Глава 24. Выбор без выбора

XXIV. Выбор без выбора.

- Дурдом! Полный дурдом!

Мёртвый город обступал человека со всех сторон. Он встречал каждый его шаг грустью и унынием, как встречает тишина заброшенного сельского погоста. Он сопровождал его, неотступно следуя за ним по безлюдным, тёмным проспектам, улицам, переулкам. Он молчал ему вслед, как молчит холодный бездушный мрамор забытого, оставленного всеми надгробия. Бездыханный, он обволакивал его тлетворным затхлым воздухом могилы - недвижным, будто запертым со всех сторон неприступными, непроницаемыми стенами склепа. Если бы ветер, пусть бы даже сквозняк, несущий на своих крыльях хоть какие-то признаки жизни, движения, перемен. Никаких перемен, никакой жизни, всё погребено под спудом минувшего. Ни будущего, ни настоящего, всё только прошлое. Пустые и безжизненные глазницы окон зданий следили за ним, ни о чём не спрашивая, ничего не сообщая, не предвещая ничего хорошего. Да и что можно ожидать от мертвеца? Какого откровения или утешения? Всё только недвижность, мрак и тлен.

Человек знал другой город, помнил его, будто это было вчера.
Было... Неумолимый диктат прошедшего времени. Когда «есть» и уж тем более «будет» напрочь исчезают из лексикона, из языка, из мысли, уступая место бездушному, неопределённому «быть». А ведь было же!

Тогда он ещё жил - молодой, набирающий силы, энергии, величия. Его почитали, ему поклонялись, его боялись, неразрывно связывая с ним будущее. И в этом будущем явно читался рост и успех, значение и влияние, достаток и благоденствие, а как следствие, покровительство и власть. Та, которая от Бога, покоряющая и собирающая, карающая и милующая, борющая и любящая. Отечья. Много крови и слёз нёс он с собою, но и радости, и умиления, и восторга. Много греха накопил он в себе, но сколько же и покаяния явил миру?! Про то один Бог ведает.

Он был равным среди братьев, став первым среди равных. Он принял эстафету от старших и древних, а с нею и благодать, и избранность, и помазание. Он сохранил, охранил, превознёс и восхитИл. Многое восхотел – многое получил и многое понёс, не передавая никому. Не из жадности, впрочем, не из скупого стяжательства, но из благоговения перед святыней, в благодарность за дар. Да и кому передашь-то? Нет же больше никого, способного принять и понести. Впрочем, никто и не вызывался, не оспаривал. Никто не сказал ему: «ОТДАЙ. Я ЛУЧШЕ, Я ДОСТОЙНЕЕ». Но непрестанно твердили: «БРОСЬ. ТЫ ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВСЕ». Никто не собирался нести вместо него его скипетр, зная всю тяжесть такого несения, всю непреодолимую скорбь, и предвидя неизменный финал его. Финал, явленный некогда миру как путь и как цель, как средство и как смысл, и потому неизбежно предопределённый для носителя. Способному взять и понести, претерпеть и перенести всё, связанное с таким несением, дана великая сила и власть быть, в конце концов, пригвожденным и вознесенным на скипетре власти - вознесенным над суетой и тленностью сего мира. Взялся за гуж, не говори, что не дюж.

И он стал последним, способным не только взять власть, но и понести скорбь. Он замкнулся в себе, обособился, оградил себя от всего остального, нового, нанесённого шальным ветром, принявшего и вознёсшего на знамя иную жизнь, иной идеал, иной образ и подобие. Замкнувшись, пытался сохранить, уберечь себя от иного. Обособившись, противопоставил себя иному. Оградив себя, стал камнем преткновения для иного, возбуждающим неприязнь, зависть, отторжение, ненависть. Это не пугало и особо не тревожило его. Он видел перед собой пример Того, Чей скипетр нёс.

- БРОСЬ. ТЫ ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВСЕ! – доносилось ото всюду.

Он не бросил.

- ТЫ ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВСЕ! – пытались вдолбить ему силой, истязая тело и больно раня душу.

Но он, возрождаясь вновь и вновь, только креп и мужал, ниспровергая силу силой же.

- ТЫ МОЖЕШЬ СТАТЬ ЛУЧШЕ, - вкрадчиво нашёптывали ему, лицемерно умалчивая о том, что значит ЛУЧШЕ.

И он раскрылся, впуская в себя вредоносные вирусы, прижившиеся на благодатной, девственно чистой почве. И, пусть не сразу, постепенно они завладевали им. Он долго ещё крепился, являя в себе и силу, и мощь, и величие, но однажды слёг, съедаемый расползшимися по всему его могучему телу метастазами.

Он снова закрылся, но было поздно. Он уже был серьёзно болен, неизлечимо болен. Он уже был не он, а другой. В нём рождался и рос монстр, кровожадный и страшный. Былое величие и могущество питали чудовище необоримой силой, а закрытость и обособленность создавали наилучшие, просто тепличные условия для развития. И мир содрогнулся от его звериного рыка, когда он, окрепнув, встал на дыбы и продемонстрировал всем оскал ужасных клыков. Мир присел. Он хотел только лишить его самости, отличности, избранности, сделать его сереньким, невзрачным, «таким как все». А получил проклятие, и гнев, и ужас. Знал бы безумный мир под кем сук рубит, хоть пересел бы. Но на то он и безумен. Очумевший мир в страхе набросился на него всем миром, объявив злом и порождением зла, быстро забыв о том, кто его породил. Но чем яростнее были атаки, тем крепче они закаляли чудовище. Казалось, конец предрешён, и неотвратим, и близок уж, но монстр рухнул сам, сожрав себя изнутри.

Ныне, практически уже мёртвый и разлагающийся, словно собачий труп на обочине грязной дороги истории, но всё ещё живой своей чудом сохранившейся первозданностью, он грезил возрождением, верил где-то в глубине бессмертной души, что покуда дышат ещё хоть с десяток здоровых, живых клеточек его истерзанного тела, возрождение возможно. И будет. И есть.

Человек шёл мёртвым городом, не замечая вокруг великого множества снующих повсюду, суетящихся призраков. Он просто не обращал внимания на них, не видел их, не хотел видеть. Зачем они ему? Те, кто стали призраками, добровольно заразившись этой страшной болезнью, были для него пусты и неосязаемы, как тень. Они предали его, хотя и самолично не вбивая гвоздия в чресла его, но молча вторили в себе как заклинание: «Распни, распни его». И теперь, проходя сквозь них, он только прикрывал нос платком, защищаясь от смердящего зловонья. Те же, кто рождены уже были призраками, не представляли для него интереса, как безнадёжные, прокажённые от рождения. Те, кто мог ещё обрести вновь плоть и кровь, встречались крайне редко, и с каждым годом всё реже и реже. Но даже когда они попадались на пути человека, он с горечью понимал, что МОГУ ничего не стоит без ХОЧУ и никогда не станет БУДУ. А их ХОЧУ всегда было направлено в совершенно другую сторону, и перенаправить его эти призраки сами не в состоянии. Поэтому человек искал. Искал живых в мёртвом городе, твёрдо веря в обетование, зная, что они ЕСТЬ.

И они действительно были, самим своим существованием не допуская полного и окончательного исчезновения мёртвого города с лица земли, а вместе с ним и всего остального мира. Они сбивались в лёгкие малочисленные стайки и пытались жить, насколько можно назвать существование в мёртвом городе жизнью. Их было мало. Очень мало. Но голос живой песни, несмотря на малость, звучал, и звучал всё громче, привлекая и собирая живых и помогая призракам вновь обрести плоть и кровь. Существование бок о бок с безнадёжными прокажёнными, постоянные нападки и зачистки упырей, бдительно охранявших власть тлена от живых, сами законы мёртвого города, придуманные призраками и для призраков же, делали их жизнь невыносимо трудной и опасной. Но они жили благодаря и вопреки – вопреки извечно продолжавшемуся распятию и благодаря неизбежно грядущему воскресению. Они продолжали несение царского скипетра, воздвигнутого некогда на Голгофе в Иерусалиме, восстановленного первым Римом, сохранённого Римом вторым, завещанного для торжества Риму третьему. А четвёртому не бывать. Именно их искал человек, бродя по безлюдным проспектам, улицам и переулкам огромного, некогда великого, а ныне мёртвого, но не оставляющего надежды на возрождение города.

А призраки, в свою очередь, также не обращая внимания на человека, жили своей призрачной жизнью в призрачном мёртвом городе. Они старались над своими призрачно-полезными делами, справляли свои призрачно-естественные надобности, защищались от призрачных врагов, благоволили призрачным друзьям, призрачно обустраивали быт под себя, призрачно выбирали власть над собой. Они давно уже усвоили призрачный постулат, что любая власть от бога, от их призрачного бога, продаваемого им их призрачной церковью за сходную цену – тупую покорность власти хищника над жертвой, власти палача над обречённым, власти могильщика над трупом, власти пахана над шестёркой. Потому они покорно и даже с умильным благоговением и трепетом выбирали себе паханов, вознося их имена за бутылкой водки и плошкой каши, малюя их лики на плакатах и растяжках, поминая их дела с проклятием и отвращением. И неизменно позволяя им властвовать над собой.

Паханы же, привыкшие видеть в них лишь материал для исправления своих надобностей, заботились только о том, как надуть друг друга, отхватив от властного пирога кусок побольше. Обман избирателя их отродясь не смущал. Да ну его в пропасть, коли уж «он сам обманываться рад». Они регулярно собирались за круглым столом в большом зале старого кремлёвского дворца править тризну по безвременно почившей новорождённой старухе-демократии, пока мёртвый народ наполнял сточные урны никому не нужными бюллетенями.

- Господа, как нынче будем власть делить? Как обычно, или учиним модернизацию?

Один из паханов, справедливо подозреваемый мёртвым народом в справедливости, несмотря на то что никогда не был уличён в ней, оказался чуток на ухо и всегда безошибочно улавливал любое дуновение ветерка сверху.

- Страна ждёт перемен! И кто же ей их даст, как не мы? Я лично за модернизацию.

- Однозначно! – тут же вспылил другой, отличающийся известной экспрессивностью, и потому, наверное, прослывший в народе за либерала. - Только, причём тут вы? Что вы можете дать народу? Вас вообще почти что нет! Что вы смыслите в модернизации? Модернизации без демократии не бывает! А всякая демократия лишь тогда чего-нибудь стоит, если она либеральная. Всё! Однозначно!

- Товарищи, товарищи, не спорьте. Вы оба не правы, - вмешался третий, грузный красномордый пахан в красной футболке с серпом и молотком на груди. - Мы партия оппозиционная, а потому открыто и бескомпромиссно заявляем: будущее страны - в идеалах марксизма-ленинизма. Мы за модернизацию, но в рамках бессмертного учения Маркса-Ленина-Сталина.

- Заткнитесь! Вы достали уже всех со своими идеалами! Носитесь с этим вашим Лениным, как со списанной торбой! Давно пора уже вышвырнуть его из мавзолея! Сталина вышвырнули, и Ленина туда же - на помойку! Однозначно! Моя б воля, я бы всех вас повышвыривал! Ренегаты проклятые!

- Сами вы ренегат! Таких как вы в наше время к стенке ставили без суда и следствия!

- Кончилось ваше время! Скоро вас самих к стенке поставим!

- Господа, господа! Окститесь. Как вам не совестно? – вмешался в перепалку справедливый.
- Марксизм-ленинизм – это не просто учение, это наша с вами история. И, кстати, его поддерживает определённая часть контингента. Поэтому необходимо считаться…

- Посчитаемся! Обязательно посчитаемся! Фабрику мою когда отдадите?! Зажали, гады? Да и кто там их поддерживает? Полтора пня трухлявых?! Они не сегодня-завтра сами вымрут, как мамонты. На них и верёвку-то переводить жалко! Однозначно!

- Да как вы смеете?!

- Да так вот и смею!

- Заткнись, говно!

- Сам говно! За говно ответишь!

Трое паханов, забивших стрелку в просторном зале кремлёвского дворца делить власть, повскакивали со своих мест за круглым столом красного дерева и собрались уж было с чисто парламентской деликатностью начистить друг другу рыла, словно прыщавые пэтэушники , не поделившие улицу на сферы влияния. И начистили бы - подобные дебаты были для них не в диковинку - если бы дверь в зал не распахнулась и не впустила четвёртого, главного, что называется, пахана в законе. Он прошёл стремительной военной походкой через зал и, не обращая внимания на непарламентские прения, занял своё почётное место за столом. И это выглядело не просто как предложение приступить, наконец, к делу, это был молчаливый приказ, ослушаться которого не было никакой возможности, так как четвёртый пахан был в шестёрках у САМОГО. Либерал слез с опрокинутого им навзничь Красного. Он казался весьма раздосадованным тем обстоятельством, что так и не удалось съездить ему по роже, поэтому не удержался от искушения и как бы нечаянно, но больно пнул его по почкам. Тот, раскрасневшийся как варёный рак, поднявшись на ноги, послал в спину своему политическому оппоненту смачный пролетарский плевок. Затем высморкался в край футболки и плюнул ещё раз, утверждая тем самым торжество ленинских идей и сталинских методов политической борьбы. Справедливый же, весьма довольный тем, что и на этот раз удалось избежать насилия над собственной личностью, вытер с лица воду, выплеснутую в него из стакана всё тем же Либералом, и незаметно подложил на стул Красному огромную канцелярскую кнопку. Впрочем, живой призрак марксизма-ленинизма вовсе не прочувствовал такого внимания к себе, так как пролетарского зада, как известно, и пуля боится, и штык не берёт.

- Итак, господа, я только что от самого, - всё так же невозмутимо начал пахан в законе.

– Есть мнение о необходимости модернизации процесса парламентских выборов.

- Ну, что я говорил? – от удовольствия Справедливый даже заёрзал на стуле, но не обнаружив никакой реакции со стороны двух своих оппонентов, обратился непосредственно к четвёртому. - А я им говорил давеча. Говорил.

- Так вот, хватит заниматься пустыми разговорами, пора переходить от слов к делу! – пропустив мимо ушей восклицание Справедливого, продолжал главный пахан. – Наша избирательная система нуждается в немедленной и коренной модернизации. Народ устал от демагогии, он ждёт от нас, от своих избранников, конкретных дел и радикальных демократических преобразований. И он дождётся, мать его! – четвёртый даже стукнул кулаком по столу. - Вертикаль власти должна быть ещё более властной и ещё более вертикальной.

- Однозначно! Я ж говорил! Кто был ничем, тот станет всем! – единогласно поддержали четвёртого трое.

- Сейчас, в это самое время, когда весь наш контингент в едином порыве бросается бюллетенями в урны, мы с вами должны, предугадав его чаяния, исполнить его волю.

- Чью? – осторожно поинтересовался Справедливый.

- Его, - строго ответил четвёртый.

- Ага. Сполним, - поняли и поддержали остальные.

- Как будем исполнять на сей раз? – оживился Красный, доставая из кармана штанов колоду карт. - Может в сику?

- Опять он со своей сикой! Мужлан! – снова вспылил Либерал. - Не надоела вам эта сика на ваших маёвках? Предлагаю в очко! Ставлю на голосование. Кто за?

- Может, лучше в покер? – осторожно подал голос Справедливый.

- Ни в коем случае! – твёрдо, как отрезал, подвёл черту под прениями пахан в законе. – Будем усовершенствовать избирательную систему. Для распределения мест в парламенте распишем пулечку. Кроме того, необходимо расширить количество участников избирательного процесса.

Тут только Красный, Либерал и Справедливый обратили внимание на парочку, скромно ожидающую в сторонке.

- Вот познакомьтесь - представители партий «Правое колесо» и «Персик», - объявил законник. – Хотя эти господа, давнишние участники политических баталий, хорошо вам знакомы и в представлении не нуждаются. Но надо же кого-то побить и отсеять, да и протокол требуется соблюсти.

- Не понял, - удивился Либерал, - как же мы пульку вшестером расписывать будем? Это против правил! Это авантюризм! Я отказываюсь принимать участие в политическом вандализме! Они ж на мизере джекпот норовят сорвать! Может, отму…ем их не отходя от кассы и все дела?!

Четвёртый задумался. Назревал парламентский кризис.

- А может, разрулим в подкидного? На вылет? Двое дураков в оппозицию, а оставшиеся четверо распишут пулечку, и всё справедливо, - заговорщицки бегая хитрющими глазками от одного пахана к другому, предложил Справедливый.

Все облегчённо вздохнули, радуясь столь удачному разрешению кризиса, и уселись за стол определять дураков. Впрочем, много времени этот процесс не занял - дураки определились быстро и отправились по своим демократическим правым и малым делам. И вовремя. Потому что на улице уже нетерпеливо топтался Марш Несогласованных, готовых - ещё полчасика и - разъехаться по дачам кушать шашлык с красным грузинским вином и девочками. Причём, всем своим составом, все десять человек. Даже упыри, застоявшись без дела, повылазили из автобусов и принялись разминать свои затёкшие, крепко сбитые тела. Их главный, в чине майора даже подошёл к старшему несогласованному и стрельнул папироску.

- Это самое … Слышь, командир … может это … чё без дела-то сидеть? ... Может, мы вас это самое … помнём малость, да и это самое … разбежимся по домам? А то хлопцы совсем уж … это самое … подзапрели в бронниках-то.

А четвёрка паханов до самого раннего утра, не щадя ни сил, ни живота своего определяла расстановку политических сил в мёртвом городе на ближайшие пять лет. Как легла карта на сей раз - секрета не составляет, да и интереса тоже. Поэтому останавливаться на данном вопросе и всерьёз обсуждать его не имеет никакого смысла.


- Дурдом! Полный дурдом!

Человек продолжал своё движение по безлюдным, тёмным проспектам, улицам и переулкам в поисках живых, пока вдруг почти случайно не обратил внимание на нечто необычное, показавшееся его опытному глазу не вполне характерным для мёртвого города. За столиком летнего кафе сидел монашек в чёрном долгополом подрясничке и в старой заношенной скуфейке на голове. Само по себе это обстоятельство не казалось чем-то из ряда вон выходящим, хотя монах за столиком в кафе – явление не обыденное. Ну, устал человек от трудов праведных, разморило его палящее летнее солнышко, вот и заглянул он на минутку-другую в прохладный тенёк уютного летнего заведения кваску испить да семечек полускать. Что ж тут особенного? Не хорошо, конечно, но и не смертельно. Так-то оно так, ежели б семечек да с кваском. Но то, с какой страстью монашек уплетал огромную телячью отбивную с кровью да запивал при этом из высокой запотевшей кружки янтарным пенным напитком, было не совсем в правилах даже такой сомнительной организации, как мёртворождённая РПЦ МП . Причём по влажной от пота, раскрасневшейся физиономии монашка да по замутнённому взору его бегающих глазок было понятно, что кружка эта далеко не первая и, дай Бог, не последняя. Ладно ещё, если бы митрополит какой-нибудь, или епископ на худой конец. Этим ребятам терять нечего, у них или уже всё есть или всё непременно будет. Не шибко удивило бы присутствие в светском кафе за трапезой и местного московского протопопа - эти служители так же не особо чуждаются маленьких мирских утех. Хотя рясу и крест предварительно снимают и прячут на заднем диване чёрного джипа, не подозревая, видимо, что эти атрибуты давно уже им с успехом заменяют окладистая борода лопатой и пузо, которому позавидовал бы даже опытный гаишник. Но чтоб простой монашек!? Что не говори, а внешнюю чистоту своих нижних рядов в МП блюли строго. Вертикаль церковной власти, как и её светская прародительница, работала чётко, без сбоев. Но даже не это так поразило и привлекло внимание человека. В конце концов, на пьяных и сытых сотрудников РПЦ МП он насмотрелся вдоволь, не составляла исключение так же и содомская ориентация многих, ой, многих из них. Но вся эта мерзость тщательно скрывалась от глаз суетного мира за тяжёлыми каменными стенами обителей. А тут открыто, средь бела дня, в центре города ….

Создавалось впечатление, будто вовсе не открыто, а один на один с девственной природой, наивно подпав под влияние её естественных потребностей, будто, так же как и сам человек, монашек просто не видел укоризненных взглядов мертвецов-призраков, будучи сам не от их мира. Всё это выдавало в нём живого.

Человек переступил через низкую ограду кафе, подошёл к столику и, нимало не смущаясь, сел на свободный стул. Монашек поперхнулся от неожиданности, а откашлявшись и смочив сведённое судорогой горло добрым глотком пива, уставился круглыми и влажными глазами на незваного гостя. Было очевидно, что за долгое время призрачного существования живой человек ему повстречался чуть ли не впервые.