-родственному и даже расцеловались на прощанье.

Несмотря на то, что я выдержал стойку перед дядюшкой Ганеном, надеяться мне было не на что. В первом же кабаке, где я выцепил лоха на катку и уже прикидывал, на сколько его ощиплю, подошли двое: "Вали отсюда, Жан-Лу, теперь для тебя здесь горячо". И швырнули в огонь мою колотую колоду. В "Железном кресте" я все же играл, но осторожно. Раздел только двоих, которые пригласили раскинуть картишки у себя в комнате. Один очень хотел отыграться, брызгал слюнями, руки у него тряслись, он бормотал, что я похож на его сына и чуть не плакал, а потом обреченно поник головой, шепча, что я разорил его и погубил его семью. Покойный батюшка, как живой, встал перед моими глазами. Я отчетливо представил, что и этому бедному, но честному жантильому в ближайшем будущем придется продать надгробья с могил предков, и не жалел его ничуть.

В поисках денег я забрел к Тозинги, надеялся у него занять, и, честно говоря, прихватил с собой меченую колоду. Но он успел уже почти все спустить, и заявил, что в жизни не брал в руки ни карты, ни кости - мол, грешно играть на деньги. Мы немного поболтали, и, среди прочего, он спросил, почему меня не видно в Лувре. Я прежде и не предполагал, что туда может попасть каждый желающий, но, по словам Тозинги, выходило именно так. "Главное - костюм, - говорил он наставительно, - а ты неплохо приоделся, берет очень мил, и кружева... ткани, правда, бедноваты, ну ничего, там и такие одры попадаются, что им на свалке место... Нужно примелькаться, чтобы все считали тебя за своего, где словечко умное вставишь, где поддакнешь, где услуги предложишь, а там можно уже и денег просить". Что ж, теперь понятно, как Тозинги сделал карьеру при дворе. И если мне осталось гулять живым два дня, то почему бы не по Лувру?

Следуя объяснениям флорентийца, я вошел в ворота напротив Сен-Жермен-Оксеруа, и никто меня не остановил. Двор напоминал базарную площадь в ярмарочный день, и, сколько я не нюхал воздух, все равно не понял, зачем здесь собрались все эти люди. Я нащупал несколько увесистых кошельков, и это придало мне уверенности, что тем или иным способом, но денег на уплату отступного я все ж раздобуду. Протолкавшись сквозь толпу, я поднялся по большой лестнице справа - там меня чуть не сбил с ног Бельгард, и я еле успел убрать с лица приветственную улыбку до того, как он взглянул на меня, как на пустое место, - впрочем, на его месте я поступил бы так же. Затем, проскользнув мимо зала, где стражники играли в кости, я попал в прихожую короля. Там было не протолкнуться, поэтому я пошел гулять по всему дворцу, пока не увидел, что в одном из кабинетов идет игра. "Меченого боя" у меня с собой не было, но, присмотревшись к игрокам, я решил, что с такими лохами я все равно буду играть на верняк, и втиснулся на освободившееся место. Для приличия я сначала сделал гнилой заход, и эти дубаки стали язвить и спрашивать, не заругает ли меня мамочка за проигрыш. Скоро они приуныли. За моей спиной толкались человек десять, и все советовали, с какой карты ходить. Я решил больше не проигрывать - ставки здесь были крупные и играли на чистые. Не вызывая подозрений, я "вертел колесо" и так увлекся, что даже забывал изображать волнение. Один из тех, кто присаживался за наш стол, был извивающийся Дю Гаст.
Он тоже мухлевал - меня сперва возмутило, что он работает так грубо, и стал кидать на него гневные взгляды, но он грыз длинный ноготь на мизинце и не обращал внимания. С трудом выиграв у него пару раз, я сказал, что, пожалуй, отдохну немного, и снова сел за стол только когда Дю Гаст насытился и ушел с томным видом, побрякивая золотом. Я уже заначил нужную для расчета сумму и играл в свое удовольствие. Когда какой-то гвардеец откусил зубами кусок от золотой цепи со своей груди и кинул его передо мной на стол, я вдруг представил, что сейчас появятся быки дядюшки Ганена - "выметайся, Жан-Лу, тебе здесь не светит"... - и захохотал.

- Осторожней, малыш, счастье переменчиво... - я обернулся и увидел за своей спиной герцога Анжуйского.

- Мое - постоянно, - сказал я уверенно, но принялся ссыпать деньги со стола в кошелек.

- Может быть, ты и мне принесешь удачу... - проговорил он задумчиво. - Не хочешь ли составить нам компанию, Виллекье?

Поманив меня за собой, герцог двинулся вперед, улыбаясь и отвечая на приветствия. Мимоходом он вытащил из угла пажей, которые увлеченно лупили друг друга... "Господа, господа, перестаньте немедленно, вы мне нужны живыми"... - "Я ему кишки выпущу, Ваше Высочество", - чистосердечно отвечал старший, а младший угрюмо и зловеще хлюпал разбитым носом. У меня почему-то закружилась голова. Я, видимо, разделил судьбу Франции, и тоже был очарован Анри Анжу. Его милая учтивость была как-то связана с моей блаженной верой в то, что все будет хорошо, что все плохое осталось позади, а острое до головокружения чувство покоя напомнило мне что-то из дальнего прошлого, запах медовых трав, чью-то дружескую ласковую близость...

- О чем вы задумались, Виллекье? - Анжу приметил мое смятение. Я уже разобрался в воспоминаньях и честно ответил:

- О своей собаке, Монсеньор. У меня была собака. Ее звали Куртийон-Куртийет Сюивон-Сюивет. Такое смешное имя из сказки.

- Какая сказка? - сунулся мне под руку младший из пажей, серьезный и нахмуренный.

- Это чудесная история о бедных детишках, брошенных в огромном лесу. Они сбились с пути, наступила ночь, и девочка полезла на дерево, чтобы увидеть хотя бы тусклый огонек, который мог бы вывести их к людям.

- Что же она увидела? - принц взял меня за руку, будто бы ободряя, такое легкое, теплое прикосновение...

А девочка увидела с дерева, что с правой стороны был замерзший пруд, с левой - замерзшее болото, зато впереди стоял огромный замок, где в каждом окне горели яркие веселые огни.



АНРИ, ГЕРЦОГ АНЖУЙСКИЙ - ОТБИТОЙ КИСТИ БЕЗЫМЯННОЙ СТАТУИ

"Я полюбил вас сразу, как только увидел. Ваша белизна почти невыносима, нельзя увидеть вас и остаться равнодушным. Зовите меня просто Анри. Как жаль, что вам нечем назвать ваше имя. Я даже не знаю, женским оно должно быть или мужским. Не скажу, что я хотел бы большей определенности, нет, вы меня вполне устраиваете такой. Сей божественный фрагмент вашего тела говорит, что вы молоды и прекрасны, и пока мне этого достаточно.

Ваше белоснежное величество. Ваше ослепительное высочество. Ваша совершенная светлость. Вы - Венера, дерзновенно протянувшая руку к яблоку. Впрочем, для античного идеала Ваши пальцы слишком худы, запястье слишком тонко. Вы грешите излишней утонченностью, моя мраморная прелесть, а это - почти преступление в наши времена. Я знаю, о чем говорю, потому что сам грешен. Вы - Ахилл, который боится коснуться мертвого друга. По тонким линиям вашей руки я вижу, что вы больны или печальны. Или вы умираете, не дай Бог? Может быть, Вы - Медуза, уронившая голову с шеи, как кольцо с пальца. В любом случае, вы - во власти моего воображения. И не рассчитывайте, что я буду спрашивать разрешения поцеловать вас в беспомощную ладонь или в невидимые губы. Меня неоднократно уверяли, что я фаворит Марса и Юности, видите, меня и боги ласкают, значит, и вам не грех.

Знаете, я ужасно боюсь темноты. Вас не обеспокоит, если я поставлю свечу вам на ладонь? Обещаю, что сальные пятна, воск и копоть завтра же будут отчищены и Вашей сверкающей белизне не повредят.

Если позволите, я буду часто к Вам обращаться. Я боюсь ночей (и тяжелых снов, и бессонницы одинаково), хочется поговорить с кем-нибудь, кто умеет молчать и внимательно слушать, а никого рядом нет и так неприятно одному стучать зубами под одеялом, особенно, когда называешься фаворитом Марса.

Ваша светлость! Вы прекрасно безголовы. Я устал от умников и умниц! От них все зло. Впрочем, от глупцов и глупышек зла не меньше. Но Вы выше мудрости и глупости, Вас почти нет и, следовательно, Вас почти не в чем упрекнуть. Вы терпеливы, покорны и благоразумны. Кинжала Вам не удержать, а если захотите погладить меня по плечу, по груди и по шее, то поставьте свечку на стол, пожалуйста. Благодарю Вас."


* * *

"Вам наверно любопытно, что за поклонник у Вас появился? Ну что ж, не уверен, что вам повезло. Матушка считает меня красавцем, но, боюсь, только она одна. Я сам знаю толк в красоте и не могу претендовать на многое - у меня хороший рост, как у всех нынешних Валуа, кроме Франсуа-бедняги, и неплохая осанка, за что следует благодарить воспитателей, которые нещадно колотили меня между лопаток, стоило мне чуть-чуть сгорбиться. В остальном же, право, ничего особенного. Но у вас нет выбора, Ваша Светлость, Вам придется мириться с тем, что есть. Вы же для меня и врач, и исповедник в одном лице, поэтому, если перед другими я хорохорюсь, то Вам, моя лилейная ручка, придется выслушивать обо всех моих слабостях, вплоть до частых расстройств желудка. С Вами уж я отведу душу.

Ах да! мне двадцать лет и это еще одно мое достоинство. Матушка иногда с ласковой укоризной называет меня сумасбродом, то и дело напоминая мне об осторожности, и боится моей страстности, представьте себе. Это я-то сумасброд! Да я не живу, а представительствую. Я сделал бы честь любому механику, так точно и привычно в любых ситуациях я соответствую образу принца Юности. Я думаю, что Джулиано Медичи, при всех его достоинствах, мне и в подметки не годился. Взяв за основу его образ, я довел его до совершенства. Кто лучше меня сыграет, скажем, религиозное переживание? На самом деле мне вовсе не нужно стараться выглядеть благочестивым, таинства всегда приводят меня в трепет, но куда важнее изобразить это тонко и живописно. Печальное сознание долга перед отечеством и, особенно, перед матушкой не оставляло меня ни на миг и постепенно приняло совершенные механические формы.

Так что за радость в молодости? Мечтательное бездействие в ожидании жизни? Усердно подогреваемое матушкой и приятелями тщеславие и унизительное участие в разговорах о моей блестящей будущности мне порядком надоели. Какие только короны на меня не примеряли! В очереди за французской при рождении я стоял четвертым, сейчас - вторым, но мне не хватает энтузиазма питаться ожиданиями. Внутренне я давно отказался от претензий на власть, мне даже славы достаточно с избытком. Ну да, Светлость моя, разумеется, я слегка кокетничаю. И все же, мне бы хотелось уже сейчас жить по-настоящему, а не неверными ожиданиями будущей, пусть и самой высокой, судьбы. Но об этом молчок - я избран матушкой в любимцы, и должен оправдывать избранничество, а не поскуливать над дрянным куском мрамора, как побитый пес.

Меня с недавних пор мучает одна мысль - каким бы я был без ее любви? тихим, убогоньким и робким, как добрая сестрица Клод? озлобленным, подозрительным и угрюмым, как братец Карл? упрямым и неразборчивым в книжках и удовольствиях, как Марго? хитреньким и смиренно-фальшивым, как Франсуа? Как вы можете заметить, не слишком-то высоко я ставлю свою родню. А все потому, что когда мои братцы и сестрицы, трепеща, собирали все свои силы, чтобы подойти к матушке и поцеловать ей руку, не упав при этом в обморок от страха, я вертелся у нее на коленях, дергал ее за волосы и хлопал ее по щекам. Всем известны прихоти беременных и только что родивших женщин: то падают в обморок от запаха жаркого, то начинают горстями глотать незрелый крыжовник... Так, видно, и матушку мою от сладкого пирога и Франсуа тошнило, а какая-нибудь кислятина и я казались амброзией. Конечно, я исполнялся презрения ко всем на свете, занимая столь почетное положение, и всех, кто не устроился так удобно, считал за никчемных дураков. Но за места в первых рядах и платят дороже.

Уж и не знаю, каким бы я вырос, будь я предоставлен сам себе. Но матушка начиняла меня своими надеждами, как повар фарширует поросенка яблоками и жаворонками. А мои собственные внутренности давно гниют с прочими отбросами.

Даже возможность узнать себе истинную цену, которая предоставилась мне на войне, себя не оправдала. В детстве я тосковал по ярким и жестоким временам древности, мне нравилось представлять торжественные въезды маленькой армии в захваченный город, пышные панихиды над телами павших, пустынность и нищету земли вокруг, чуму, опустошающую целые провинции, скрученные руки мучеников за веру, рубища паломников, злато епископов, но даже в детских мечтах я всегда был только созерцателем. Я был столь жадным зрителем на роскошных похоронах отца, что скорее был готов аплодировать, чем уронить пару слезинок; меня было не оторвать от окна, когда я со всеми прочими глазел на заговорщиков, повешенных на стенах Амбуаза, а когда и над нашей семьей нависла смертельная угроза (истинная или мнимая - неважно), я ночь не спал, представляя, как великолепно и трогательно я буду выглядеть на эшафоте в своем новом камзоле, расшитом золотым галуном.

Моя стихия - эфир, а уж никак не огонь и металлы. Поэтому меня больше чем кого-либо удивили мои военные успехи. Я не был уверен, что не окажусь трусом, и вдруг, как еще один беспричинный подарок, эта легкая веселая горячка в бою вместо ожидаемых припадков необоримой слабости... Я никак не мог прочувствовать, что меня могут убить, хотя старался проникнуться тревогой и страхом. Это совершенно обесценило в моих глазах все происходящее. Все-таки, я был тогда очень молод, матушка в письмах напоминала, чтоб я не забывал умываться, а я всегда долго перед боем выбирал наряды и драгоценности, в которых не стыдно показаться перед строем. Играю, милая, как на театре. Вот к этому у меня всегда способности были. Война же... я лишний раз убедился, что это не мое дело, и все. А сколько шуму поднялось вокруг!

Братец Карл, всегда втайне воображавший себя полководцем, в детстве дразнил меня с присущей ему тонкостью "трусливой бабой", а вот поди ж ты - Филипп Испанский вручает мне почетную шпагу, художники наперебой изображают меня в триумфальных позах, и мои победы на поле брани скоро превысят число убитых Его Величеством кабанов. Радости мало - братца бесит даже то, что я лучше его фехтую, хотя и усердно поддаюсь всякий раз, когда мне приходится разминаться с ним в паре, а Жарнака с Монконтуром он и вовсе никогда мне не простит.

Вот, кстати, сегодняшняя сценка, которая безыскусно рисует наши отношения. Король, пренебрегая моими отговорками, всякий раз заставляет играть с ним в мяч и, не скрывая своих намерений, каждым ударом метит мне в лицо. Вид моей разбитой физиономии и расплющенного носа должен быть ему приятен, но до такой степени моя преданность Его Величеству не доросла - я уворачиваюсь, чем привожу его в бешенство. В конце концов, он выхватывает нож и вопит: "Тысяча чертей! Я убью тебя, Анри! Я выпущу тебе кишки!" Его глаза вылезают из орбит, слюна брызжет мне в лицо вместе с богохульствами и гнусной бранью. Я отвечаю: "Извольте, Ваше Величество", - и почтительно преклоняю колени. Опять рискую, заметьте, разумнее было бы убежать с диким криком, стараясь выглядеть как можно смешнее - это его бы удовлетворило, и все бы обошлось лошадиным ржаньем и парой плоских шуточек на мой счет, но бегство не соответствует образу фаворита Марса. Поэтому я жду, склонив голову, какое решение примет мой вспыльчивый братец, который, в сущности, болен и не может отвечать за свои поступки, а матушка, ломая пальцы и кусая губы, в ужасе смотрит на нас и молчит, потому что ее заступничество, напоминая о нелепых прихотях рожениц, может только ускорить печальный конец. Надоело мне все это до смерти. Словами не описать, Ваша Светлость! Так что лучше помолчим."

* * *

"Давайте поговорим о любви, мой молчаливый друг. Судя по гибкости ваших пальцев и хорошо выраженному холму Венеры, вы должны быть большим знатоком в этом вопросе.

Знаете, я вам вовсю изменяю. В оправдание скажу, что воспитывался я в девичьей, и с младенчества привык к прикосновениям надушенных и напудренных рук ласковых красавиц. Вечно одна в щеку целует, другая в затылочек дует, третья за ушко покусывает. Я и сам пахну женщиной - хорошим итальянским фиалковым мылом, и ничего кислого, терпкого, мужского в моих ароматах вы не найдете. Сколько раз я головой лежал на шелке их колен, атласе их груди, сколько раз жесткость их кружев раздражала мою горячую кожу... А эта шаловливость подкрашенных губ! уверяю вас, ребенком меня целовали весьма пылко, женщины ведь увлекаются, и, начиная целомудренным материнским поцелуем, заканчивают страстным лобзаньем некой мечты, уже не обращая внимания, что у нее мои глаза, щеки и губы.

Блуждая в этом туманном и пряном мирке, я не слишком торопился познавать страсть; первые мои пылкие объятия с Луизой де Беродьер в срок, определенный моей заботливой матерью, стали всего лишь продолжением вязких ласк и томления, к которым я давно привык. Всегда находится милая девушка, позволяющая заключить себя в объятия. Я не злоупотребляю удобством своего положения, но девиз Медичи - "сорви розу, пока она в цвету" - и мой девиз. Матушка обсуждает мои мужские достоинства с подругами, и с гордостью заключает, что я - хороший жеребец. Я же могу сказать, что не знал ни поражений, ни побед. Все было слишком легко, слишком легко... Намеренное легкомыслие спасает меня от сомнений по поводу искренности чувств моих прелестных подружек. Больше всего на свете мне не хотелось бы прерывать эту блаженную беспечность и полюбить без меры. А сейчас эта пропасть как никогда близка. Предчувствие любви...

Все складывалось нелепо с самого начала. Матушка, желая упорядочить мою жизнь, избрала мне постоянную любовницу из своих фрейлин, совершенно не согласуясь ни с моими, ни с ее вкусами, а я, зная о всех обстоятельствах дела, униженный навязчивым вмешательством в мою жизнь, все же послушно влюбился в указанную особу.

Наша с матушкой избранница - породистая бретонская кобылка с отменным экстерьером (ваши пальцы легко бы сомкнулись на ее щиколотке), у нее большой рот, который в улыбке расползается до ушей, русые волосы и, кажется, карие глаза, сильно косящие в гневе. Вчера я заглянул в зеркало и увидел, что внешне мы с ней похожи, только рот у меня не так велик. Она взбалмошна, избалованна, неумна, часто бывает вульгарной, грубой и нелепой, да еще пару-тройку других любовников держит. За поручение моей матушки она, конечно, взялась охотно, не оставляя своих прежних привязанностей, и преследует меня с усердием заимодавца, желающего вернуть долг с процентами. Все ее приемы ужасно грубы и отдают борделем. Негодуя, что меня собираются использовать, как простака, я все же сдаюсь на ее милость, и тут глупая девчонка, для того чтобы пуще меня завлечь, отвергает мою страсть с видом оскорбленной добродетели. Даму свою я люблю уже давно, с месяц, а то и два, а она все никак не дарует мне любовной услады. Вся эта история так дурно пахнет, так оскорбительна для меня и смешна со стороны... Объясните, Ваша Светлость, зачем она мне сдалась?

Рассматривая свои чувства, я обнаружил, что люблю Рене де Шатонеф по трем причинам. Во-первых, потому что мне не нравится ни ее внешность, ни ее нрав, ни то, как она со мной обращается, во-вторых, мне хочется взаимной и искренней любви, а она так явно любит не меня, а свое тщеславие, что я ночами кусаю руки от безнадежности и унижения, ну и в третьих, потому что знаю, что ничего хорошего из моей любви не выйдет... Да, Ваша Светлость, в этой жизни у меня хватает ума только на то, чтобы не рассчитывать на счастье."


* * *

"Сегодня я было подумал, что наша с Вами переписка - глупость. Я даже в Вас усомнился. Жизнь научила меня осмотрительности, и я подумал, как неосторожно доверяю я вам сокровенные помыслы, не будучи уверен в Ваших чувствах. "Какая нелепость!" - скажете Вы, потому что Ваше несравненное достоинство в том, что Вы не можете меня предать, даже если хотели бы. Вы не подарите мне Иудина лобзания, не отречетесь трижды до зари. Кстати, не оттого ли, что вы не приобрели этот необходимый для жизни навык, от Вас остался всего лишь один незначительный фрагмент? Кому же мне верить, как не Вам, моя прелесть?

Не то чтобы я осуждал предателей... О, я и сам предавал! и для меня это всегда было волнующим переживанием, если, конечно, я замечал свое предательство, поэтому мне так противна профанация, когда продают запросто, по привычке, даже без особой выгоды. Я вспоминаю о временах далекого детства, когда был слаб и глуп, проболтался слугам и выдал человека, которым восхищался, а потом матушка выкручивала мне руки, пугала разными ужасами и не давала спать, пока я не закреплю предательство в официальном протоколе, а я плакал и лепетал: "Извините, сударыня, мне нужно подумать". Сейчас бы я, конечно, сумел предать с большим достоинством.

Жертвой, пожалуй, тоже быть приятно, особенно, если все кончается малой кровью. Можно всю оставшуюся жизнь больше уже ничего не делать, а неудавшуюся судьбу ставить в вину не себе, а злобе людской и коварству. Но это не для меня, честное слово, я бы не простил себе того, что позволил ничтожному честолюбцу поправить дела за мой счет. Это, наверно, говорит о низости моей натуры, но все же - лучше поживем, Ваша Светлость, постараемся пожить подольше! И будем осторожнее. С сегодняшнего дня мои письма к Вам я буду аккуратно сжигать на свечке, которая так уютно устроилась в нежном гнездышке Вашей прохладной ладони.

Тревожный нынче денек. Все собиралась гроза, но так и не разразилась, только на горизонте постоянно метались зарницы, то справа, то слева слышались отдаленные звуки грома, какие-то беспорядочные порывы ветра, а над нами небо было напряженно хмурым, и с него так и не упало ни одной капли дождя. Это я действительно о погоде написал, без всяких аллегорий, честное слово. Я всегда болезненно переживаю такие обманы природы, голова страшно разболелась, из рук все валится, хоть вешайся. Хочется вырваться любой ценой... Только вот куда?

У моих родственников гнусное настроение. Его Величество утром весьма нелюбезно ответил на мое приветствие, Марго целый день дулась, а Франсуа, наоборот, любезничал, уж и не знаю, что хуже... Матушка за обедом пророчествовала мне на ухо и заклинала судьбу в самых сильных итальянских восклицаниях (тоже шепотом, разумеется) под плачущие звуки фальшивящих скрипок. Если бы я не боялся оказаться после смерти деревом в лесу самоубийц, то нынче был бы самый подходящий денек покончить счеты с жизнью.

Больше всего на свете я хотел бы быть беспечным и беззаботным, даже если бы это стоило мне жизни. И если бы люди вокруг меня были слабы и беззащитны, я бы, наверно, любил многих. Всех. Мечты мои - розы без шипов, каких на свете не бывает. Вот кому я был бы верен до смерти.

И все же, я ни с кем не хочу меняться участью, во мне достаточно упрямства, чтобы не отказываться от своей судьбы, какой бы она ни была. Из-за отсутствия зрителей, способных оценить по достоинству столь возвышенные чувства рукоплесканьями и умиленными слезами, я пожалуй, сейчас влезу под одеяло и немножко поплачу сам.

Спокойной ночи, моя прелесть, сегодня, пожалуй, даже Вы не в силах меня утешить."