Первый

                "Человек вошел в мир бесшумно"
                Пьер Тейяр де Шарден

                1.  Восхождение

 Охотник брел по колено в снегу, чутко вслушиваясь в хрупкое безмолвие леса. Его широкий нос, почти горизонтально лежащий на сильно выдвинутой вперед челюсти, равномерно втягивал и выпускал морозный воздух, выискивая в нем тончайшие следы запахов. Глаза, глубоко спрятанные под мощными надбровными дугами, были наполовину прищурены: даже здесь, в лесной чаще, свет зимнего дня был слишком ярок. Под густой бурой шерстью равномерно перекатывались могучие мускулы, но впалый живот и выступающие на боках ребра свидетельствовали, что сейчас он переживал далеко не лучшие времена. Руки, слегка согнутые в локтях, едва не задевали снег, в правой он нес палку с заостренным и обожженным на огне концом. Другое его оружие - удобное, но слишком тяжелое каменное рубило - покоилось в дупле старой сосны неподалеку от стоянки. Оно, конечно, незаменимо для разделки добычи, изготовления копий и дубинок, но на охоте от него толку мало. Вот и приходится прятать подальше: далеко не каждый может сделать себе хорошее рубило, зато стянуть чужое - на это все мастера.

 Снежная гладь, покрытая густой сетью теней, от дерева к дереву была прострочена следами мелких грызунов, но охотника они не интересовали: мыши - это на крайний случай. Охотник был голоден, очень голоден. Последний раз он ел позавчера вечером, если можно назвать едой крошечный кусочек мяса, насаженный на прут и слегка обжаренный над огнем. Единственной добычей стаи охотников в тот день была более чем наполовину съеденная туша старого кабана, отобранная у стаи волков. Многим достались лишь куски шкуры да кости, дочиста обглоданные более сильными сородичами. И все же голод еще не наступил, настоящий Голод, когда внутри - сосущая пустота, а шкура складками свисает с дряблых мышц, и нет уже сил догнать и убить крупного зверя, которого все равно нет в пределах досягаемости, иначе бы его давно уже догнали и убили. Такое уже было на его памяти. Многие погибли тогда от голода, в том числе и сильные охотники, умевшие добывать крупную дичь, но не обладавшие достаточной ловкостью рук, чтобы ловить мышей. А сейчас, пока есть силы, да и дичь еще не вся перевелась, инстинкт, более сильный, чем чувство голода, гнал его за пищей для всей стаи. Когда после удачной охоты он приносил добычу на стоянку и делился ею с другими охотниками, с самками и детенышами, вместо того чтобы спрятать добычу и съесть самому, он задумывался над этим не более, чем муравей, волокущий домой дохлую гусеницу. Однако те, кто был лишен подобного инстинкта, давно вымерли, не выдержав конкуренции с охотниками, ведущими стадный образ жизни.

 Несколько раз на пути попадались свежие следы кабанов, но и это была не его добыча: настигнуть по глубокому снегу здорового, сильного зверя нечего было и пытаться, а подкрасться незаметно в такой тишине - и подавно.

 Внезапно охотник застыл на одной ноге, не закончив шага. Зимой обитатели леса редко подают голос, кроме разве что волков, каждую ночь напоминающих о себе тоскливым воем. Но далекий, почти неразличимый звук, только что коснувшийся его ушей, значил для охотника гораздо больше, чем привычное завывание. Это был короткий рев ярости и боли, рев раненого зверя. А раненый зверь - сравнительно легкая добыча, даже если за нее придется потягаться с тем, кто по праву считает ее своей. У него свое право - право сильного, и не так уж много в лесу хищников, которые решились бы его оспаривать.

 Несколько мгновений охотник стоял, чуть склонив голову набок. Звук не повторился, но и того, что он услышал, было достаточно. Перехватив поудобнее свое оружие, он без колебаний направился туда, где разыгрывался сейчас один из трагических эпизодов бесконечной борьбы за существование. Охотнику вообще были чужды колебания, его решения были продиктованы врожденным инстинктом и жизненным опытом многих поколений, который он усвоил еще детенышем, наблюдая за поведением старших сородичей. Неверное решение могло поставить под угрозу жизнь охотника, но оно же обогащало его новым, уже собственным жизненным опытом, который гарантировал от повторения подобной ошибки. Он знал достаточно, чтобы выжить в этом суровом мире, но не имел ни малейшего понятия об этом знании.

 Охотник шел широкими шагами, высоко поднимая ноги и занося их немного в стороны. Теперь он больше полагался на обоняние, чем на слух. На ходу он вытягивал шею и широко раздувал ноздри, пытаясь уловить среди множества запахов тот единственный, что должен был привести его к цели: запах крови.

 И нос его не подвел. В почти неподвижном воздухе запах распространяется медленно, но зато и не очень рассеивается. Густая, пьянящая почти до головокружения волна внезапно ударила по ноздрям. Охотник теперь почти бежал, вспарывая целину; сверкающая на солнце снежная пыль медленно оседала за его спиной.

 Место смертельной схватки было пусто, но сюжет разыгравшейся здесь драмы легко читался по следам. Медведь, чем-то потревоженный от долгого зимнего сна, был, видимо, очень голоден, если решился напасть на такого матерого, сильного зверя. Олень, оставляя куски окровавленного мяса на длинных когтях хищника, сумел вырваться и, в свою очередь, нанес противнику страшный удар своими мощными, широко разветвленными рогами. Судя по кровавым следам, расходящимся в разные стороны от места схватки, оба зверя были серьезно ранены.
 Бросив лишь беглый взгляд на медвежьи следы, уходящие в густой ельник, охотник повернул в противоположную сторону: раненый голодный медведь даже для него был слишком опасным противником.

 Солнце не прошло и четверти своего дневного пути, когда охотник наткнулся на место первой лежки раненого животного. Нюх подсказал ему, что олень покинул свое убежище совсем недавно. Очевидно, он собирался лежать здесь, пока не затянутся раны, но, почуяв преследователя, был вынужден продолжать бег. На примятом снегу расплылось большое красное пятно, местами на нем чернели не впитавшиеся сгустки крови. Острое чувство голода, приглушенное было азартом охоты, снова охватило охотника. Опустившись на колени, он схватил горсть окровавленного снега и жадно запихал в рот. Но тающий во рту снег отнял у тела едва ли не больше тепла, чем могла дать пролитая в него кровь, а чуть солоноватая водица, заплескавшаяся на дне желудка, ничуть не обманула голод. Охотник встал и снова пустился в погоню. Алые точки на снегу стали попадаться реже: зверь все же успел немного зализать раны. След тянулся вдоль длинного, постепенно понижающегося горного хребта, то спускаясь к невидимому под снегом ручью, то снова карабкаясь на поросшие лесом отроги. Олень держался более или менее прямого направления, может быть, в надежде уйти за пределы охотничьей территории преследователя. Такое поведение давало ему лишний шанс на спасение: за пределами своей территории любой охотник чувствует себя менее уверенно и скорее откажется от преследования, если его исход сомнителен. Только однажды зверь сделал большой крюк вниз по склону, обходя давний след снежной лавины, где переплетение сломанных чудовищной силой стволов и густая поросль нового леса создавали почти непреодолимую преграду для раненого животного. Поначалу зверь бежал быстрее охотника, но к вечеру крови на снегу стало больше: от быстрого бега раны снова открылись. Вскоре охотник набрел на вторую лежку. Как и первая, она была только что покинута. Ему даже показалось, что легкий сухой снег с веток, задетых на бегу оленем, еще кружится в воздухе. Впрочем, в наступивших сумерках он мог и ошибиться. Он прибавил шагу, надеясь скоро догнать измученного зверя, но тот, похоже, сохранил еще достаточно сил, чтобы снова увеличить разрыв. Однако долго так продолжаться не могло, зверь неминуемо должен был ослабеть от потери крови.

 С наступлением темноты резко похолодало, но быстрое движение и густая шерсть служили надежной защитой от мороза. Внезапно лес кончился, и он вышел на открытое место. Под снегом угадывалась каменная осыпь; отдельные крупные глыбы чернели тут и там из-под снежных шапок. След резко свернул вверх, и охотник, подняв глаза, увидел темный, усеянный звездами провал ущелья, прорезавшего горный хребет. Он узнал место: прошлой весной стая, кочуя в поисках новых охотничьих угодий, проходила через это ущелье, чтобы обосноваться на нынешней стоянке, в богатой дичью долине, ныне уже изрядно истощенной. Загонные охоты резко сократили поголовье крупной дичи, и теперь охотники бродили поодиночке, добирая остатки. В последнее время стая жила впроголодь, и вожак все чаще выходил на берег и, шумно втягивая воздух широкими ноздрями, смотрел туда, где белая лента реки исчезала за поворотом. Нынче же утром, когда охотники покидали стоянку, он издал несколько отрывистых гортанных звуков, из которых уходящие поняли, что задерживаться на охоте не следует, иначе к их возвращению стоянка может опустеть. Если погода не изменится, то в этом не было ничего страшного - охотник по следу всегда сможет догнать медленно ползущую стаю. Детёныши и грудные младенцы, которых приходилось нести на руках, сильно замедляли движение, но главной причиной задержки и главной заботой стаи на переходе была необходимость сохранить огонь. Его нёс вожак в половинке выдолбленного каменным рубилом куска древесного ствола, а остальные охотники непрерывно подносили пищу ненасытному пламени.
Ну а если вдруг нагрянет метель? Как тогда отыскать бесследно канувшую в снежную круговерть стаю? Выбор пути и места новой стоянки зависит от слишком многих случайностей, и для догоняющего шансов пройти той же дорогой ничтожно мало. Повинуясь могучему инстинкту, он будет искать, пока жив, но долго ли проживешь один, без огня, в зимнем лесу?

 Несмотря на опасность остаться в одиночестве, охотнику просто не могло прийти в голову повернуть назад теперь, когда добыча так близка. Проламывая уплотненную ветром снежную корку, он тяжело зашагал вверх по склону. Вскоре идти стало легче: непрерывные ветры, дующие в ущелье, сделали снег таким плотным, что он уже не проваливался под ногами. Охотник перешел на бег, но и зверь тоже прибавил ходу, оставаясь пока за пределами видимости.

 Долгая зимняя ночь подходила к концу, когда стены ущелья вдруг раздвинулись, и перед охотником открылась неширокая горная долина. Зубчатая стена елей на фоне заснеженного склона казалась в предрассветных сумерках плотной, почти непроницаемой. След еще раз свернул вправо, вверх по долине. Снежная корка тут была слабее, нога часто проваливалась по колено и выше, и едва хватало сил вырвать ее из ледяных объятий. Усталость и острое чувство голода вызывали головокружение, несколько раз он спотыкался и падал. Теперь уже не могло быть и речи о возвращении без добычи. Если стая уже снялась с места, у него не хватит сил догнать ушедших. Даже если бы ему удалось каким-то чудом дожить до весны, одиночество в его представлении мало чем отличалось от смерти.

 На рассвете он наконец увидел серое пятно, медленно ползущее далеко впереди. Как ни напрягал силы охотник, расстояние сокращалось медленно, очень медленно. Капли крови на снегу попадались теперь редко, да иначе и не могло быть: если бы кровь продолжала хлестать из оленя так же, как вначале, он давно лежал бы бездыханным у ног охотника. Дно долины ощутимо поднималось вверх, стройные стволы елей сменились корявыми, узловатыми стволами берез, как будто скрученными ураганными ветрами, свободно гуляющими в этой горной стране. Снег снова стал плотным, появились заструги, напоминающие застывшие волны на порожистой реке. В очередной раз подняв глаза от следа, охотник обнаружил, что серое пятно, все время маячившее впереди, исчезло. Встревоженный, он из последних сил прибавил шаг, и скоро за небольшим отрогом ему открылось узкое ущелье, сжатое почти отвесными каменными стенами. След сворачивал туда. С первого взгляда ему стало ясно, что развязка близка. Это ущелье не было сквозным, как то, через которое он проник в долину. Вначале полого, а затем все круче оно поднималось вверх, к самому хребту. Вдоль гребня чернела скальная стена, изредка прорезаемая забитыми снегом трещинами. Для обессиленого животного не было выхода из этого каменного мешка. Зверь, очевидно, смирился с неизбежным и, как это обычно делают умирающие животные, искал лишь укромного места для последнего успокоения. Преодолевая безмерную усталость, охотник медленно двинулся вверх. Теперь можно было не торопиться, но он знал, что если сейчас опустится на снег, то может и не встать. Ноги плохо слушались его. Чтобы не упасть, он хватался руками за выступы скал. Наконец за поворотом перед ним открылась почти круглая ровная площадка, как бы арена снежного цирка, образованного хребтом и двумя его отрогами. Олень лежал на дальнем ее конце. Голова его, как будто придавленная короной грозных рогов, бессильно уткнулась в снег, но темные выпуклые глаза были широко открыты и окровавленные бока вздымались и опадали от тяжелого дыхания. При виде преследователя он попытался встать, но не смог даже переменить положение, когда охотник зашел сбоку. Держа оружие над головой обеими руками, охотник приблизился к зверю и вонзил острие ему в загривок. Олень дернулся, выгнул шею, так что концы рогов едва не достали до плеча охотника, но тот навалился всем телом на древко, почти пригвоздив зверя к земле. Рогатая голова снова уткнулась в снег, широко раскрытые глаза помутнели. Все было кончено. Охотник, терзаемый лютым голодом, вновь пробужденным запахом крови, запустил руку в глубокую рану, оставленную медвежьими когтями, с неистовой силой вырвал кусок еще трепещущего мяса и с урчанием вонзил в него зубы. Застоявшиеся от долгого бездействия пищеварительные органы мгновенно включились в работу, превращая пищу в живительные соки, бешено бьющееся сердце гнало по жилам потоки крови, доносящие их до каждой клеточки измученного тела. Насытившись, ощущая внутри блаженное тепло, охотник привалился боком к еще не остывшей туше и закрыл глаза...

 Очнувшись от недолгого, но глубокого сна, охотник сразу вскочил на ноги. Обильная пища и сон полностью восстановили его силы. Он даже не взглянул в ту сторону, откуда пришел. Безошибочное чувство направления всегда подсказывало кратчайший путь домой, как бы далеко ни забросила его переменчивая охотничья удача. И сейчас он знал, что стоянка недалеко, и по ровной местности он был бы там еще до захода солнца. В погоне за оленем он сделал огромную петлю, вернувшись почти в то же место, только по другую сторону хребта, который стоял теперь преградой на его пути. Предстоящий подъем не пугал его: никогда ранее не бывавший в горах, он не мог оценить высоту и крутизну склона. Другое вызывало в нем смутное беспокойство. Завтра будет метель. Он чувствовал это, как всегда чувствовал любую перемену погоды, от которой могла зависеть его охотничья удача, а иногда и сама жизнь. Нужно было торопиться, чтобы догнать уходящую стаю, пока буран не замел следы.
 Взвалив тяжелую тушу на плечи, он направился вверх по склону. С каждым шагом подъем становился круче, а наст под ногами - все более леденистым и скользким. Ноги не оставляли на нем следов и часто соскальзывали, Чтобы не упасть, он опирался на воткнутое в снег копье. Такой способ передвижения не был для него новым - все охотники умели пользоваться копьем при ходьбе по крутым склонам. До гребня оставалось не более трети пути, когда он, поскользнувшись в очередной раз, не удержался и упал. Он все же успел глубоко вогнать копье в снег и повиснуть всей тяжестью на древке. Раздался громкий треск, и он неудержимо заскользил бы вниз, если бы не почувствовал вдруг опору под пальцами правой ноги. С трудом поднявшись, он посмотрел вверх. До каменной стены, прорезанной широкой заснеженной трещиной, было уже недалеко, но каждый шаг к ней мог оказаться последним: поскользнувшись, он скатился бы вниз до самого подножия склона. Обломок в руке был слишком коротким, чтобы использовать его как опору. Память, обычно подсказывавшая ему выход из трудных положений, на этот раз ничем не могла помочь. Жизненный опыт многих поколений лесных охотников здесь, в горах, был бессилен. Впервые в жизни перед ним встала необходимость найти верное решение в совершенно незнакомой ситуации. Посмотрев под ноги, он обнаружил, что от падения его удержала дырка в снегу, оставленная копьем несколько шагов назад. Следующая дырка была слишком высоко, чтобы поставить туда другую ногу. Он попытался сделать шаг вперед, но так и не решился перенести вес тела на ногу, стоящую на скользком снегу. Поглядев долгим взглядом на сверкающую белую поверхность, он повертел в руке обломок копья, нагнулся, воткнул его в снег на расстоянии шага выше по склону, вынул, неуверенно поставил ногу на образовавшееся подобие ступени, снова воткнул палку в снег... Через несколько десятков шагов он уже знал, что глубокие дырки делать необязательно, а если расширить отверстие, слегка покачав палку в разные стороны, то ступенька получается более надежной.

 Продвижение вперед теперь замедлилось и отнимало гораздо больше сил. Тяжелая туша при каждом наклоне норовила соскользнуть с плеча и не давала освободить для работы левую руку, но расстаться с нею он смог бы разве что под угрозой неминуемой гибели: пища и жизнь означали для охотника почти одно и то же. Он больше не поднимал головы, чтобы взглянуть вверх, просто шел, пока не уперся в черную каменную стену. У ее подножья ветром выдуло достаточно широкую канаву, чтобы сбросить груз и перевести дух. Он позволил себе немного передохнуть и подкрепиться, с трудом оторвав зубами несколько кусков промерзшего мяса.

 Трещина, заполненная снегом, начиналась тут же, в двух шагах, но склон был настолько крут, что стоя он мог коснуться его вытянутой рукой. Взобраться здесь с тушей на плече, одновременно вырубая ступени, было невозможно. Задача оказалась более трудной, чем в первый раз, и он долго стоял, поглядывая то на склон, то на лежащую у ног добычу. Потом поднял обломок копья и принялся вырубать ступени. Он сделал сразу несколько ступеней, насколько смог дотянуться. Затем, поставив ногу на нижнюю и уцепившись рукой за верхнюю, сделал еще одну. Так он поднимался выше и выше, все время озираясь на оставшуюся внизу добычу. Спуститься потом за ней и втащить по уже готовым ступеням будет трудно, но вполне возможно. Он лез, пока очередной удар не пришелся в пустоту. Подтянувшись, он выбрался на вершину хребта и застыл, стоя на четвереньках, перед внезапно распахнувшейся перед ним далью...

 Его мир всегда был тесным и замкнутым. И сам он был лишь частицей этого мира, не целым, а именно частью. Линия его горизонта почти всегда проходила по верхушкам ближайших деревьев, и плоское небо лежало на них плотным покрывалом, то голубым с круглой дырой, полной ослепительного света, посередине, то черным с проколотыми в нем бесчисленными дырочками звезд, то беспросветно серым и мокрым. Изредка оно темнело, приходило в движение и с грохотом трескалось, как весенний лед на реке, и свет на мгновение прорывался сквозь неровные извилистые трещины. Но гроза проходила, и голубой полог, невредимый, снова нависал над его крошечной вселенной, вне которой пространства как бы и не существовало. Кочевая жизнь нисколько не расширяла кругозор: видимый мир просто менял цвет и очертания во время движения, причем далеко не так резко и сильно, как при смене дня и ночи или времен года. Он носил свой мир с собой, как улитка раковину.

 И теперь его не слишком уютный, но родной и привычный мирок взорвался. Линия горизонта стремительно отпрянула в бесконечность, открыв глазу невообразимые белоснежные просторы, покрытые густой щетиной лесов с проплешинами озер и болот, подобно шкуре чудовищного зверя, по которой он, охотник, ползал всю жизнь ничтожным насекомым. Низкий потолок неба рванулся в зенит, вздувшись гигантским куполом, по самому краю его катился распухший багровый шар солнца, окрашивая кровавой пеной опрокинутые волны слоистых облаков позади. Граненые пики гор беззвучно падали в темно-синюю бездну над головой. И сам он падал, падал во все стороны одновременно в тщетной попытке угнаться за разбегающимся пространством. Его руки и ноги по-прежнему крепко упирались в снег, но незыблемое до сих пор равновесие между ним и природой, где он занимал такое же место, как и всякое живое существо, было необратимо нарушено. Ибо от прежней, разлетевшейся вдребезги вселенной осталась одна ничтожная, крошечная частица, которая теперь вбирала в себя, познавала новый, только что открывшийся для нее мир, а значит, существовала наравне с ним и отдельно от него. И этой частицей был он сам, охотник, стоящий на озаренном последними лучами солнца перевале. Потрясение, вызванное внезапным изменением масштабов, оказалось достаточным, чтобы он даже не почувствовал, а именно осознал это. Часть, ставшая целым, вырвалась, отделилась от остального мира, как новорожденный детеныш от тела матери.
 Страшное, невыносимое чувство одиночества овладело им. Это было не то одиночество, которого он неосознанно боялся, торопясь вдогонку ушедшей стае. Сейчас он был не просто одинок, он был - единственный. И подобно новорожденному, громким криком протестующему против расставания с теплой уютной утробой, он поднял голову к небу и издал протяжный, тоскливый вой.

                * * *

 Согнувшись под тяжестью добычи, охотник быстро шел по ночному лесу. Ни облик, ни повадки его ничуть не изменились, как всегда, он вглядывался в темноту, прислушивался к шорохам леса, нюхал воздух. Ему пришлось сделать крюк, чтобы забрать из дупла спрятанное рубило. По дороге он сломал молодое деревце, очистил его от сучьев и заострил конец. По-хорошему надо бы обжечь его над огнем, но пока сойдет и так. Теперь он был достаточно вооружен, чтобы защитить свою добычу,  если кому-либо сдуру взбредет в голову, что он в силах ее отобрать.

 Подходя к стоянке, он не учуял запаха дыма, не услышал обычного храпа и сонного повизгивания. Как он и следовало ожидать, стоянка была покинута. Стадо снялось с места, судя по всему, еще утром. Угли костров были припорошены снегом, нечего было и пробовать найти под ними хотя бы искру, чтобы раздуть огонь. Охотник, впрочем, и не собирался здесь задерживаться. Время было слишком дорого, поземка уже наполовину замела следы на белой ленте реки. Остановившись на мгновение, чтобы переложить тушу на другое плечо, он скатился с берега и зашагал вперед. Идти было легко. Тропинка, утоптанная множеством ног, была заметена лишь по щиколотку, и охотник шел намного быстрее тех, кто прокладывал ее в глубоком снегу.

 Впереди послышался слитный многоголосый вой. Стая волков была где-то совсем недалеко, и именно там, куда лежал путь охотника. Отлично разбираясь в оттенках волчьего воя, он сразу понял, что волки обложили добычу. Зверь, которого они настигли, был еще жив, иначе вой сразу сменился бы приглушенным рычанием и хрустом разгрызаемых костей, но погоня, похоже, подошла к концу. На бегу волки не воют. Охотник не свернул и не замедлил шага. Даже стаей волки вряд ли справятся с вооруженным охотником, который и голой рукой легко перешибет хребет любому из них. В худшем случае они могли бы отобрать у него добычу, которую он был бы вынужден бросить, чтобы отбиться от нападения. Однако в другое время он и сам мог бы отогнать волков от их добычи. Унести ее ему, конечно, не дали бы, но поживиться на месте никто не смог бы помешать. Теперь же у волков была своя добыча, у охотника - своя, и все шансы за то, чтобы разойтись миром.

 Цепочки волчьих следов вынырнули из кустов и наложились на запорошенный след стаи. И только тут охотник заметил еще один свежий след, который, очевидно, и привлек внимание волков. След ноги и двух рук, в одной из которых зажата короткая заостренная палка, скорее всего обломок копья, брошенный кем-то из охотников. Вместо следа второй ноги - прерывистая борозда.

 Охотник все понял еще до того, как за поворотом реки увидел маленькую фигурку под береговым обрывом и хищников, полукольцом расположившихся вокруг. Совсем молодой самец, почти детеныш. Наверное, полез за кедровой шишкой и сорвался с обледенелой ветки, или нога попала на бегу в невидимую под снегом щель между камнями... Когда стая тронулась в путь, он пополз следом, жалобно скуля и повизгивая. Но для тех, кто уходил, калека ничем не отличался от мертвого, да и на самом деле это было вопрос очень недолгого времени. Обреченный, этот малыш боролся до конца. Он полз за стаей, пока доставало сил, потом, заметив погоню, сел спиной к обрыву с обломком копья в руке.

 Еще вчера охотник спокойно прошел бы мимо. Иначе и не могло быть, пока он сам был частью этого равнодушного к страданиям мира. Но теперь его только что обретенное "я", само страдающее от бесконечного одиночества, вопреки всем инстинктам неудержимо потянулось к этому несчастному существу, предположив в нем подобного себе. Это по существу неверное, основанное лишь на страстном желании избавиться от одиночества предположение было тем не менее спасительным для него самого. Желание было настолько сильным, что он на миг как бы перевоплотился в этого обреченного малыша, в полной мере ощутив его боль, страх и смертельную тоску. Как бы ни обстояло дело в действительности, он больше не чувствовал себя единственным в этом мире.

 Подняв копье, он с яростным рычанием бросился на волков. Звери прыснули в стороны, но, пропустив его внутрь кольца, снова сомкнули ряды. Имея преимущество в скорости, они не очень боялись нападения, но и сами нападать не решались. Охотник сбросил с плеча тушу, в которую малыш моментально вцепился зубами, и повернулся лицом к волкам. Он уже знал, что не оставит это ставшее вдруг близким существо, будет нести его, пока не догонит стаю или не погибнет. Добычу, по крайней мере большую ее часть, придется бросить. Возможно, это и к лучшему. Сытое брюхо наверняка поубавит у волков желания преследовать их.
 Охотник не представлял, какое тяжкое, непосильное бремя взвалил на свои плечи. Всю оставшуюся жизнь ему придется не только кормить несчастного малыша и носить на себе во время долгих переходов, но и защищать от сородичей, которые по праву будут считать своим каждый кусок пищи, оказавшийся в руках калеки. Может быть, он поступил бы иначе, если бы мог все это предвидеть. Но заглядывать в будущее, хотя бы и не очень далекое - не слишком ли много для того, кто еще вчера с полным основанием мог называться животным?

                2. Падение
Охотник легко сбежал по каменной осыпи и углубился в прозрачное золото осеннего леса. Изредка он поднимал глаза от свежего следа и вглядывался в проблески бездонной синевы в поредевших желтых и багровых кронах. С тех пор, как он осознал, что окружающий мир есть нечто отдельное от него самого, вид  лесного озера, покрытого белыми звёздами водяных лилий, радуги над водопадом, низвергавшимся с высокой скалы, или буйства красок осеннего леса, пробуждал в нём  желание навсегда сохранить в памяти увиденное, чтобы вновь и вновь вспоминать о нем с чувством тихой радости, незнакомой ранее ему и совершенно недоступной никому из его соплеменников. Часто он покидал свою лежанку из еловых веток и травы в предрассветных сумерках, и пока все ещё спали, взбирался на высокий утёс и подолгу наблюдал, как неуловимо меняются оттенки облаков, озарённых ещё не видимым солнцем, как светлеет, стирая последние, самые яркие звёзды, небо, пока первый луч ослепительного света не вырывался из-за стены далёких гор. Сейчас, однако, было не время предаваться созерцанию красот дарованного ему мира, у него были дела поважнее.
Этого горного барана он выслеживал ещё с весны, когда впервые набрёл на его след, пересекавший снежный язык на склоне горы. Горные бараны, вся жизнь которых проходит среди скал и ущелий, прекрасно знают, через какие трещины нельзя прыгать, чувствуют, на какой камень  опасно ставить ногу, даже при самом стремительном беге, угадывают, когда и куда обрушится камнепад, прежде, чем самый первый камень сдвинется с места. Но этому барану, видимо, сильно не повезло.  Правая передняя нога его была когда-то сломана, и по всем законам природы он давно уже должен был стать добычей снежного барса, стаи волков или кого-нибудь из охотников. Но не стал, по причине его невероятной, непостижимой хитрости.  В умении запутывать следы этот зверь не знал себе равных.  Сильно уступая в скорости любому из хищников, он всегда находил способ обмануть  преследователя. Но не сегодня. След, по которому шел охотник, был слишком свежий, барану просто не успеть сделать даже простенькую петлю, к тому же место, где охотник обнаружил след, было отрезано от основного горного массива глубокой расселиной. Зверю не оставалось ничего другого, как спуститься вниз, в места, гораздо более знакомые и привычные для охотника, чем для горного барана.
След теперь проходил вдоль  ручья, бегущего с гор по каменистому руслу. Охотник даже немного удивился тому, что хитрый зверь не воспользовался очевидной уловкой и не пошел по воде, чтобы заставить преследователя гадать, в какую сторону двигаться – вверх или вниз по течению. Он  уже представлял себе, как с гордостью принесёт добычу в пещеру, где теперь проживала стая, временно променяв кочевую жизнь на оседлую, благо места здесь  были богаты дичью и могли прокормить всех в течение нескольких ближайших лет.  Пещера была  захвачена в жестокой битве, стоившей жизни троим охотникам, с её прежним хозяином – огромным пещерным медведем, и служила отличным укрытием от зимней стужи и непогоды.
 Он предвкушал, как ласково обнимет и прижмётся носом к его груди подруга, успевшая уже подарить ему двоих детёнышей, как одобрительно заухает вожак… Но сначала он зайдёт на каменную площадку в скалах чуть повыше пещеры, где наверняка застанет малыша, калеку, спасённого им  три зимы назад от стаи волков.
 Малыш, жизнь которого полностью зависела от доброй воли спасителя, сначала ни на шаг не отходил от него в пределах стойбища, с тоскливым повизгиванием провожал его на охоту и бурно выражал радость при встрече. Со временем он, однако, научился сам добывать пропитание: находил съедобные ягоды и коренья, зимние запасы бурундуков и белок. Охотник помнил, с каким гордым видом малыш, весь распухший от укусов, с заплывшим глазом, впервые положил перед ним пчелиные соты, полные сладкого мёда. Позже, наблюдая за другими охотниками, раскалывающими камни в надежде, что какой-нибудь из обломков будет иметь острый край, он научился сам изготавливать каменные рубила и быстро превзошёл учителей в этом деле. Он не хватал первый попавшийся камень, как они, а тщательно выбирал такие, которые не раскрошатся при ударе и дадут ровный острый излом. И ему недостаточно было получить удачный скол, он старался повторными ударами придать орудию более удобную и совершенную форму, хотя частенько после неудачного удара его приходилось попросту выбрасывать. Лучшие  изделия он отдавал своему спасителю, остальные приносил в пещеру, как другие – убитых на охоте зверей. Вскоре почти все охотники пользовались орудиями, изготовленными малышом, хотя на его положении  в иерархии стаи это никак не отразилось. Охотники просто брали попавшееся им на глаза удобное рубило, нимало не задумываясь о его происхождении.
А несколько дней назад малыш нашёл где-то необычный камень, небольшой, но тяжёлый, красновато-жёлтый, тускло блестящий на солнце. При сильном ударе другим камнем он не раскалывался и не крошился, а сплющивался, как кусок глины, если на него наступить. Вчера он целый день стучал камнями, а сегодня утром показал охотнику плод упорного труда. Он был по форме похож скорее на палку, чем на камень, один его конец был круглый и удобно ложился в руку, а другой, сплющенный и заострённый на конце, мог служить не только для разделки добычи, но и как оружие. Охотник сразу понял, что убить им зверя, пожалуй, легче, чем деревянным копьём, разве что подойти придётся поближе. Малыш дал понять, что изделие ещё не закончено, и он отдаст его охотнику вечером, когда тот вернётся с охоты.
След неожиданно свернул к ручью и пропал: зверь всё же сделал то, чего давно уже ждал охотник. Только сделал он это слишком поздно, охотник давно уже двигался по берегу и неминуемо заметил бы барана, бегущего по воде навстречу. К тому же чуть ниже по течению зверь, пролезая под стволом дерева, упавшего поперёк ручья, оставил на нём клок шерсти. Охотник не сомневался, что сможет учуять запах разгорячённого бегом зверя, даже если тот выйдет на противоположный берег. Близость добычи придала сил преследователю, и он теперь стремительно бежал, перепрыгивая упавшие стволы и ловко обходя крупные камни.  И вдруг остановился, поняв, что опять оказался обманут.  Дерево, совсем недавно упавшее кроной в ручей, не позволило бы зверю протиснуться между веток, на оставив на них своего запаха.  Баран здесь не проходил.
В отчаянии охотник перескочил на другой берег ручья и побежал обратно в слабой надежде, что он всё-таки пропустил, не учуял след, когда баран вышел из ручья на другом берегу.  Бесполезно. Он и сам понимал, что был обманут раньше, там, где зверь вошёл в воду. Вернувшись к этому месту, он тщательно всё обнюхал, но никакого нового следа не обнаружил. Значит, зверь ушёл вверх по ручью и каким-то образом проскочил мимо него.
Очень скоро он понял, каким именно образом. Пройдя обратно  по старому следу до поворота ручья, он увидел большой валун на самом берегу, и сразу же почуял свежий след, уходящий вверх. Всё стало ясно. Зверь вошел в воду, сделал несколько шагов вниз по течению, специально оставив свой запах и клок шерсти на упавшем стволе, потом бросился вверх и  лёг в воду за валуном, под самым берегом. И теперь, выиграв у преследователя немало времени, уходил обратно в горы.
Охотник остановился и задумался. Расселина, пересекающая горное плато, постепенно сужается, и зверь, несомненно, спешит к тому месту, где сможет её перепрыгнуть. Это довольно далеко, но с таким выигрышем во времени, пожалуй, успеет. А охотнику не перепрыгнуть там, где это сможет сделать горный баран, пусть даже покалеченный: задние-то ноги у него целы! Значит, придётся бежать дальше, а этот хитрец тем временем в своей горной стране наверняка найдёт способ снова обмануть его, если сделал это даже в лесу, где охотник знает каждое дерево.
Выход, таким образом, остаётся один: доказать, и прежде всего самому себе, что не глупее барана и тоже способен работать головой, а не только ногами.
Зверь, без сомнения, сильно устал, и если, поднимаясь по склону, не заметит за собой погони, скорее всего не станет рваться из последних сил и перейдёт на шаг. Значит, нужно пробежать по лесу до следующего распадка и подняться на плато по его дну. Этот путь длиннее, но позволит оказаться значительно ближе к добыче, чем если бы баран бежал в полную силу.
Осторожно приподняв голову над краем плато, он сразу увидел барана, неторопливой рысцой бегущего вдоль расщелины. Охотник не сразу бросился в погоню, а пробежал по склону до небольшой каменной гряды, под защитой которой смог, оставаясь незамеченным,  ещё приблизиться к цели.
Заметив охотника, стремительно несущегося наперерез, зверь рванулся было вперёд, но сразу понял, что не успеет. Трещина в этом месте была уже достаточно узкой для здорового, полного сил горного барана, но для хромого и уставшего от долгой погони казалась непреодолимой. Только другого выхода у него всё равно не было. Зверь, как будто не обращая внимания на набегающего охотника, отошёл на несколько шагов от края трещины, разбежался и прыгнул. Ему почти удалось допрыгнуть, передние копыта чиркнули по самому краю пропасти, но не смогли вынести тяжёлое тело наверх. Ударившись об отвесную стену, баран рухнул вниз на усеянное острыми камнями дно расселины.
Когда охотник, найдя более или менее безопасное место для спуска, подошёл к зверю, тот был ещё жив.  Дар сочувствия, впервые проявившийся в ту зимнюю ночь, когда он увидел малыша в окружении стаи волков,  позволял ему в полной мере ощутить  страдания умирающего  животного. Он положил руку на бессильно поникшую рогатую голову и провёл ладонью по окровавленной шерсти. Если бы он мог облечь мысли в слова, чему его потомки научатся лишь через многие поколения, он мог бы сказать: «Прости меня, дикий зверь, за то, что я взял твою жизнь, чтобы мог жить я и мои дети.  Пусть тебе будет хорошо там, где ты возродишься». Вера в вечность, неуничтожимость собственного «Я» - а как же иначе, если оно существует наравне с этим вечным миром и несёт его в себе, в своей памяти, чувствах и ощущениях! – неизбежно распространялась и на другие живые существа, не говоря уже о соплеменниках, которых он воспринимал как равных себе, хотя смутно понимал, что они чувствуют как-то иначе, чем он. Когда старый вожак, проигравший схватку за лидерство более молодому и сильному охотнику, тихо умирал в дальнем углу пещеры, он был единственным, кто подходил к старику, приносил кусочки пищи и вот так же гладил его облезлую седую голову. А старик довольно урчал и засыпал, как детёныш под ласковой ладонью матери. Выбрав себе подругу, он сразу почувствовал, какое удовольствие доставляют ей его ласки, как хочет она продлить их, и с тех пор не просто удовлетворял свои сексуальные потребности, а сдерживал себя, чтобы доставить ей наибольшее наслаждение. Неожиданной наградой за это стали для него собственные более сильные и яркие ощущения. Но самой прочной его привязанностью так и остался малыш. Подруга, неспособная понять, что может связывать молодого сильного охотника и никчёмного калеку, поначалу пыталась вытеснить малыша из его жизни, но быстро сообразила, что не стоит ставить охотника перед выбором «или я, или он»: решение будет не в её пользу.
В конфликтах, часто возникавших между соплеменниками, он участия не принимал. Ему нечего было делить с ними: пищей он себя и свою семью обеспечивал, имея постоянную подругу, не претендовал на других самок, своё место в иерархии стаи  никогда не пытался утвердить, отбирая у низших по положению самцов лучшие куски. Драки между самцами воспринимал как естественный порядок вещей, такую же необходимость, как убийство животных на охоте, сочувствовал побеждённому, иногда пытался утешить, если тот выглядел особенно несчастным. Он думал, что так будет всегда.
Глаза горного барана помутнели, он дёрнулся в последний раз и затих. Охотник взвалил добычу на плечо и стал пробиратьс я  между камнями к выходу из ущелья.
Солнце уже опускалось за дальнюю горную гряду, когда он подошёл к пещере. Ему всегда нравилось возвращаться на закате, когда последние лучи окрашивали белую скалу с зияющей пастью пещеры в различные цвета и оттенки, от нежно-розового до пламенеющего оранжевого. Сегодня, однако, это был какой-то тревожный алый цвет, вызвавший у охотника смутное беспокойство.  Может быть, всё дело было в туманной дымке, повисшей над долиной.
Не услышав стука камней, он не стал заходить на площадку над пещерой, решив, что малыш закончил работу и спустился вниз. Всё случилось так, как он и предполагал:  когда он сбросил добычу на каменный пол, подруга первая подбежала к нему с радостным визгом, обняла тонкими, но сильными руками и уткнулась носом в густую шерсть на груди. Подошёл вожак и, одобрительно поворчав, знаком велел подбросить хвороста в огонь, на котором будет зажарена добыча. Вот только малыш почему-то не подошёл, чтобы, неловко подпрыгнув на одной ноге, повиснуть у него на плечах и подарить своё новое изделие. Закатные лучи ярко освещали сейчас самые дальние уголки пещеры, но сколько ни вглядывался охотник, он так и не увидел лёгкой, немного скособоченной фигуры малыша. Охваченный неясной тревогой, он повернулся и быстро пошел к выходу.
Почти бегом вскарабкавшись по крутому склону, он вдруг остановился, словно натолкнувшись на невидимую стену, и от внезапной слабости в ногах медленно опустился на колени. Ещё не веря в постигшую его беду, протянул руку и дотронулся до распростёртого на камнях тела с неестественно вывернутой шеей. Тело было холодным и твёрдым, глаза неподвижно смотрели в темнеющее небо, на полуоткрытых губах запеклась кровь. Но это была не его кровь. Оглушённый горем, охотник всё же не потерял способности чувствовать и соображать, и картина трагедии предстала перед его мысленным взором почти так же ясно, как если бы совершалась на его глазах.
Кто-то из охотников, привлечённый стуком камней, из  любопытства  поднялся на каменную площадку и увидел малыша  с блестящим камнем в руке, оценил его, как полезную для охоты вещь и взял себе. Взял по неоспоримому праву сильного, не ожидая сопротивления. Слабый никогда не помешает сильному взять то, что ему нравится, разве что в голодное время попытается затолкать в рот последний кусок пищи прежде, чем сильный до него дотянется. И любой на месте малыша безропотно отдал бы камень.  Любой, только не малыш, который вложил в это изделие не только труд, но и то новое, неизвестное ещё этому миру чувство, которое много позже  назовут любовью. Чувство, благодаря которому он вслед за своим спасителем поднялся над этим миром, перестал быть просто его частью, ибо не может одна часть целого любить другую, для этого она сама должна стать целым.
Способность выражать мысли словами была, конечно, чужда охотнику, но на уровне чувств он сумел верно понять причины поступка малыша. Малыш просто не захотел отдать другому то, что было предназначено тому, кого он любил. Зарычав, он вцепился зубами в руку, схватившую его сокровище. Ощутив неожиданную боль, сильный самец небрежным ударом, каким прихлопывают комара, сломал шею несчастному калеке. И пошёл дальше, унося с собой понравившуюся вещь и тут же забыв о совершённом убийстве.
Охотник взглянул на сжатый кулак малыша, в котором был зажат клок шерсти, вырванный из шкуры противника, вытащил несколько шерстинок, понюхал… Теперь он  знал, кто убил малыша. Один из самых сильных самцов в стае, он даже как-то схватился в борьбе за лидерство с нынешним вожаком, но проиграл, лишившись при этом одного уха.  При других обстоятельствах охотнику не пришло бы в голову драться с противником гораздо сильнее и опытнее его самого. Только не сейчас, когда в его душе происходила катастрофа, которая трагически отзовётся во всех грядущих поколениях. Дарованная ему способность к сочувствию и любви чудовищным образом искажалась в сознании, превращаясь в свою противоположность. Поднявшись с колен, он спустился вниз и направился  в пещеру. Он шёл убивать.
Широкоплечий одноухий охотник с мощной грудью и бычьей шеей с недоумением посмотрел на соплеменника, ставшего на его пути и оскалившего зубы в знак вызова на поединок. Он не видел ни малейших причин для подобного поведения, да и исход предлагаемого боя сомнений не вызывал – бросивший вызов был на голову ниже и примерно на четверть легче его самого. Только его взгляд вызывал смутное беспокойство  -  ещё никто, даже во время самых жестоких поединков, не смотрел таким взглядом. Но если вызов брошен – надо либо отвечать, либо сразу признать поражение. И он тоже оскалил зубы и гулко ударил себя кулаком в грудь.
Обычно в поединках такого рода ритуал устрашения длится довольно долго. Соперники рычат, скалят зубы, бьют себя в грудь, напрягают мышцы, и нередко этой демонстрации оказывается достаточно, чтобы один из них признал своё поражение и покинул поле боя. Но этот поединок сразу пошёл не по правилам.  Едва получив ответ на свой вызов, охотник бросился на одноухого.  Он бил, рвал зубами и руками тело противника, выскальзывал из захватов, которые могли бы переломать ему рёбра, уклонялся от ударов, каждый из которых мог стать смертельным. Даже пропустив сильнейший удар, который буквально вбил его в стену пещеры, он только тряхнул головой, разгоняя кровавый туман перед глазами, и снова пошёл в бой. Он почти не чувствовал боли: боль в его душе была неизмеримо сильнее и заглушала  боль избитого тела. Великая сила любви, изуродованная и переплавленная в неукротимую энергию ненависти, сводила на нет превосходство соперника в физической силе.
Когда град ударов вдруг прекратился и могучая фигура одноухого, всё время нависавшая над ним, куда-то исчезла, он, ослеплённый яростью, даже не сразу понял, что произошло. Только отступив на шаг к стене, он увидел, что его противник стоит на четвереньках, опустив голову и повернувшись к нему боком. Это означало, что поединок окончен. Приняв позу подчинения, соперник признал  поражение, и победителю оставалось только издать торжествующий рык и постучать кулаком в грудь, утверждая своё превосходство. Подобный порядок, выработанный миллионами лет стадного образа жизни, существует и в стае волков, и в стаде оленей: слишком ценен каждый взрослый самец, способный добывать пищу или защищать стадо от хищников, чтобы убивать друг друга в поединках. Повинуясь могучему голосу инстинкта, охотник уже был готов вскинуть кулаки, чтобы ударить себя в окровавленную грудь, когда глаз его уловил тусклый блеск в трещине на полу пещеры, освещённой последними лучами догорающей зари. Плоский камень, прикрывавший трещину, был сдвинут с места в ходе борьбы, открыв тайник, куда одноухий спрятал оружие малыша.
Перед мысленным взором охотника пронеслись свежие воспоминания этого дня: малыш, с гордостью показывающий ему сделанное им оружие, и он же, безжизненным комочком шерсти лежащий на холодном камне. Ненависть полыхнула в нём с новой силой, сметая все преграды, поставленные мудрым инстинктом животного. Схватив оружие, он  вонзил его в незащищённый бок противника. Прежде чем упасть и затихнуть навсегда, одноухий выпрямился  и повернул голову. Взгляд его, в котором перемешались боль, растерянность и недоумение, был обращён к охотнику с немым вопросом: «почему ты меня убил, я ведь признал своё поражение?».
Новое, не испытанное прежде мучительное чувство охватило охотника. Выпустив оружие, он упал на колени перед бездыханным телом врага и заплакал, закрыв лицо руками. Он плакал о том, что теперь  ни он сам, ни этот чудесным образом обретённый им мир уже никогда не будут такими, как прежде, и виноват в этом только он, не выполнивший своего предназначения, не сумевший стать истинным хозяином дарованного ему мира, призванным наполнить его любовью, не удержавший, чудовищно извративший дар, который  получил когда-то на далёком горном перевале.
А обитатели пещеры, тесным кругом сгрудившиеся вокруг места поединка, с изумлением и затаённым страхом глядели на это новое, невиданное и непостижимое существо, способное убить без видимой причины  и рыдать, как маленький детёныш, над телом поверженного противника.