Дальность

Его взгляд споткнулся о переполовиненную бутылку абсента и он замер, вывалившись из реальности, в которой осталось лишь тело, да рука, придерживающая дверь полуоткрытого холодильника.
 
Конечно, он помнит куда подевались полбутылки полынного напитка. 
 
Настолько хорошо помнит, что даже не знает благо это или наказание - столь чёткие оттиски зубов памяти на нежно-восковой части его "Я", что напоминают слепок под будущий стоматологический протез.
 
Укус памяти, или, скорее, ожог.
 
Его рука машинально прикрыла дверь холодильника, а плоть, инфицированная вирусом воспоминаний, подобно сосуду с опасным содержимым, была бережно отнесена в спальню и уложена на кровать.
 
Меры предосторожности приняты и можно теперь беспрепятственно тонуть в былом, захлёбываясь внезапным приливом пережитого.
 
 
Лето подкатывалось тогда к своему экватору, столь же неспешно, как и яичница Солнца неторопливо сползала со сковороды неба в разверстую тонзиллитную глотку закатного горизонта. 
 
На расстоянии недели до середины июля он сидел на зеленой лавочке и наглейшим образом попивал из бокала оливково-салатную семидесятиградусную жидкость, глядя на белое платье своей спутницы, которая лишь пригубила, смешав с лимонадом, изысканную отраву.
 
Ее снежное платье на фоне этой всепоглощающей и повсеместной зелени, - кленов, лип, вязов, лавочек, приблудившихся да так и застрявших в глубине его кармане долларов, чешского абсента, собственных глаз его, - казалось единственным островком то ли надежды, то ли напротив - норовило выброситься в ослепительную медь этого летнего дня этаким капитуляционным флагом.
 
Бродившие поодаль, что-то пылко обсуждавшие пенсионеры и сомнамбулически замкнутые парочки, воспринимались им как приложения к йоркширским терьерам и померанцевым шпицам, которых они выгуливали.
 
- А ты опьянел! Хоть теперь увижу тебя пьяным! - с улыбкой, на дне которой притаились скорпионы скепсиса, проговорила она.

- Надеешься на встречу с моей внутренней скотиной? Напрасно. 
 
- Хочешь сказать, что в тебе ее нет?
 
- Сдохла от ящура не так давно. А всё потому, что не держал ее внутри, как большинство, а выпасал на внешних пастбищах, изобилующих тучными травами и тощими скотами.
 
- Ну, всё! Тебя понесло в философию! Нельзя тебе пить! - на этот раз под сачком его взгляда затрепетали стрекозы её игривости, крылья которых поблёскивали из-за вуали улыбки.
 
- Если кому-то из людей и можно пить, то этот человек - я, - он говорил в шутливом тоне, но она знала его манеру прятать иногда в чепухе острот, много тяжеловесного, поэтому внимательно следила за его мыслью. - Но я пью почти столь же редко, как и люблю. Я физически ощущаю твое желание докопаться до низкого во мне. Не знаю даже, как помочь тебе, честное слово. Ужели все самцы тебя неизменно разочаровывали и их нутро было так заплёвано, словно пол в тамбуре электрички?
 
- У тебя язык заплетается, - с доброй улыбкой констатировала она снисходительно, и тут же, сверкнув глазами, добавила: - Но должна признать, что когда ты трезвый, то говоришь более безумные вещи, нежели тогда, когда пьян. 

- Ты о царицынских белках?
 
- Боже..., - она не смогла продолжить, так как ее начал разбирать смех.

- Это же только в тебе могло прийти в голову совершенное абсурдное замечание о том, что эти попрошайничающие белки сначала вызывали в тебе умиление, а теперь тебе хочется лишь одного: подфутболить хотя бы одну из них, да так, чтобы она пролетела в Русалкины Ворота, которые напоминают тебе регбийные, и чтобы все гуляющие по парку люди остановились и принялись тебе аплодировать за блестящий удар. Всё бы ничего, но я же знаю, как ты любишь животных и что ты на такой поступок просто не способен. Осознавая это, не боясь показаться жестоким, поскольку я тебя достаточно хорошо чувствую, ты, нарочито усиливая комический эффект, говорил это с таким видом, словно признавался мне в любви.
 
- Ты права. Я люблю белок. Подчас до самозабвения. Но только потому, что они, по сути, древесные крысы. У них лишь более олигофреничное выражение морд, чем у крыс. И хвост пушистее. Именно поэтому развращенные христианством люди, в генах которых заложена склонность лелеять всё нищее духом и слабоумное, умиляются им и всячески ненавидят умных и хитрых крыс, не замечая, что белки - это те же крысы, только менее ....успешные. Есть еще и летучие крысы - голуби, которых тоже все подкармливают и которые разносят везде заразу, но являются, почему-то, Символом Мира. Помнишь эту дебильную голубку с веточкой марихуаны в клюве, которую намалевал Пикассо? А между тем, на мой взгляд, крысы - это тотемное животное Москвы. Фактически они - подземные ангелы, -  он сладострастно продолжил молоть чушь, признаваясь ей таким образом в собственной любви, глупости и еще раз в любви. 
 
Кажется, она это понимала.
 
- Поехали к тебе? 
 
Улыбка слетела с его губ моментально.
 
Он молчал, отрешенно наблюдая, как она поднимается с лавки. 
 
- Что случилось с тобой? Ты перестал меня слышать?
 
 
 
Оказавшись в четырех стенах и заслонившись от лета задернутыми гардинами, они обменялись какими-то фразами, легкими и быстрыми, словно мысли о поцелуе. 
 
Совершенно для него неожиданно, войдя в комнату, она начала раздеваться.
 
Он испытал почти испуг, туго перебинтованный сожалением о том, что его только что лишили наслаждения ее раздевать. 

Медленно обнажать ее плоть, словно разворачивать драгоценнейший сверток с трансцендентальным содержимым.
 
Инерционно, будто на пляже, освободившись от одежды и секунду помедлив, стеклянно о чем-то задумавшись, она всё же сняла с себя последнюю деталь своего гардероба.
 
С ужасом на всё это взирая, он вдруг ощутил не радость, а невыносимую горечь от того, что в её глазах всё происходящее, похоже, носит какой-то убого-бытовой характер и кажется является гибридом жертвоприношения.
 
Да, он ее желал, но не желал, чтобы всё имело вид благородной подачки или подарка, который дарить не слишком хочется, но и не дарить почти неприлично.
 
Парадоксальное желание убежать или выпрыгнуть с балкона внезапно овладело им, но он, вопреки доводам безошибочной интуиции, разделся.
 
Разделся с обреченностью еврея, входящего в газовую камеру.
 
Прислушавшись к себе, он обнаружил, что не желает никакого action'а, и фрикции, сами по себе, представились ему вдруг чем-то нелепо-собачьим, а весь этот неминуемо спортивно-лыжный налет в физической близости между людьми - это как раз то, чего именно с ней ему сейчас и хотелось бы избежать.
 
Ему хотелось бы быть волной для ее тела и духа, или морфином гидрохлорида, инъекционно введенному в ее душу, но та роль, которая ему была уготована, уже заранее заставила выветриться из него остатки абсентного опьянения.
 
Мысль о том, что она сейчас "изменяет" и еще нечто странное, близкое к испытываемому страху перед ним, сковало ее настолько, что когда он прикоснулся к ней, то на глубоком уровне ощутил эту ее внутреннюю закрытость при всей внешней полной физической обнаженности.
 
У него даже появилось ощущение, будто он стоит возле входной двери, абсолютно голый и робко стучит кончиками пальцев по ее деревянной тверди, а в узкую щель, насколько позволяет толстая дверная цепочка, на него строго и внимательно смотрит она, стоящая по ту сторону двери в наглухо застегнутом на все пуговицы кашемировом пальто.
 
Он подумал, что она даже не замечает сейчас его нежности, потому что в ней полно бродячих собак так называемой "совести" и тот мужчина, который должен был быть "потерпевшим" в данной ситуации, на самом деле имеет все основания для торжества: он присутствует здесь и сейчас в качестве подлинного Бога, в честь которого не приносят жертву, а напротив - лишают наслаждения, лишают радости, лишают любви.
 
Он сам для нее практически невидим и, хотя его пальцы и губы, и ищут впотьмах этого затмения, в морозных сумерках заполярной ночи некие заповедные тропы к ее притихшему, заиндевевшему и сжавшемуся "Я", то только лишь потому, что эти божественные пергаменты на которых он оставляет росчерки своих ласк, эти благоуханные свитки нежной кожи на которых он усердствует в бессмысленной эротической каллиграфии, принадлежат ей. Ей!
 
Своими судорожными одергиваниями и вербально изложенными ограничениями, тут же наложенными на него в виде метафизических штрафов и налогов на "обладание", она поставила его фактически в положение известного скрипача, вынужденного играть только на двух струнах и не оставившего игры уже не потому, что он уважает пошлую и глухую публику, а лишь затем, что охотно бросает вызов самому себе и смотрит, что же у него всё-таки получится, отчасти позабыв о тех, кто умышленно решил над ним поиздеваться.
 
Но даже оставив в стороне ее скованность, он смог и успел разглядеть всю скудость ее интимного почерка, подобно тому, как мастер легко по двум-трем сыгранным нотам безошибочно и насквозь видит дилетанта; смог наблюдать вялую утрированность ее интимных привычек, которыми наградили ее сексуальность не слишком изобретательные любовники.
 
И эта бездарность, неосознаваемая ею как таковая, уже смешила его, одновременно ужасая и скорчивая что-то внутри него в насильственно принятую эмбриональную позу.
 
Возможно, он бы и одолел этих плебеев духа и плоти, чей отпечаток явственно читался в ее манере, если бы ему не выделили для битвы три квадратных метра, а так он лишь напугал ее некими непонятными ей искрами, породившими несколько глупых с ее стороны вопросов, да и прекратил это совместное и никому не нужное мучение.
 
У него мелькнула мысль о том, что она даже не осознает, что потеряла сейчас, вероятно, еще больше, чем он.
 
И при всей таинственной их устремленности от одного к другому, при всей той бездне тонких и умных вещей, которыми они делились, играючи улавливая малейшие оттенки мысли друг друга, в их личностях имелся-таки настолько глубочайший антагонизм, что его можно было обтесать и ликвидировать только благодаря взаимной обнаженности и открытости, то есть именно тому, что сегодня было с максимально возможной заботливой глупостью заперто ею на все замки.
 
Он ощущал себя морем, волнами прибоя, отчаянно и нежно обнимающим нагретый солнцем скалистый фундамент запертой на все засовы прибрежной крепости, из каменной бойницы которой, на него, настороженно и с опаской, смотрели красивые глаза сурового коменданта.
Сей бравый офицер, хотя и умел плавать, но никогда не погружался на большую глубину, несмотря на то, что его притягивало и море, и соблазн узнать его тайну. 
Он инстинктивно чувствовал его внутреннюю красоту, но у него был приказ призрачного командования охранять крепость. 
Это обстоятельство мешало честному служаке доверить себя соблазнительной стихии и всё, что он смог позволить себе сделать, так это только выйти на смотровую площадку и, тихо восторгаясь видом влюбленных в гранит волн, наблюдать как они целуют каменную твердь неприступной башни.   
 
Ее стеклянность от Сваровски и вся эта хрустальная зеркальность, не пропускающая в себя тепла, с ненужно-нежным депилированным Треугольником Сатаневича, - отдаленным родственником  Квадрата Малевича, - между стройных бедер, убивали в нем жизнь.
 
Оттого в этой близости было столько дальности, что когда она примирительно его поцеловала, вдруг излив в поцелуе свою тихую к нему недолюбовь, осознавая всё же, что перещеголяла с холодом февраль месяц и воздала ему таким образом благодарность - возможно, за его сверхъестественное самообладание, - он почти окоченел душой и воспринял это как-то потусторонне, будто, после коитуса с трупом, тот внезапно ответил ему взаимностью, расщедрившись на замогильную ласку, убийственную в своей простоте - и было ясно, что это скорее галлюциноз, чем нечто родственное действительности.
 
Поэтому он ошалело посмотрел на нее, страдальчески отрешенно принимая ее дар, подобно тому, как гробовой ларь благодарит падающие в могилу цветы глухим стуком своей крышки.
 
Чем-то тяжелым и параноидальным повеяло вдруг от этого июльского вечера.
 
Он совсем запутался в ощущениях, как пьяный в дым электрик - в проводке; и уже не мог понять, откуда эта ледяная омертвелость в нём? Не подхвачена ли она им от неё инфекционно-венерически? Да и в нём ли она? Не превратился ли нечаянно этот мир за время его краткого отсутствия - в покойницкую?
 
Позднее, когда пройдет шок от этой двадцатикратно увеличившей пропасть между ними, почти публичной, - принимая во внимания осязаемое участие в ней как минимум одного постороннего персонажа, - многокилометровой близости, он сможет дать более трезвую оценку всему произошедшему.
 
А пока что, оставшись одному в комнате, можно безрадостно посмотреть в зеркало на свою всё еще растерянную физиономию и спросить себя:
 
- Что это было?
 
И не найдя ответа в настоящем, прошептать, спустя пару месяцев, уперевшись взором в бутылку, - хризолитно сверкающего в лучах, со скопофилическим любопытством заглядывающего в окно хамского солнца, - горького напитка:
 
- Лучше б этого не было! 
 
И, после этих слов, отмахнуть грамм сто пятьдесят, прямо из горловины, смешав обжигающий эффект крепкого спиртного с напалмом хрупкой, но излишне цепкой памяти.
               
 

                30.10.2011г.
 
http://www.youtube.com/watch?v=wN0beDD4Cg0