Реалисты или романтики?

          Говоря о русских романтиках, обычно подразумевают Жуковского, Батюшкова, писателей-декабристов да некоторых второстепенных поэтов и прозаиков. Считается, что Пушкин и Лермонтов проделали путь от романтизма к реализму, а Гоголь к романтизму вообще никакого отношения не имеет.
       Причина такого суждения кроется не в литературе и не в науке, а в политике и идеологии. После того, как в 1930-е годы в Советском Союзе покончили с пролеткультовскими кривляниями, был создан Союз писателей СССР во главе с Горьким. В устае Союза значилось, что основным — а фактически единственно приемлемым — творческим методом советских писателей является социалистический реализм — претендующий на то, чтобы продолжать традиции реализма XIX в., который, с легкой руки того же Горького, стали именовать критическим реализмом. Название крайне неудачное: неужели, скажем, Тургенев или Гончаров только и делали, что критиковали окружающую действительность? Тем более что ни в одном литературоведении мира, кроме российского, такой термин не принят. Пора и нам от него отказаться: гораздо корректнее термин классический реализм.
       Абсолютизация реалистического метода привела к тому, что любые позитивные тенденции в литературе всех времен и народов объявлялись реалистическими, а все отступления от реализма — реакционными и вредоносными. Появились такие понятия — явно лженаучные — как античный реализм, средневековый реализм (в литературе и искусстве, а не в философии), ренессансный реализм, просветительский реализм… А раз так, то как же не быть реалистами Пушкину, Лермонтову и Гоголю, которые составляют гордость и славу отечественной словесности?
       Постараемся разрушить этот устоявшийся стереотип и показать, что творчество всех трех гениальных писателей царствования Николая I вполне вписывается в рамки романтической эстетики.
       Пушкин начинал творческую деятельность со стихов в духе классицизма («К другу стихотворцу», «Воспоминания в Царском Селе»), сентиментализма («Певец») и французской легкой поэзии («Роза»). Во время южной ссылки, открыв для себя Байрона, Пушкин создал романтическое поэмы «Кавказский пленник», «Братья разбойники», «Бахчисарайский фонтан» и «Цыганы». Влияние Байрона в них очевидно, но оно никак не сводится к простому подражанию. Это творческое усвоение уроков великого английского поэта, и дерзнем утверждать, что кое в чем ученик даже превзошел учителя.
       Но в том-то и дело, что Байрон оказал влияние не только на «южные поэмы», но и на дальнейшее пушкинское творчество. Нетрудно убедиться, что «Домик в Коломне» написан по образу и подобию байроновской иронической поэмы «Беппо». Общие черты «Евгения Онегина» и байроновского «Дон Жуана» были замечены еще в XIX столетии (при этом Онегин — это романтический тип «лишнего человека», равно как Дубровский — романтический «благородный разбойник»). Никому, однако, и в голову не придет приписывать Байрону путь от романтизма к реализму. Почему же мы должны проделывать это с Пушкиным?
       Вот еще один факт, подтверждающий нашу точку зрения. Как известно, эстетике реализма свойственна типизация: реалистический герой — это типичный герой в типичных обстоятельствах, тогда как романтический герой — это исключительный герой в исключительных обстоятельствах. А разве типична счастливая судьба Дуни из «Станционного смотрителя»? Разве типичная ситуация описана в «Метели» или «Барышне-крестьянке»? То-то и оно…
       Лермонтова тоже следует отнести к романтикам. О том, что он, как и Пушкин, творчески усваивал уроки Байрона, свидетельствует его собственное признание:

               Нет, я не Байрон, я другой,
               Еще неведомый избранник,
               Как он, гонимый миром странник,
               Но только с русскою душой.

       В лермонтовском пессимизме угадываются отголоски байроновской «мировой скорби». Григорий Печорин — типичный баронический герой. Обостренное чувство одиночества очень характерно для многих романтиков и их персонажей. В нем же — истоки лермонтовского демонизма, который не имеет решительно ничего общего с сатанизмом позднейших времен. Просто одинокому, оставленному людьми человеку кажется, что он оставлен и Богом. Это и сближает его с теми, кто действительно Богом оставлен — таковы Каин у Байрона, Демон у Лермонтова. При этом Лермонтов, как и Пушкин, был глубоко верующим человеком, о чеми свидетельствуют его стихотворения «Ветка Палестины», «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою», «Три пальмы», «В минуту жизни трудную», «Когда волнуется желтеющая нива» и другие.
       Но романтизм романтизму рознь, и если Пушкина и Лермонтова можно причислить к романтикам байроновского типа, то Гоголя следует отнести к романтикам гофмановского типа. Не случайно в начале 1930-х годов в Германии вышла монография русского эмигранта Михаила Горлина «Н. В. Гоголь и Э. Т. А. Гофман» (на немецком языке). О близости Гоголя к немецкому романтизму косвенно свидетельствует и то, что первым его опубликованным сочинением была поэма из немецкой жизни «Ганц Кюхельгартен». Художественному миру Гоголя, как и Гофмана, присущ гротеск, которому противостоит прекрасный мир сказки или легенды.
       Громадное месте в наследии обоих прозаиков занимает фантастика. Это-то и раздражало в Гоголе тех, кто силился перетащить его на позиции «натуральной школы». «Вообще надо сказать, фантастическое как-то не совсем дается г. Гоголю», — писал Белинский, который, к слову сказать, незадолго до смерти прислал Гоголю откровенно хамское письмо. В угоду этой публике Гоголь сильно урезал описание чудовищ в повести «Вий» и ослабил элемент иррационального — чем и силен романтизм! — во второй редакции «Портрета» — который тот же Белинский назвал «фантастической повестью ; la Hoffmann» — хотя в гоголевскую романтическую поэтику то и другое вписывалось идеально.
       В заключение зададимся вопросом: есть ли литературные направления, в рамках которых невозможно создать высокохудожественных произведений? Даже если есть, то к их числу никоим образом нельзя причислить ни реализма, ни романтизма. Поэтому искать у Пушкина, Лермонтова и Гоголя реалистические тенденции вряд ли имеет смысл.

     Опубликовано: Невский альманах, № 3, 2011.