Ефрейтор Массачузетс

Ефрейтор Массачузетс
               
                Повесть


1.

Наказание было обычным. Только на этот раз за двойку по каллиграфии. Мать поставила на колени на гречку, а чтобы не шевелился, привязала бельевой веревкой к массивной ножке обеденного стола, как к дереву. И конечно, на всю ночь.
Измученный, сонный, Миша высидел кое-как три урока, и зная, что четвертый — рисование, никого вызывать не будут, не выдержал, уложил голову на руки и мгновенно заснул.
И видел сон.
Крутые, поросшие крепкой колючей паутиной боярышника склоны  яра обрываются с огромной высоты к далекому, сырому и холодному дну, скрытому от глаз серебристыми кронами осин. Эти глубокие трещины начинаются неизвестно откуда, а  сходятся  в  ближней голубой дали на ровном зеленом лугу, где всегда, и зимой, и летом, чуть приметный для  глаза, встает у самой земли комковатый  ватный туман. Вдруг налетевший с севера ветер вырывает клок и зашвыривает на небо. А в прогале разорванной туманной стены видна желто-белая звенящая вода большой реки и пять старых  с густыми волосами верб, которые глядя с берега  на убегающую воду, беспрерывно бормочут неразборчивые старческие речи.
По самой кромке оврага на вороном коне плывет всадник. Он в гимнастерке, совсем новенькой, но босиком. В седле, но без стремян. Рядом, высоко подбрасывая худые длинные ноги, семенит большой волк.
И за ними бежит из последних сил стриженый мальчик в тяжелых ботинках, которые тонут в глине.  Он цепляется за густую траву, падает, снова бежит. Выбрасывает руки вперед, вот-вот дотянется до черного конского хвоста. Хочет беззвучно окликнуть всадника и волка... Но обрыв уносит мальчика вниз, а всадник, окаменело сидя, плывет вместе с волком над оврагом, лугом и скрывается в тумане.
Ветер снова рвет ватные клочья тумана, блестит река. Исчез всадник, исчез волк. А мальчик падает на куст шиповника и больно ударяется боком о ветку...
Миша плакал во сне. Слезы падали на белый лист бумаги.
— Ты чего? — толкнул его в плечо сосед.— Сейчас будут рисунки собирать.
Миша тяжело поднимает голову. На лбу красное пятно — след правой руки. Он обвел непонимающим взглядом класс и машинально взял карандаш.
«Теперь он мне даже приснился», — подумал Миша.
Провел наклонную линию. Затем стал рисовать всадника. Получилась колода, облепленная множеством коротких и длинных сучков. Чернильный карандаш во влаге слез стал расплываться.
«Он такой? — Миша провел рукой по рисунку. Длинные синие полосы, походившие на негнущиеся прутья, закрыли рисунок. — Он совсем не такой». — Карандаш нервно заерзал по бумаге,
— Ты кого рисовал? — спросил сосед, глядя на мазню.
— Не знаю.
— Опять пару схватишь,  —   как бы невзначай, налегая на карандаш, выдавил из себя сосед. — Нарисуй чего-нибудь. Ну, то, что хотел.
— Не могу я... Он не такой.
— Кто он? — Сосед посмотрел на Мишу.
Этого всадника Миша видел часто. Когда пропадал в яру. Но во сне увидел впервые.
— Если бы я знал, как его зовут... Я б нарисовал.
— Кого зовут?
— В яру есть охотник. Он на лошади ездит.
— Так ты спросил бы.
— Он не живой...
— Такого не бывает.
— Бывает... С ним волк. Я хочу позвать его.  И не знаю, как.
— Нарисуй хоть чего-нибудь. Чтоб пару не поставила Нинка... Я же нарисовал самолет, какого не бывает. Давай я тебе нарисую. Какой он, тот охотник? 
Миша посмотрел на соседа удивленно. Он мог бы рассказать, но язык занемел и не поворачивался.
Сосед схватил Мишин альбом, перевернул страницу и быстро начеркал такую же колоду, только сверху на ней торчало что-то, походившее на воткнутый топор.
Прозвенел звонок.
— Вот... Сдавай, — сказал сосед.
Миша посмотрел на лист, вздохнул, поплевал на карандаш и машинально замазал рисунок. Закрыл альбом и отнес на стол учительнице.
«В понедельник снова бить будет или на гречку поставит», — решил он, заранее зная, что получит двойку по рисованию. 
Сразу после уроков все побежали в школьный двор гонять в футбол. Но Мишу скоро выгнали из команды. Им забили гол. И Димка, самый лучший футболист из соседнего класса, зло показывая зубы, крикнул презрительно:
— Ты почему ножку не подставил?!
— Не мог.
— Я же тебе кричал: «Ножку! Ножку!»
— Я не умею,— с досадой ответил Миша, искренне завидуя Димке, у которого игра в футбол и ножки из-под тишка выходили ловко, красиво, даже торжественно.
— А чего ты вообще умеешь?! Иди отсюда! Из-за тебя проиграли.
«И почему я не умею подставлять ножки? Димка бы подставил. У него получается. Даже в спину ударил бы втихаря... В следующий раз подставлю».
Миша поплелся через заброшенное кладбище к своему любимому оврагу. Бывал он здесь каждый день. Отыскивал по кустам птичьи жилища, делал заметки на ветвях и изредка заглядывал в гнезда, где лежали кладки. Но сейчас ему не хотелось пугать птиц. Сел, свесив ноги в крутой обрыв, и стал смотреть вдаль на зелено-темный луг, подпиравший берег реки. Вдали, как сироты, торчали пять стареющих верб. И над всем этим, взгромоздившись на самый верх холма и придавив своей тяжестью землю, высился почерневший, забытый всеми каменный остов  церковной колокольни...
Миша лег на молодую майскую траву, подпер руками голову и долго лежал молча, слушая долетавшую из зелени кустов ленивую песню какой-то птицы. Плыли над головой белые облака, медленно набегая на солнце. Еще медленней из них, но уже с другой стороны выплывал бело-розовый диск.
День оказался скучным, холодным. Всадник не появлялся. Миша устал его ждать и поплелся домой.
«Скорей бы конец этой школе. Еще целый месяц почти... И штаны опять измазал», — он посмотрел на коленки, поплевал на ладонь и стал затирать пятна.



2.               

Как вошла мать, Миша не услышал. Он только почувствовал, что комната наполнилась запахом кожи и краски. Судорожно обернувшись и испуганно раскрыв и без того большие, похожие на два новых пятака, глаза, весь сжался, стараясь угадать, что будет делать мать.
— Ты уроки сделал? — тихо, даже ласково спросила она.
— Сделал,— тоже тихо ответил он и подумал: «Сейчас тетрадки смотреть будет».
Мать порылась в своей сумке и достала маленькую книжечку в зеленом переплете.
— Вот. Тебе принесла... Атлас. На работе кто-то забыл. — Книга легла на край стола. — Учи.
Миша не двинулся. Даже боялся пошевелиться. «Принесла приманку... Это чтобы лучше схватить»,— решил он. Подумалось, что мать замышляет что-то недоброе. Весь напрягся, желая не пропустить ни одного ее движения.
Миша никогда не видел эту высокую, широкую, напоминавшую ему доску, вырванную из черного забора, женщину смеющейся или улыбающейся. И никогда не помнил ее ласковой. За каждый неверный шаг он получал подзатыльники, а если приходил в дом с мокрыми ногами или, еще хуже, рваными штанами или рубахой, то... Мать била нещадно, исступленно, точно вымещала зло и от этого, казалось, получала наслаждение. И вслед каждому удару кожаного ремня она выбрасывала по слову: «Уродился... на... мою голову... урод!  Все... дети... как... дети!.. Я... на... тебя  денег... не  на... рабо... та... ю...»
Когда весь дом заполнялся детским криком, кто-нибудь из соседей врывался в комнату, выхватывая из рук ремень, вырывал мальчика и уносил к себе. Только к полночи Миша крадучись возвращался и тихо ложился спать на продавленный диван, делая вид, что сразу засыпает. Тело ныло от побоев, но он терпел и только прислушивался к малейшему шороху, который исходил от матери, спокойно спавшей на кровати.
«За что? За что меня бьют?  —  И, не находя ответа, начинал беззвучно плакать, мечтая только об одном — быстрее вырасти и уйти из дома. — Вот проснусь взрослым...»
Свою жизнь он разбил на недели, одна из которых была хорошей, другая плохой. В дни хорошей недели мать ходила на обувную фабрику во вторую смену, возвращалась поздно и, увидев спящего сына, не будила его. А пока она была на работе, Миша успевал переделать массу дел и засыпал счастливый, даже не думая о матери. Именно в такие недели он выучился у соседских мальчишек писать и читать, играть в карты и в биту на деньги. Иногда он выигрывал несколько белых монет. Когда набирался рубль, шел в магазин и покупал конфеты «Арахис».
Но счастливая неделя быстро пролетала. Наступал ненужный и придуманный кем-то злым день — воскресенье, а за ним скверная, бесконечная, с похожими один на другой днями плохая неделя, когда мать работала в первую смену. Она приходила с фабрики рано, отыскивала сына и, усадив за стол, заставляла неподвижно сидеть.
«Хоть бы посуду заставила мыть, — подумал он, — или пол драить».
Потом сам принимался за дело. Ползая с тряпкой по крашеным доскам, он внимательно прислушивался к передачам по радио, стал запоминать непонятные, загадочные слова. После, вечером, усевшись за стол, начинал писать их в толстую тетрадь. Однажды мать отобрала ее, прочла и, не поняв ничего, стала бить тетрадью.
— Я тебе покажу — мирор! Видали, что придумал! Кто тебя научил таким словам, сукин сын?!
— Я по радио слышал.
— Я тебе дам — по радио! Я тебе покажу — мирор! Ты знаешь, что это слово означает?!
«За что,— думал он, стараясь увернуться от ударов.— Я сам знаю, что оно плохое. Ему хотелось сказать матери, что оно напоминает ему острый меч, которым кривоносый с длинными усами всадник на коротконогой лошади разоряет птичьи гнезда.— Но почему его нельзя писать?»
Однажды зимой Миша уселся за стол и, включив свет, занялся составлением слов из разных букв. Получались интересные слова. Из соловья вышел ловосей, а из снегиря — ингресь.
«Это, наверное, такая кошка, которая живет в лесу... Нет. В болоте... И плавает», — гадал Миша, находя для слова подходящее значение и глядя в замороженное окно, сквозь которое чуть пробивались лучи угасающего дня.
Вошла мать, щелкнула выключателем и, отвечая на недоуменный взгляд сына, сказала:
— Не  такой  уж  ты  грамотей, чтобы  при свете писать. Но приходили самые страшные недели — мать работала в ночную смену. Тогда Мишу целыми днями она держала дома, чтобы во дворе случайно не испачкал рубаху или штаны. И, усевшись у окна, мальчик включал радио и слушал все передачи подряд, выискивая из бесконечного потока только слова, которые несли в себе загадочный смысл, и, услышав, начинал наполнять их только ему одному понятным содержанием.
«Скорее бы в школу, — думал он, провожая завистливым взглядом из окна всех, кто проходил мимо с портфелями. — Им хорошо. Они про всех птиц уже знают... И про все слова».
Миша надеялся, что в школе ему расскажут, почему птицы поют разными голосами, почему их кошка черная с белым пятном на носу, а у соседских котов шерсть серая с темными полосами, и почему у них е матерью на обед чаще свекла с луком и соль?
Сколько было этих «зачем» и «почему»!
Но вместо ответов в тетрадях стали краснеть жирные двойки. Двойки за опоздание, за разговоры, за не расслышанный вопрос.
«Ну и пусть... Пусть ставят, — говорил себе Миша. — Пусть ставят двойки, десятки, семьдесят семь и сто, даже пусть двести».
Выписывание палочек без единой помарки вызывало скуку, арифметика с ее пустым жонглированием цифрами без понятной надобности казалась бессмысленной. Игра в биту на деньги была куда более полезной и нужной.
Любил лишь читать стихи. Запоминал сразу. Но и здесь не обходилось без происшествий. Начав декламировать, читал две первых строки, а затем сразу перескакивал на две последних и никак не мог понять, зачем его заставляют читать все.
«Если я стихотворение знаю, — думал он, — то достаточно рассказать начало и конец. Когда не знаешь середины, то нельзя узнать, что в конце...»



Сейчас, выложив книгу, мать как-то странно и весело улыбалась, будто делала сама это впервые.
— Бери, — сказала она подозрительно радушно, и  Мише показалось, что по ее худому лицу пробежала улыбка. Она сбросила черный халат, платье и, оставшись в рубашке, стала вертеться перед зеркалом, врезанным в дверь шкафа. Затем надела голубое платье с беленькими цветочками и, напевая какую-то песенку, вышла из комнаты.
Миша подскочил к столу, схватил книжечку, открыл наугад страницу и напал на раскрашенную зеленым и белым карту Северной Америки. Картинка настолько была мала, что названия теснились на чистом поле, а на их месте на самой карте стояли цифры.
— Индиана, — стал читать Миша. — Каролина, Иллинойс, Массачузетс, Айдахо...
Он прочел все названия. Они показались ему удивительно знакомыми. Снова стал перечитывать, стараясь заглянуть в их загадочное нутро:
— Мас-са-чу-зетс... Ай-да-хо... Миша оторвался от карты и посмотрел в окно. Над кустами сирени, что высились головами над забором с противоположной стороны переулка, он увидел едущего на вороном коне всадника. Рядом с ним бежал волк.
— Я знаю, как тебя зовут! — закричал Миша. — Айдахо... Тебя зовут Айдахо!
Всадник остановился, Слез с лошади и посмотрел на Мишу.
«Ты меня знаешь?»
— Знаю. Я часто видел тебя в яру.
«Никто не знает, как меня зовут. А ты догадался. Я тоже видел тебя...»
За дверью загремела посуда. Открылась дверь, и мать, просунув в щель голову, спросила:
— Ты с кем разговариваешь?
Айдахо мгновенно исчез.
— Я читаю,— ответил Миша.
— Чего на карте можно читать... Садись, будем кушать, и пойдешь гулять.
— Не пойду гулять, — твердо сказал Миша и отложил атлас на край стола. Ему не хотелось никуда идти без новой книжки, а с книгами мать не позволяла. — Я дома буду.
— Я  кому  сказала  —  кушать и гулять!   —  Мать  каланчей встала у двери. — И позову домой, когда надо. — К ней вернулась та постоянная каменность, от которой веяло холодом и ужасом. Она поставила на стол тарелку с двумя картошками, в блюдце налила растительное масло, пододвинула солонку и воткнула в руку сына половинку луковицы. — Кушай и марш!
— А хлеб будет? — осторожно спросил Миша и подумал: «Лучше бы из гречки кашу сварила. А то прячет куда-то, чтоб под коленки сыпать...»
— Хлеб! — крикнула мать. — Чего захотел! Учиться лучше нужно! Тогда и хлеб будет! Вечером с чаем хлеб! — Она пододвинула тарелку поближе, но так резко, что Миша принял это за попытку ударить его и резко отшатнулся. — Кушай быстрее и марш во двор!
Мальчик молча макал картошку в растительное масло, а лук в соль.
— Быстрее!
Он, торопливо запихав за щеки остатки еды и запив водой, отодвинул тарелку.
— Что нужно сказать?!
Миша вздрогнул, напуганный надрывным голосом матери, скосил на нее боязливый взгляд и, не прожевав, брызжа крошками картошки, выдавил:
— Спасибо.
— Иди во двор.
Всегда мать старалась удержать его дома, а сейчас сама гнала.
«Может, она хочет меня совсем из дома выгнать?» — подумал он и тихо сказал:
— Я не хочу. — Я кому говорю! — Тяжелый кулак опустился на стол. Подпрыгнув, перевернулась солонка,
— Я книжку возьму... Новую.
— Оставь ее... Сколько нервов ты из меня вытянул!
Миша испугался и бросился к двери. Он дернул за ручку и, не видя перед собой ничего, уткнулся головой в чей-то живот, который тоже пахнул кожей и краской. Ему показалось, что это материнский халат вдруг повис перед глазами. Чувствуя за собой катящуюся материнскую злобу, он вцепился пальцами в то, что пахло обувной фабрикой, и резко рванул в сторону, стараясь освободиться. Но это был вовсе не халат, а незнакомый мужчина.
— Иван Иванович,— мать заговорила растерянно и совсем не страшно.— Заходите... Заходите... Иди... Иди гулять, Миша. Я тебя позову...
Миша выбежал во двор и через мгновение уже был за домом у дровяного сарая. Отодвинул ему одному ведомую доску в стене и пробрался внутрь. Хотелось скрыться совеем от матери, чтобы она никогда не нашла  его. Он тут только почувствовал, что улыбка и песня были вовсе не для него, а для этого чужого, кожаного Ивана Ивановича...
В сарае пахло сосновыми дровами, на земле валялись огромные сучковатые чурбаки, которых не могли разрубить. Миша уселся на один из них, стал настороженно прислушиваться к шуму во дворе, но вскоре позабыл о матери. Вернулся мыслями к карте. Прислонился спиной к стене сарая и уставился на свой любимый чурбак, напоминавший пень, торчащий из земли. В полумраке контуры пня расплывались и он казался живым.
— Теперь я знаю, как тебя зовут, — сказал он пню. — Иллинойс.
«Откуда ты знаешь?»
— Я про тебя все знаю. Так тебя зовут, потому что у тебя очень длинные волосы и корявые пальцы... И еще потому, что у тебя три уха и один глаз... А ты знаешь, кто такой Айдахо?
«Конечно,— моргнул единственным глазом Иллинойс.— Он скоро должен приехать на коне...»
— А лошадь его зовут Небраска?
«Да. И волк с ним будет».
— Вайоминг?
«Кто тебе рассказал все наши тайны? — спросил пень Иллинойс.— Раньше ты никогда не разговаривал со мной. Я думал — ты меня не замечаешь».
— А когда приедет Айдахо?
«Зачем он тебе?»
— Я хочу у него спросить про...  —  Миша запнулся. «Спроси у меня. Я тоже, наверное, знаю». — Что такое Массачузетс?
«Это секрет. Об этом никто, кроме нас с Айдахо, знать не должен. Тот, кто узнает, накличет на себя беду».
— Если я узнаю, меня будут бить?
Иллинойс молчал, закрыв свой единственный глаз.
За стеной шумел двор. Блеяла коза, лаяли собаки за забором обувной фабрики. Миша тихо сидел, глядя на пень, пока тот не растворился в вечерней темноте...
Домой он вернулся поздно. Матери не застал. Разостлав постель, юркнул под одеяло и  счастливый  скоро  заснул.



3.

Учительница быстрыми твердыми шагами прошла от двери к столу, метнув на учеников тяжелый взгляд, и; нагнав тишину, громко сказала:
— Что было задано на сегодня? Староста! Из-за первой парты поднялся маленький пухленький мальчик, обвязанный белоснежным воротничком, и фальцетом, будто заучил для декламации, отрапортовал:
— Нам было задано на сегодня подготовить самостоятельный рассказ о своем лучшем друге. Или о друзьях.
— Садись. — Глаза учительницы побежали по списку в журнале.— Я предупреждала,— говорила она, не поднимая головы,— что сегодня буду опрашивать тех, кому грозит остаться на второй год. У кого плохие отметки по «Родной речи». Вообще сегодня очень важный день для перевода во второй класс. Начнет рассказ... Бортник Миша.
Тишина в классе заставила учительницу оторвать глаза от журнала.
— Его нет, Нина Ивановна, — сказал староста. — Он снова опоздает.
— У него нет друзей, — прозвучало с последних рядов и хихикнуло.
— Тогда... — Нина Ивановна сделала паузу, отыскивая чью-то фамилию.
Дверь в классе боязливо приоткрылась, и на пороге встал худой, болезненного вида мальчик. Вытянутое, с, впалыми щеками лицо его улыбалось, а глаза блестели радостным огнем. Ботинки и колени штанов были измазаны свежей грязью, а на светлой косоворотке лепились свежие зеленые пятна, оставленные молодой травой.
— Снова опоздал, Бортник? Кто бы другой опаздывал. Одни двойки... Садись быстрее. Смотри не потеряй портфель по дороге!
Кто-то хихикнул, но, поймав суровый взгляд учительницы, умолк.
Бортник уселся на свое место у окна и громко стал возиться с портфелем.
— Тебя вызывали, Мишка,— тихонько сказал сосед. — Ну и пусть.
— Ты где был? — любопытный шепот влетал в ухо. — Через кладбище шел. Там гнездо видел,— тихо ответил Миша.— Яички в нем... Три штуки... рябенькие... Соловья, кажется.
— После уроков покажешь?
Миша посмотрел на соседа и отрицательно покачал головой.
— Ты, Хлястик, с  Бобковым  выдерешь... Как те, что я вам показал в яру.
— Это не я, — обиделся сосед.— Это Бобик.
— Бобик, Бобик... И ты  с  ним. Я  видел.
— Бортник, мало того, что опоздал, так тут же разговариваешь... А ну к доске! Иди, рассказывай. Ты помнишь, что на сегодня задано?
Миша встал у доски.
— У меня есть три  друга, —  начал он, глядя в открытое окно. — Охотник Айдахо, его лошадь Небраска и волк Вайоминг. Они живут в лесу', но очень часто приходят ко мне. И мы вместе бегаем слушать и смотреть птиц...
Учительница оторвалась от журнала и медленно, будто это стоило ей больших усилий, повернула голову и, широко раскрыв свои узкие, глаза, уставилась на Бортника.
В классе послышались смешки.
Но Миша ничего не замечал. Он говорил быстро. Чувствовалось, что, рассказывая, он не делал никаких усилий, не пытался вспоминать то, что вчера заучил специально для сегодняшнего урока.
— На старом кладбище у нас есть место, где мы всегда видимся. Айдахо очень сильный. А Небраску никто обогнать не может. Когда им грозит опасность... на них кто-нибудь нападает, то их защищает Вайоминг...
Кто-то громко рассмеялся. Второй голос подхватил.
— А еще у меня есть друг. Старый пень Иллинойс. Он живет в нашем сарае. Его не могли разрубить в прошлом году. У него один глаз и...
— Бортник, ты что несешь? Я просила подготовить рассказ о своем друге. Неужели у тебя нет друзей?
Миша недоуменно взглянул на учительницу, не понимая, почему его оборвали. Он даже обиделся.
— Ты что смотришь на меня? Посмотри на класс. Из сорока четырех есть тут хоть один, которого зовут Айдахо или этот дурацкий твой дед. Стоишь пень пнем. У тебя есть друзья?
— Есть! — уверенно ответил Миша, глядя не моргая на Нину Ивановну.
— Тогда рассказывай. — Я рассказываю.
— Ты несешь какую-то ахинею!..
«Ахинея... ахинея, — машинально повторял он про себя незнакомое слово. Оно показалось ему похожим на грязную мокрую тряпку, которой дома моют пол. Посмотрел на учительницу и подумал: — Сама ты ахинея».
— У тебя есть друг? — снова спросила Нина Ивановна.
— Есть, — буркнул Миша.
— Как его зовут?
Но Миша молчал. Ему перехотелось рассказывать учительнице и классу об Айдахо. Подумалось, что скажи он еще одно слово, и его Айдахо никогда больше не придет, а Иллинойс расколется на щепки. Он даже увидел, как от этих мыслей у пня Иллинойса из его единственного глаза стали капать слезы.
«Не плачь... Я не скажу», — подумал Миша и уставился взглядом на ботинки.
— Да, Бортник. Толку с тебя не будет. В четверти я тебе поставлю не то что двойку... Я кол поставлю в табель. Посидишь в первом еще разок... Вместе с Бобковым... Вот тебе друг найдется сразу. И искать не надо... Может, тогда поумнеешь. Садись на место.
Когда прозвенел звонок, сосед схватил Мишу за локоть и крикнул:
— Ты не мог про меня рассказать, балбес... Сказал бы, что вместе уроки делали. Как все...
— Я с тобой их не делаю, — ответил Миша. Следующим уроком была арифметика.
Учительница снова подняла Мишу и заставила писать таблицу умножения.
— Начинай, — с нескрываемой насмешкой сказала она. — Дважды два...
Миша писал молча.
«Еще хуже мамки... — думал он, чувствуя на себе ехидный взгляд учительницы. Мельком взглянул на маленькую полную Нину Ивановну, и ему показалось, что она сейчас лопнет от злости, как надутый шар. — Мамка только бьет, а эта...»
Дописал таблицу на три, вдруг отступил в сторону и на чистом поле доски вывел: 5 х 9 = 45. Оставил мел и повернулся к классу.
— И это все, что знаешь?
Миша молча вывел ниже последней записи еще одну: 9 х 9 = 81 и добавил:
— Еще на десять можно.
— Это мы...— учительница запнулась. — Это мы без тебя во втором классе... Без тебя проходить... Садись... Два!
  «За что!» — подумал Миша и остался стоять, с удивлением глядя на учительницу.
   — Садись! — уже не сдерживая себя, крикнула Нина Ивановна.— И арифметику поучишь. Тебе года хватит.
   «Ставь, — решил он, проходя между парт.— Я все равно умею считать... Это она за Айдахо...»
   Миша уставился в окно. Слова учительницы гудели в голове.  Хотелось заняться чем-нибудь, чтобы забыться.
   На крыше соседнего дома, что углом примыкал к зданию школы, две вороны дрались за красный лоскут. Они держали его в клювах, стараясь вырвать друг у друга.  Большая все время подпрыгивала, пытаясь взлететь, другая, поменьше, словно приросла к железу и изо всех сил тянула добычу к себе.
   Увидев поединок птиц, Миша сразу забыл об арифметике.
   «Ну, еще дерни, — помогал он мысленно меньшей вороне. — Ну...»
   Мише захотелось показать соседу забавную сцену. Он толкнул его локтем, но локоть ни во что не уперся, а провалился в пустоту. Соседа не было за партой. Он отвечал у доски. От неожиданности Миша потерял равновесие и упал под парту.
   Раздался громкий смех.
   — Бортник! — крикнула учительница. — Возьми свой портфель и убирайся вон!
   Мише стало стыдно. Он хотел сказать что-то в свое оправдание, но лицо Нины Ивановны налилось каменным криком, который вот-вот сорвется и с грохотом покатится на него.
   Молча вынул портфель, но перед тем как уйти, посмотрел в окно. Маленькая ворона уже сидела на дымоходе, прижав тряпку лапкой, и победно каркала.
   Миша улыбнулся и тихо выскользнул в коридор.


4.
    
     В застекленном квадрате окна виден серый лоскут мокрой булыжной мостовой, кусочек черного узкого тротуара и часть высокого, пропитанного влагой, угрюмого забора. Кажется, протяни руку и дотянешься до него. И кажется, что за этим забором, за пеленой дождя, сверкает солнце.
     «Синицы мокрые, наверное, все, — Миша прижался лицом к холодному стеклу, и струи воды побежали почти по щекам. —  Сирени бы нарвать завтра в школу... Скажут — специально, чтобы на второй год не оставили».
     Миша оторвался от стекла, сел за стол и открыл атлас.
     Хлопнула дверь. В мокром халате на пороге стояла мать. От сильного дождя в комнате темно, и лицо женщины кажется почти черным.
     — Атлас читаешь? — Парусиновая туфля с грохотом упала на пол. — Бездельничаешь? Ты уроки сделал? — Она тяжело опустилась на табуретку.
     По тому, с каким трудом мать сняла вторую туфлю, Миша понял, что она устала.
     — Показывай тетрадки! — крикнула она.— Ты сделал уроки?
     — Завтра последний день. Нам ничего не задали, — ответил Миша, со страхом глядя на мать, пытаясь угадать, что она намерена делать. Он готов был вырваться из дома в любую минуту. Глаза его внимательно следили за каждым движением матери. Даже дрожание бровей не ускользало. Он уже выучился заранее угадывать все ее поступки.
     — Садись, повтори стихотворение. Если тебя вызовут, — не слушая сына, продолжала она,— ты получишь двойку.
     — Нам ничего не задавали,— повторил Миша. — Завтра последний день.
     — И если тебя не переведут во второй класс, — мать сняла халат и повесила его на гвоздь, вбитый в наличник двери,— я тебя прибью.
     — Переведут, — тихо сказал Миша.
     — А если ты не хочешь учиться, я тебя в колонию сдам... Пусть там с тобой возятся. Или в детдом.
     — Хочу, — еле слышно выдавил из себя Миша и подтянул к себе атлас, желая спрятать, чтобы мать не отобрала.
     — Оставь его! Принесла на свою голову. Свои выучи сначала. Лучше бы стихотворения повторил. Что ты на меня волком смотришь?! А ну бери «Родную речь» и читай!
     «Сто раз одно и то же читать», — подумал Миша, но, не желая гневить мать, отложил атлас и достал из портфеля учебник. Открыл его на последней странице и, стараясь не запинаться от напряжения и волнения и за это не получить затрещины, стал читать.
     — Акаешь и бекаешь! — Мать с грохотом отодвинула табурет, встала, заставив Мишу нервно вздрогнуть и вдавиться в спинку стула. — Отец вернется, он тебя убьет, выродка. Все дети нормальные...— Она хлопнула дверью и ушла в кухню.
     Между строчек на странице учебника вдруг вырос высокий лес, перевитый колючей густой травой. За соснами и елями, смело перепрыгивая завалы, шел человек в солдатской гимнастерке. За спиной у него висел автомат.
     — Айдахо! — позвал Миша.
     Человек обернулся.
     — Почему меня отец будет бить, когда вернется?
     «Он никогда тебя бить не будет».
     — А когда он вернется?
    «Я не знаю, но я его поищу. Кем он был на войне?»
    Заскрипела дверь.
    — Ты читаешь? — спросила мать.
    — Мама, а кем папа был на войне? Ефрейтором?
    — Майором.
    — Почему?
    — До большего не дослужился. Может, если бы он ефрейтором был, больше толку вышло бы. Читай! Ты такой же, как и твой папаша...
    Отца своего Миша не помнил. Тот ушел на фронт, когда  ему пошел лишь второй год. Но ждал его, как спасителя своего. И ждал отдельно от матери. Знал, что мать пишет каждый год куда-то письма, но никаких ответов пока не получала.
    У всех соседок либо были мужья, либо на них уже пришли похоронки.  Вдовы уже отплакались и жили, принимая тяжкое безмужнее житье как должное и неотвратимое. Только Мишина мать все еще ходила и не вдовой, и без мужа. Соседки-вдовы получали пенсию на детей. На Мишу никто ничего не платил. И мать все более свирепела, попрекая пенсией, раздражаясь по любому поводу и сгоняя всю свою злость на сыне. 
    Как-то, рассматривая фотографии, Миша нашел портрет мужчины в военной форме и со значком «Гвардия» на гимнастерке.
    —  Кто это? – спросил он.
    —  Петр Афанасьевич, кто же еще!
    Сейчас Миша понял, почему мать такая злая.
    «Вот если бы он был ефрейтором... А то майор... Майор...»
    Из всех воинских званий, которые Миша знал, наибольшее значение приобрело слово «ефрейтор». Звучала в нем твердость и решительность, и само оно было бесстрашным и непобедимым. Слово напоминало Мише большой щит, который не пробьет ни сабля, ни пуля, которым можно укрыться от гранаты, снаряда, даже танка.
   «Если бы я был ефрейтором, мать никогда бы меня не била, —  считал он. — Или, по крайней  мере, мне не было бы больно».
    И Миша уверовал в то, что его отец не мог быть каким-то майором, а обязательно ефрейтором.
    Мать загремела посудой и снова вышла.
    — Айдахо, Айдахо,  — зашептал Миша.
    Снова дебри строк расступились.
    «Слушаю тебя».
    — Мой папа был ефрейтором. Он никогда не был майором.
    «Да. Он ефрейтор... Я разыщу его».
    Под топот материнских ног растворились в строчках лес и Айдахо.
     — Стихотворение задали? — спросила мать. Повторять, что завтра последний день, Миша не стал, ибо это не помогло бы, а решил рассказать какое-либо из выученных недавно стихов.
     — Задавали, — сказал он. — Грозу... В начале мая.
     — Показывай!
     Миша стал читать по памяти, но, как всегда после первых строк, перескочил на две последние.
     — И это все?
     — Да.
     — Такое короткое?
     — Там еще есть... Но я знаю...
     —  Ни черта ты не знаешь, дурак калуцкий! Середину кто за тебя будет рассказывать?
     — Если  не  выучишь  все, то  и  конца  знать не будешь, —  сказал Миша. — Если не сосчитаешь  все  действия — ответа не получишь!
     — Все надо говорить! — Мать стукнула кулаком по столу. — Учи! Чтобы утром  все знал назубок.
     Чувствуя, что за этим последует страшной силы затрещина, Миша стал быстро декламировать.
     Но мать не слушала.
      — Не выучишь — весь день на гречке стоять будешь! — Но прослушав до конца и сверив с текстом в учебнике, она удивилась. Впервые, как показалось Мише, смотрела на него, словно на какое-то чудо, не зная, радоваться ли ей или снова огорчаться.
      — А еще чего ты знаешь? — спросила она осторожно вкрадчивым голосом, будто боялась спугнуть явившееся к ней минутное прозрение.
      Почувствовав, что мать вот-вот улыбнется, и стараясь побыстрее увидеть на хмуром еще лице этот свет, Миша решил рассказать стихотворение, которое успел запомнить, прочитав в книжке у соседа-восьмиклассника.
      — «Во глубине сибирских руд... — начал он, стараясь не упустить взгляда матери, — храните гордое терпенье...» — Это где? — спросила мать, перелистывая страницы «Родной речи».— Ты откуль это выдумал?
     — Я не выдумал...  Это в другом классе учат...
     — Вот в другом и будешь рассказывать! Свои выучи как следует! Вот отец вернется...
     — И тебя на гречку поставит! — чувствуя, что не может по-иному ответить на незаслуженную обиду, выпалил Миша.— За все!
     — За что — за все? Сколько нервов ты из меня вытянул! Жизни у меня из-за тебя нету! Где ты взялся на мою голову...
     Миша уже не слышал криков матери. Он промчался под дождем к сараю, протиснулся в щель и уселся возле пня.
     «Тебя на второй год оставляют?» — спросил Иллинойс.
     — Да. А где Айдахо?
     «Не приезжал».
     — Он обещал мне папу с войны найти.
     «Значит, найдет. Он все может...»
     — Скорее бы... —  сказал Миша и привалился спиной  к стенке сарая.
      

      5.
      
     Утро — сплошное солнце. В небе, в воздухе. Даже деревья, пропитанные солнцем, стали не зелеными, а золотисто-белыми. Среди листвы, отсвечивая алмазным блеском, прятались огромные дождевые капли с желанием не упасть на землю и не исчезнуть в сырой земле. Асфальт успел высохнуть и матово блестел.
      Миша стоял на крыльце с портфелем в руках и решал — идти в школу или нет.
      Со двора вынырнул Сережка, долговязый, худой, которого все ребята называли Оглоблей. Он ходил на прямых ногах, заворачивая носки ботинок внутрь.
      — Пошли в школу,— сказал сосед, поравнявшись.— Чего стоишь? Опоздаешь.
      Миша забросил свой портфель под крыльцо и, освободив руки от ненужной ему вещи, пошел рядом с Сережкой. Он старался не отстать и забегал немного вперед. Когда они вывернули со своего узкого кривого переулка на широкую улицу, Миша вдруг спросил:
      — Ты когда-нибудь оставался на второй год?
      — Нет,— ответил долговязый.
      — Никогда, никогда? — с недоверием переспросил Миша.
      — Я что, по-твоему, — дурак? — уже серьезно заметил Оглобля, повернув к мальчугану голову на своей гусиной шее.
      — А почему?
      — Я же тебе сказал, пустой череп. Тебе не ясно? — И отпустил снисходительный щелчок по стриженой голове Миши.
      — А в каком классе про птиц рассказывают? — будто не заметив щелчка, спросил Миша.
     — В седьмом... И в нашем.
     — А мне  к  вам  в класс можно?
     —  Сначала первый  закончи... Тебя  что, на  второй  год  оставляют?
     — А про лошадей в каком? — Миша постарался не расслышать вопроса.
     — Смотри...  А то ведь мать тебя прибьет, — с ухмылкой заметил Оглобля. — Опять орать на весь дом будешь.
      «Прибьет... Прибьет... Чего зубы скалить?» — подумал Миша и решил отстать.
      «Какая разница, за что двойка, — размышлял он. — За опоздание тоже ставят... Не пойду в школу.— Повернул в ближнюю подворотню, зная, что оттуда есть дорога к железнодорожной ветке,  которая тянется к фабрике между густых зарослей черемухи. — Теперь все равно!..»
     Среди кустов, еще влажных, плавал птичий гомон. Миша прислушался. Выделил чью-то песню и, стараясь не шуршать прошлогодней листвой, стал пробираться в глубь большого куста.
Не думая об уроках, он вдруг поразился собственному открытию: давно, с тех пор как начал ходить в школу, перестал слышать и видеть вокруг себя так, как раньше.
     Миша присел под кустом и поднял голову к небу. Птица пела. Песня походила на тоненький ручеек, что бежит по малому уклону не спеша. Кое-где за камень уцепится, постоит, поднатужится и дальше струится. И казалось, нет на белом свете силы, что остановить могла бы эту песню, нежную и плавную. Но вдруг ее сменила прерывистая дробь и захлебывающийся, похожий на гортанный клекот, перебор. Он звучал всего лишь мгновение. Следом  вновь  полилась та же мелодия...
     Миша застыл, желая превратиться в этот миг в одну из веток. Песня была где-то совсем рядом. Он осторожно поворачивал голову, протыкая взглядом каждый листок, и, когда уже не было сил ломать шею, увидел над собой черную в серебряных пятнах птичку. Она запрокинула голову, растопырив крылья, и, надувшись, разливала вокруг себя звуки, вовсе не схожие с песней дворового скворца, который жил над их дровяным сараем.
     «Если бы этого к нам в скворечник... Он бы всех перепел».
     Птица пела, а человек слушал, немея от  счастья. Песня прекратилась вдруг. Скворец заглянул себе под крыло, поковырялся в перьях и снова запел, но свою обыкновенную сверлящую песню.
     Миша даже обиделся на него. А скворец вдобавок чирикнул вовсе по-воробьиному и улетел.
     «Только время потратил, — раздосадовался Миша, словно над ним посмеялись.— Наш скворец лучше...»
     Незаметно для себя он оказался во дворе школы. Решив, что в окно его уже увидели и сказали учительнице и что деваться уже некуда, вошел в здание.
     Коридор второго этажа гудел пустотой. Миша остановился у двери класса и прислушался. Заходить в класс не хотелось, но нужно было. Там ждал его табель. Мать обязательно спросит...
      «А если не переведут? — наполнился неприятной мыслью он. — А, порву! Лучше — сожгу... Может, сказать, что портфель украли вместе с табелем?»
      Спасительные варианты приходили и тут же уходили. Каждый новый радовал, но радость испарялась от жгучего сознания, что он не сможет ничего сделать с табелем.
     «Почему  у  меня  не  получается  обман?  —  чуть не плача, подумал Миша. — Ничего у меня такого никогда не получается». Он вспомнил, как его выгоняли с футбольного поля за не подставленную вовремя ножку, как однажды мать в сердцах крикнула на него: «Дубина стоеросовая, хитрее надо быть, — когда он, стоя в длинной очереди за хлебом, подобрал с тротуара десятирублевую бумажку и отдал потерявшему. — Мы бы колбасы купили или тюльки, дурак!»
      Миша еще раз сделал усилие, чтобы придумать, как поступить с табелем, но ничего нового в голову не пришло. Он понял, что нужно идти в класс. Прислонив ухо к двери, прислушался к голосу изнутри.
      — Николаев... У него две четверки, — говорила учительница.— Скажешь маме, Николаев, что тебе снижены отметки за поведение и плохое знание таблицы умножения... Соколовский...
      — Ты чего здесь стоишь, мальчик?
     Подняв глаза, Миша увидел седую, такую же высокую, как мать, но полную женщину. Ее Миша встречал часто в коридорах школы и видел, что все, даже их учительница, всегда улыбались, здороваясь с ней.
     — Почему такой испуганный? — Седая женщина смотрела на дрожащие Мишины губы.— За что тебя выставили из класса? — Ее морщинистая, с толстыми синими жилами рука уже хотела открыть дверь, потянувшись к ручке.
    — Меня не выгнали, — успел сказать Миша, умоляя взглядом не открывать дверь.— Я... Я не хочу оставаться... На второй год.
    — Откуда ты знаешь, что останешься на второй год?
    — У меня плохие отметки...
    — С чего ты взял?
    — Нина Ивановна все время говорила... Что я буду второгодником... А я все знаю...
    Женщина ухмыльнулась.
     — Пойдем со мной... Где твой портфель? В классе?
     Миша смутился. Ему бы промолчать, но женщина прижала его к себе и улыбнулась так, что он не выдержал:
    — Дома, под крыльцом.
    — Почему?
    — Он мне теперь никогда не будет нужен.
    — Это как?
    — Я больше не пойду домой. Меня бьют... Из-за школы...
   Лицо женщины потеряло приветливость, стало серьезным.
    — Это любопытно. — Ее рука легла на голову Миши. — Сейчас проверим, что ты знаешь...
    Отворилась дверь в маленькую комнату. Здесь был большой стол у стены и против него кожаный диван. У окна на полу лежало много книг, на подоконнике стоял горшок, из которого росло дерево с листьями, походившими на уши теленка.
     — Посиди здесь, — женщина указала на диван. — Я скоро вернусь. Вот тебе книга. Смотри ее. Как твоя фамилия?
     «Сейчас приведет Нину Ивановну, — насторожился Миша. — Она начнет кричать и насмехаться».
    — Почему молчишь?
    — А вы кому скажете еще?
    — Что значит — кому скажете?
    — Учительнице? — Миша дрожал.
    — Нет, не скажу, — уверенно ответила женщина и поспешно ушла, захлопнув за собой дверь.         
    Поначалу Миша сидел на диване, разглядывая комнату, затем, освоившись, раскрыл книгу, которую ему дали. Это была не просто книга, а много-много картинок во всю страницу, разноцветных, глянцевых. На одной он узнал слона, который с поднятым хоботом и белыми длинными клыками важно стоял между деревьев и трубил. На другой увидел двух очень больших серых волков. Один смотрел прямо на Мишу и скалился, а второй, чуть повернув голову, разглядывал что-то в лесу, который теснился за ним.
    «Наверное, кого-то подстерегают?  —  подумал Миша. — Какие у него желто-красные глаза».
    Миша машинально перевернул страницу и стал читать.
    Волки вдруг отвернулись от него и помчались к лесу, прижав уши. Послышался шум из чащи. Густые заросли раздвинулись, и на поляну выехал Айдахо. На шее у него висел серо-желтый бумажный листочек.
    «Я привез тебе табель», — сказал Айдахо. Он слез с лошади и стал снимать е шеи веревку.
    — Айдахо! Айдахо, волки! — закричал, Миша.— Волки!
    Айдахо поманил зверей, и они улеглись у его ног.
    «Ты не узнал Вайоминга? — Айдахо погладил одного волка. — Он наш. Ты не бойся их. Это настоящие волки»
     Что-то ударило в чаще леса.  Волки насторожились.  Айдахо запрыгнул в седло.
     «Мне пора! — закричал он. — Скоро увидимся!» — И исчез между строк.
     — Ты чего на пол уселся? — раздался за спиной у Миши знакомый голос.
     Мальчик вскочил. Он заметил в руках седой женщины злополучный классный журнал и весь напрягся.
     — Отчего ты такой боязливый? Садись на диван... И покажи, что читал... С кем ты разговаривал?
     Миша послушно протянул книгу.
     Отворилась дверь, вошел мужчина в военной форме, только без погон, и прямо с порога заговорил:
     — Мария Ильинична, я...
     — Я сейчас занята, — строго ответила седая женщина. — Зайдите позже, пожалуйста.
     — Нужна виза завуча, — настаял полувоенный и с любопытством и сожалением посмотрел на Мишу. «Да, брат, я тебе не завидую», — было написано в его взгляде. У Миши даже затряслись руки. Он сидел перед самым страшным человеком в школе — завучем Марией Ильиничной.
     «Теперь точно на второй год», — решил он и уткнулся глазами в пол.
     — Как ты учился,  —  сказала  Мария  Ильинична,  когда полувоенный ушел, — мы сейчас посмотрим. — Раскрыла классный журнал и принялась его листать, внимательно разглядывая в нем что-то. — Таблицу умножения знаешь?
     — Знаю, — выпалил Миша, пытаясь спасти себя. — Всю... Даже на девять!
     — Почему  же  у  тебя  двойки  сплошные?  Вот, пожалуйста, на три  —  двойка,  на четыре — снова двойка. Почему? Подними на меня глаза. И отвечай.
    — Я синиц кормил... Они на окне... Голодные были. А... А я им хлеб давал... И за опоздания...
    — За что? Ладно. Посмотрим. Начинай на три. Трижды два?
    — Шесть! — Сделав паузу, добавил: — А трижды девять — двадцать семь! Девятью восемь — семьдесят два! А девятью де...
    — Постой, постой. Не гони галопом по Европам. Давай по порядку. На семь начинай.
    — Семью два — четырнадцать, семью девять...
    — Ты в классе так же считал?. .  Почему молчишь?
    — Угу, — буркнул себе под нос Миша,
    — М-да... — Мария Ильинична перевернула несколько страниц в журнале.— И по чтению у тебя плохо.— Она открыла книгу, ту самую, что рассматривал Миша.— Читай. Вот отсюда.
    Глаза мальчика стрелой побежали по строчкам. Он сначала запинался от волнения, но скоро успокоился. Между строк снова появился Айдахо.
    — Где ты сейчас живешь, Айдахо,  —  читал  Миша.  —  В лесной чаще. — И все звери — твои друзья? — Конечно. — И ты знаешь, почему соловьи поют рано утром? — Я, не знаю, кто такие соловьи...
     — Стоп...  Стоп...  —  забарабанила пальцами по столу Мария Ильинична. — Кто такой Айдахо? Откуда он в этой книге взялся? 
    «Теперь и из школы выгонят!»  —  Миша  уставился отрешенно  в  пол.
    — Давай мне, — Мария Ильинична протянула руку и взяла у Миши книгу. — Так кто такой этот Айдахо?
    Голос звучал спокойно. Миша не услышал в нем ничего опасного для себя.
    — Айдахо? Это Айдахо. Он в лесу живет. Там, где все звери и птицы. У него волки — друзья. Он бывает у нас дома. — И, сделав паузу, с радостью добавил, решившись открыть заветную тайну: — Я к нему скоро убегу. Даже сегодня после уроков. Он не будет меня бить. И еще он обещал мне найти моего папу. — «И я никогда не буду больше один», — хотел добавить Миша, но промолчал.
    — Давай проверим еще одну двойку, — предложила завуч, улыбаясь и утопив взгляд в журнале.— А теперь скажи мне вот что. У твоего друга Айдахо восемь яблок, а у тебя на четыре больше... 
    — У Айдахо не бывает яблок. Он живет в лесу... Там только шишки и синицы, — возразил Миша.
    — Хорошо, пусть будут шишки. У Айдахо восемь шишек, а у тебя двенадцать. Ты ему отдал половину, а он тебе только три шишки. Сколько у каждого из вас стало шишек?
    — Вместе двадцать, а порознь, — Миша складывал и вычитал в уме, но волновался и сказал немного неуверенно: — Одиннадцать и девять.
    — А почему ты эту задачу не мог решить у доски?
    — Я сразу написал ответ. А Нина Ивановна сказала, что так нельзя... Что нужно по действиям и объяснить.
    — Ты бы и объяснил.
    — Это  долго. А так сразу.
    — Ну а стихи?  — Мария Ильинична перевернула страницу в журнале. — Стихи ты знаешь. Вот тут у тебя... Раз, два, три... пять... Семь двоек. За «Люблю грозу». Ты кого кормил в это время?
    — Я не кормил.
    — А почему двойка? Подними глаза.
    — Я рассказывал начало и конец.
    — И все? А середину?
    — А зачем?
    — Да, Бортник, с тобой весело. Расскажи-ка ты мне свое любимое стихотворение. — Завуч отвалилась на спинку стула,
    — У меня нет любимого.
    — Тогда любое. Какое хочешь.
    — А то, что не  в  классе — можно?
    — Давай.
    — «Ни избы, ни  черной  хаты...» — начал  Миша.
    — Откуда ты это знаешь? — спросила Мария Ильинична.
    — Я у соседа Сережки восьмиклассную книжку брал. Там еще есть одно: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье...»
    — А про что это стихотворение?
   У Миши вдруг перехватило дыхание. Не моргая, он посмотрел на седую женщину, глаза намокли вдруг.
    — Про меня! — крикнул он и заплакал.— Я не хочу идти домой! Меня мамка убьет! Я не хочу учиться в школе! Отпустите меня! Я куда-нибудь убегу!
    Мария Ильинична решительно вышла из-за стола, не говоря ни слова, скрылась за дверью.
    «Наверное, табеля уже раздали, — Миша вытирал слезы. — Пойду домой, скажу, что мне не дали. Что я был у завуча».
    Мария Ильинична скоро вернулась. Строгость затянула лицо, и она все время жевала нижнюю губу. Молча уселась на стул, и рука быстро забегала по листку бумаги.
   — Скажешь маме, чтобы она пришла ко мне осенью. — Завуч теребила в руках желтую бумажку, похожую на ту, что привозил Мише Айдахо.— А в следующем году ты будешь учиться в другом классе... Во втором «А». А в школу надо ходить. И из дому не убегай. До свидания. Вот, держи, — она протянула Мише табель и легонько подтолкнула в спину.
      

      6.    
     Фабричный гудок, надрывный, тягучий, застал Мишу в  Бабьем яру.
     «Мамка уже домой идет, — подумал он. И, вспомнив о табеле, оставил поиски гнезда в кустах бузины, стал выбираться на дорогу. — Пусть посмотрит... а то сразу — в колонию сдам...»
    В кухне, пропахшей керосином, две соседки, увидев мальчика, оставили возню у примусов и, как показалось, даже растерялись, будто их застали врасплох за нехорошим делом. И сами женщины выглядели беспомощными, точно на них внезапно свалилась беда.
     — Меня перевели! — радостно крикнул Миша, но осекся.
     Одна соседка вдруг заплакала и, закрыв лицо передником, убежала к себе в комнату, вторая — жена майора — отвернулась, начала громко стучать ножом по столу, отбивая рваную нервную дробь.
     «Чего это они? Может, майор пьяный пришел и всех учит?» — подумал он и, подойдя к двери своей комнаты, оглянулся на соседку. Та смотрела на Мишу, и по ее маленькому лицу двумя ручьями текли слезы. Миша не выдержал и спросил:
    — А зачем вы плачете? Меня не будут бить, не бойтесь. Меня перевели во второй класс. Я теперь...
     Он не договорил. Лицо соседки вдруг резиново сжалось, губы сломались. Она закрылась ладонями и, не отвечая, выбежала из кухни.
      Миша дернул дверь, и сквозь узкую щель на него — накатился тяжелый плач незнакомого голоса.
      За столом с каменным лицом сидела мать, подперев голову рукой. Напротив нее громко рыдала полная женщина. С черной кудрявой головы сползла белая косынка, концами которой она беспрерывно терла глаза.
      Мать мельком глянула на сына, а женщина долго смотрела на мальчика сквозь слезную муть, затем упала головой на стол с воплем и зарыдала еще пуще.
      Миша стоял в растерянности. Женщину эту он никогда не видел. Ее плач сразу выгнал из него всю веселость, Он ждал, когда мать спросит о школе, но та смотрела в одну точку, не замечая сына.
     — Вот... Меня перевели, — попытался радостно произнести Миша, протягивая табель, но последние звуки застряли в горле.
     Мать скосила глаза в бумажку, повертела, схватив двумя пальцами, и положила на стол рядом с другой, только меньшей.
     — Меня перевели, — повторил Миша, пытаясь заразить мать своим счастьем и вызвать у нее хоть подобие улыбки.— Только ты не бей меня больше... Хорошо? — с надеждой сказал он.
     Мать не шелохнулась.
     Женщина подняла голову, посмотрела на Мишу и, протянув руку, привлекла его к себе.
     — Сиротка ты моя, — всхлипывая, сказала она.— Что мы теперь будем делать без папы нашего... Нету твоего папы... — Блузка женщины была мокрая от слез и неприятно холодила. Миша попробовал отстраниться.
      — Ты поплачь, поплачь, — сказала женщина.
      Миша не мог понять, зачем ему плакать.
      — Легче будет. Ты меня не помнишь?
      — Нет,— неуверенно ответил Миша, косясь на мать.
      — Я твоя тетя. Крестная. Тетя Дарья. Сестра твоего папы. — Ее рука взяла бумажечку; которая лежала рядом с табелем. — Нету твоего папы... И не будет... А ты его и не помнишь?
      — Нет,   —   уже   уверенно  сказал  Миша  и,  указывая  на  бумажку,  не  по-детски  сердито спросил: — Это вместо папы?
     Тетя Дарья снова упала на стол и зарыдала. Одной рукой она держалась за голову.
     «Вот отец приедет, — вспомнил Миша слова матери, — он побьет. Теперь еще не скоро приедет». Вдруг его поразила страшная догадка. Он посмотрел на мать, потом на тетю и тихо спросил ее:
     — Теперь меня мамка в детдом сдаст?
     Тетя Дарья оторвала голову от стола, недоуменно уставилась на Мишу, затем на невестку. А та, словно каменная, глядела в пространство перед собой.
     — Ты чего это задумала? — спросила тетя. — Петра нет. А он... Миша? Мешает тебе?.. Чего молчишь, Верка?
      Мать поднялась, сложила бумажку про отца пополам и сунула под скатерть.
      — Тебе бы этого выродка, — выплеснула она.— Он кого угодно в гроб загонит. Нет моих сил больше... Можешь его себе забрать. Вот еле-еле во второй класс переполз. Что у меня, своей жизни нет? Я еще молодая. А таких, как я, нету счету. Хватит! Заждалась... А в детдоме что? Кормят, одевают... Все за дурняк. 
      Тетя слушала испуганно, не моргая. Было видно, что она хотела что-то крикнуть, но не могла. Только губы ее нервно подрагивали.
      Миша боялся даже глянуть на мать. В душе он решил, что самое страшное для него уже случилось: он в детдоме. В классе было много ребят из детского дома. Все они были очень злыми, казались Мише одинаковыми как доски в заборе. Ему вдруг стало жаль себя. Захотелось прижаться к тете, чтобы его хоть один раз приласкали и пожалели. Но стеснялся. И молча, потупив глаза, плакал.
      Мать надела халат, повязала косынку и стала совать ноги в туфли с шумом, ударяя каблуками об пол.
      — Ты куда это? — только и спросила тетя.
      — На работу, куда же еще. Мне прогуливать нельзя. На рант поставить обещали.
      — Разве ж они не люди? На фабрике-то. Не поймут? Хоть бы дома в такой день посидела.
      — Вы и сидите, а мне пора. И чего ваньку ломать. Только дуры до этих пор ждут чегой-то. Через год, два я никому и нужна не буду... Чего мне здесь сидеть? На вас глядеть? Там хоть люди... Веселей... Этот небось табель где-то украл и отметок себе наставил, а мне в глаза брешет. А ты с базара, да в гости, — уже не скрывая раздражения, с ехидством сказала мать. — Все продала, а крестнику, племянничку, сыночку твоего родного братца, хоть чего принесла? Хоть бы какую конфетку.
      — Побойся бога, Верка!  — выкрикнула тетя Дарьй. — Мне нечего бояться! Пусть меня боятся. Не хочу вас знать, Бортников. Надоели вы все мне... И твой Петро, и ты... Только через пять лет принесли бумажку. А на кой она мне через пять лет после войны? Думают, что я заплачу. Что мне те триста рублей? Спасут? Меня на рант поставят, я больше заработаю.
      «Это папа специально к нам не едет,  — подумал Миша, слушая мать. — Если он к нам не хочет идти с войны, так пусть только ко мне одному. На чуть-чуть... Пока мамка на работе... А в детдом я не пойду. Почему я не такой большой, как все? Я бы уже убежал. Скорее бы стать взрослым».
     Мать стукнула каблуками об пол еще раз, глянув в зеркало, поправила косынку  и вышла из комнаты, хлопнув дверью.
     Тетя Дарья еще долго сидела молча, изредка всхлипывая, потом спросила:
     — Поедешь ко мне, сына?
     — Поеду, — не задумываясь ответил Миша.
     — Тогда собирайся.
    — А чего собирать?
    — Что у тебя есть... Штаны, рубашка...
    — У меня нету штанов, — после долгого молчания сказал Миша.
    — Ничего,  из  Васиных  перешьем. 
    — А к тебе далеко?
    — Далеко.
    — А мне с Айдахо можно ехать?
    — Чего хочешь, то и бери, — не разобрав, о чем говорит племянник, ответила тетя.  «А если ехать близко, то мать приедет и заберет»,— снова подумал он и переспросил:
    — А сколько уроков к тебе ехать?
    — Десять,— ответила тетя, думая о чем-то своем.
    «Это целых три дня, — обрадовался Миша.  — На так далеко мамка не найдет».



    7.

     Миша проснулся  внезапно. Первые  мгновения не мог сообразить, где он, но почувствовал, что впервые выспался. Над головой висел низкий тусклый потолок, и белый  свет  проникал через квадратные отверстия в метре от ног.
    «Пещера», — подумал Миша.
    Пахло овчинным тулупом и крепким потом.
    Миша сел. Рядом с ним кто-то зашевелился.
    —  Проснулся?
    —  А ты кто? — Миша посмотрел на незнакомца с любопытством.
    —  Вася.
    —  И все?
    —  А чего еще надо?
    —  Ты чей? — спросил Миша.
    —  Мамин,
    — А я ничей. Только я к тете Дарье ехал. — Миша вдруг отчетливо вспомнил, как он ехал  в  трамвае, потом трясся в кузове грузовика. А вот как попал в эту пещеру, не запомнил. — Ты тетин Дарьин?
     — А чьим еще можно быть?
     — Детдомовским.
     — Я — Вася. Брат твой. Почеши мне спину. А спать ты мастак. Я тебя со «студера» снял, на печь перенес. А ты хоть бы хны.
     Крепкая, почти мужская спина лоснилась загаром. Миша провел пальцами по ней, и показалось, что они скользили по нагретому железу.
     «Теперь и у меня есть брат, — улыбаясь весело, подумал Миша. Он всегда завидовал тем, у кого были братья, особенно старшие. Сейчас, полосуя ногтями по спине, чувствовал себя почти таким же сильным, как Вася.
    — Ты в каком классе? — спросил Миша.
    — В седьмой перейду, — ответил Вася, помогая Мише собственной рукой.
    — Ты уже  в  школу  не  ходишь?
    — Еще хожу. Экзамены.
    — А потом?
    — Все.  Гуляй  до осени.
    — А где ты гуляешь?
     — В колхозе. Трудодни для мамки на зиму зарабатываю.
    — А мне с тобой можно за трудоднями гулять? — осторожно спросил Миша.
    — Ты еще малый... И не колхозный.
    — А птиц у вас ищут?  — уже осмелев, спросил Миша. — Зачем?
    — Яички смотреть, — даже захотелось сказать брату об Айдахо, но Вася повернулся к Мише лицом и ровным голосом сказал:
    — Делать мне больше нечего... искать. Хватит чесать. Нужно, я их надеру. Хоть целую корзину. Будешь спать?.. Тогда слазь с печи. Сейчас мама молока принесут, — Он улегся, укрывшись тулупом, и быстро засопел, смешно  высвистывая.
    Васиного равнодушия Миша не заметил оттого, что видел перед собой человека, который был его старшим братом, и радовался.
    «Я ему Айдахо покажу»,— решил он, сползая с печи.
    Глиняный пол отдавал холодом. Миша потоптался на месте и хотел идти к двери, но увидел на стене прикнопленные рисунки. На всех был изображен пес, то сидевший, то лежавший. А на одном — только большой длинный язык, уложенный между двух высоких острых клыков. Миша показал этому рисунку свой язык, передразнивая, и пошел во двор.
     Солнце уже поднялось, но от сада, земли и воздуха тянуло прохладой. Все вокруг оказалось незнакомым. Отовсюду долетали петушиные призывные крики. Над деревьями нависло облако птичьего гомона.
     Из-под крыши сорвались две ласточки. Упав почти до земли, взвились в небо и исчезли. Подняв голову, Миша увидел под соломой черный, размером в большой кулак, шарик, прилепившийся к стропилу.
     — Гнездо, — догадался он.— Только туда не заглянешь. С улицы донесся трясущийся металлический звон. В тот же миг из конуры, что пряталась под кустом малины, вылезла большая черная собака. Она выставила вперед свои длинные тонкие лапы, потянулась, широко раскрыла рот, зевая. Миша узнал сразу тот самый язык, которому показывал свой, и испугался. Он хотел было открыть дверь и юркнуть в сени, но замок не поддавался. Со страхом прижался к двери.
     Собака веселым шагом подошла, села и уставилась на Мишу просящим взглядом. Ничего страшного и угрожающего в ней не было.
     Мише показалось, что собака хочет что-то спросить, но не решается.
     С улицы летело металлическое дребезжание. Пес сорвался с места и, натянув длинную цепь, стал злобно лаять в пустоту. Перед воротами остановилась бричка, запряженная высоким шоколадным жеребцом с черной длинной гривой. На песок спрыгнул толстый, похожий на шар, человек в картузе с матерчатым козырьком, в галифе и гимнастерке, подпоясанной широким ремнем. Из-под носа у него торчали в разные стороны усы, закрывавшие губы, и казалось, что это в рот влетела на полном ходу одна из ласточек, живших под крышей. Приехавший вошел во двор, нарочито громко стукнул калиткой. Раздирающего себя лаем пса он, казалось, не замечал. Остановился в полуметре от оскалившейся пасти и, увидев Мишу, крикнул:
     — Позови тетку Дарью, малец!
     А Миша не отрываясь смотрел на лошадь. Ее бок подрагивал, она мотала головой, все время косясь на хозяина, сверкая огненным глазом.
     «Если бы мне такого, — думал он. — Я бы с Айдахо уехал. И сразу бы вырос. Может, его зовут Массачузетс?»
     — Эй, шпана! — выказывая нетерпение, крикнул толстяк. — Позови тетку Дарью, кому сказано! Не проснулся?
     — Сам шпана, — сказал Миша, продолжая смотреть на лошадь.
     —  Да  умолкни  ты,  ублюдок!  — замахнулся кнутом  усатый на собаку. — Завели черта. Эй, есть кто тут? — Властный голос перепугал даже пса.
     Из сарая вдруг выскочила с ведром в руках тетка Дарья.
     — Это кто у тебя? — толстяк указал на Мишу.
     — Племянник. Петра сын.
     — Я ему говорю, позови кого, а он мне...
     — Так тебе чего?
     — Хорошо торговала?
     — Остаток костей берегу для гостей, — весело сказала тетя Дарья. — Ты хоть и председательствуешь еще только две недели, а уже такой же противный  как  Матвей- пасечник.
     — Значит, хорошо торговала... Пойдешь капусту полоть. За вчерашнее... А Васька пусть в ночное съездит… за позавчерашний твой день. Хорошо?
     — Ему же в школу. Экзамены.
     — А кто отрабатывать будет?
     — Побойся бога, Митька, — сказала тетка Дарья и  засмеялась весело.
     — На  базар,  так  ко  мне проситься бегите… И чтоб без разговоров, — добавил толстяк.
     — С чего ты такой злой, председатель? — спросила тетка Дарья.
     — С вами станешь злым. И еше... продай мне своего Угадая.
     — Это зачем? Чтобы в мой двор без спросу ходить?
     — Возле телятника посажу, чтоб никто носа не совал.
     — Он там сдохнет от голода.
     — Не сдохнет. А сторожа — на уборочную. Все лишние руки... Продашь? А я тебе к тому же десять лишних трудодней запишу.
     Тетка молчала.
     Миша посмотрел на  Угадая,  потом на председателя и громко крикнул:
     — Не давай ему собаку. Она наша... Она хорошая.
     Тетка повернула к племяннику свое улыбающееся лицо, долго смотрела на него, а потом, уже усмехаясь председателю, сказала: 
     — Видишь... У меня двое парней... Нельзя без собаки.
     — Как хочешь... А то двенадцать трудодней как-никак...
     Толстяк вскочил на подножку брички и на ходу плюхнулся в нее.
     Угадай проводил ездока грозным лаем.
     — Ты уже встал? Выспался? Пошли, я тебя молочком напою. — Тетя Дарья взяла ведро, подтолкнула легонько племянника вперед.
     Миша не мог привыкнуть к мягкому тону, которым говорила она. Слова у нее выходили певучими и казались круглыми и воздушными, а в памяти, завалив все углы, лежали тяжелые, неподъемные, с острыми гранями материнские крики. Тетя отворила дверь в хату и, стараясь погладить племянника по голове, положила на жесткие волосы руку. Миша боязливо отшатнулся.
     — Какой же ты пуганый. Ну настоящий волчонок... Иди, садись за стол. Васька, вставай. Председатель приезжал за тобой.
     — А зачем он собаку хочет убить? — спросил Миша. — Не убить, а купить, — поправила тетя.— Чтоб телят стерег.
     Но Миша не поверил. Уселся на лавку и стал смотреть в окно, ожидая, что вдруг появится снова толстый председатель и украдет Угадая, пока никого нет во дворе.
     — А если украдет? — спросил он.
     — Красть нельзя, — ответила тетя, процеживая белую жидкость через марлю. — Угадая не украдешь... Он кому угодно штаны порвет. — Она налила в чашку молоко. — Пей, сыночек, пей, А я пойду выгоню корову.
     Миша смотрел на чашку и боялся к ней притронуться. Он все время прислушивался к шумам, долетавшим со двора, стараясь узнать тот самый, принадлежащий председательской бричке.
    — Ты что не пьешь молоко? — спросила тетя, входя в хату.   
    — Я... Я... Я не знаю, как его пить.
    — Боже милый, — всплеснула руками тетя Дарья, — ребенку молока не покупала... Что за человек!.. Ты пей. Это же молоко.
    В это время с печи спрыгнул большой рыжий в полоску кот. Он лихо забрался на стол и пристроился к чашке. Его красный язычок быстро молотил по белому пятну молока.
    — А ну, брысь! — крикнула тетя.— Сына, пей сам. Нечего котов поить. Он такой... Ему только дай.
    Миша закрыл глаза и залпом выпил.
    Теплое, сладкое молоко пахло травой и лугом.
     — Еще?  — спросила тетя.
    Он молчал. Выпил бы, но стыдился попросить. И только сказал:
    — Нет. Все.
    На печи зашевелился Вася. Тетя будто ждала этого. Оставила ухваты и крикнула, будто с пустыми руками ей это было легче.
     — Васька,  вставай!  —  голос у нее вдруг стал низким и требовательным. — Вставай, пока не огрела рогачом.          
     — Она вновь взялась за ухват и стукнула черенком по полу.
      Вася затих.
      — Вставай, кому говорят! — Тетя Дарья забралась на лежанку и ткнула ухватом в пещеру, где лежал Вася.
      — Не бейся, — закричал тот. — Еще рано. Дай поспать...
      — Я тебе дам — рано! Уже новый председатель приезжал. В ночное приказал.
      — У меня экзамены.
      — Тем более вставай! — Снова рога ухвата утонули в темном квадрате дыры.
      — Ой! Больно! — Васькина курчавая голова вылезла на свет. Он спрыгнул на пол, схватил полотенце.— Ты умывался, Мишка?
      — Нет.
      — Тогда пойдем. — И выскочил в сени.
      Тетя Дарья казалась Мише самой ласковой, самой доброй. Но, глядя сейчас на суровость лица, на те, как она орудовала ухватом, он вдруг испугался, весь съежился, как это бывало дома, когда приходила мать.
      — Чего  сидишь?  — отрывисто  сказала тетя и заскребла в печи горшками. — Иди, мойся.
      Миша слез с лавки, подошел к печке и, глядя тете в лицо, спросил:
      — Вы меня бить не будете? А то я убегу.
     Глаза тети расширились, ухват улетел в угол.
     — За что же тебя бить? — всплеснула она руками.
     — А Васю?
     — Разве я его била?
     — А палкой?
     — Ты тоже гляди не вздумай, — вдруг требовательно сказала она, — от хаты никуда не ходить. И чтоб я знала, где ты.  Понял?
     Миша промолчал.
     «Буду в лесу жить,  — подумал он, выходя во двор. — Айдахо же живет... И я с ним».
   Он подошел к Васе и, глядя на то, как вода стекает с его спицы, сказал:
     — А тебя мамка бьет?
     — Бывает, — ответил Вася, вытирая лицо.
     — И за школу бьет?
     — За это бить? — недоуменно спросил Вася.
     — Тогда за что?
     Вася пожал плечами.
     — Давай убежим,  — предложил Миша. — В лесу жить будем.
     — А кормиться как? — рассудительно спросил Вася; — Жратву где брать? Да и мамка без меня изведешься... Я знаю.
     — Мы так... Что найдем.
     — Это летом, — резонно заметил Вася. — А зимой? Даже волки к нам по снегу бегают. Мы и Угадая в хату берем.
     — На зиму запасем.  И Айдахо нам поможет.
     — Кто? — удивленно переспросил Вася.
     — Айдахо. Он на коне ездит. У него волк есть.
     — Это он у вас в городе. У нас такого нет.  Я всех знаю. Давай солью. Подставляй руки.
    — Он везде живет... Там, где я, там и он,
    — Ты теперь здесь живешь. Где же он? — Вася показал рукой на хату. — Может, на чердаке?.. Не переводи воду. Крепче ладони держи.
     — Нет, он в лесу! — сказал Миша.
     — В лесу у нас никто не живет. Я за грибами хожу. Если бы кто и был, Угадай нашел бы. Пошли, а то мать ругаться станет.
    Ели мелко изрезанную вареную красную свеклу, политую растительным маслом.
    Миша жевал и все время думал о лесе. Он виден лес только на картинках. И настоящий, живой лес не шел из головы.
    «Там, наверное, птицы совсем другие...» — решил он и предложил:
    — Вася,  давай  в лес пойдем.
    — Я вам пойду! — сказала тетя Дарья. — Садись, готовься к экзаменам. Вечером в ночное... А ты, — она погрозила сурово пальцем Мише, — тоже сиди дома. Попадешь еще куда...
    — Не попаду.
    — Не попаду, не попаду! Знаю я вас.
    Вася быстро все съел и даже смахнул хлебные крошки со стола в ладонь.
    Тетя собралась, связала узелок, из которого торчало горлышко бутылки с молоком, и, стоя уже у дверей, приказала:
    — Васька, по хатам только не вздумай пойти! Ухват по тебе плачет.
    — Не пойду, — ответил Вася.
    Но как только мать ушла, он полез за икону, что висела в углу под потолком, достал оттуда альбом для рисования, два толстых карандаша и, улыбаясь, заявил:
     — Сейчас скакнем на заработки. Айда со мной?
     — Куда?
    — Деду Матвею его сынов рисовать. Они у него все побитые на войне. Он сала обещал дать. И дед Харитон просил его и нарисовать и его тетку Марфу.
    — А что такое — сало? — спросил Миша.
    — Сало? — задумался Вася. — Ну... Как мясо, только жирное.
    — А Угадая  ты  рисовал?
    — Я и тебя могу нарисовать, хочешь?
    — Давай, — сказал Миша.
    До сих пор ленивый, малоподвижный, Вася вдруг засуетился. Было видно, что Мишино согласие позировать очень обрадовало его.
    — Никто не хочет сидеть, — сказал он. — Не выдерживают. Пошли на улицу. Там солнце...—  Во дворе он усадил Мишу на собачью конуру.— Только ты на солнце смотри.
    Солнце пекло в лицо, глаза быстро устали, и Миша закрыл их.
     — Открой. Что, я тебя слепого рисовать должен? 
     — Я не могу. Глаза горят.
     — Потерпи немножко, — попросил Вася. — Ну, потерпи. Я скоро. Миша открыл глаза. Чистый пылающий диск какое-то мгновение был виден, затем закачался из стороны в сторону и стал увеличиваться, заслоняя собой все небо. Из глаз потекли слезы, и Миша, кроме жгущего белого пятна, ничего не видел. Скоро в голове у него закружились белые и красные круги...
      — Все, — сказал Вася. — Иди, смотри.
      Миша долго ничего не видел, а затем перед глазами  как из тумана  выплыли вытянутое худое лицо с тонким  носом и большие глаза, которые таращились, будто хотели что-то рассмотреть невидимое.
      — Это не я,— сказал Миша. Он хорошо помнил свое отражение в зеркале. Сейчас перед ним был совсем другой, невеселый и, чем-то подавленный человек, которым Миша быть не хотел.— Совсем не похож.
     — А кто же это? Я на тебя смотрел или на Угадая? — возмутился Вася.
   «Ты рисовать не умеешь», — хотел сказать Миша, но побоялся обидеть брата.
    — А хочешь,  я  твоего  батьку, дядю Петра, нарисую, — предложил Вася. — У нас его фотокарточка есть.
    — Не надо.  Это  только убитых на войне с фотокарточек рисуют, — ответил Миша.
    — А твоего разве не убили, как и моего?
    — Нет, — уверенно сказал Миша.
    — Что ты брешешь. Моя мама, говорила  — вам похоронка даже пришла... Она видела.
    — И я видел. А он все равно живой.
    — С чего ты взял?
    — А мамка с похоронки не плакала. — Миша слез с конуры. — А твой папка кем на войне был?
    — Не знаю. У него на погонах пусто.
    — А мой ефрейтором, — с гордостью сказал Миша.
    — Кем? — переспросил Вася.
    — Ефрейтором.
    — Сам ты ефрейтор! — Вася закрыл альбом.— Он майором был. На фотокарточке две полоски на погонах и звезда.
    — Нет, ефрейтором!  —  громко сказал Миша, глядя в лицо брату. — Это он чтобы для вас... Специально так снимался.
    —  Наверное, и тот, что в твоем лесу живет… Как его?.. Тоже ефрейтор?
    — Айдахо — он никто. Он главнее всех... Поэтому ему и погонов  не надо.
     — Ну и пусть. Нужен кому твой Айдахо, — Вася закрыл альбом, сунул под мышку и пошел со двора. — Сиди дома, ефрейтор.   
    Мише показалось, что последние слова брат произнес с нескрываемой злобой и раздражением.
    «Ну и буду сидеть, — решил он.— Иди за своим салом».
    Когда Вася ушел, Мише стало скучно без него. Обида быстро ушла, и он о ней забыл. Покрутившись во дворе, он забрел в сад. Поискал на деревьях гнезда, но не нашел.
    Сразу за садом начинались поля. Еще зеленые, они отливали изумрудом в лучах утреннего солнца и тянулись к самому концу земли, туда, где тонкой гарусной нитью, случайно выпавшей из большого небесного платка и вросшей в луга, вилась речушка. Дальше, как рассыпанное зерно, пятнилось на зеленом лугу небольшое стадо, пасшееся под темной стеной.
    Миша отыскал тропинку между уже высоких овсов и побежал по ней. Со стеблей сыпалась роса. Стебли почти скрывали его голову. Рубашка и штаны сразу намокли, отяжелели, по лицу стекали тонкие струйки. А впереди, перед глазами, изломанные в прозрачных каплях, метались солнечные лучи.
    Мальчик остановился, оглянулся на село. Оно оказалось далеко, за зелеными кронами деревьев. Он прислушался. Вокруг звенели невидимые голоса, и тонкий, чуть слышимый говорок долетал от земли. Мише вдруг показалось, что если еще немножко пробежать, то он сумеет узнать, о чем шепчутся поля.
    «Знаю же я, о чем трещат скворцы», — подумал он и еще быстрее пустился по узкой тропинке, разбрасывая в стороны росяной дождь, а с ним и солнечный свет. Стебли шелестели ему на ухо заговорщицки...
     Поле внезапно кончилось у самого берега реки, кое-где даже свалилось в крутой склон, подмытый дождем. Мишино появление напугало колонию речных ласточек. Они с криком высыпали из гнезд. Их волнение даже передалось воде. Она зарябила, недовольно морщась, за- шептались овсы. Гонимая ветром волна понесла тревогу к горизонту.
     Миша уселся на берегу и долго смотрел на воду, на ее уже спокойное, почти неподвижное течение. Картина в водяном зеркале медленно менялась. Проплыли два белых облака, как потерявшиеся, и снова голубизна залила реку.
    Все вокруг успокоилось. Черные точки облепили берег, только самые подозрительные из ласточек еще летали над водой. Но и они скоро исчезли.
    Миша лег на траву, осторожно перевернулся на спину и подставил лицо солнцу, закрыл глаза. В тот же миг до него долетело множество тонких, мягких и пронзительных звуков. Они шли с поля, от реки и даже из-под земли. Но среди всего радостного многоголосья выделялся один, который падал с неба, с солнца и оттого казался даже горячим. Кто-то высверливал дырочку в огромной тишине, звуки сыпались на землю и долго еще звенели, отражаясь множеством свистов и стрекотаний.
    Миша открыл глаза и стал взглядом шарить по небу. Но оно было пусто, даже отшельники-облака растворились вдали. А песня лилась, будто кто-то добрый и веселый рассыпал серебро щедрой рукой. Миша всматривался в светло-голубую бездну и ничего, кроме трели, не видел.
    «Значит, это не настоящая», — подумал он. Но песня вдруг прервалась, и небо вовсе опустело. В вышине возникла черная точка. Она росла и, падая на землю, то застывала на месте, то снова мчалась вниз. Маленькая птичка с хохолком на голове опустилась в метре от Мишиных глаз. Растопырив крылья, она уткнулась в песок и стала кувыркаться, окутав себя маленьким облаком пыли.
    «Как тебя зовут? — спросил он. — Я таких еще не видел. У нас живут скворцы и соловьи... Меня зовут Миша, — шевелились беззвучно губы, и глаза, не моргая, смотрели.— Давай тебя называть Массачузетс. — Но затем он задумался. Птичка завораживала, но в ее внешнем виде и даже песне не было той силы и значимости, которая звучала в этом странном и загадочном слове «Массачузетс».— Нет. Это не ты. Тебя зовут по-другому. Еще не придумали для тебя имя... Давай тебя звать —  Светлонеб».
    Миша вдруг заволновался, чувствуя, что угадал. Сердце его громко застучало, и он испугался, что Светлонеб услышит этот разлетающийся во все стороны гром и улетит. Он весь напрягся, закрыл глаза, стараясь успокоить себя. Когда же поднял веки, птички на песке уже не было. Только в небе еще невысоко чернела, беспрерывно мигая крыльями, беззвучная точка.
    «Массачузетс — это другое», — держась взглядом за точку в небе, подумал он.
    Сорвался табун ласточек и с криком ринулся к воде. Зашуршало в овсах. На берег выскочил Вася. Заметив Мишу, он, не останавливаясь, столкнул его с обрыва и сам полетел следом, кувыркаясь.
    — Идем купаться, Ефрейтор! — крикнул Вася, в секунду он разделся догола и упал в реку. Проплыв до середины, стал ловить пятерней пролетающих ласточек. Юркие птицы, увидев на своем пути руку, делали невообразимые виражи, громко кричали. Вася свистел им вслед.
    — Ты чего не купаешься? — спросил он, рухнув на песок рядом с Мишей.
    — Я плавать не умею,
    — А чего ты тогда здесь сидишь?
    — А я Светлонеба  видел, —  сказал  Миша.
    — Кого? — весело встрепенулся Вася.
    — Светлонеба... Он маленький, серенький, с чубчиком... Вон он, — Миша указал рукой ввысь, найдя в ней черную точку.— Вон... Поет...
    Мокрая голова поднялась, повертелась и снова упала на песок. 
     — Это жаворонок, — равнодушно сказал Вася,— а не Светлонеб... Таких птиц не бывает.
    — А вот и бывают, — возразил Миша. — И никакой не жаворонок.
    — Если бы были, нам бы в школе сказали.
    — А  в  школе про такое никто не знает,  —  уже  уверенный  в своей правоте, сказал Миша. — В школе только буквы и умножение. И еще стихотворения. Понял?
    — Светлонеб... Светлонеб... Тютя! Попрошайка  чубатая!  Хуже воробья.
    Миша поднялся и стал карабкаться по склону берега наверх.
    — Ты куда?  — Вася приготовился снова броситься в воду.
    Но Миша не ответил. Захотелось крикнуть брату что-то оскорбительное, но не мог.
    «Почему я не умею, как другие, — уже обиделся Миша на себя.— Все могут, а у меня не получается. — Решил обозвать Васю попрошайкой, вспомнив о сале. Но на память пришло услышанное от председателя слово «ублюдок», однако оно показалось Мише гадким, противным. — Скажу, а Васька перестанет быть братом».
    Уселся на  прежнее место на берегу и стал искать на небе поющую птичку.
    Но в вышине было пусто. Только вдруг появившиеся облака закрыли солнце, и лучи, расходясь косыми нитями, высвечивали белыми   яркими пятнами дальний край леса.
     От поля тянуло жаром, запахом сухой земли. Над овсами в маревом облаке проплыла тень, за ней другая, поменьше.
     — Айдахо! — крикнул Миша. — Я здесь!
     — Ты чего кричишь? — услышал он за своей спиной голос Васи.
     —  Смотри, Айдахо поехал...
     —  Где?
     —  Вон. Над полем... К селу.
     —  Это тень от тучи, — сказал Вася.
     — Нет, не тень! — крикнул Миша, стараясь заразить брата тем, что видит,— Это Айдахо на коне! И волк с ним... Ай-да-хо-о! Иди сюда-а-а! Я тебе Васю покажу! Он не верит, что это ты!
    Но Айдахо, не озираясь, мчался над полем.
    — Он тебя испугался, — сказал Миша обиженно.
    — Ничего никто не испугался. Гляди, туча с солнца сошла, и все. Никого нету. Где твой... этот... Айдахо, где?
    — Вон, — Миша указал на лес. — Тебя испугался.
    — Пошли лучше домой, а то оводы заедят.
    — Иди сам.
    Васина голова еще виднелась над овсяным полем, все уменьшаясь. Миша проводил его взглядом, а сам побежал вдоль берега в противоположную сторону. Река подмигивала солнечными бликами на изгибах русла, и над лугом вдоль леса скакал Айдахо.


     8.

     К вечеру стал накрапывать дождь.
      — Хорошо, — сказал Вася. — В ночное не надо.— Он влез на печь и скоро уснул, смешно повизгивая.
     Миша лежал рядом и прислушивался ко всему.
     Зазвенела бричка.  Залаял Угадай.
     Тетя Дарья тихо вышла и долго не возвращалась.
     За окном шумел ветер, швыряя в стекло дождевые капли, словно горсти зерна. На крыше что-то загадочно шумело.
     Дождь лил целую неделю. И казалось, что этому не будет конца. Тетя все время возилась у печи. Вася один раз сходил в школу на экзамен и два раза втихую бегал кого-то рисовать. Приносил сахар и тихо сосал его, лежа на печи, и тогда казалось, что где-то грызет мышь. Тетя, недоумевая, искала ее, ругала кота, называя его и сына бездельниками.
     Миша внимательно наблюдал за ней. Он ждал, что ее ворчание вот-вот перейдет в тяжелую ругань, что она возьмется за ухват и станет бить Васю или его. Но тетя Дарья только ворчала. И это никак не шло к легкой улыбке, которая не сходила с ее лица. А иногда даже складывалось впечатление, что тети и вовсе нет, а в хате плавает только ее говор. Быстрая, иногда стремительная, она вроде бы и не замечала ни сына, ни племянника. Но когда Мише хотелось есть, тетя как будто бы угадывала его желание и звала к столу. И жизнь в доме текла тихо и ладно.
     «Почему тетя Дарья не моя мама?» — думал Миша. Все эти дни он думал еще и о лесе. Несколько раз выбегал под дождь в сад к полю и смотрел вдаль, стараясь за водяной завесой разглядеть далекую и желанную полоску. И каждый раз чувствовал, что готов лететь туда.   
     Вернувшись в хату, скучал.
     После дождя река еще два дня держала высокий уровень. Брод утонул. Не ездили даже телеги.      
     Миша решил дождаться, когда вода спадет. Сидя на берегу, он смотрел на побуревшую вдруг реку, несущуюся с бормотанием, и досадовал, что он очень маленький и не умеет плавать.
     «Я бы сейчас переплыл... И Айдахо не умеет плавать. Он бы меня перевез...»
     Над лугом за рекой кружились две пары чаек. Они то исчезали в траве, то снова с криками налетали к воде, что-то хватали с песка и возвращались снова на луг.
     На третий день, напившись молока, он убежал к броду. Песок хранил следы конной телеги: кто-то уже переезжал брод.
     «Подожду еще», — решил Миша. Уселся на песок у самой воды. Вода очистилась. На мелководье шныряли стаи мелкой рыбы, кто-то с грохотом бил по поверхности у противоположного берега. Река медленно текла меж   ду берегов, играя солнечным отражением.
     — Ну, постой! — раздался над головой у Миши крик.
     Пара лошадей тянула длинную телегу, Лошади зашли, в реку, остановились и опустили морды к воде.
     — Дяденька, — сказал Миша, — вы в лес едете?
     — Я не дяденька, а дед.
     — Деда, возьми меня на ту сторону.
     У старика были впалые щеки, подчеркивающие острые, выступающие скулы. Все лицо заросло густой белой щетиной, и казалось, что длинный нос торчит из ваты, как у игрушечного Деда Мороза. У него был полузакрыт правый глаз, и старик будто посмеивался, хитро прищурившись.
     «Как Нина Ивановна, — решил про себя Миша, — только с бородой».
     — А ты чей, внучек? — Дед спрыгнул в воду. — Чтой-то я тебя не признаю. Я тут всех знаю... с малолетства. Тебя не признаю. Так ты чей? Чего молчишь? — Дед говорил подкупающе ласково. Лицо улыбалось, и второй глаз при этом закрылся и стал дергаться.
     Миша же с любопытством смотрел на деда и не мог понять, как он, слепой, все делает и не спотыкается.
    — Чего смотришь? — Дед зачерпнул ведром воду и облил ею лошадь.
    — А как ты все видишь?          — Ты не гляди, что у меня один глаз закрытый. Я им тоже вижу. Не так, как вторым, конечно. Доктор в  киевской больнице говорил, что надо осколок вымать... Далеко, проклятый, сидить. Глаз целый, слава богу, а глядеть только вниз и могить. Хоть спичку подставляй. Хлеба  хочешь?
    Миша промолчал.
    — На, жуй. — Старик протянул горбушку, еще мягкую и пахнувшую капустным листом.— Так ты чей?
    — Тетин Дарьин, — жевал Миша.
    — А батьку твоего как звали?
    — Петя.
    — Не врешь?! — вдруг выкрикнул старик. — Сталоть, ты Михайло Петрович. Похож. А вот эти сапоги мне твой батька тачал, — дед похлопал себя по голенищу. — И не только эти. Еще и для зимы  он мне изладил. Куда начальственным буркам... Дегтем повозишь — никакая вода не берет... — Дед полез в карман, достал кисет и стан ладить самокрутку. — По всей округе слава шла про Петровы сапоги. А у меня вот осколок сидит в глазу... К доктору в Киев ездил. Обещал помогти. У нас, у партизан, если сказал, значит, поможет. Через осень велел приехать. Вот так-то. А сапоги Петро Афанасьич , еще до войны сделал. Когда за твоей мамкой... Мамку : твою Верой звать? Вот...— Дед Матвей стан прикуривать, чиркая одну за другой спичками, которые беспрерывно гасли.— Он первый командир из нашего села вышел...
    — Папа придет с войны и мне такие тоже пошьет,— сказал Миша, дожевывая хлеб.
    — А ужо он не вернулся? А то слыхал я...
    — Васька говорит, что он убитый.
    — Ты этого Ваську не слушай. Вернется... А тебе зачем на ту сторону?
    — В лес.
    — Делать чего, там? Худой  ты  больно, Михайло  Петрович. Еще  хлеба? В лесу-то чего по такой поре?
    — Там птиц много.
    — Это конешно.— Дед протянул еще краюху  Мише.— Там много разных есть, что поют... Дятел...
    — Это я уже видел. Мне другую. — Миша хотел сказать, что его птица называется Массачузетс, но промолчал.
     — А если заблудишься? Там волки.
     — Я не боюсь.
     — Тогда садись. — Дед подхватил Мишу, опустил на солому, что лежала на дне телеги, сам запрыгнул и дернул вожжи.
     Лошади были худые, неказистые, совсем вялые.
     «Это тоже не Массачузетс»,  — решил Миша, но на всякий случай спросил
     — А как лошадей зовут?
     — Вороную — Марта, а вот этого, — дед ткнул кнутовищем в левую, — Чертом...
     — Так она же рыжая.
     — Черти разные бывают… А назад как ты? Гляди воды- то сколько.
     — Я переплыву, — Миша побоялся, что дед повернет назад, и решил соврать.
     — Да, после дождя вода холодная, это верно... К вечеру  только нагреется.
    Лошади вытянули телегу на луг. Миша спрыгнул и побежал по траве.
    — Хлеба возьми, — донесся голос деда, но Миша махнул рукой.
    Трава, высокая, холодная, леденила ноги, и озноб поднимался к плечам, даже стыли кончики пальцев на руках. Но Миша бежал, не замечая ни холода, ни тонких кровяных порезов, оставленных сабельноострыми травинками. Темная суровая стена леса манила к себе, и чудилось, что слышится призывный ее клич: «Ко мне, ко мне...»
    «Это там живет Айдахо, — думал он. — А Васька не знает, и никто не знает...»
    Он остановился только на минуту. Кружившая над лугом чайка, сделав круг над ним, канькая, вдруг стала тремительно пикировать на Мишу, В крике было столько безрассудного отчаяния, что Миша даже инстинктивно отмахнулся от птицы, решив, что она уже готова ударить его клювом по голове. Чайка снова повторила свой маневр. Она так близко подлетела, что Миша увидел ее бусинки-глаза, окаймленные белым ободками. Широко раскрытый клюв готов был в мгновение закрыться и превратиться в острый наконечник. Но в самый последний миг белые крылья расправились и подняли чайку вверх.
    Ты тоже не Массачузетс, — успокоившись, решил Миша. Суетливость, крикливость птицы не понравилась
ему.— Чего кричать? Я же гнезд не деру, как Васька...» 
    Он еще быстрее припустил по лугу.
    Но чем ближе был лес, тем медленнее бежал Миша. Мрачная сплошная стена вдруг поредела. Ближние стволы, выделяясь, светлели все больше и больше. Кустов не оказалось вовсе. Ровные толстые сосны ежились сучками и надменно покачивали высоко взметнувшимися лапами как головами.
    Но лес затягивал.
    Миша постоял, прислушался.
     Из глубокого полутемного нутра доносились чуть слышные голоса, и Мишины ноги пошли сами. Он сделал несколько шагов, наступил на что-то острое. Боль повторилась, когда переставил ступню на другое место.
    «Хотят напугать, чтобы я не узнал тайну, — решил он. Наклонился, разгреб сухие иголки и поднял обыкновенную шишку.  — Это у них минные поля... Если не бояться, то не страшно. Они же не настоящие — эти мины».
     Миша пошел вглубь, уже не обращая внимания на уколы шишек. Скоро он совсем перестал их замечать.
    «Массачузетс... Массачузетс, — повторил он про себя, стараясь рассмотреть все вокруг и не пропустить того, самого главного, что, был уверен, таится в этом лесу. — Массачузетс».
    Сначала думал, что это должна быть большая красивая птица. Но шныряли только маленькие и безголосые. Потом решил, что это какое-то большущее дерево, вывернутое с корнем.
    «Так называется дом, где живет Айдахо. — Он стал высматривать среди толстых сосен самую большую. Но деревья оставались похожими друг на друга и высокими, совсем обыкновенными.— Как майорский Сережка, — вспомнил Миша соседа, — только с ветками... Нет; это тоже не Массачузетс».
    Впереди из далекого далека донеслась крепкая дробь дятла, то прерывалась, то сыпалась с новой силой.
     «Тут как у нас в яру», — решил Миша, но удержаться, чтобы не рассмотреть, как дятел стучит, не смог. Осторожно подкрался к сосне, от которой разносился по лесу звук, и прилег.
     Красноголовая птица долго не появлялась, но стук все ниже сползал к земле, становясь тяжелее и резче. Вынырнул и дятел, лихо махая головой в такт своим ударам.
    «Большой», — обрадовался Миша. Но однообразная суетная работа птицы выглядела       смешной  будто дятел был подслеповатый и гонялся за кем-то, кого плохо видел.
    Миша встал, спугнув птицу, и пошел дальше.
    «Здесь неинтересно, — решил Миша. — Солнца не видно... И пахнет больно...— Он чувствовал, что голова налилась, словно напиталась каким-то дурманом.— Пойду домой. Нет здесь  Массачузетса».
    Он повернул назад, прошел несколько десятков метров, и ему показалось, что он идет не туда, откуда пришел. Снова повернул обратно, но лес кругом оказался вдруг незнакомым и чужим. С огромной вышины опускался тяжелый густой шум, в нем отчетливо угадывалось бормотание какого-то невидимого чудовища, которое цепляется за стволы сосен, а те под его тяжестью скрипят и стонут.
    Миша вдруг вспомнил чайку, ее призывные крики.
    «Это она меня предупреждала, чтобы я сюда не ходил, — решил он и испугался, побежал, как ему казалось, из леса, но скоро остановился, пораженный. Из дупла вылетела желто-красная птица и, словно ныряя, перелетела на соседнюю сосну. Крылья ее были пестро разрисованы. Миша сразу даже не поверил, что она живая. Птица уселась на сук, подняла, как парус, большой желтый с синей каймой хохолок на голове и, поворачивая из стороны в сторону длинный, похожий на кривую иглу, клюв стала разглядывать пространство вокруг себя и под деревом. Мишу она не видела. Он прижался к стволу толстой сосны, что стояла метрах в пяти, и стал подсматривать.   «Может, эта? — промелькнула мысль. — Я такой еще в яру не видел».
    «Тут-тут, — закричала птица. — Худо тут! Худо тут!»
    «И она знает, что я заблудился. Все равно красивая. Когда я научусь с ними разговаривать... со всеми птицами... я никогда не заблужусь».   Миша смотрел на птицу, но сердце его не волновалось, не металось внутри, точно это была не расписная красавица незнакомка, а обыкновенный лесной дятел или даже дворовый воробей. Не было в этой птице той силы и величия, которое скрывалось за звуками заветного слова.
     Миша вовсе позабыл о том, что заблудился, потерял счет времени. Выл уверен, что вот-вот выйдет из леса. Он шел прямо, задирая иногда голову, чтобы рассмотреть получше шум, нашел несколько больших шишек, затем еще две, совсем огромные. Он оставил их себе, а остальные выбросил. Поиски шишек увлекли его.
    Лес внезапно кончился. Отлетел куда-то его ворчливый голос, и сам он словно стал маленьким, потому что остался стоять на верху широкой балки, поросшей густо кустарником, будто боялся шагнуть в ее опасную глубину.
     Солнце пряталось за лесом. Его красные лучи лишь скользили по макушкам и разукрашивали молочные тучи далеко у горизонта розовыми пятнами. Воздух, как и в лесу, здесь был серым, сумеречным.
     «Вечер... А  я  ничего не нашел, — с сожалением подумал Миша, — Васька, наверное, уже сало ест. И тетя Дарья домой идет с работы».
     Мысль о еде уже не уходила. Внутри что-то сосало. Голод, одиночество в незнакомом лесу, близость ночи рождали в нем чувство беспомощности.
    «Какой я еще маленький», — горько вздохнул Миша. Он вдруг вспомнил о матери. Раньше, когда изредка думал о ней, то весь начинал дрожать, напрягался, словно его били. Сейчас он болезненно почувствовал, что никто, кроме нее, не сможет вывести его из этого леса, спасти. И помимо воли, громко и призывно закричал:
     — Мама! Мама-а-а-а!
     Эхо долго блуждало над оврагом, лесом, словно искало кого-то. Но, не найдя, угасло. Миша закричал еще сильнее, и ему показалось, что эхо, подхватив его мысли, стремительно помчалось, расшвыривая на своем пути ветки, раздвигая облака и разламывая на куски одинокие солнечные лучи.
    И когда его крик плавал в лесном воздухе еще, из-за оврага ударил голос: завелся трактор, затарахтел быстро, лихорадочно.
    Миша слетел с откоса, зацепился за какую-то ветку и, как треснула рубашка, не заметил. Ему казалось, что ветки были заплетены  в  сплошную сеть лесными чудовищами, хозяевами ночи, специально, чтобы удержать его, спрятать от всех.
     Бормотание трактора на мгновение оборвалось, и вслед ему загудел мощный бас.
     Миша ловко пробирался, угадывая дорогу по звуку. Цепляясь руками за все те же ветки-пальцы, перемахнул через болотце и стал карабкаться наверх по склону. Снова выросли сосны, но сквозь щетину их стволов уже был виден темно-вечерний простор поля. Громкое бормотание слышалось совсем рядом. Миша унял бег. Сердце билось, стук отдавался в ушах, ноги болели. По щеке стекала тонкая красная струйка из глубокой царапины.
    В том месте, где лес оборвался, у самого поля работал трактор, окруженный толпой человек в двадцать. Чуть в стороне, привязанный к поваленной сосне, стоял шоколадный жеребец, впряженный в знакомую бричку.
    «Председатель». — Миша помчался к бричке, как к своему спасителю.
    Трактор умолк. И сразу из гущи народа донесся громкий крик, походивший  на  визг. Миша постоял у брички, отыскивая глазами хозяина, и увидел его усы в толпе. Он подошел, стараясь не терять председателя из виду.
    Тот стоял без фуражки, окруженный мужиками, и держал в своих крепких руках рубашку, из которой, как из мешка, пытался выбраться низенький лысый человек, размахивавший локтями и хрипевший.
     — Я тебя предупреждал, механизатор жеванный? — говорил председатель лысому. — Отвечай, предупреждал?
    — Пусти! Ответишь!
    — Я с тобой по-хорошему говорил. Ты мне что обещал? — Вид у председателя был свирепый, глаза налились злостью и готовы были выскочить, как выстрелить. Усы нервно дергались.— Обещал хороший трактор к сенокосу? А творишь чего?  Эту дрянь пригнал! Уже неделю я тебя кормлю. А машина не работает!
    — Такую в эмтээсе дали… — оправдывался лысый. — Что я могу сделать?
    —  Чего хочешь, то и делай! Но мне завтра нужен работающий трактор, а не эта ржавая железяка! Понял!? Инакче убирайся со своей эмтээсой ко всем  чертям!
    — Позвони по телефону… Пущай новый пригонют…
    — Сам  иди  и  звони! — Председатель  выбросил  из  рук  лысого.
    —  Мужики, мужики… — обратился лысый за помощью к окружавшим его людям.
    Но толпа молчала.
    — Так вот!  —  Председатель хотел что-то сказать, но только сплюнул. И помолчав добавил: — В общем, я тебя предупредил, Кривоносый… Сено! Понимаешь, сено горит. Зимой что делать-то будем? Его в Москве не купишь.
    — Оно правда, — ответили из толпы.
    — В общем, так... Я  — фронтовик, и ты, Кривонос — фронтовик…
    — Ты постой, Сергеич, — выступил худой, долговязый, у которого шея торчала из гимнастерки, как палка из проруби.— Без трактора нам совсем плохо будет. Может мы его скопом наладим. Зачем человека забижать. До сенокосу-то еще целая неделя.
    Председатель нервно поднял валявшуюся у ног фуражку, отряхнул ее, напялил на свою большую круглую голову, заправил по-солдатски гимнастерку под ремень, вышел из толпы и твердым шагом пошел к бричке.
    Миша забежал вперед председателя и сел на ступеньку брички.
    — А ты как тут очутился, шпана? — удивленно спросил тот, морща лоб.— Тетка штаны спустит да крапивой. Как тогда?
    — Я заблудился... В лесу... Возьмите меня... Я плавать не умею...
    — До  плавать  еще доехать надо. Тетка Дарья тебя обыскалась, — крепкие руки подхватили Мишу и усадили в бричку на сиденье.
    Жеребец рванулся, и, легко покачиваясь и позванивая в такт ударам копыт, бричка покатила по дороге вдоль леса, мимо почерневшего в наступающей ночи поля.
    Миша сидел, уцепившись руками за холодные стальные поручни, боясь выпасть. Голова жеребца высоко вздымалась, грива разметалась на ветру. Его стремительный бег, черная волна гривы и такой же черный водопад хвоста привораживали.
    — А как его зовут? — спросил Миша.
    — Краснофлотец, — дернув вожжи, ответил председатель.
    — А почему?
    — Краснофлотец, и все тут... Так его дед Харитон назвал. Дюже свирепый конь.
    — Он  всех  бьет?
    — Да нет.
    — Он самый главный конь?
    — Зачем же самый главный? А ты когда из дома-то сиганул?
    — Утром. 
    — Ты  небось  голодный.  На-ка,  пожуй.
    Миша только сейчас вспомнил о пустом желудке и жадно вцепился зубами в кусок черного хлеба.
    —  А  самый  главный  конь — это тот, на котором маршал на параде ездит. Ты на параде бывал? — спросил председатель. — Которые на  майские праздники  проходят…
    — Нет.  Я только в школу ходил и в баню с мамой. А того коня, главного, как  зовут? — с затаенной надеждой спросил Миша.
    — Какого?
    — На каком маршал ездит?
    — Этого никто не знает, — ответил председатель.
    На горизонте замелькали оконные светлячки хат, пробивавшиеся сквозь листву садов. Долетел лай собак.
    Миша жевал хлеб и ни о чем не спрашивал больше. Он думал, что вся его жизнь — сплошное невезение. В лесу он ничего не нашел и теперь узнал, что то, что могло называться Массачузетсом, к сожалению, далеко отсюда, и пока он не станет взрослым, никогда не увидит. И совсем неизвестно, когда попадет на тот парад, на котором ездит самый главный маршал.
    Когда переехали через реку, Миша вдруг спросил:
    — А ефрейтор главнее маршала?
    — Это как кому,  — улыбаясь, ответил председатель. Но в темноте Миша не видел его улыбки.
    — А маршал главнее майора?
    — Маршал — это самый главный майор.
     «Значит, мой папа сначала был главным майором, а потом ефрейтором».
     Последняя мысль успокоила Мишу. Жеребец пошел мелкой рысью, бричку стало бросать меньше. Миша прижался к руке председателя и мигом уснул. Сквозь сон он слышал, как звенела бричка, лаяли собаки, истошно закричал, не растративший за день пыл, петух. И видел он, что мимо них, держа руку под козырек, проехали Айдахо и еще незнакомый совсем ему всадник в гимнастерке со значком «Гвардия».
    «Твоего коня зовут Массачузетс?» — спросил Миша у незнакомца.
    «Нет».
    «А ты ефрейтор?»
     «Да».
    «Ты главнее маршала-майора?»
    «Да».
    «А откуда ты?»
    «Меня Айдахо нашел...»
    Его разбудил громкий лай Угадая. Пес сидел на короткой цепи, и от этого хриплый лай казался еще более свирепым. В свете, падавшем из окна хаты, собачьи глаза казались налитыми огнем.
    Председатель поставил Мишу на землю и проводил во двор.
    — Ох, задаст тебе сейчас тетка Дарья, — сказал он.
    В темноте Миша не видел председателя, но испугался его слов. Губы у него задрожали. Он еле сдерживался, чтобы не заплакать.
    — Иди в хату... — Председатель хлопнул калиткой. Но Миша не двигался.
    — Чего стоишь, беги, — сказал председатель, и Миша услышал, как он повернулся и его сапоги заскрипели по песку.
    Миша рванулся за ним следом, наткнулся на закрытую калитку, ударившись лбом, но машинально отворил ее, не обращая внимания на боль, и, угадывая в темноте силуэт коня и брички, уцепился за гимнастерку председателя.
    — Возьмите меня с собой! Я боюсь.
    — Чего ты боишься?
    — Боюсь, и все.
    — В лесу не боялся. А если бы волки?
    — Я волков всех знаю. Даже самого главного. Они не страшные.
    — Если ты волков не боишься, так чего же ты людей испугался?
    — Они не волки. Они ничего не понимают по-нашему.
    — Раз не понимают, — сказал председатель, — тогда пошли.
    В хате на лавке сидел Вася, низко наклонив голову. Тетя Дарья стояла рядом и, размахивая голиком, кричала:          — Люди на войне сынов положили! А ты от них сало берешь?! Своего батьку нарисовать не можешь. Вон рамка пустая. А если бы его кто другой нарисовал?! Разве он сало брал бы, говори?
    Вася что-то бубнил под нос.
    — Я сколько раз тебе говорила — не ходи по хатам, не попрошайничай... Я... Я за тебя краснеть должна, говори?
    На столе лежал кусок желтого старого сала на замасленной газете. Его обсели мухи. При каждом громком возгласе тень голика шарахалась по стенам, пугая мух, и они подлетали, а затем вновь садились на желтый кирпичик.
    — Зачем ты сало берешь, говори?
    — Я кушать хочу, — выдавил Вася.
    — Тебе мало в хате своего? Чтоб ты подавился, говори!
    — Я еще хочу! — Кулаки ерзали по глазам, но было видно, что он не плачет.
    — Я у тебя бумагу спалю и карандаши поломаю!
    — За что? — тихо спросил Вася.— Еще председательша брата просила нарисовать.
    Было трудно понять, злится ли тетя, на Васю или выговаривает ради приличия. Казалось, она сама боится своих снов.
    В тусклом свете керосиновой лампы, висевшей меж двух маленьких окон под потолком, полная, рыхлая тетя Дарья казалась еще больше, а Вася походил на сгорбленного старичка, которого ругают, а он не слышит, потому что глух, и лишь поддакивает в такт.
    Только голик мотался в руке у тети, кидался тенью по стенам, как попавший в ловушку зверь.
    — Ты скажи... — Тетя не договорила. Она обернулась на стук двери и, увидев племянника,  не сбавляя пылу, сразу переключилась на него. — Явился, говори! Ты где был?!  — Голик задрожал в ее  руке  мелкой  дрожью.  Она стремительно сделала шаг к Мише. — Я все село обшарила. Думала — утоп... Что б я с тобой тогда делала, говори!
    Тетя еще шагнула, рука, державшая голик, приподнялась.
    — Не трогайте меня! — крикнул Миша, словно пытался криком заслониться.
    Тетка остановилась, как будто ударилась о твердую стенку Мишиного голоса.
    — За что вы меня?
    Голик безжизненно опустился, оставив мертвую тень на полу.
    — Меня мамка уже не бьет... Я уже большой...
    Тетя села на лавку рядом с сыном, положила руки на колени и, виновато глядя на племянника, сказала:
     — Разве же я тебя бить, говори?.. Ты же мог утонуть. Я вся обыскалась... Ушел, не сказал.
    — Я  его  под  лесом  нашел, где  трактор застрял, — сказал председатель. — Дай ему молока, Дарья, а то и, правда, с голоду помрет.
    Через полчаса, вымытый и накормленный, Миша лежал на печи и слушал, как тетка курлычет у топки, и думал
    о том, что лес, в котором он был, это не тот, в котором живет Айдахо, и хорошо, что есть тетя Дарья.
    Тетя задула лампу и улеглась. Миша сполз с печи и, подойдя к кровати, тихо спросил:
     — А можно, ты у меня будешь мамой?
     Глубокой ночью, когда тяжелое сопение тети Дарьи заполнило всю хату, Вася, толкнув Мишу, пробубнил:
     — Это она тебя, Ефрейтор, искала... Я у деда Матвея рисовал… А ты не мог дома сидеть?
    — Не мог,  — ответил Миша, повернулся к брату спиной и заснул.



   9.

    Начался сенокос. Он начался с того, что во двор въехала большая телега, запряженная двумя коротконогими лошаденками. Миша, сидевший на крылечке, узнал их сразу. С ними был тот самый подслеповатый дед, который перевозил его через реку.      
    Угадай испугался, забился в конуру и оттуда трусливо погавкивал, напоминая о себе.
    — А, Михайло Петрович, — дед прищурил один глаз. — Почему на конюшню ко мне не приходишь? На лошади покатаешься. Иди, зови тетю Дарью.
    На шум она вышла сама. Кликнула Васю. Они втроем вынесли из сарая и взгромоздили на телегу большой чугунный с белым нутром казан.
    — Ты, Дарья, не разгуливай. Мужики уже косят.
    — Поспею, дед Матвей. Пущай только хлеб привезут да стан наладят.
    — Моя старуха напекла... Я все привезу.
    Дед Матвей взялся левой рукой за дышло, а правой под уздцы коротконогого рыжего Черта и, напуская на себя и на лошадей страху, закричал: — Но! Пошли! Давай назад!
    Когда затворял ворота, крикнул Мише:
    — И ты косить поедешь, Михайло Петрович?
    — Поеду, — радостно ответил Миша. — А мне с тобой можно?
    — Всем можно, почему же тебе нельзя. Оводы за бесплатно на лошадях ездиют. А, ты поел? Молока попей поди.
    — А ты подождешь? — недоверчиво спросил Миша. — Подожду, касатик. — Дед достал кисет и, усевшись на скамеечку у калитки, зашуршал сложенной в несколько раз газетой.
    Заезжали еще в три двора, погрузили два длинных стола и четыре узкие длинные скамейки.
    — Чего с ними делают? — спросил Миша.
    — Обедают, Михайло Петрович... Обедают... Тетя Дарья варить станет, а те, кто косит, мужики нашинские, есть...
    — Это те, которые ломаный трактор чинят?
    — А ты откуда знаешь?
    — Я видел... Их председатель ругал... А ты косить будешь?
    — Я? Конечно. Только у меня рука вот не держит косу. Так я на косилке. Лошадей перепрягу. Давай-ка мы к моей старухе заедем. Она тоже к косьбе приставлена, только с другого боку.
    — С какого это другого?
    — Ну, сама не косит, а квашню делает. Трудодни идуть. И все народу польза.
    Лошади свернули с главной улицы в небольшой переулок и, проминув три хаты, остановились у четвертой.
    — Пойдем со мной? — спросил дед Матвей.
    — Я тут.— Миша ждал, когда дед уйдет, чтобы самому усесться на его место и взять в руки вожжи.
    — Как знаешь...
    Вожжи оказались тяжелыми и как будто намазаны маслом. Только Миша приподнял их, лошади тряхнули годовой и пошли.
    — Тп-р! — испугавшись, закричал Миша.
    Но животные прошли несколько шагов и остановились у куста акации. Осторожно, чтобы не наколоться острыми шипами, стали обрывать листочки.
    Мише показалось, что лошади съедят весь куст, и ему захотелось вернуть их назад. Но лошади воспринимали все так, будто вокруг них была сплошная пустота.
    «Даже они знают, что я маленький», — с горечью подумал он, слез с телеги, взял в руки кнут и, встав перед лошадьми, замахнулся, крикнув:
    — Иди назад!
    Кони взметнули головы, зазвенела нервно сталь удил. Миша смотрел во двор боязливо и думал, что, если он не вернет телегу на место, дед Матвей обязательно прогонит его. Он дотянулся рукой до края дышла, приподнял кнут и грозно, стараясь подражать деду, приказал:
    — Но! Пошли!
    На удивление, лошади тронулись следом за Мишей. Телега заскрипела, выворачивая передние колеса.
    Когда вышел дед Матвей, он искренне удивился.
    — Это ты развернул, Михайло Петрович?
     — Да, — с гордостью ответил Миша. — Они акацию ели! — Он держался за вожжи, и ему казалось, что через них лошадям передаются все его мысли.
     — Я  сейчас сундук принесу, погоди... — Дед Матвей подумал и добавил: — А ходи со мной, Михайло Петрович.
    — А...— Мише хотелось сказать, что без него кони уйдут.
    — Не бойся... Они ученые... Акации поедят... Иди со мной.
    Дед пошел в хату. Это было такое же маленькое и тесное жилье, как и у тети Дарьи, только печь выглядела больше и занимала почти половину всей хаты. Пахло кислым тестом.
    — Вареники будешь? Садись. — Дед Матвей указал на лавку. — Мать, а дай-ка Михайле Петровичу ложку.
    Только сейчас Миша заметил маленькую, сухонькую старушку, которая возилась  возле  дежи  с  тестом.
    — Это Петра Бортника сын, — сказал дед Матвей. — Ты помнишь Петра, мать?
    — Это который у нас яблоки воровал? — спросила старушка, отходя от дежи и отирая руки от теста. Лицо у нее не выражало ничего, словно закаменело, только глубокие морщины, уходившие от глаз под платок, чуть- чуть дергались, указывая  на то, что это лицо живо.
     — Вспомнила бы чего еще... А то сразу — яблоки воровал... Он тебе полушубок пошил. Забыла, мать?
    Старушка оживилась. Было видно, что она вспомнила о чем-то. Поставив перед Мишей тарелку, навалила туда вареников, облила сметаной, воткнула ему в руки ложку. Делала она все быстро, а движения у нее были нервными, мелкими.
    Раскусив первый вареник, Миша обрызгал себя и рубашку красной водой. Стал пальцем вытирать и еще больше размазал по рубашке. Вареники, начиненные вишнями, оказались такими вкусными, что он уже не обращал внимания на кровавые потеки, а ел, запихивая белые кружочки за щеки.
    Дед носил во двор буханки хлеба. Старушка снова пристроилась к деже и занялась делом.
    Доев последний вареник через силу, Миша отложил ложку и посмотрел на стенку перед собой. Здесь плотно друг к другу висели пять портретов. Миша сразу узнал бумагу и карандаш.
    «Васька рисовал», — догадался он. Со стены на него глядели очень похожие на деда Матвея худые, длинноносые парни, и только один, крайний, на которого попадал луч солнца, был похож на старушку: круглолицый, чуть курносый и улыбался.
    Миша вспомнил рисованные морды Угадая, свой портрет. И ему показалось, что эти пятеро не нарисованы, а живые и смотрят на него каждый сквозь застекленные окна, которые прорезаны в стене под потолком. Особенно курносый с белыми волосами.
    — А это кто? — спросил Миша, показывая рукой на портреты, когда дед Матвей вошел в хату.
    — Сыночки мои. На войне полегли... Иван — не знаю где, Федор — под Ленинградом.  Володька до села не долетел. Сбили за лесом. Степан — на море.
    Послышалось вдруг завывание, будто где-то далеко плакал обиженный ребенок.
    Миша обернулся и увидел, как старушка, продолжая мелко сучить руками в квашне, плакала: Плечи ее подрагивали мелкой дрожью.
    — А это? — Миша указал на последний портрет.
    — Денис... Он вместе с твоим батьком учился на командира. В День Победы погиб.
    — А как его еще зовут? — спросил Миша, надеясь, что дед произнесет то, что так хотелось услышать ему. Он представлял, как сейчас этот улыбающийся человек сойдет со стены и скажет: «Правильно, я — Массачузетс.  Мы с Петром  вместе  воевали».
    — Как же его могут звать еще, — словно отвечая своим мыслям, сказал дед, — Матвеевичем. А рисовал Васька твой... Умеет, сукин сын! Вареников еще хочешь?.. Тогда, мать, мы поехали с Михайлом Петровичем. А ты тесто не прозевай, а то Митька сегодня с утра злой ездит. Видать, опять с женой снова не поладил. Я его бричку вчера у леса видел. И жеребца в конюшню не ставил. Доездится председатель, что его баба в район жаловаться побежит. Хоть бы у них какие дети захудалые завелись. А то уже за сорок, а они все как яловые. Ну, пойдем, Михайло Петрович.
     Миша сидел рядом с дедом, лизал губы, хранившие аромат вишни, думая о том портрете, который улыбался со стены. Патом он вспомнил слова деда о председателе и спросил:
    — Деда, а почему председатель плохой?
    Дед Матвей, сбитый со своих мыслей, удивленно посмотрел на Мишу.
    — Откуда ты это взял?
    Ответа у Миши не нашлось, но он сказал:
     — А он нашу собаку обзывал. Угадай на него лает.
     — Этого пса на мыло не мешало бы. Во двор зайти не зайдешь... А председатель — ничего... Он и сначала был. После войны, сразу как пришел. Потом с начальством не поладил. Так вместо него пасечника назначили... Меня хотели назначить... да я отказался... Мне на войне командовать...  Вот, сейчас уже не прикажешь по-военному: «В разведку! »
    — А он Краснофлотца в конюшню не ставит? — вспомнил Миша услышанное  в  хате.
    — Этому черту разве в конюшне стоять...
    Киргиз, услышав свою кличку, рванулся и затрусил рысцой, увлекая за собой другую лошадь. Загремели столы и скамейки на телеге.
    — Ну, не балуй! — крикнул угрожающе дед Матвей.
    Желание думать о председателе у Миши пропало.
    — Дед, а ты долго рос?
    Старик, не поняв, снова вопросительно посмотрел на мальчика.
     — Сколько надо расти, чтобы лошадьми править?
     — Сколько? Я, когда таким, как ты, был, уже коням хвосты вязал... Хочешь? На, держи,— он протянул Мише вожжи. — Только не гони. Им еще сегодня косилку тягать.
     Держа в руках масляную, пропитанную потом рук кожу, Миша сразу почувствовал себя большим, даже больше Васи. Он заулыбался, захотелось пустить лошадей галопом. Руки сами дергались, и громкий крик только чудом не срывался с языка. Миша с опаской глядел на деда, но тот, свесив ноги с телеги, бормотал что-то под нос.
    — Деда, давай будем ехать быстро.
    — Быстро нельзя,  — ответил тот.— Сейчас брод, а потом луг. Нельзя быстро.
    «Если бы это Айдахо,  —  подумал Миша, — он бы разрешил мне. — Небраска лучше, чем эти кони... А когда я вырасту, то мне председатель подарит Краснофлотца».
    И радуясь своим мыслям, спросил:
    — Сколько надо еще жить, чтобы ездить на Краснофлотце?
    — На Краснофлотце? Тебе? Тебе — много... Сначала школу кончить, потом в городе на председателя выучиться,  — ответил старик. — Еще долго.      
    Услышав о школе, Миша сник. Настроение сразу упало. На всякий случай он спросил:
    — А сразу? Без школы? Там все равно про лошадей не учат.
    — Без школы нельзя. — Дед взял вожжи из рук Миши, крикнул на лошадей.
    Дорога нырнула с откоса к реке и утонула в воде. Лошади вынесли телегу на луг.
    Тут уже косили.
    Два десятка мужиков, голых по пояс, выстроились в линию, похожую на лестницу, и отмахивали косами. Среди других Миша сразу узнал Васю. Он стоял в ряду последним.
    — Деда, я к Васе побегу! — крикнул Миша, надеясь так отделаться от дурного настроения.
    Он спрыгнул на траву и помчался по покосу.
    Вася косил наравне со взрослыми, ритмично, в такт остальным отмахивал косой. Его крепкая спина покрылась потом, и мышцы, играя в лучах солнца, блестели и от этого казались сделанными  из стали.
    Над лугом уже не кружили чайки, только в стоячем воздухе отчетливо слышалось тяжелое жужжание шмелей, которые лениво перелетали от цветка к цветку. Гудение шмелей и шуршание кос сливались в одну тихую, безголосую песню, которую рождает только тяжелый труд.
    Миша шел за братом и внимательно глядел, как, мелькнув на солнце полированным острием, коса уходила в травяные дебри и следом за ней валились зеленые стебли. Он смотрел на это орудие, и ему все время казалось, что он откуда-то знает его, видел где-то. Пристально всматривался, стараясь вспомнить. Вася остановился, положил косу на траву и отошел напиться. Миша поднял ее и попробовал косить. Нос косы уткнулся в землю.
    — Оставь! — крикнул Вася, опрокидывая в рот горлышко бутылки с молоком. — Ноги отнимешь!
    Но Миша упорствовал. Он еще и еще раз пробовал взмахнуть тяжелым инструментом, но каждый раз острие вонзалось в землю.
    — Положь, Ефрейтор! Затупишь!
   Коса не понравилась Мише. Он оставил ее.
   Вася достал из кармана длинный серый камень и стал им тереть о жало косы, от чего та нервно визжала. Затем снова принялся косить. Сделав пять или шесть махов, коса вместе с травой выбросила на валок комок сухой травы, походивший на блин. Между пожухлыми травинками запутались кусочки белесого пуха. Коса, не останавливаясь, пошла дальше.
    — Васька! Васька! — закричал Миша.
    — Чего, Ефрейтор? — обернулся брат.
    — Ты... же чего наделал, гляди!
    — Чего я наделал? — Вася повел головой по сторонам.
    — Гнездо скосил!
    — Ну и чего?
    Миша смотрел растерянно то на брата, то на гнездо.
    — Ты... Ты...  — сорвался его голос.
    — Чего я? Оно давно уже пустое. В нем никто не живет.
     — Ну и что! Вон стрижи уже тоже не живут... ты же их гнездо не поломал.
     — То стрижи... Они домашние.
     — А если на другой год прилетят сюда?
     — Подумаешь. Новое сделают. Из-за него не косить? Вася взмахнул косой и пошел быстрее, стараясь нагнать ушедших вперед косарей. Его загорелая, лоснящаяся спина вдруг показалась Мише знакомой. И он сразу вспомнил, откуда он знает про косу и этого человека.
    Мише показалось, что Вася обернулся и его лицо изменилось. Выросли длинные, черные усы, а вместо косы он держал кривую саблю, размахивая ею. И в стороны от него разлетались куски рассеченных пополам гнезд.
    Недовольный, обиженный, Миша повернулся и решил уйти, но заметил косилку под лесом. И медленно поплелся туда. Он думал, что, когда люди уйдут, прилетит в гнездо какая-нибудь птица и, не найдя своего дома, будет долго кричать и плакать и никто ей не сможет помочь; С этой мыслью он вернулся, поднял гнездо и пошел туда, где трава была не скошена; нашел, как ему показалось, самую густую и уложил его среди стеблей.
    «Все косить все равно не будут»,— решил он.
     — Ты чего нос опустил? — спросил дед Матвей, увидев Мишу. — До губы достает. — Он натянул вожжи, и стрекотание прекратилось.          — Васька гнездо скосил.
    — Ты бы его спрятал в новое место.
    — Я спрятал.
    — Ну вот и хорошо. От чего печалиться?
    — А завтра опять косить будут?
     — Это обязательно... Все покосим... — Дед задумался. — Ты в лес сходи, сухую ветку принеси. Возле гнезда поставь, чтобы все видели. А я скажу, чтобы объехали. А то и правда... Гнездо скосили.
    Миша нашел длинную сухую ветку под сосной и побежал обратно, искать то место, где оставил гнездо, но не нашел. Ходил кругами. Гнездо исчезло.
    «Его, наверное, птица унесла, — решил он.— Пойду к деду».
    — Ну, поставил? — спросил дед Матвей.
    — Нет. Его птица запрятала сама.
    — Может быть... Если она следующий год прилететь думает, значит, ей гнездо понадобится. А то как же... Спрятала, умная. Вот жаль, на косилке вдвоем сидеть нельзя, а то бы вместе косили.
    — Я не хочу.
    — Тогда иди к тете Дарье. Вон она. Где дым. Обед варит. — Дед повернулся к лошадям.— Но, пошли!
    Косилка застрекотала. За нею, беспрерывно валясь, бежал травянистый след.
    Мише стало скучно. Он покрутился возле тети, отломил кусок хлеба и поплелся к реке. Не заметил, как оказался во дворе своей хаты. Все вокруг отдавало жарой, зноем и сонливостью, от которой ноги и руки становились мягкими и ватными. Миша на все взирал со странным равнодушием. Затем вошел в хату, постоял на холодном глиняном полу, следя за ошалевшей от одиночества мухой, бившейся в окно, и полез на печь. Там он быстро уснул, окунувшись в тяжелый сон.



   10.
   
     В хлеву надрывно мычала застоявшаяся без дойки корова. Тетя Дарья пришла с сенокоса поздно, засуетилась, загремела подойником. Но в ее движениях Миша увидел отчетливую ясную торопливость, которая вовсе не относилась ни к корове, ни к домашним делам. Вернувшись с полным ведром молока, она не стала его процеживать, только накрыла полотенцем, что-то шепнула Васе и, умывшись, куда-то ушла, прихватив с собой большой белый платок.
    Когда Миша с Васей доели картошку, брат спросил:
    —  Молока налить?.. Не хочешь? Тогда пошли со мной, Ефрейтор.
    —  Куда?
    Но Вася не ответил. Он надел рубаху, затем вложил один угол мешка в другой и напялил на голову как башлык.
    — Постоишь. Ты по-кошачьи умеешь?
    — Нет?
    — А по какому?
    — По-птичьему, — ответил Миша. — Птицы разные бывают.
    — Как синица или как снегирь. А зачем?
    — А ну, свистни. Послушаю.
    Миша засвистел.
    — Давай по-снегириному гуди, а то синичный ночью не бывает. 
    — Мы чего делать будем? — снова недоверчиво спросил Миша.— Ночь уже...
    — Ты поглядишь, чтоб никто не ехал.— Вася открыл дверь в сени.— Рубашку надень.
    В сплошном луносветном тумане размазались все постройки. Сельская улица стала широкой и белой. Дальние  тополя  и  вербы приблизились и стеной обступили село. И казалось, что отсюда есть только один путь — к звездам мимо Луны. 
    Вася взял в хлеву вилы, веревку, и они пошли через сад к реке.
    — Стой на берегу. Если председатель будет — посвисти три раза.
    — А ты?
    — За сеном... Корове на зиму.
    — Которое  косили  все?
    — А за своим зачем ночью? — Вася спрыгнул к воде и побрел через реку. — Гляди... Три раза.
   Слышно было, как недовольно шумела вода, потревоженная босыми ногами. Сорвался легкий ветерок и погнал, подхватив, этот шум по овсам. И все в ночи вдруг заволновалось, зашептало, даже дальний лес загудел, ворочая тяжелыми кронами.
    Миша смотрел по сторонам, стараясь увидеть, откуда начинается шум. Ему все казалось, будто это кто-то едет. Он приготовился даже подать сигнал, как вдруг увидел, что от леса отделился всадник, а рядом с ним бежал светло-серый волк. Они плыли над лугом прямо на Мишу.
    — Айдахо! — закричал Миша.
    Всадник остановился.
    «Что ты здесь делаешь?» — спросил Айдахо.
    Миша не ответил. Он услышал знакомый звон председательской брички и обернулся. Звук действительно долетал, но от дальнего конца села.
    «Что ты здесь делаешь?» — вновь переспросил Айдахо.
     — Просто так. Я спать не хочу... Я днем спал.
    «Кто на лугу?»
    — Никого... Я один...   — Миша снова стал вслушиваться в металлическое дребезжание.
     Айдахо натянул поводья. Небраска вздыбилась. Волк зарычал.
     — Это едет председатель? — спросил Миша, глядя на Айдахо.
     Всадник молчал и сурово смотрел на мальчика. У волка вдруг поднялась шерсть, и грива коня разметалась. Айдахо ударил пятками в живот Небраску, и она поскакала прочь.
     — Айдахо! — Миша вдруг заволновался. Сердце его застучало так громко, что заглушило долетавший до него звон.— Айдахо, ты куда?!
    Но всадник не останавливался. Только волк обернулся и сверкнул своими злыми клыками.
     — Айдахо... Я... Я... Мы сено для коровы... С Васей... — кричал вдогонку Миша. Чувствовал, что произошло что-то страшное для него, что нужно вернуть Айдахо. Он не помнил своего Айдахо таким серьезным и хмурым, а волка хищным и грозным. — На зиму для коровы... Чтобы молоко было...
    Но всадник не останавливался.
    Чувствуя, что Айдахо уходит навсегда, Миша крикнул:
     — Меня  тетя  Дарья  обещала у себя оставить жить! Это для нас молоко! — Решил, что Айдахо услышит и поймет.
    Всадник действительно остановился. Обернулся. Но в глазах его, кроме суровости, Миша увидел еще и обиду, и даже презрение.
    — Айдахо, это я... Я не хотел... Я не буду больше... Но всадник уже ничего не слышал. Он исчез в лунном сиянии. И только на небе сверкала иногда вспышками шерсть Вайоминга.
     Миша заплакал и, не озираясь на луг, поплелся домой по полю, не разбирая дороги. Но все время смотрел в ту сторону, куда исчез Айдахо, надеясь, что всадник вернется.
    «Я не хотел так. Думал — как лучше... Там председатель... Я не хотел...»
    Он оглянулся только раз, когда услышал за своей спиной шуршащий крик поля. Это Вася нес на себе огромную вязанку травы.
    Миша даже не заметил, как перестал плакать. Слезы скоро высохли, и показалось, что их вовсе не было. Он нырнул в куст, считая, что окажется у себя во дворе, продрался сквозь него и вдруг остановился. Прямо перед ним, освещенные лунным светом, выросли две фигуры. Спиной к нему стоял председатель и обнимал тетю Дарью. Ее белый платок как зеркало отражал лунную муть, отчего вся поляна вокруг пылала, словно днем.
    — И долго мы с тобой по кустам прятаться будем? — говорил председатель.— Уедем... Вон на Волге гэсу
    строят... Я себе всегда работу найду. Я с людьми умею, ты же знаешь.
    — Уйдем, уйдем... А хата? Пока мы там жизню справлять станем, ее тут соседи на куски разнесут. Да и развод... Теперь с этим сам знаешь как... 
    — Пожурят и перестанут. Войну пережили, а это — тьфу. Я уже и заявление приготовил, чтоб нового председателя прислали. Сейчас самый раз... А тут нам  жизни  не будет… Без тебя...    
    Миша смотрел на тетю и видел, что она совсем не слушает председателя. Ее глаза забегали, и было видно, что думает она вовсе о другом. Он решил тихонько уйти. Сделал шаг назад и наступил на что-то трескучее, По-ночному крикливое. Председатель дернулся, хотел было обернуться, но тетя обвила его шею руками, что-то зашептала на ухо.
    Мише вдруг стало стыдно за тетю и от этого неловко.
    Зашелестело, зашипело где-то совсем рядом.
    «Васька сено понес»,— сообразил Миша.
    — Так что делать будем, Даша? — спросил председатель, когда все успокоилось.
    Миша, стараясь не шуметь, снова выбрался из кустов на поле и пошел по меже в свой двор.
    Вася затаскивал траву в хлев.
    — Ты где был, Ефрейтор? — крикнул он шепотом. — А если бы председатель!
    — Не будет сегодня председателя.
    — Это он тебе сам сказал?
    — Айдахо сказал. Он ко мне приезжал.
    — Какой еще Айдахо? Идем! Посторожишь!
    — Не пойду.
    — Как молоко пить... —  Вася не договорил.
    — Я могу и не пить,  —  перебил его Миша.
    — А за сеном больше не пойду. Сам  воруй. А  мне  не  разрешает...
    —  Кто тебе  не  разрешает,  Ефрейтор?
    Но Миша не ответил. Он сел на крылечко и стал смотреть на небо.
    Сверкал  где-то в вышине блеском серебряной шерсти Вайоминг, копыта Небраски выбивали из темного небесного свода искры, которые стремительно падали к земле, но Айдахо не появлялся. Миша смотрел на звездное  небо  с  надеждой  и  ждал.
    Вася еще трижды приносил траву. Когда он управился, поставил  вилы  к стене, сбросил с себя мешок  и  сел  рядом  с  Мишей.
    — Ты чего брешешь, Ефрейтор, что председателя не будет. Он каждую ночь стережет. Доглядает. С ним травы на зиму не накосишь. А солома — разве еда...
    — А ты чего-нибудь на небе видел? — вдруг спросил Миша.
    — Видел. Самолеты.
    — Я не про то небо... Без самолетов. Где звезды.
   Вася задрал голову, и в лунном свете хорошо было видно, что он смотрит в пустоту.
   — А чего на нем, Ефрейтор, может быть видно? Решето оно и есть решето.
   — Давай звезды считать, — предложил Миша.
   — Разве их можно считать? До конца дней не досчитаешь. На шестой или седьмой мозги вывалятся. А мне завтра рано вставать. Косить, — Вася поднялся.
    — А ты нарисуй небо.
    — Если бы там чья рожа была, я б нарисовал. — Он щелкнул замком.
    — Там много рожей есть...   
    Но Вася уже не слышал. Он плотно прикрыл дверь за собой.
    Неожиданно во дворе появилась тетя Дарья. Первым делом она заглянула в хлев и, выйдя оттуда, спросила озабоченно:
    — Вася вернулся?
    — Вернулся.
    — А ты чего сидишь?
    — Я небо учу, — ответил Миша, глядя на тетю.
    — Учи, учи, — сказала она, занятая своими мыслями,— Угадай, иди сюда.— Отпустила собаку на длинную цепь.— Пошли спать, Миша.
    — Я не хочу. Я еще посижу.
    — Только недолго, а то нам рано вставать.
    За тетей звякнул замок.
    По улице вдруг прогремела бричка. Угадай  встретил и проводил ее лаем.
    Миша стал думать о председателе и об Айдахо. Ему казалось, что если бы не было председателя, то ничего бы и не произошло и Вася не ходил бы воровать сено... Мысли путались и уплывали, и в конце концов он снова стал смотреть на небо, разглядывая застывшие мерцающие огоньки...


    11.

    Лето пылало. Птицы пели мало. Стаи молодых скворцов с шумом налетали на сады. В полях желтел хлеб. И горячий ветер иногда  приносил  в село стук трактора  на току и пресный запах  вымолоченного  зерна.
    Тетя Дарья работала на веялке. Вася на паре коней таскал волокушу с соломой на большую скирду. Уходили рано, приходили поздно. И каждый вечер, к полуночи, Вася брал большое рядно, отправлялся тайком на свекловичное поле и приносил ботву для коровы. Один раз они с Мишей ездили в ночное. Но это было только однажды.
    Все время Миша проводил во дворе, скучая. Только по ночам, когда светила луна, он выходил на крыльцо и смотрел на небо: где-то там блуждал его Айдахо: искры из-под копыт Небраски чертили на темном полотне неба белые яркие полосы, да изредка доносился, и тоже сверху, тонкий  пронзительный  вой  Вайоминга.
    Но они уже не приходили, а Миша заветно хранил в душе надежду, что встретится с ними.
    «Ведь я не хожу с Васькой брать ботву...» — думал оп. Но скоро страда в колхозе  кончилась.       
    Вася чаще бывал дома. Тетя Дарья только с утра куда-то уходила, а после обеда уже возвращалась. И все втроем принимались убирать свой хлеб у себя на участке. Вася косил, тетя вязала снопы, а Миша таскал их в кучу. Вечером укладывали в копны. Потом молотили. И Миша ловко научился управляться с цепом. Это занятие доставляло ему удовольствие. Но и оно скоро кончилось.
    Однажды поутру Вася надел новую чистую рубаху и ушел, не сказав ни слова. Он вернулся после обеда и принес большую связку книг.
    — В школе был,  — объявил Вася.— Для седьмого класса...
    В этот день он был не сонным, а наоборот, веселым и даже предложил Мише позировать.
    — Давай я тебя вместе с Угадаем нарисую. Ты на него сверху садись... Он выдержит, не боись.
   Напоминание о школе нагнало на Мишу уныние. Теперь уже он делал все лениво, с безразличием. Сидя верхом на собаке и одновременно касаясь пальцами ног земли, равнодушно смотрел на брата.
   Вдруг Угадай рванулся и с лаем понесся к калитке. У ворот стояла высокая полная женщина в цветастом платье, волосы, закрученные на концах, были заколоты за ушами.
    Миша глянул мельком на нее и хотел уйти, но потом что-то заставило его еще раз оглянуться, И только тут он узнал мать. 
    Это была вовсе другая женщина. Красивая, располневшая, дородная. Миша попробовал вспомнить ее неизменный черный халат, но он не вспоминался. Посмотрел на туфли, думая увидеть те самые, тяжелые, парусиновые коричневые, напоминавшие кирпичи, но вместо них  увидел маленькие туфли с узенькой перепоночкой.
    — Миша, — позвала мать.
    Миша стоял недвижимо, не зная, что ему делать. Идти к матери не хотелось, а убежать со двора побоялся.
    «Забирать приехала»,  — с горечью подумал он.
    Вася посадил накоротко Угадая и открыл калитку.
    — Какой  ты  стал большой, — сказала мать, подходя к Мише и целуя его. — А кудри какие красивые отрастил,  —  она  запустила  пальцы  в отросшую густую заросль курчавых волос. — Я тебе гостинец привезла. — Голос ее не звучал надрывно. Но и радости в нем не было.
    Миша смотрел на мать и чувствовал, как постепенно каменеет его тело; и к нему вернулась давно забытая настороженность.
    Мать вдруг подняла руку, чтобы поправить свои волосы, а мальчик инстинктивно отшатнулся.     Но мать не обратила на это внимания.
    — Пошли в хату. Я уже забыла, как она и выглядит.
    Засуетилась тетя Дарья, загремела чугунками.
    Вася принес с огорода лук и помидоры.
    — Думала — не доеду,  — сказала мать, роясь в сумке.
    Она высыпала из двух газетных кульков на стол конфеты, достала сверток, развернула его.
    — На, сынок, померяй, — протянула Мише что-то матерчатое. — Купила на вырост... Да думаю, что они скоро будут малые. Меряй, меряй.
    Миша надел штаны. Они оказались велики и болтались по полу. Показались ему колючими, холодными и неприятными. Он снял, свернул и положил аккуратно на   лавку.
    —  Гляжу  я  на  тебя,  Верка.  Ты  как  барыня...  Тебя на какой работе держат?
    — Ой, я с фабрики ушла. — Мать перегнулась через стол, зашептала что-то на ухо тете.— Зав базой работает.  Хороший человек. Правда, без ноги.
    — Когда же ты успела?
    Мать покосилась на Мишу.
    — Как вы уехали... В гостях была... Вот с тех пор... И я при базе кладовщицей, — она поймала вопросительный взгляд золовки. — Подрастет... Все поймет.
    Сидели по разные стороны стола:  тетя Дарья, Вася и Миша. Мать на лавке напротив одна. Она все время говорила, рассказывая о своей новой работе, много ела. И думалось, что приехала эта женщина только похвастаться и щегольнуть обновками.
    — Там ничего... Все приезжают…  Кто подарочек, кто еще чего… Всем надо... Вот эти-то штаны тоже один привез…
    Миша видел, что лицо матери горело счастьем, но в этом счастье для него места не находилось. Вот только штаны…
    — Да и он ничего... Вот без ноги... Да кто теперь целый? За целыми бабы с бреднями бегают. Жена у него была. — Мать жевала помидор, заедая хлебом. — Да потом куда-то сгинула... Три ранения имеет... А ты почему не ешь конфет, Вася? Я же и для тебя их везла.
    Вася, словно ждавший этого, запустил руку в кучу и выхватил пригоршню.
    — А я с тобой, Дарья, рассчитаюсь, — сказала мать. — За что?
    — За моего... Он же жил, кушал... Ты не бойся. У меня есть.
    Тетя Дарья, насупив брови, хотела что-то сказать, но ее перебил громкий лай Угадая.
    — Несет кого-то,— только и успела сказать.
    Дверь открылась, и в хату влетели стрижиные усы председателя.
    — Верка! — радостно улыбнулся он.— Тебя не узнать. Надолго к нам?
    — Нет. За пацаном. В школу пора. А ты как чуял... Мухи на мед.
    — Я по делу. Дарья, отпусти своих  в ночное, а то дед Матвей один не управится.
    — Постыдился бы, Митька.  Гости  в  доме, а ты...
    — Мы  поедем,  мама,  —  вокруг закричал Миша, обращаясь к тете Дарье. — Мы уже сейчас поедем. Правда, Вася? Можно, мама?
    Тетя Дарья, чувствуя неловкость, смотрела на Веру виновато. Но та ничего не заметила.
    Вася, на удивление, согласился  и тут же сказал:
    — Пошли, Ефрейтор.
    Мише было все равно, куда зовет его Вася. Он выскочил из-за стола и ринулся к двери. Ему хотелось убежать   
    из хаты.
    — Ребята в ночное, — сказал председатель, погладил усы, — а  я  к  вам  в гости  под  вечер...
    Они  все  втроем  нырнули  в  сени.
    Когда председатель уехал, Миша спросил брата.
    — А можно мне у вас остаться?  На все время... Пусть тетя Дарья скажет.
    — Так нельзя, — засопел Вася и, помолчав, вдруг предложил: — Давай я тебе твоего Айдахо нарисую.— Уселся на крыльцо, достал карандаш.— Какой он?
    Миша молчал. Он пытался объяснить, но ничего не получалось.
    — Ну, какой? — повторил Вася.
    Миша смущенно пожал плечами и, сожалея, выдавил:
    — Он ко мне больше не приезжает... А так... Он  — настоящий.
    — Как кто?   Миша смотрел на красную даль заката, надеясь, что сейчас там вдруг появится Айдахо. Но горизонт был пуст. И только половинка огромного красного диска, по которому ветер размазал серую ленту облака, висела неподвижно.
    Тетя Дарья позвала в хату Васю. Он скоро вернулся и, улыбаясь, крикнул:
    — Давай, собирайся, Ефрейтор! А то дед Матвей ждать не будет. Ватники  возьми  в  хлеву, а  я — конфет...
    Когда табун пригнали на луг, начало уже смеркаться. Где-то высоко еще блуждали последние дневные лучи, и купол неба на западе был светел, а у самой земли заросли ивняка стали сливаться с потемневшей водой; и вода, и лозняк, и вербы на противоположном берегу начали укрываться густой, но прозрачной сумеречной тканью, готовясь ко сну.
    Наступила такая тишина, которая бывает только при приближении ночи на маленьких затерявшихся речушках, когда останавливает свой бег время, и откуда-то из непостижимой дали доносится мычание заблудившейся коровы, да, резко разорвав воздух, беззвучно пронесется не успевший насытиться за день коршун.
    А ночь выдалась лунная, тихая. Звезд набежало откуда-то, словно на небесную ярмарку. Вокруг как тени бродили лошади. Серебряным мостом тянулся по воде от берега к берегу лунный след.
    Свет костра выхватывал из темноты большой круг. В стоячем воздухе дым поднимался ровно вверх, и языки пламени лизали сушняк лениво, словно пресытились.
    — Будем печь картошку или сварим? — спросил дед Матвей.
    Вася и Миша промолчали. Мише вовсе не хотелось есть.   
    — Чего молчите?
    — Я спать лучше пойду,— сказал Вася.
    — Так всю жизнь проспишь. Бери казанок. Воду неси.
    — Давай лучше спечем,  — лениво предложил Вася.
    Со  стороны  дороги  послышалось  звяканье  и  топот лошадиных копыт.
    — Едет кто-то, — сказал Вася.
    — Кого носит нелегкая по ночам? Председатель... Проверяет трудодни.— Дед Матвей заерзал на тулупе, расстелил его пошире. — Вот и сам бог велел тебе за водой, Васька.
    Топот слышался уже совсем рядом.
    Миша всматривался в темноту, но ему казалось, что звуки доносятся со всех сторон: от села, с поля и даже от реки, будто она звенела серебром лунной дороги. Первое, что он увидел далеко-далеко перед собой — горящие огромные глаза лошади. Затем вспыхнули отблески меди на сбруе. Он закрыл глаза и радостно улыбнулся: «Айдахо! Васька увидит, и дед Матвей».
    Миша открыл глаза. Лошадь исчезла, но звуки звенящей сбруи висели  в  воздухе. Он пододвинулся  к брату и шепотом сказал:
    — Это Айдахо... Ты увидишь.
    — Это председатель, — зевая, сердито, сказал Вася. — Пойди воды набери. Сейчас про чего-нибудь будет спрашивать. Он специально... Проверяет.
    Миша не слушал брата. Взял котелок и, делая вид, что ему все безразлично, пошел к реке. Когда вышел из светового круга, остановился и посмотрел туда, откуда ехал Айдахо. Снова сверкнули огни в глазах Небраски, ее грива крылом сыграла на ветру, и широкая грудь уже закрывала собой все пространство.
    — Айдахо! — крикнул Миша и побежал к реке. Когда он вернулся, то увидел у костра председателя.
    — Больше никого с вами? — спросил председатель.
    — Все тут, — ответил дед Матвей, вешая над огнем казанок.— Поешь с нами картошки?
    — Можно.— Председатель поднялся, пошел к бричке, долго шуршал соломой  и, вернувшись, положил на тулуп кусок сала толщиной в три пальца. — И вот. Это нам с тобой, Матвей.
    — Казенная. Не  наш  вонючий.  Из  району?
    — А к нам за каким делом с ею-то?
    — Хотел в другой компании... Да не взяли, — сказал председатель, тяжело лег, опершись на руки, достал папиросу  и  закурил. Сделав две затяжки, бросил окурок в огонь.— Дай, Матвей, твоего самосаду. Эта не берет. — Председатель закашлял с надрывом, будто всю жизнь только и мечтал выкурить именно этот самосад.
    — А к нам зачем? — недоверчиво переспросил дед Матвей. — Проверяешь?
    — Вас не проверь... Все по дворам растащите. Табуна и половины не досчитаюсь.
    — Чтой-то не про то, Митька, ты говоришь.— Дед Матвей стал ладить  самокрутку,  изладив,  передал  председателю и принялся  за  другую. — Ты говори, чего  приехал?
    Миша смотрел на суровое, сосредоточенное лицо председателя, и ему казалось, что этот грузный тяжелый человек сейчас вот-вот расплачется. Даже усы-крылья опустились, повисли.
    — Хочу просить тебя, Матвей, чтобы с мужиками поговорил,— начал председатель, затягиваясь самосадом.
    — Не уж опять война?
    — Какая, к черту, война! Ты смекни так, чтоб меня из председателей... Понял?
    — Это как же? — не понимая, спросил дед Матвей.
    — Хочу податься на стройку. Нету моей жизни тут.
    — Да разве тебя народ отпустит? Ты же не Мотька-пасечник… Гляди, как с тобой сена наметали. И  в  колхоз  и  себе… Ты  скоко, Васька, наметал с  луга?
    — Я  не  метал,— соврал Вася.
    — Ну, так как, дед? — спросил председатель.
    — Что ты у меня спрашиваешь? Будто я всему голова. Ты настой. Перед начальством-то.
    — Стоял. Не  помогает. Дотяну до ноября, и пусть другого назначают.
    — Побойся Бога, Митька!  Кого у нас поставить?  Поворуют  все.
     — Из района пришлют. Ну, давай свою картошку. — Председатель достал большой нож из-за голенища, нарезал сала. — Васька, пойди, возьми в бричке стаканы.
    Вася поднялся, поковылял к бричке.
    — А  можно мне у вас остаться? — вдруг спросил Миша.
    Председатель удивленно посмотрел на мальчика. — И чего делать у нас будешь?
    — Жить.
    — Опять ты за свое, Ефрейтор. — Вася со звоном опустил на тулуп стаканы.
    — Ты, Васька, не лайся на мальца.
    — Ну так кем будешь у нас? — снова спросил председатель с интересом.
    — Конюхом, — ответил Миша.— С дедом Матвеем... На лошадях ездить.
    — Конюхов у нас уже два есть. Вот дед Матвей и Харитон…А когда вырастешь что будешь делать? 
    — Тоже.
    Вася рассмеялся. Смех у него вышел злорадный.
    — Скоро про лошадей забудем. Все на тракторе ездить станем, — сказал председатель.
    — А дед Матвей? — спросил Миша.— Он куда?
    — А я помру счастливо.— Дед сбил с горлышка красный сургуч и налил в стаканы водку.
    «Обманывает, — думал Миша.— Не будет никогда, чтобы лошадей не было. Такого не может быть. Птицы всегда есть, и небо, и звезды...»
    Председатель и дед выпили. Стали есть картошку с салом.
    — Мне  бы сейчас эти трактора, я бы сам всех лошадей под нож, — пережевывая, говорил председатель. — Корма не надо. В ночное не надо. Бензину налил, и все заботы. Вот ты вырастешь, выучишься и сделаешь такую железную машину. Она заменит всех лошадей, сынок. Может, и трактора уже не нужны будут. Нам бы такие... Болото рассушили бы, лес покорчевали. Тогда  и  хлеб  на  всех  был  бы.
    — Не буду я, — сказал Миша.
    Он услышал конское ржание.  Посмотрел в сторону пасшегося табуна, и ему показалось, будто черная тень  мечется между животными, полосуя ножом по лошадиным шеям.
    — Чего не будешь? — переспросил председатель.
    — Машину делать. Я лучше на лошадях... Они живые…
    — А на тракторе, — подхватил дед Матвей, — если бензин кончится... его травой не накормишь.
    — А ты, Вася, кем будешь, когда вырастешь? — спросил председатель,— На тракторе или на лошади станешь работать?
    — Я в город поеду. Художником. В фэзэушку. Или в Красный Луч на машиниста. Там  харчи  и  одежда  сразу. Я  в  газете  читал.
    — Это конечно, — сказал дед Матвей, — художником лучше, чем конюхом.
    — А если не возьмут? — Председатель  отодвинул стаканы.
    — Тогда в офицеры.
    — Когда убьют? — спросил дед.
    — Войны теперь не будет. Мы всех победили. Ефрейтор, пойдем  в армию?
    — Я тут останусь, — сказал Миша.
    — Ты  почто  его  ефрейтором  обзываешь? — спросил  председатель.
    — А  он  говорит, что у него отец ефрейтор был. А  я  знаю! Мой  дядя — майор.
    — Вот и ефрейтор! — громко сказал Миша.
    — Майор,— уверенно подтвердил председатель.
    — Нет, ефрейтор!
    — Для  вас — майор, а для Михайлы  Петровича — ефрейтор, — сказал дед Матвей уверенно. — Ему виднее. Это же его отец.
    — Брехун ты, Ефрейтор.  Надо  правду  всегда... как  на  картине.
    «Правду, правду... А сам врет...»
    Миша отвалился от котелка и стал смотреть на небо. Все громко жевали. Он слушал и думал, что Вася плохой брат, хоть и сильный.
    Когда наелись, дед Матвей и председатель легли на тулуп на спины.
    Прочертив белую полосу,  к земле  пролетела  звезда, затем  вторая.
    — Много сегодня звезд падает, — заметил председатель.
    — К жаре,  — добавил дед.— А ты, художник, ночь можешь нарисовать? — он повернул лицо к Васе.
    — Чего в ней интересного, — выдавил сквозь полный рот Вася. Он доедал картошку и сало.
    — А давайте звезды считать, — предложил Миша.
    — Кто звезды считает? Ты того, Ефрейтор? — сказал Вася, пристраиваясь рядом с Мишей.— Их посчитать нельзя. Их  много.
    — Кому много, а кому и посчитать, — снова уверенно сказал дед Матвей.
    — Вон там, — Миша был ободрен словами деда, — две собаки бегут. Одна — как наш Угадай, а вторая...— он указал пальцем на хвост Млечного Пути. — А вторую зовут — Саскачеван...
    — Таких  звезд  не  бывает. — Устраивался Вася.
    — А вон, внизу, — Миша, не обращая внимания на замечание, показал на край неба, — птица летит с крестом  на голове. Только он перевернутый, а не такой, как на церкви. Вон, смотрите, хвост, а вон крыло... Сейчас в ковш вода наливается... В тот, большой... А утром будет выливаться... А вокруг вон той звезды все другие крутятся...— Он посмотрел на деда и председателя. — Она называется — Массачузетс.
      — Сам ты — Ефрейтор Массачузетс! — выпалил Вася.— Дурило!
      — Это не Масс... — Председатель запнулся. — Полярная звезда называется.
      Миша удивленно посмотрел на председателя, затем на Васю и неожиданно громко крикнул: 
      — Нет, Массачузетс! — и уставился на деда Матвея. Но тот предательски молчал. — Это у вас она    Полярная…
    — Откуда ты все это выдумал? — Председатель сел на тулуп по-турецки.
    — Я на небо смотрел, когда... когда... Она самая главная на небе.
    — Да-а, — многозначительно произнес председатель. — Говоришь, Массачуз... Васька, у  тебя  сколько  ночных  было?
    — Десять, — не моргнув, соврал Вася.
    — Так и запишем, — председатель достал книжечку из кармана гимнастерки. — А  у  тебя,  Ефрейтор?
    — Два.
    — Так мало?
    — Я больше не ездил.
    — Соврал бы для порядку. Тебе все равно трудодни не идут. Сказал бы пять хотя бы.
    — Мне нельзя врать. Не разрешает... — Миша уже был готов произнести имя Айдахо, но побоялся.
    — Человеку кто может запретить врать? — сказал дед Матвей.— Сам хозяин. Хочешь — говори... На то язык без костей.
    — А мне все равно нельзя.
    — Да, Ефрейтор, весело тебе будет в этой жизни.— Председатель встал, отряхнул колени.— Так потолкуй с мужиками, Матвей. Они тебя уважают. Все равно уйду.
    — Красиво говоришь, Сергеевич. У тебя свой ум, а у мужиков — свой. Ты им такой подходишь. Да ты едь, едь... Потолкую.
    Жеребец, до этого мирно щипавший траву, почуяв хозяина, стал дергаться на месте. А когда почувствовал натяжение вожжей, рванулся с места и исчез в темноте. Только еще долго звенело эхо, бежавшее следом.
    Вася укрылся ватником и уснул.
    От леса стали доноситься охающие звуки. Им изредка отвечали фырканьем лошади.
     — Деда, а почему никто не верит мне? — спросил Миша.
     — А  я  верю, Михайло Петрович.
     — Ты один.
    — Это  уже  много. Вот если бы никто... Так и то... Наш председатель... Он чего? Он никого не слушает. Он — голова... Вот боюсь, что народ его не пустит… А с его бабой не жизнь...— Дед снова полез в кисет; — Его в районе бьют, а он свое делает. Оно всегда верно, если знаешь. Делай...
      Дед замолчал. Подбросил в костер соснового сушняка. Пламя лихорадочно запрыгало, хватая дерево с прожорливым хрустом. Потом дед несколько раз крепко затянулся и, бросив в огонь недокуренную самокрутку, улегся на тулупе.
    — А мне можно у тебя жить? — вдруг спросил Миша.
    — Конечно, можно, Михайло Петрович. Если мамка твоя дозволит.
    «Не дозволит», — подумал Миша и тихо лег рядом с дедом.
    — Ты ватником укройся. К утру холодать начнет... И спи.
    — А кони?
    — Кони? Не разбегутся.
    Дед Матвей тяжело дышал и сопел. От него крепко пахло махоркой. Он быстро захрапел, присвистывая. Вася спал давно, свернувшись калачиком.
     Миша долго лежал с открытыми глазами. По небу мимо него бежали Угадай и Саскачеван. Прошла корова, только без рогов, прошмыгнула змея, чиркнув огненным хвостом по небу. Миша вдруг вспомнил свой яр, соловьиные гнезда.
    «Там,  наверное,  птенцы уже давно улетели... А пень Иллинойс один. Вот если бы его  сюда... В сарае его без меня разрубят...» — подумал он с сожалением. Поднялся и пошел к реке.
    Серебряная лунная дорога стала шире. Среди непрерывного стрекота сверчков вокруг раздавались громкие удары по воде. От леса отделился всадник, и с ним рядом, весь блестящий, бежал волк.
    — Айдахо! — радостно закричал Миша.— Я знал, что ты вернешься... Я ждал тебя. А можно мне здесь конюхом остаться?
    «Можно».
     — Но у меня нет кнута, и я не умею запрягать лошадей.
    «Дед Матвей научит».
    — А где же я кнут возьму? Без него как?
    Кнут тебе дед Матвей сделает».
     — Настоящий?
     «Иди спать», — сказал Айдахо.
     — Постой, Айдахо. Я разгадал загадку. Я теперь знаю, что такое Массачузетс.
     «Это тебе Иллинойс сказал?»
     — Нет! Я сам.
    «Об этом, кроме меня и старого пня, никто не знал».
     — Я сам. Это звезда... Самая главная.
     Айдахо дернул поводья, лошадь шагом пошла к лесу.
     — Айдахо, ты куда?
     Но охотник молчал.
     — Почему ты уезжаешь? Ведь я узнал тайну сам.
     «Ты уже взрослый».
     И Небраска взяла галопом. Волк мчался рядом огромными прыжками, лишь изредка оборачиваясь на Мишу.
     Костер еще горел, но его свет стелился теперь малыми кругами. Пламя безмолвствовало.
     Миша лег рядом с дедом, укрылся ватником и стал смотреть в небо. 
     «Завтра меня мамка заберет», — подумал он. Но в душе не было ни горечи, ни печали. Он думал об этом с полным равнодушием. Опять пришли на память его яр и соловьиные песни. Светлонеб, птица, похожая на парусник. Он отыскал в небе звезду Массачузетс и долго смотрел на нее, желая, чтобы она вдруг упала с неба прямо на луг. Но звезда неподвижно висела над всем, что было вокруг, и старчески моргала.
    «Сначала я буду таким, как Васька, — думал Миша.— Потом как мамка, как тетя Дарья... И меня будут обманывать, как председателя... И я умру, как дед Матвей... А куда денутся звезды? Айдахо? Теперь его никогда со мной не будет. — И всплыли слова Айдахо: «Ты уже взрослый».— И почему нельзя не быть взрослым?»
     Когда в сети утренних облаков забился круг солнца. Миша встал и пошел к воде. Все еще спало. И зашумел за рекой лес, пробежал ропот по траве. У самого горизонта Миша увидел, как на солнце наезжал на вороном коне всадник. Он казался совсем рядом. Хотелось дотянуться до него рукой. Но всадник уходил все дальше и дальше.
     Миша оглянулся на спавших у костра, на дальнее село, словно хотел попрощаться, и, протянув руки к солнцу, побежал, крича: 
     — Айдахо, возьми меня с собой!  Возьми... Я не хочу быть взрослым!..