Барак

   
Парторг

До той поры, пока я не очутилась в совхозном общежитии, слово «барак» наводило на меня тихий ужас. В книгах про заключённых, про эсэсовские концлагеря были жуткие описания жилищ, под крышей которых собирались обездоленные и униженные люди, вызывавшие у меня чувство жалости и безграничного стыда за всё человечество. Даже представить не могла, что мне самой придётся  жить в бараке.

Село Ембаево, куда я приехала  вслед за бывшими соседями Русаковыми, оказалось населённым татарами, поволжскими немцами, департированными во время войны, и русскими, коих насчитывалось процентов 25.


 На что я надеялась, перебираясь из одного села в другое с полуторагодовалым сыном и трёхмесячной дочкой, трудно сказать. Видимо, не сомневалась, что найду работу. Про жильё даже не думала. Маша и Анатолий Русаковы с тремя детьми обосновались в большом каменном доме, где ещё до революции обитал мулла,  и занимали лишь половину помещения. Во второй  разместилась я.

Ни Русаковых, ни меня никто, естественно, не предупредил, что зимовать в этом каменном сооружении невозможно. Полвека назад здесь было уютно и тепло, потому что дымоходы от печки проходили внутри толстенных стен и обогревали помещение со всех сторон.

Революционные преобразования, во время которых муллу отправили в ссылку,  в одной мечети устроили  молочный завод, а  в другой - картофелехранилище, не обошли стороной и особняк духовного лица. Его переоборудовали в  две квартиры для приезжих специалистов. Старую печь разобрали, соорудив две новых, дабы каждая семья имела собственный очаг.

Печи были добротные, с плитами для приготовления пищи, с небольшими лежанками для просушки валенок. Когда в топке горели дрова, можно было согреться, прижавшись спиной к кирпичным бокам печи. Но отойди на метр, и, если ты без шубы, начнёшь стучать зубами. У порога снег не таял. Углы покрывала изморозь. Стены полуметровой толщины, прекрасно сохранявшие прохладу жарким летом, зимой  прогреть было невозможно.

А тут ещё зима 68-69 годов выдалась на редкость суровой. Рейсовые автобусы не ходили – замерзала тормозная жидкость. И уличные водонапорные колонки тоже замерзали. Просто беда!

Маленькую Анютку, завёрнутую в одеяло и пуховую шаль, я укладывала в нишу для сушки валенок, Антошку, перевязанного крест-накрест другой шалью, отправляла на половину Русаковых, где было немного теплей, а сама отправлялась на поиски воды. О памперсах в ту пору даже не слышали, стирать пелёнки приходилось несколько раз в день.

В один из походов за водой и встретился мне Гавриил Кириллович Клейменов.

 Безуспешно подёргав рычаг колонки, под краном которой стояло моё пустое ведро, я сосредоточенно думала: идти через две улицы до следующей колонки или сразу набирать снега и  растопить его  на плите? Сколько раз надо выскочить на мороз, чтобы получить хотя бы полведра тёплой воды, я уже знала, потому и задумалась глубоко.

   - Это чья же красавица тут замерзает?! – прозвучало над самым ухом, и, разодрав слипшиеся от куржака ресницы, я увидела перед собой коренастого мужика в белом полушубке и лисьей шапке. – Откуда  взялась? Почему не знаю?

 Он не переставал допрашивать, я молчала. Наконец, махнула варежкой в сторону мечети.

 - А ну-ка пошли, посмотрим, что там у тебя.

Оглядев промерзшие углы,  Клейменов постучал зачем-то фетровыми бурками по ножкам железной кровати, придвинутой вплотную к печке. Удивлённо присвистнул, когда я, встав на табуретку, достала из ниши  запищавшую Анютку. Легонько нажал большим пальцем на нос   приковылявшему с другой половины Антошке, а потом, повернувшись ко мне, спросил:

- Ты в своём уме, барышня? Угробить детей хочешь? Давно приехала?

- Ме-месяц, - выдохнула я, не решаясь при незнакомце ни распеленать дочку, ни покормить её.

- Ме-ме! – передразнил меня Клеймёнов. И сурово добавил:  - Пойдёшь в контору, найдёшь коменданта и скажешь, что я поселил тебя в общежитие. Поняла? Потом ко мне, будем думать, что дальше делать.

Едва за ним захлопнулась дверь, я бросилась к Маше.

- Это секретарь парткома, - объяснила соседка.  – Что, в барак тебя поселяют? Соглашайся, конечно.

Барак? Где все вместе на нарах? Где ужас? Да ни за что! Но добрая Маша оказалась заодно с парторгом. Она взяла на руки накормленную и завёрнутую в сухие пелёнки дочку, вложила в ладошку сына тёплый блин и выпихнула меня за двери.

 При упоминании фамилии парторга комендант даже никаких документов с меня не потребовал, просто дал мне ключ и назвал номер комнаты.

Барак стоял напротив совхозной конторы и внешне был точной её копией. Да и внутри тоже. По обе стороны длинного коридора многочисленные двери. Я открыла одну из них и попала в … лето.

 В большое трёхстворчатое окно били солнечные лучи. По голубым обоям на стенах рассыпались белые ромашки. Окрашенный охрой пол блестел. Батарея излучала тепло необыкновенное.

В ту ночь впервые за последний месяц я не согревала своим телом детей и вообще спала без пальто и шерстяных носков.

По утрам барак гудел, как растревоженный улей. То и дело хлопали двери. Соседи, уходя на работу, обменивались приветствиями. В одном конце звучал смех, в другом детский плач. Это юные обитатели отправлялись кто в школу, кто в детский сад. Потом всё стихало. А вечером шум повторялся. Вскоре я к нему привыкла и постепенно познакомилась со всеми . Этому способствовала моя новая должность.

 - А поработай-ка ты, матушка, комендантом ЖКХ, - предложил Гавриил Кириллович, как только я переступила порог его кабинета. - Знаю, знаю, что по образованию ты учительница, но куда же тебе в школу с такими маленькими детьми? Надомная работа нужна. Сиди себе с малышнёй, люди сами приходить будут. Одна только забота, чтобы общественная баня топилась два раза в неделю. По пятницам у нас мужской день, по субботам женский. Уголь завезён, с водой перебоев нет, главное  - проследить, чтобы истопник не запил, да банщица вовремя пришла.

Я не представляла, чем буду заниматься, я купилась на зарплату. Она оказалась чуть ниже, чем учительская, зато никаких тетрадок не надо проверять. К тому же мои «декретные» деньги были на исходе.

Тот месяц (а меня хватило только на такой срок!) был под завязку насыщен событиями и новыми знакомствами. Двери в мою комнату практически не закрывались. Люди шли с такими вопросами, о которых я с высоты своих 24-х лет  даже не подозревала. Пришлось бегать по кабинетам, надоедать специалистам,  обращаться в профком и партком, звонить в собес и районо.

На собственных детей почти не оставалось времени. На сон и отдых тоже. За месяц я дважды заменяла не вышедшую на работу банщицу, пересчитывая тазы и делая уборку в мойках и раздевалках. А один раз, когда кочегар всё-таки напился, отстояла за него смену, кидая в топку уголь огромной совковой лопатой.

Доконало меня распоряжение директора совхоза снять показания электросчётчиков не только в селе, но и в соседней деревне Тураево. Оставляя детей на общежитских соседей, я ходила вечерами от дома к дому, пока не нарвалась на злющую собаку. Если бы не хозяин, вовремя выскочивший во двор и упавший на своего волкодава как раз в тот момент, когда тот повалил меня, осиротели бы мои детишки.

Уволиться из комендантов оказалось сложнее, чем устроиться на должность. Из отдела кадров меня послали к самому директору.

 - В чём дело? –  сердито глядя поверх очков, спросил Ростислав Всеволодович Беспалов, чьё имя, несмотря на длительную репетицию, я так и не смогла выговорить. – Почему работать не хочешь? Нельзя не работать! За тунеядство – в тюрьму!

 После вчерашней собаки он был не так страшен. Во всяком случае, не укусит. И я подала голос:

- Буду работать. Только не комендантом.

- А ну, подойди! – скомандовал директор, и, когда я приблизилась к столу, схватил  за запястья и сноровисто прощупал твёрдыми пальцами мои руки до самых подмышек. – Слабоваты ручонки-то! – констатировал, стряхнув очки на нос. – Ну, да ничего, накачаешь. Хочешь, я из тебя доярку сделаю? Заслуженную! Орденоноску! В партию примем. На Доску Почёта повесим. А? Хочешь?

 - Я коров до смерти боюсь, - промямлила я, ощущая свою полную никчёмность для совхоза и сельского хозяйства вообще.

Глаза директора, увеличенные стёклами очков, стали ещё объёмнее. Он схватил ручку и подписал моё заявление с таким ожесточением, что прорвал листок.

Получив расчет, я снова пошла к Клеймёнову. А куда мне было идти? Чтобы остаться в маленькой тёплой комнате общежития, надо работать в селе. Гавриил Кириллович казался мне в ту пору всемогущим. И я была недалека от истины.



     Дояр

 - Значит, говоришь, дояркой стать предлагал? Орденоносной? Что же отказалась? – завалил меня вопросами Клеймёнов, когда я рассказала ему о разговоре с директором.

 – Ты же Володю Никитина уже знаешь? Чем не пример для подражания? Лидер! Портрет на районной Доске Почёта. Кандидат в члены КПСС. Квартиру скоро получит в новом доме.  Чего молчишь?

Володю Никитина я знала. И жену его Машу тоже. Женщина с квадратной фигурой, с руками, кисти которых болтались почти на уровне коленей, Маша  всегда что-нибудь тащила домой: сетку капусты, полмешка  картошки, бидонище молока, несколько булок хлеба, авоську, с торчащими из ячеек рыбьими головами. Ей надо было кормить семью:  детей и мужа Володю – передового дояра совхоза им. Калинина.

Маша была старше мужа лет на 15 и красотой не отличалась. Грубые черты, неухоженные волосы, один глаз всегда закрыт (его просто не было), слегка перекошенный рот с гнилыми зубами, заношенная, пропахшая силосом телогрейка и стоптанные кирзовые сапоги.

Володька рядом с ней выглядел просто красавцем. Впрочем, рядом он   не стоял и не ходил. Всегда один или значительно впереди Маши. Чисто выбритый, опрятно одетый, он шёл по коридору вальяжно, распространяя терпкий запах «Шипра». В разговорах с соседями, как бы между прочим, сообщал:

- На днях опять  на конкурс еду. Как нече делать, всех обставлю. Куда там бабам против меня? Я уж профоргу приз заказал. Чтоб телевизор мне. В прошлый раз магнитофон дарили. Теперь пусть телик дарят. Или деньги в конверте. Грамоты уж складывать некуда… - и его довольный смех катился вдоль коридора.

   Супруги Никитины  работали на одной ферме и в одной бригаде. Только Маша начала доить коров, ещё когда Володька без штанов бегал. Как свела их судьба, для меня осталось неизвестным, но кое-что из своей жизни Маша мне однажды поведала. Зашла по-соседски за  нитками, присела у стола и вдруг заплакала. Сначала тихонько, слезоточа одним глазом, потом навзрыд, со всхлипами и причитанием.

  Испив валерьянки, заговорила:

- Ох, устала я, девонька, как устала! Белый свет не мил. Веришь ли? Ой, кончились мои силушки! Не могу больше, не могу…

Из сбивчивого рассказа Никитиной я узнала, что «проклятый Володька» до того ненасытен в постели, «словно бык породистый». Что ежегодно бедная Маша делает по три-четыре аборта, «уж и от врачей стыдно», а родить ребёнка муж не разрешает, чтобы «нищету не плодить». И что дело даже не в том, что родить, а в том, что во время декретного отпуска она работать не сможет. А как же тогда Володькины рекорды? Кто же будет добавлять свои литры молока к его надоям?

Из того монолога стало мне ясно, каким образом вышел Никитин в передовики. Мало того, что во всём  районе он был единственным дояром (до сих пор эта тяжёлая профессия считается почему-то женской), непревзойдённым мастером машинного доения, так ещё, оказалось, его ореол славы был создан искусственно.

Ежедневно, вернее, еженощно, Маша вставала раньше мужа. Пока он нежился в постели лишний час, она прибегала на ферму и, обработав вымя у своих коров и у Володькиных, подключала аппараты. Он приходил  позже и, сдавая молоко контролёру, добавлял  пару ведёрок от Машиных коров. Потому его надои всегда были гораздо выше, чем у других доярок.

Не думаю, что об этом никто не знал. Руководству совхоза хотелось иметь своего «маяка» в районном масштабе, руководству района хотелось блистать в области. Маша, рвущая жилы в уходе за двумя группами коров, в счёт не шла.  Многие считали, что это семейное дело Никитиных. В конце концов, заработок Володьки идёт в общий бюджет. Не хочешь, не помогай мужу. Не хочешь, не живи с ним, паразитом!

Постепенно я Володьку тихо возненавидела и была радёхонька, когда Никитиным дали квартиру, и они съехали из барака.

Новый дом сдали  как раз накануне Дня работника сельского хозяйства. Мне поручили вести торжество. Я привычно стояла на сцене районного Дома культуры и говорила заученные слова, восхваляя передовиков производства.  Обычно в такие моменты я смотрела поверх зрителей, а тут вдруг уставилась на сидящих в первом ряду. Вот председатель райсовета, вот  первый секретарь райкома партии, ещё какие-то «шишки»… А вот рядом с секретарём по идеологии, пышной молодящейся дамой, Володька Никитин собственной персоной, в серебристом костюме с красной лентой через плечо, на котором золотом значится «Лучший по профессии». Я поперхнулась:

 - В ав…в ав… в ав…- я никак не могла выговорить: «В авангарде передовиков производства идут …» и зачитать фамилии лучших, среди которых, несомненно, был Никитин.

  В зале засмеялись. А идеологическая дама добавила масла:

 - Что же вы, милочка, облаяли наших передовиков?!

 Хохот усилился. Список зачитал другой ведущий. Убежав со сцены, я проплакала весь концерт за кулисами.

В Ембаево мы возвращались с Никитиными в одном автобусе. На половине дороги Володька попросил остановиться, видать, «нафуршетился» под  завязку. Вместе с ним вышли покурить и другие мужчины.

 Мы остались с Машей вдвоём. Фары встречной машины осветили её лицо, и я успела заметить, какая она бледная, глаза закрыты. Спит. Рядом на сидении Володькины подарки. Среди коробок и пакетов красивый свитер в прозрачной упаковке. Вот Маша пошевелилась во сне, и пакет со свитером скатился нам под ноги. Я тихонько подвинула его к ступенькам.

Когда мужчины, оживлённо переговариваясь, поднимались в автобус, я успела выпнуть свитер из салона. Пусть достанется кому-нибудь другому, не Володьке!

Это была моя маленькая месть за Машу.



  Жрица

Отношения между обитателями барака были, в основном, дружескими. Не помню, чтобы кто-то открыто ссорился с соседями или выяснял семейные отношения прилюдно. Но перегородки между комнатами были настолько звукопроницаемы, что живущие справа и слева прекрасно знали, что творится за стенкой.

- Ты что ли у нас комендант?- поинтересовалась молодая симпатичная татарка, без стука приоткрыв дверь и просунув в неё только голову, обвязанную ярким платком.

 Я всего второй день пребывала в должности, потому засмущалась:

- Я. А что случилось?

 - Что случилось, что случилось?! Опять у меня тряпку украли. Половую. Только на час оставила её у крыльца для просушки, и на тебе – свистнули! Если ты комендант, разберись. Найди мою тряпку!

  «Подумаешь ценность!» - промелькнуло в моей голове. Женщина словно прочитала мысль и заверещала ещё громче:

- Это для других тряпка – не ценность! Которые вон всякой дрянью полы моют. Ольга, например, старыми трусами Азата. Тётя Зина – драной майкой, Лидия Андреевна вообще мешковиной… А у меня тряпка специальная. Она байковая и почти стерильная. У меня вообще чистота, какую поискать. Пойдём, пойдём, покажу…

Она ухватила меня за руку и потащила на другой конец коридора. По дороге представилась:

- Меня Аннушкой зовут. Это по-русски, а по-татарски Аниса, но это неважно. Вот, смотри!

Комната Аннушки-Анисы ослепила роскошью. На окне висели пурпурные бархатные шторы, разделённые ослепительно белым тюлем. У стены возвышался трельяж, уставленный разнокалиберными баночками и флаконами. Почти всю комнату занимала огромная деревянная кровать, покрытая атласным  покрывалом с диковинными птицами.

  - Видишь, видишь? – суетилась хозяйка, заглядывая в моё изумлённое лицо.- Вот как я живу! Сейчас ещё что-то покажу!

 Она полезла под кровать и вытащила магнитофон новейшей модели. Дорогущий!

 - Прячу, чтобы не украли. Включаю, только когда гости приходят. Чтобы соседям ничего слышно не было.

 - Совсем тихо, в смысле? – не поняла я.

Аннушка захихикала и покрутила пальцем у виска.

 - Тебе что, про меня ещё ничего не сказали? И Устюжанин молчит? Не волнуйся, скажет. Только и он мне не указ! Как хочу, так и живу. Чем хочу, тем и зарабатываю. Днём я, как все, в теплице парюсь, а что после, вечером, то… Ты лучше мою тряпку найди!

  Капитан Устюжанин, бывший фронтовик, работал участковым уполномоченным , в одиночку охраняя порядок в  трех населённых пунктах. Впоследствии он и рассказал мне, что Анька, фактически единственная на его участке проститутка, воспитательной работе не поддаётся. Ни один клиент не признался, что платит  ей за услуги, стало быть, не выдал Аньку, и  составить протокол невозможно, а без него к ответственности не привлечёшь.

 - Гости у меня бывают, это точно, -  признавалась Аниса. – Но пьянки – никогда! И ночевать никто не остаётся. Нарушаю я правила общежития? Нет! Музыка громко, чтобы других шумов никто не слышал. Но после двадцати трёх ноль-ноль – тишина. У меня ребёнок, ему спать пора.

Ребёнок – пятилетняя Маргарита с огромными тёмными глазами, одетая, как куколка, во время приёма гостей гуляла по коридору, прижав к груди плюшевую игрушку. Иногда её забирал к себе кто-нибудь из соседей. Со временем Аннушка стала приводить девочку ко мне, совала горсть конфет и просила:

  -  Пусть с твоими поиграет, мне будет спокойней. А, может, книжку ей почитаешь? Мне же совсем некогда.

  Маргарита татарского языка не знала. Говорила  на русском чисто, слегка растягивая слова. Ей почему-то нравилось играть моими волосами. Однажды, водя по волосам расчёской, она сказала:

 - У мамы тоже скоро такие длинные, густые волосы  вырастут. Она будет много-много музыки слушать, и вырастут.

 Я пересказала эти слова Аннушке. Та расхохоталась. Стянула с головы пёстрый платок. Её голова была абсолютно гладкой, как моё колено.

- А как же…-  начала, было, я, пытаясь правильно поставить вопрос. Она опередила:

  - Как к этому мужики относятся, хочешь знать? А им это нравится, их это возбуждает. И голова моя, и музыка.


    Прищепки

Пропажа половой тряпки  Аннушки была для меня  первым сигналом о  криминальной обстановке в бараке. Со временем выяснилось: воровство  процветает. И неспроста участковый Устюжанин частенько наведывается.

Как раз напротив чертога доморощенной жрицы любви располагалась комната, в которой проживали Азат и Ольга. У них был гражданский брак, который в те годы совсем не приветствовался. Но мнение широкой общественности парочку не интересовало. По-моему, они были счастливы.

Ольга – хорошенькая толстушка, русская, круглая сирота, приехавшая с юга области, работала в полеводческой бригаде совхоза. Азат – татарин, смуглолицый, с копной кудрявых волос, острым взглядом и резкими движениями, был местным, из порядочной семьи, жившей в собственном доме на другом краю села. Он уже отбыл срок в колонии общего режима и находился  под надзором участкового.

Работая ночным сторожем в овощном хранилище, Азат днём редко выходил из барака. Ольга ждала ребёнка.

Их жилище поражало нищетой. Окна на ночь заклеивались газетами. Оля набирала в рот воды, прыскала на стекло и приклеивала к нему газетный лист – занавеска готова! Ржавую кровать застилали драным одеялом, не закрывающим полностью грязный матрац. Единственная подушка наволочки не имела. Колченогий стул и обшарпанный  стол без клеёнки довершали убранство комнаты.

- Скоро рожать, а у меня ничего детского нет! - сокрушалась будущая мама, убирая с виду бутылку из-под «Агдама», только что приконченную супругом.

 - Не боись, дурёха, всё будет!- утешал слегка захмелевший Азат и подмигивал мне цыганским глазом. – Правда, соседка?

- Конечно, Оля, я тебе соберу всё, из чего Анютка выросла. Пелёнки, подгузники, распашонки…

Я, действительно, всё собрала, перестирала, перегладила, сложила аккуратно.  Долго разглядывала простынку с кружевным уголком, в которой привезла дочку из роддома, жалко было расставаться, но потом и её сложила и добавила к стопке детского белья.

- Спасибо, спасибо! – приговаривала Ольга, разглядывая вещи, поглаживая каждую, расправляя складочки. Мне показалось, что её глаза увлажнились. В моей груди сделалось тепло, начинало распирать от собственного благородства. Отрезвил Олин вопрос:

 - А одеялко где же? Не везти же ребёнка из роддома в одной простынке?

Одеяло у меня, конечно, было. Даже два. Под одним, стёганым, спал Антон, а другим, тоненьким, я укрывала Анюту. Какое же отдать? Над этим вопросом я ломала голову весь вечер. Наконец, решила: если большой пододеяльник свернуть вчетверо, получится славная «укрывашка» для дочери, значит, тонкое одеяльце можно отдать.

От немедленного дарения остановило невесть откуда взявшееся пятно. Пришлось  одеяло постирать. Сушить повесила во дворе. А утром обнаружила пустую верёвку, даже прищепок на ней не осталось. Расстроилась – описать нельзя. Удручённая потерей, пошла к Ольге.

- Понимаешь, одеяло пропало!

 - А, ерунда! – утешила меня соседка. – Не надо уже. Азат вчера купил. Не новое, правда, но очень хорошее. Вон, на батарее сушится.

На батарее висело моё одеяло. Азат, опираясь локтём о подушку, хитро улыбался:

- Иду утром с работы, смотрю -  одеяло висит. Никому не нужное. Замёрзло совсем.
 Так что не беспокойся, родная!

- Это же моё одеяло, Азат.  Я его вам отдать хотела!

 - Да? Ну, считай, отдала!

 - А прищепки? – от растерянности я не знала, что и сказать.

- Вон они, на подоконнике, забирай, если надо! – оба дружно засмеялись мне вслед.

 Крепко сжимая деревянные прищепки, я плелась в свою комнату, не зная, плакать от огорчения или радоваться, что одеялко  таки не пропало.

До самого лета я ничего не вывешивала на уличные верёвки, всё бельё сушила в комнате. Но вот наступили тёплые деньки, и я завела стиральную машину.

Машин в бараке было две. У Лидии Андреевны Овечкиной, начальницы
сортоиспытательного участка,  и у меня (дедушка подарил). Лидия Андреевна свою  берегла, никому не давала, а моя машина скиталась по всему селу, так что порой я и не знала, где она и когда ко мне вернётся.

 - Хорошая у тебя машинка! – похвалила накануне жена киномеханика. – Мощная. Я половики свои все перестирала, потом ещё золовкины. Файзуллины тоже просили, но я не дала, вдруг сломают.

Блудная машина вернулась домой. Стирки скопилось много. Воды я натаскала на коромысле с ближайшей колонки. Плюхалась почти весь день. Решив, что до ночи высохнет, развешала бельё на трёх верёвках. Вынесла на   помойку воду от полоскания, помыла пол и решила посмотреть, как там бельишко.

Его не было. То есть вообще не было ничего. Только прищепки. Но они меня не утешили. Я села на крыльцо и стала пристально смотреть на верёвки. Прошло не больше получаса, как я топталась под ними с полным тазом, - и вот тебе на!

Посидев, я отправилась к Азату. Он спал. Ольга кормила грудью ребёнка.

- Тсс-с! – поднесла она палец к губам. – Все спят.

- Бельё…- начала я шёпотом.

Она дёрнула уголком рта:

- Не он! Хочешь, посмотри в шкафу, под кроватью, хоть где… Не он!

Разумеется, я не полезла ни под кровать, ни во встроенный шкаф.

Не он, так не он. Но больше было некому. Отправилась собирать прищепки, будь они неладны.


   Артист

Дни аванса и получки в совхозе незамысловато отражались на барачной жизни. По коридору носились вкусные запахи. Двери хлопали чаще и громче обычного. Ребятишки обменивались сладостями. Малопьющие старались отойти ко сну раньше, чтобы подремать до того, как начнётся концерт дяди Коли.

Дяди Колина дверь была как раз напротив нашей. Он жил в 9-метровой комнатке с худосочной женой и дочерью неопределённого возраста и работал истопником в барачной котельной.

Первые дней десять я его и не видела. Протопает по коридору тяжёлыми сапогами, припудренными угольной пылью. Оставит обувку за дверью, дабы не наследить на опрятных домотканых половичках. Похлебает своих любимых щей из квашеной капусты. И снова на рабочее место.

Окрестные  мужички то и дело забегали в кочегарку «на огонёк»,  выкурить по чинарику, поболтать о том, о сём, погреться у жаркой топки, послушать дядю Колю.

 Рассказчик он  был изумительный. Из своих пятидесяти лет ровно половину провёл в тюрьмах и колониях, на пересыльных пунктах и в лагерях. От вольной жизни практически отвык и даже вроде ею тяготился. Потому собирал вокруг себя таких же, «тянувших срок» и рассказывал им  разные были и небылицы.

Первый концерт дяди Коли был для меня полной неожиданностью. Среди ночи я услышала тихий скрип соседской двери и глухой удар о мою. Потом что-то упало. Из любопытства решила выглянуть, но открыть дверь сразу не смогла, словно она была подпёрта с обратной стороны.

Собрала все силы, навалилась, поднатужилась – дверь с трудом поддалась. Ещё налегла и вместе с дверным полотном слегка отодвинула в сторону грузноватое тело дяди Коли. Выбралась под тусклый свет коридорной лампочки, присела на корточки и сперва испугалась. Обнажённый торс мужчины был совершенно синим.

«Умер!» - мелькнула мысль. Я потянулась потрогать сонную артерию, и тут дядя Коля всхрапнул, да так резко, что я от неожиданности села на пол. Сосед спал. И весь барак спал. Только мы вдвоём сидели в пустынном коридоре. Дядя Коля почмокивал губами, а я с интересом разглядывала его грудь, руки и плечи, сплошь покрытые татуировкой.

Чего только там не было: и башни с куполами, и русалки с розами, и змеи, обвивающие кинжалы, и два портрета вождей – Ленина и Сталина, в центре которых красовались дяди Колины соски. Были там ещё разные надписи, не совсем цензурные, но для меня весьма интересные.

Хотелось посмотреть, что на спине, и я попыталась перевернуть дядю Колю. Он оказал сопротивление и, проснувшись, уставился на меня мутными глазами. Не уверена, что узнал, но поскольку расплылся в широкой улыбке, поняла, что никакой угрозы не представляет.

Помотав головой, дядя Коля, придвинулся спиной к стенке,  уселся удобнее и взревел:

  - Красавица, ба-агиня, а-а-ангел!

И далее шла вся ария Германна из «Пиковой дамы», которую я страсть как любила слушать во время своей работы в мемориальном Доме-музее Петра Ильича Чайковского в Воткинске.

Странно, но на пение дяди Коли не открылась ни одна дверь, и никто не попытался заглушить солиста. Потом были ария Гремина из «Евгения Онегина», ариозо Ленского, куплеты Мефистофиля. Завершился бенефис арией Кармен из одноимённой вещицы Бизе.

В аплодисментах, равно как и в самой публике, артист не нуждался. В этом я убедилась через две недели, когда в совхозной конторе всем работающим давали аванс.

Новый ночной концерт дяди Коли состоял исключительно из художественного чтения. Начал опять же с Пушкина. Весь роман про несчастную любовь Тани Лариной был прочитан очень выразительно, правда, с небольшими паузами. То ли память допускала провалы, то ли дядя Коля специально делал перерывы для кратковременного сна. Потом шли Лермонтов, Тютчев, Фет… Под утро раскатисто зазвучал Маяковский:

-  Читайте, завидуйте! Я гражданин Советского Союза!

Подозреваю, вернее, точно знаю, что не одна я не спала в те ночи, когда дядя Коля устраивал свои концерты. Но никому и в голову не приходило призвать артиста к порядку или пожаловаться на него капитану Устюжанину.

Во время музыкально-поэтической композиции из произведений Есенина я была готова выскочить в коридор в одной ночной рубашке и расцеловать соседа, однако, не решилась.

Финальным аккордом каждого выступления была фраза, которую дядя  Коля кричал зычным голосом куда-то в потолок:

 - У – у – у! Я весь мир люблю-ю-ууу!

Казалось, его крик пробивает крышу и уносится далеко-далеко, в небесные просторы.

 Дядя Коля заменял нам Большой театр. Нет, не зря он провёл полжизни за решёткой! Не просто так! Его феноменальная память вобрала всё, что удалось прочитать в книгах и услышать от других заключённых. К тому же он был прирождённым артистом, не открытым, не оценённым по достоинству на воле.

Барак его любил. И, когда однажды дядя Коля серьёзно заболел, обитатели по очереди дежурили ночами в кочегарке, поддерживая тепло в нашем общем доме и не позволив «артисту» потерять работу.


Часть 6

   Детдом

Через несколько дней  после того, как я перестала быть комендантом ЖКХ, в мою дверь постучала женщина лет сорока с лучистыми серыми глазами и приятной улыбкой.
- Добрый день! Я к вам по просьбе Клеймёнова. Разрешите?

 Присев на табурет, она внимательно оглядела комнату. Антон на диване складывал башню из кубиков, Аня сосредоточенно сосала пустышку, я на плитке с открытой спиралью варила кашу.

Гостья не спешила начать разговор. Её взгляд, скользнув по стенам, остановился на книжных полках, на проигрывателе и стопке грампластинок.

- Можно взглянуть? – спросила она. – О, Чайковский?! Первый концерт! Я слушала его в консерватории перед самой войной. Четверть века  назад, а словно вчера… Впрочем, что это я? Совсем не за этим пришла. Знаете, я хочу предложить вам работу.

Гораздо позже я узнала, что Александра Ильинична Устюжанина во время войны эвакуировала  детей из блокадного Ленинграда. Вместе с последней партией попала в Западную Сибирь, в Ембаево, где на центральной улице под детский дом отдали четыре добротных избы. Молодую воспитательницу назначили директором, она вышла замуж за местного участкового милиционера и уже не смогла вернуться в родной город на Неве.
 
- Мне нужен ночной воспитатель, - продолжала Александра Ильинична. – До лета, а там видно будет.

Я согласилась.

Антошка засыпал в 9 вечера. В 10 я купала Анютку, кормила и укладывала в кроватку.  До детского дома пять минут быстрым шагом. В 11 уже на работе.

Меня встречал одноногий сторож дядя Саша Шварц. Вторую ногу потерял на трудовом фронте, на лесоповале. Немец по национальности, он говорил с сильным акцентом и с таким искромётным юмором, что у меня щёки болели от смеха.

- Ты опять не опоздаль! – радовался дядя Саша, открывая мне ворота. – А слишал ли, что наша Эльза поженилься? На кому? Рыжий Васька, сын кузнец, на ему? Глупый Эльза! Фатер пьёт и Васька будет. Ай-я-яй!

Ковыляя вслед за мной на своей деревяшке, дядя Саша пересказывал сельские новости, перемежая их шутками-прибаутками, коверкая русские слова и вставляя немецкие. Он провожал меня до того дома, где размещались самые маленькие, трёхлетки.

Дядя Саша знал, с каких кроваток надо поднимать детей на горшок. Если было уже поздно, и спавший ребёнок безмятежно «плавал» в собственной луже, дядя Саша помогал мне. Он держал на руках малыша, пока я перестилала постель, а потом относил мокрые простыни в сени, в  специальный бак.

Никто не вменял сторожу такие обязанности, это была его личная инициатива.

Из младшей группы мы шли в среднюю, потом в старшую и подготовительную, где «писюнов» значительно меньше. Ембаевский  дошкольный детский дом сейчас располагается в кирпичном, специально построенном здании на опушке леса, в полукилометре от села. А в конце 60-х  в нём не было благоустройства. Ни водопровода, ни канализации. Печи топили дровами.

С этими дровами оказалась морока. Как-то раз, определив, что в средней группе  прохладно, решила подтопить печь. Не обнаружив наколотых поленьев, взяла топор, поставила перед собой толстенный чурбан и вдарила по нему. Чурбан только слегка подпрыгнул. Тогда я сняла пальто и варежки, поплевала на ладони, как заправский дровосек, расставила ноги пошире, занесла колун над головой и  вложила в удар всю силу.

Очнулась от холода. Надо мной в чёрном небе сверкали звёзды. Луна разливала свет по сугробам. В дяди Сашиной сторожке светилось окно. Откуда-то шёл гул. Прислушалась: гудело в моей голове. Потрогала лоб – шишка с кофейную чашку. Подобрав пальто и шапку, поплелась в домик. Из зеркала на меня испуганно глянул единорог.

Кинулась к дяде Саше. Он, ругаясь по-немецки, по-русски и по-татарски, велел запрокинуть голову, нагрёб снега, положил мне на лоб и стал рассказывать жутко весёлые истории про тех, кто берётся не за своё дело, а потом остаётся без рук, без ног и без головы.

 - Ты теперь мутер Окатуйтам, который вчера привезли! – обрадовал меня сторож, встретив вечером следующего дня. Накануне из Салехарда доставили двух ненецких ребятишек по фамилии Окатуйто, а я с заплывшими глазами точь-в-точь походила на сильно пьющую ненку.

Колоть дрова дядя Саша меня научил. И к следующей зиме, когда мне доверили должность нянечки в старшей группе, заготовить охапку-другую дровишек не составляло особого труда. А эта, первая зима в детдоме, оказалась сложноватой.

Александра Ильинична слыла директором строгим и требовательным, не знавшим покоя ни днём, ни ночью. Как-то, застав меня спящей на детской кроватке, она сказала:

- Всё понимаю, устаёшь, не высыпаешься. Но здесь ты на работе, поэтому не расслабляйся. Видишь прохудившиеся колготки? Возьми иголку, нитки и заштопай, как сделала бы родная мама. Это наши дети, понимаешь? У них нет родителей. А ведь они хотят, чтобы их поцеловали на ночь и сказку рассказали, и по головке погладили.

Эти слова стали мне руководством в будущей работе, а пока я только торопила время. Скорей бы 4 часа утра, чтобы убежать к своим «беспризорникам», которые одни-одинёшеньки  спали в тёплой барачной комнате.

Закрывая за мной ворота, дядя Саша шутил:

- Не усни, когда идёшь!

Куда там! Я мчалась вихрем, перелетая через сугробы.

Но однажды… Забежав в барачный коридор, увидела возле своих дверей стайку соседок, среди которых возвышалась Томка Юферова с большим топором. Из комнаты доносился рёв дуэтом.

- Не знаем, что делать! Давно плачут! Случилось что-то! – заверещали разом тётки. – Решили уж двери ломать!

Дрожащими руками открыла замок. Схватила обоих, зареванных, в соплях. Напоила водой, успокоила.

 - Собака под окнами сильно лаяла, вот, наверное, и напугала, - догадалась Томка.
 – Ты бы хоть ключ оставляла, когда уходишь. Жалко же ребятишек, вдруг заиками станут.

Заиками дети не стали, но догадка соседки подтверждалась неоднократно. Стоило поблизости залаять собаке, Анютка принималась плакать, а за ней и Антон. Пришлось завести свою собаку. Чтобы привыкли.


   Машинопись

О том, что такое сортоучасток и чем там люди занимаются, я узнала благодаря Лидии Андреевне Овечкиной. Она была агрономом, как и её муж. Виктор Иванович – невзрачный мужчина, зимой и летом не снимавший шляпы, находился в подчинении у своей властной жены и дома ( его обязанностью были уборка и готовка), и на работе.

 У Лидии Андреевны был невысокий рост, идеальная фигура и обветренное, покрытое стойким загаром лицо, с которого не сходило надменное выражение.

Овечкины ни с кем в бараке не общались. Они не работали в совхозе.

Сортоиспытательный участок имел даже не районное, а областное подчинение, располагаясь на земле совхоза им. Калинина. Потому и жили агрономы  в селе. Без сомнения, они могли получить квартиру в областном центре, но тогда бы пришлось ежедневно преодолевать 40 км туда и обратно и всецело зависеть от рейсовых автобусов, которые ходили, как им вздумается.

С ранней весны до глубокой осени супруги-агрономы работали в поле, наблюдая за тем, как ведут себя на тюменской земле разные сорта всяких культурных растений. Выявляли те, что можно районировать, то есть использовать в сельском хозяйстве региона, получая высокие результаты.

В подробности и смысл этой кропотливой работы мне пришлось вникнуть помимо своей воли.

- Задержитесь на минутку! – скомандовала Лидия Андреевна, когда я, возвращаясь с прогулки, выгружала из санок свою малышню. – Хотя нет, лучше зайдите ко мне через полчаса.

Комната Овечкиных скорее напоминала рабочий кабинет. У окна солидный двухтумбовый письменный стол, на нем лампа с зелёным абажуром, стопка бумажных папок с тесьмовыми завязками и настоящий микроскоп.

 Вдоль одной стены стеллажи с книгами и брошюрами, у другой диван-кровать с клетчатым пледом. Над диваном ковёр с геометрическим рисунком. На полу тоже ковёр, прежде чем ступить на который, хозяева снимали тапки.

Я топталась у порога, пока не пригласили сесть.  Примостилась  на краешке дивана и продолжала с любопытством озираться. Заметила на потолке замысловатую люстру. В других комнатах висели казённые плафоны конической формы.

- Нравится? – прервала моё любование хозяйка. – Это чешское стекло.

 - Лида из-за границы привезла, - подал голос Виктор Иванович, которого я сперва и не заметила в кухонном «отсеке».

- Глупости! – оборвала его супруга и, глядя в упор стального цвета глазами, спросила: - Вы печатать умеете?

- На машинке? – переспросила я и обшарила комнату взглядом.

- На машинке, на машинке, - с лёгким раздражением подтвердила агрономша. – Её здесь пока нет. Привезу. Нужно отпечатать страниц сто или сто пятьдесят. По 20 копеек за лист. Возьмётесь?

Печатать двумя пальцами я умела. Мама долгое время работала в редакции «Тюменской правды» и позволяла посидеть за машинкой, отстучать небольшой текст. Но в таком объёме…

Попыталась перемножить 20 на 150. Получалась очень приличная сумма, и я согласно закивала головой.

Через день мне привезли печатную машинку в твёрдом футляре, пачку сероватой газетной бумаги, несколько листов  копирки, запасную катушку ленты и рукописный текст.

Это был годовой отчёт о деятельности государственного сортоиспытательного участка с графиками и таблицами, с множеством цифр и научных терминов. Бегло просмотрев  первую страницу, я схватилась за голову. Такой мудрёности мне ещё не встречалось.

- Печатать в пяти экземплярах и чтобы никаких ошибок. Понятно? – дабы вывести меня из ступора, Лидия Андреевна переспросила: - Всё понятно?

Заметив мою растерянность, слегка смягчила голос:

- Почерк у меня не очень разборчивый. Будет неясно, спрашивайте. Вечерами я дома.

И началась моя каторга. Машинка оказалась допотопной. Три клавиши западали, приходилось их выковыривать при помощи кухонного ножа. Пробить четыре листа бумаги и столько же копирки, чтобы текст на пятой странице читался, у меня не получалось. Я долбила, как дятел, но вскоре поняла, что одной закладкой не обойтись. Придётся весь текст печатать дважды.

Больше всего меня смущали таблицы. Столбики цифр, написанные мелким, хотя и аккуратным почерком (видимо, их составлял Виктор Иванович), передо мной сливались, перескакивали друг через друга, путались. Ткнула пальцем не в ту клавишу, и вытаскивай все листы, стирай ученической резинкой неверное, закладывай снова, выравнивая с точностью до миллиметра, бей, что есть силы в нужную цифру, не промахнись!

Если бы я работала в другой обстановке, то, возможно, и справилась бы за неделю, как того требовала Овечкина. Но моё беспокойное семейство надо было то и дело кормить, поить, усаживать на горшок, вытирать попки и носы, убаюкивать, развлекать и выносить на свежий воздух.

Сказывалось хроническое недосыпание. Производительность машинного писания падала. Резинка не стирала, а размазывала буквы, «точка» и «запятая», словно шрапнель, пробивали в листах сквозные дыры. Перечитывая готовый текст, я находила  всё новые и новые ошибки.

«Артель – напрасный труд» - вот как бы назвала мою работу покойная бабушка Елена. Лидия же Андреевна, заходя вечерами посмотреть, как идёт дело, только кривилась и сухо замечала:

- Седьмую и двенадцатую страницы надо перепечатать. Грязно. Я не могу представить такой отчёт в областное сельхозуправление. Будьте внимательней, пожалуйста!

В глазах рябило, болели плечи и шея. Под детской кроваткой скопилась куча грязного белья. Дядя Саша Шварц, встречая меня у ворот, замечал:

- Ты сталь совсем как мой фамиль. Чёрный-чёрный. Надо немножко больше спать, кушать витамин.

 Ленту, изодравшуюся в клочья, пришлось поменять на новую. Но стало заедать рычаг каретки, чтобы двигать её, требовались дополнительные усилия. Где их взять? И я снова вспомнила бабушку Елену. Она учила меня молиться. Меня, пионерку-активистку, комсомолку-атеистку! Она перед сном творила молитвы вслух, не обращая внимания на мои протесты. И память, помимо моего дурацкого упрямства, впитала незамысловатые тексты.

- Не хочешь просить милости у Господа, просто благодари его за то, что имеешь! – наставляла бабушка.

За что же благодарить сейчас? За эту муку с  ненавистным печатаньем? За то, что не хватает времени? Что силы на исходе?

- За то, что есть кров и пища, одежда и обувь, за то, что здоровы и спокойны дети! – услышала я где-то глубоко внутри себя бабушкин голос и, прошептав «благодарю!», уронила тяжёлую голову на клавиатуру.

Через несколько дней Лидия Андреевна забрала готовую работу и машинку, тщательно пересчитав, вручила мне деньги. А потом внезапно обняла, прошептав на ухо: « А всё-таки вы молодец!»

Этого я никак не ожидала. Потому не знала, что ответить.


   Гришка

Киномеханик Рашид, жена которого периодически эксплуатировала мою стиральную машину, время от времени прибегал ко мне с просьбой написать киноафишу.

-Я бы и сам мог, - каждый раз, словно оправдываясь, уверял Рашид, - но Клеймёнов ругается, говорит, много ошибок делаю.

Пока я разворачивала лист ватмана, доставала плакатные перья и разноцветную тушь, он стоял над душой и обещал всякие блага:

Ты в кино ходи бесплатно, я Земфире сказал, чтобы пропускала…Если конину любишь, я тебе к празднику принесу, мне брат обещал…

Приближался Новый год, хотелось хоть какого-нибудь мяса на праздничный стол, и, встретив на улице киномеханика, я не постеснялась намекнуть про «гонорар».

- Думаешь, забыл? Сегодня же принесу! – заверил Рашид, но пришёл только 31 декабря и с пустыми руками.

 - Извини, мяса нет. Брат сказал: русские конину не едят. Я тебе другое принёс мясо…Только оно живое! – с этими словами он достал из-за пазухи кролика.

Ещё когда он держал зверька за уши, я поняла, что кролик – инвалид. Правая лапка у него была неестественно повёрнута в сторону.

Отпущенный на пол, кролик посидел немного, озираясь, потом прыгнул в сторону и оказался под детский кроваткой. Антон захлопал в ладошки, Анютка издала восторженный визг.

- Ну, я пошёл, мне ещё своих кроликов колоть надо. А с этим сама расправишься. – И Рашид исчез за дверью.

Встав на четвереньки, мы все трое рассматривали кролика, а он нас. Он был чёрный, как угольные сапоги дяди Коли, только на одном ухе и на вывернутой лапке сияли белые пятнышки.

- Как его зовут? – спросил сын. И я неожиданно для себя ответила: - Гришка.

  - Глиска, глиска! – позвала двухлетняя Аня. И кролик смешно задёргал носом, принюхиваясь к её протянутой ручке.

  Освоившись, Гришка принялся скакать по комнате, рассыпая свои «горошки». Анюта бегала следом, пытая собрать их и засунуть в рот. Антон уверял сестру, что это не драже. Я суетилась с веником и совком. В общем, началась кутерьма. На шум прибежал Антошкин ровесник Артур, степенно зашла Маргарита.

Гришка окинул аудиторию своим лиловым глазом, подскочил к детскому стульчику, встал на задние лапки, а передними издал по сидению такую залихватскую дробь, что ребятишки завопили, как сумасшедшие.

Сделав паузу, кролик побарабанил ещё. Зрителей добавилось.

 - А если ему вместо стульчика кастрюлю подставить? – предположила Томка Юферова.

 - Или ведро! – подала голос дяди Колина жена.

Я достала большую кастрюлю. Гришка недоверчиво обнюхал её, потом сел рядом, отбарабанил тот же мотив и, не обращая внимания на просьбы зрителей продолжить выступление, ускакал под кроватку.

В тот вечер нам натащили капусты и морковки в таком количестве, что пришлось сложить припасы в пустовавший до той поры подпол.

  Гришка стал всеобщим любимцем. Он позволял себя гладить всем желающим. И не было лучшего средства успокоить плачущего малыша.

Днём, когда дети были в садике, а я на работе, Гришка творил, что хотел. От его «горошков» беды особой не было, зато лужи издавали запах резкий и неприятный, бороться с которым стало всё труднее.

- А ты его на день спускай в подполье, - предложила находчивая Юферова. – Ему там хорошо будет. И еда есть.

Гришка был членом нашей семьи, утешителем и нянькой. Его любил весь барак. До той поры, пока слева от нас не сменились соседи. Красивая Верочка вышла замуж и вместе с сыном Артуром переехала к мужу. В комнату поселились молодожёны: зоотехник Василий, только что окончивший Тюменский сельхозинститут и его 18-летняя жена Люба, привезённая из какой-то глухой деревни.

Всем своим видом Василий показывал, что они с женой в бараке люди временные. Вот-вот им, как белым людям, дадут благоустроенную квартиру. Он очень гордился высшим образованием, «ромбик» то и дело пересаживал с лацкана пиджака на свитер и обратно. Говорят, даже на куртку цеплял, пока парторг не сделал замечание.

При всём высокомерии Василий всё-таки снизошёл до обитателей барака, устроив вечеринку по случаю своего прибытия. Розовощёкая Любаша нажарила котлет, Томка принесла свежей стерлядки (её братья браконьерили в притоках Тобола), тётя Зина достала баночку грибов. В разгар застолья Аннушка приволокла свой драгоценный магнитофон. Устроили танцы.

Василий то и дело приглашал меня. Разгорячённый вином, шептал на ухо комплименты, норовил прижаться, скользнуть по спине  рукой ниже талии. В конце концов, мне надоела его беспардонность, и я ушла в свою комнату, где дети играли с Гришкой.

 - Какая прелесть! – заплетающимся языком констатировал зоотехник, явившийся следом. – Три кг мяса, не считая ценного меха… ха-ха!

Пришлось позвать на помощь тёзку, которая, не церемонясь, уволокла моего ухажёра к законной жене.

С тех пор Василий не давал мне проходу. Его масляные глазки, потные руки и сальные шуточки были наготове, где бы мы ни встретились. Пришлось пожаловаться Клеймёнову.

 - Твой кролик жрёт мою картошку! – сердито заявил зоотехник после беседы с парторгом. – Ещё раз залезет в подполье, сверну башку.

В тот же день я спустилась под пол и обнаружила, что Гришка, действительно, прорыл ход к соседям. Я старательно заделала дырку.

Через некоторое время угроза со стороны зоотехника повторилась. И мне пришлось снова ликвидировать Гришкины ходы с помощью толстой доски.

Опять был канун Нового года. Мы пришли домой и сразу открыли подполье, чтобы Гришка выскочил на волю. Его не было.

- Придёт! – утешала я готовых расплакаться ребятишек. – Погуляет и придёт! – уверяла, улыбаясь, хотя в сердце уже поселилась тревога.

Нарядили ёлку. Включили телевизор. И тут раздался стук в дверь.

 - Вот тебе на жаркое! – мерзко улыбаясь, сообщил Василий, положил на стол газетный свёрток и вышел.

У меня внутри всё похолодело. Развернула газету. Ободранная и выпотрошенная тушка кролика лежала передо мной. Одна лапка вывернута. Гришка.

- Сходи к тёте Томе, позови! – попросила я сына, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не разреветься.

Юферова сразу всё поняла. Она взяла тушку и отправилась к зоотехнику. Тот двери не открыл. Но можно не сомневаться, что, как и весь барак, он  слышал характеристику, выданную ему Томкой. Она никогда не стеснялась в выражениях, а  уж тут превзошла сама себя.

Окончив речь фразой «чтобы завтра духу твоего не было, живодёр грёбаный», соседка заглянула ко мне и, как ни в чём не бывало, прошептала, чтобы не слышали дети:

 - Я его пожарю. А съедим вместе, ладно?

Я отчаянно замотала головой, давясь слезами.

В ту новогоднюю ночь я сочиняла сказку про Деда Мороза, призывающего к себе кроликов со всего белого света для большого-большого хоровода.

- Вот и наш Гришка, наверно, туда ушёл! – решил сын. А дочка протяжно вздохнула.


Юферовы

Из всех обитателей барака я ближе всего сошлась с Тамарой Юферовой. 

Гренадерского роста, широкая в кости, с огромными ручищами и ступнёй 42 –го размера, с добрыми глазами и открытой улыбкой, эта молодая женщина казалась мне оплотом силы и справедливости.

Наши комнаты разделяло только подсобное помещение, в котором хранились вёдра, лопаты и мётлы. Так что в случае нужды до соседки было всего два шага.

Она выручала всегда. Надо ли за детьми присмотреть, одолжить пару луковиц, исправить сломавшийся утюг, забить гвоздь, который у меня никак не хотел входить в стену, – на все просьбы тёзка откликалась мгновенно и с охотой.

Томка выросла в  большой семье. У неё было четыре брата и две сестры. Отец работал одновременно лесником и бакенщиком на Туре. Сыновья ему помогали. Дочери вместе с матерью вели солидное домашнее хозяйство.

Вся семья жила на заимке в соседнем районе, в ста километрах от областного центра. Только Томка, со скандалом вырвавшаяся из-под опеки родителей, переселилась поближе к Тюмени, к цивилизации, как она утверждала.

Братья, отправляясь в город по своим делам, непременно навещали Тамару, и, если её не было дома, оставляли у меня рыбу, сало, солёные грибы, клюкву – всё, чем были богаты.

Я этих братьев без конца путала.

- Том, к тебе Саша приезжал, вот, лосятины привёз! – сообщала я вернувшейся с работы соседке.

 - У него шрам на щеке? – уточняла Тамара. – Нет? Тогда это Толик. Или Колька.

Для меня они все были на одно лицо: крупные, мордастые, с глубоко посаженными глазами, «картофельными» носами, конопатые и белёсо-рыжие. Даже когда я увидела их всех вместе за большим  семейным столом, не могла отличить одного от другого.

Шестеро детей, включая Тому и её младшую сестру Иру, были точной копией отца. И только младшая, Таня, походившая на мать, отличалась. Она была настоящей русской красавицей: небесной синевы глаза, толстая пшеничная коса, аккуратный прямой носик, алые губы и ни одной веснушки на белой коже.

В гостях у Юферовых я оказалась не по своей воле.

- Чего смурная такая? – врываясь, как обычно, без стука, спросила Томка. И, не дождавшись ответа, скомандовала: - Собирайся, в Дубровное поедем. Завтра престольный праздник – Покров пресвятой Богородицы. А сегодня картошку копать…

Не обращая внимания на мои вялые сопротивления, покидала в сумку детские вещи, схватила в охапку ребятишек и за двери. У крыльца стоял грузовик, за рулём то ли Саша, то ли Толик, то ли ещё кто из Юферовых. Меня с детьми поместили в кабину. Томка перемахнула через бортик и устроилась в кузове.

 - А Рома? – робко поинтересовалась я, имея в виду Тамариного гражданского мужа.

 - Неча делать, пол топтать! – ответствовал водитель и дал газу.

 Литовского парня, неведомо каким ветром занесённого в татарское село, на русский манер звали Романом, хотя у него было совсем другое имя. Он работал плотником в строительной бригаде, был пригрет и обласкан Томкой, хотя родня их  гражданского брака не признавала.

Роману очень нравился пенный напиток, который у Юферовой был всегда. Он хранился в большой фляге под столом и распространял специфический духман  за пределы комнаты, когда супруги его дегустировали.

 - Хороша «шарамыжка» получилась! Хошь попробовать? – вопрошала хозяйка, протягивая к самому носу кружку с брагой. – Ну, ты, как неродная, ей Богу! Ромке, вишь, как нравится!

Довольный Роман улыбался, но я знала, что не пройдёт и часа, как он примостится в конце коридора, и, опираясь на подоконник, ссутулившись, будет горько плакать, вспоминая маму и родную Литву. И будет что-то бормотать по-своему, вставляя в литовские фразы  русский мат, пока Тамарка не утащит его, обессилевшего, в комнату и не уложит в чистую постель.

 Поездка в Дубровное врезалась в память яркими воспоминаниями. Стояли погожие сентябрьские дни. Берёзы, окружавшие усадьбу Юферовых, золотились, осины отливали багрянцем, изумрудные лапы вековых елей оттеняли красные рябиновые кисти. Синее небо отражалось в речной глади. Сказка!

Детей сразу поручили Танюшке, она повели их посмотреть на щенков, ковылявших по двору. Тётя Маруся занялась обедом. Все остальные во главе с Прокопием Матвеевичем отправились в поле.

Картофельная плантация простиралась сразу за огородом. И была необозримой. Во всяком случае, не меньше, чем в совхозе им. Калинина. «Разве это можно убрать за один день?» - подумала я, но промолчала.

Мне дали самое лёгкое ведёрко. «Танюшкино!» - заметила тёзка. Глава семейства и двое парней постарше  встали на три рядка, слегка наискосок друг от друга. – и… пошла работа. Мы впятером едва успевали выбирать картофелины, крупные, одна к одной, и таскать их на расстеленный брезент для просушки.

Что-что, а работать Юферовы умели! При этом они обменивались шутками, подтрунивали друг над другом, заливисто хохотали.

Я была уверена, что продержусь до обеда. Как бы не так! Томка, заметив, что мои движения становятся всё медленней, а ноги заплетаются, велела поставить ведро и собирать в кучи мякину. Но и тут я вскоре вымоталась.

 - Иди-ка мамке помоги!  - крикнул Прокопий Матвеевич. – Обед – дело сурьёзное! Там думать надо, не лопатой махать.

 И я, обрадованная, побежала к дому.

Дети мои были уже накормлены, умыты и уложены в горнице на высоченную кровать. Таня читала им книжку.

Накрывать стол на десять взрослых человек приходилось впервые, и я очень старалась. Резала хлеб. Одну буханку за другой.

- Ещё, ещё! – приговаривала тётя Маруся.- Да потолще режь! Большому куску рот радуется.

Выкладывала жареных карасей с громадной сковородки на два блюда. Доставала из бочек солёные огурцы, грузди, мочёную бруснику. Вытаскивала из валенок крепкие красные помидоры, бурые толкала обратно, пусть дозревают.

Нестерпимо приятный мясной дух разлился по кухне, когда тётя Маруся достала ухватом из печки чугунок со щами. Сразу вспомнились дом, где я выросла, бабушка, варившая такие же щи,   дед с деревянной ложкой в левой руке…

После обеда меня в поле не позвали. Помогала тёте Марусе по дому.  Она деликатно расспрашивала меня о том, как живётся в бараке. Посетовала, что старшая дочь оторвалась от семьи, живёт в грехе с каким-то немчурой.

 - С литовцем, - поправила я.

Она махнула рукой:

 - Какая разница! Не по-человечески живут… Пьют-то часто?

Не зная, что ответить, я пожала плечами.

 - То-то и оно! – заметила тётя Маруся.-  У нас отец строг на счёт этого. Сам только по праздникам. И парням не даёт.

Ужинали поздно. Спасли все, как убитые. А утром запах свежеиспечённых пирогов проник в горницу. Возле печки, сменяя друг друга, топтались Тамара и Ирина. Тётя Маруся сидела на лавке под иконами, утираясь фартуком. А Танюшка смазывала румяные пироги топлёным маслом.

Это во сколько же надо встать, чтобы тесто замесить, начинку сделать, всё испечь?!

Покров  я праздновала впервые. Собственно, праздник представлял одно большое застолье, во время которого были песни и пляски. Оказалось, каждый из парней умеет играть на гармошке, девчата знают уйму частушек, а семейный хор заткнёт за пояс любой именитый коллектив.

Самое интересное, Юферовым никто посторонний не был нужен. Они умели веселиться сами по себе. И это было так здорово!

Правда, временами я чувствовала себя инородным телом, поскольку не умела так раскрепощаться, быть такой естественной, как эти рыжие, конопатые, некрасивые, но простые, понятные и милые Юферовы.


Детдом

В мае, когда ночи стали короче и светлей, нужда в ночном воспитателе отпала, и Александра Ильинична уговорила меня заменить заболевшего повара.

 - Детское меню нехитрое, - уверяла она. – Будешь готовить то же самое, чем  своих детей кормишь, только побольше. Я помогу.

По звонку Устюжаниной моих ребятишек тут же взяли в совхозный сад-ясли, причём в круглосуточную группу. Поначалу я не оставляла их там ночевать, забирать могла в любое время, в зависимости от того, столько задержусь на работе.

Вместе с воспитателями и нянечками в детдоме было чуть больше ста человек. Из этого расчёта кладовщица выдавала мне вечером продукты, всё точно до грамма. Фельдшерица вручала меню, утверждённое директором. Дядя Саша обкладывал печь дровами, чтобы за ночь ещё подсохли и лучше горели. Воду надо было таскать самой не только для приготовления пищи, но и для мытья огромных баков и кастрюль.

Всеми тонкостями поварского искусства я за два месяца так и не овладела, однако, науку получила, да ещё какую!

На плиту площадью четыре квадратных метра можно было поместить несколько баков и готовить одновременно обед из трёх блюд. Главной задачей для меня было водрузить эти баки на раскалённую поверхность, а потом стащить их, ничего не пролив и не обварившись.

Чёртова плита жрала неимоверное количество дров. Не подкинь вовремя, и жар пропадёт. Перестарайся – и самой не подойти! Несколько дней приноравливалась, укрощая этого огнедышащего «зверя».

Оказалось, компот из сухофруктов надо варить с вечера, чтобы он успел настояться к обеду следующего дня, а сахар в него класть только утром.

 Отваренные макароны, прежде чем запечь в духовке, непременно подсластить, иначе их дети есть не станут.

 Манку не сыпать в кипящее молоко, а сначала развести холодным и осторожно вливать, интенсивно помешивая, чтобы не образовалось комочков.

Все молочные продукты подвергать тепловой обработке. Овощи мыть, меняя воду несколько раз.

Одним словом, для меня открылась уйма тонкостей.

Александра Ильинична была терпеливым и тактичным наставником. А вот фельдшера с божественным именем Венера я боялась не меньше, чем печки. Снимая мазки с кастрюли, в которой варилась горошница, она приговаривала:

 - Это из какого места у тебя руки растут?! Немудрено, что мужа нет. Какой же мужик станет жить с такой засранкой?! Перемывай, пока мне всех детей не потравила. Почему помойное ведро до сих пор не вынесла? В нём микробы плавают, понимаешь?

Никаких плавающих микробов я в ополосках не видела. Кастрюли драила на совесть. Руки мыла с мылом по десять раз на дню. Но Венера всегда находила, к чему придраться.

Выходных за эти два месяца у меня не было. Правда, директор освободила меня от
сельхозработ, обязательных для всех сотрудников. Я не ходила на подсобное хозяйство детдома полоть овощные грядки, окучивать картошку и поливать огурцы, что делали все, включая Венеру.

Ещё во время войны Александра Ильинична завела четырёх породистых коров и огород, где силами работников выращивались овощи и картофель. Плантацию окружали кусты смородины и  малины. Благодаря этому хозяйству, дети получали продукты, в качестве которых можно не сомневаться. На зиму  сотрудники солили огурцы, помидоры, капусту, варили варенье и джем.  Погреб, напоминавший огромный бункер, с осени  забивался под завязку.

Необъяснимое счастье испытала я, когда повариха, после болезни отгулявшая отпуск, вышла, наконец, на работу. Первым делом она вскипятила в ковшике молоко, бросила в него горсть заварки и, когда жидкость приобрела насыщенный светло-коричневый цвет, добавила сахар и разлила по пиалам.

 - Настоящий татарский чай! – заметила моя избавительница. – Пей! Здоровой будешь, сильной! Никакая Венера не страшна. – Глаза поварихи сузились до предела, от них разбежались весёлые морщинки: - Что, сильно тебя моя сестра мучила?

 - Так Венера…

 - Сестра моя, младшая… Любит командовать. Только негде. Дома муж строгий. На рабочем месте то директор, то санитарные врачи  прижимают. Вот и нашла отдушину…

На оставшийся летний месяц Устюжанина определила меня в ремонтную бригаду помогать малярам. И я до осени ходила вся в краске, довольная, что злая Венера мне не указ. Под моей кистью крылечки, палисадники, скамейки приобретали разноцветный, праздничный вид.

С особым пристрастием я обновляла перила лестницы, что вела в изолятор, там же был и кабинет фельдшера. Каждое утро я делала на поручне свежий мазок, дабы голубая краска легла ровно и красиво.

Поднимаясь в свои владения, Венера неизменно хваталась за накрашенный участок и, рассыпая проклятья, бежала на кухню, где задыхавшаяся от смеха повариха оттирала ладони сестры растительным маслом.


Круглые сутки

Начался новый учебный год, и мне досталось  место нянечки в старшей группе.

Дети 5-6 лет оказались очень разными. Некоторые, как например, Владик, ещё плохо говорили.

Как-то, накрывая столики к завтраку, я услышала истошный Владиков крик:

- Тамаясевна, на тебе хебомасом!

Подбежала к мальчику, стала расспрашивать, что его напугало. Он хватал меня за руки и встревожено бормотал:

- Хебомасом, хебомасом…

Остальные дети, так же, как Владик, сидевшие на стульчиках вдоль стены в ожидании завтрака, смеялись и передразнивали:

- Хебомасом, хебомасом…

На глазах ребёнка уже показались слёзы отчаяния, а я всё никак не могла понять, о чём он говорит. Все вокруг веселились. Наконец, в группу зашла воспитательница и всё объяснила:

- Вы запачкали платье маслом, вот, сзади…

Владик успокоился, заулыбался сквозь слёзы, опять схватил мою руку и погладил.

Обучая детей правильной речи, воспитатели просили их проговаривать названия предметов, с которыми те соприкасаются.

- Берём ложку и едим суп, - дружным хором вслед за взрослыми повторяли малыши. – Это гороховый суп.

 - Берём вилку и едим котлету, - комментировался следующий этап обеда, - сегодня котлета с картофельным пюре.

К завтраку и ужину полагался белый хлеб с маслом. Ребятишки сами маленькими ножичками размазывали по кусочкам масло, повторяя:

 - Это хлеб с маслом.

В сознании Владика оба продукта соединились в одно целое – «хлебомасло». Он, вообще, был не таким, как все. Отставал от сверстников в развитии. Ему часто делали замечания за то, что под носом мокро, что на губах появлялась слюна, когда он торопился о чём-то рассказать, что не умел быстро завязать шнурки, что рисовал всегда одно и то же – длинную чёрную полосу, называя её «даёга».

 - Тебя югаи? – спросил Владик, разглядывая влажное пятно на подоле платья после ликвидации масла. Глаза ребёнка выражали такую заботу, такое участие, что, погладив его по стриженой голове, я поспешила утешить:

- Что ты, Владик?! Нет, конечно, никто меня не ругал!

- Яскажешь  мне каску? – подсовывая голову по мою ладонь, попросил он.

В тот вечер я рассказывала сказку всей группе, сидя не на стуле посреди спальни, как обычно,  а на краешке Владиковой кроватки, чем он был несоизмеримо горд. Это была моя оплошность.

- Садитесь ко мне! Нет, ко мне! Ко мне! – кричали мальчишки и девчонки на другой вечер. Пришлось установить очерёдность.

-   А хочешь, я тебе тоже расскажу? – спросил Валерик, когда я, сидя на его кроватке, завершила повествование словами «…а кто слушал, тот молодец!». И, не обращая внимания на  мои уверения, что поздно, что все дети уже спят, начал шёпотом:

- Жили-были мои мамка и папка. Они пили водку, ругались и дрались. А потом папка взял топор и отрубил мамке голову, когда она спала. Было много крови. Но мамке было не больно, она не плакала. И мы с папкой не плакали. Папка сказал: «Сама  виновата. Зачем ругалась?!»

Валерка замолчал, уставился в потолок, что-то пристально рассматривая на белой штукатурке. Потом приподнялся, обхватил меня за шею, притянул к подушке. Его маленькое тельце дрожало, но глаза были сухи и широко открыты.

Не без труда освободившись от объятий, я повернула мальчика на бок и поцеловала в висок.

- Ещё! – потребовал он. – Ещё!

Я стояла на коленях возле кроватки и покрывала поцелуями щёки, лоб, нос, подбородок Валерика. Дрожь прекратилась. Он протяжно вздохнул и закрыл глаза. Должно быть, видение кровавой сцены оставило его.

В ту ночь я никак не могла уснуть. Бродила между детских кроваток, поправляла одеяльца, штопала колготки и носочки. А, как только с обычным утренним обходом  в группе появилась Александра Ильинична, бросилась к ней с вопросом:

 - Правда, что у Валерика маму…

 - Правда, правда! – подтвердила Устюжанина. – Да не он один повидал такое, что не приведи Господи! У Леночки маму не её глазах из петли вынимали. Родители Славика на машине разбились, он один уцелел.  Нину бросили на вокзале. Видишь, война давно закончилась, а дети всё сиротеют и сиротеют…

Моя работа на группе была круглосуточной. Сутки через двое. В то утро, сдав смену, я не побежала в барак отсыпаться. Кинулась в ясли-сад, переполошив своим визитом и работниц, и собственных детей.

 Торопливо одевая ещё не до конца проснувшихся ребятишек, приговаривала:

 - Дома умоемся, дома позавтракаем, дома поспим, всё дома…

До следующей смены я с ними не расставалась.

Через много лет, уже сама трижды став матерью, старшая дочь Аня призналась мне:

 - Знаешь, как я скучала по тебе, когда мы с Антоном  были в круглосуточной группе? Ты ещё только в раздевалку заходила, а я уже чувствовала твой запах, роднее которого нет ничего на свете.

И я в очередной раз устыдилась того, что вынуждена была сдавать своих первенцев на круглые сутки.


Кто кому родня

- У нас есть фотография дедушки? – озадачил меня вопросом Антон по дороге из детского сада.

 - Нет, - ответила я. – А зачем тебе?

 - Да вон, в группе у нас висит портрет Ленкиного дедушки. Сегодня про него Марьям-апа рассказывала: « Дедушка Ленин, дедушка Ленин!»

 - А Ленка, знаешь, как гордится? – подхватила Анюта. – Будто только у неё дедушка есть…

 - А можно, мы завтра бабушкину фотографию унесём? - нашёлся Антон. - Где она с орденами. Пусть рядом с Ленкиным дедушкой повесят и всем рассказывают. Ладно?

Я смеялась до самого дома. Потом долго растолковывала детям, кто такой дедушка Ленин. Оба утешились тем, что вождь пролетариата им такая же «родня», как и Лене, дочке сельской портнихи.

Вопрос о родственниках стоял весьма остро. Вина за это полностью лежала на мне. И я знала: ещё немного, и мне придётся объяснять детям, почему у них нет ни деда, ни отца.

Их деда, то есть собственного отца, я и сама не знала. Сначала мне говорили, что он погиб на фронте. Потом, во время ссоры мамы и отчима я услышала, что он жив, только где-то далеко, за границей.

Мне было лет 14, когда я, без спроса проникнув в верхний ящик маминого комода, обнаружила на самом дне, под разными документами фотографию, на которой группа людей в военной форме. В центре – мама, а рядом с ней черноволосый, крутолобый, широкоплечий офицер с орденом Красного знамени на груди.

«Отец!»- обожгла мысль, и, перевернув фото, я прочитала: «Отдел контрразведки СМЕРШ 304-й гвардейской дивизии. 1944г. Польша. На Одере.» И список запечатлённых. Звания, должности, фамилии, среди которых – начальник отдела, майор Репетько Борис Николаевич. Никаких сомнений! Ведь моё отчество – Борисовна.

Кое-как столкав обратно мамины бумаги, я тут же написала письмо в Министерство обороны СССР с требованием немедленно сообщить мне адрес моего отца. Ответ пришёл примерно через месяц. Конверт с казённым штампом попал  в мамины руки.

 - Дурочка! – едва разжимая губы, произнесла она, не выпуская из руки вынутый из конверта листок. – У тебя нет отца! Нет! Нет! Понимаешь? Через два года получишь паспорт. Сменится фамилия. И отчество тебе даст Алексей Иванович. Поняла? И не смей больше никуда писать! Дура! Дура! Кто тебе скажет правду?

Она так и не показала, что было в ответном письме. И я больше никуда не писала. Незадолго до 16-летия меня удочерил отчим. Вместо дедушкиной фамилии Перунова в новеньком паспорте значилось – Томина, что немало повеселило одноклассников. Томка Томина! Ни с того, ни с сего!

А ещё через два года, поступив в Горьковский государственный университет, я получила более расширенную «кликуху» - Тома Томина из Тюмени. Но и на неё откликалась недолго. После первого курса самовольно, не спросив разрешения у родственников, вышла замуж за Федора Тарасова, без памяти влюблённая в него с третьего класса.

Наша совместная жизнь длилась всего 4 месяца, а фамилию я носила ещё 10 лет. Мало того, Тарасовыми были и мои дети, хотя их биологическим отцом стал совсем другой человек.

И у Антона, и у Ани в свидетельствах о рождении, в графе «отец» был прочерк, благодаря советскому законодательству. Хоть убейся, доказывая своё отцовство, но если брак официально не зарегистрирован, никакой ЗАГС не впишет тебя в детский документ. В ту пору это было мне на руку.

После смерти первого ребёнка, услышав из уст любимого мужа фразу «Ты способна только дохлых детей рожать», я решила, что жить с ним не буду, а детей нарожаю, сколько Бог даст, и выращу сама, без посторонней помощи.

Случай подвернулся.

- Что ты сидишь монашкой? – приставала ко мне свекровь. Я продолжала жить с родителями Фёдора, поскольку отчим бы не обрадовался моему возвращению в пенаты, а снимать квартиру на мизерную стипендию даже в голову не приходило. К тому же свекровь, не имевшая дочери, любила меня, как родную. – Что ты всё время дома? Сходила бы погулять, в кино или на танцы…Молодая же! Разве не хочется?

После похорон дочери, после предательства мужа ничего не хотелось. Я перевелась из  Горьковского университета в Тюменский. Училась успешно, уже сдала два госэкзамена на «отлично», вот-вот защита диплома, и тут случился традиционный весенний бал.

Появившись впервые на студенческом вечере, я почувствовала себя Золушкой в окружении бесчисленных принцев.

 - Весь физмат от тебя без ума! – шепнула, пробегая мимо однокурсница. – Особенно Калинин, художник.

Невысокий, стройный Калинин – студент заочного отделения физмата, работал тут же художником-оформителем. Он прекрасно вальсировал. При этом напевал приятным голосом и расточал комплименты. Постепенно оттеснив других кавалеров, напросился в провожатые и, пока мы медленно шли к дому, осмелел до того, что чмокнул в щёку и задал совсем не удививший меня вопрос:

- А смогла бы ты стать моей женой?

 - Смогла бы, - не задумываясь, ответила я, - если бы ты увёз меня из этого города.

Через несколько дней, на первомайской демонстрации  Калинин продрался ко мне через толпу и вложил в руку железнодорожный билет.

- Завтра на вокзале в 13 часов. Жду. Едем в Воткинск. Знаешь, где это?

Я не знала. Но, взяв самое необходимое и написав  прощальную записку родным, пришла в условленный час на вокзал.

Туман в голове и полную неизвестность в перспективе – вот что ощущала я, разглядывая моего спутника под стук колёс. Одно знала точно: в скором времени у меня будут дети.


Редакция

Каждый рабочий день в детском доме приносил новые впечатления. Мои вечерние беседы с детьми, их откровения переполняли меня чувствами и мыслями, которые невозможно было носить в себе.

От природы замкнутая, неразговорчивая, я и думать не могла о том, чтобы рассказывать детские истории соседям по бараку, а другого общения у меня в ту пору не было. И я начала писать.

С какой целью? На этот вопрос самой себе ответить не могла. Наверное, хотелось каким-то образом защитить детей от жестокостей мира, обратить внимание взрослых на тот факт, что из-за нашей беспечности, глупости страдают ни в чём не повинные малыши, что мы ломаем их психику, даже не задумываясь о последствиях.

Истории Валерика, Владика, Леночки и других воспитанников детдома, переосмысленные мной и вылитые на бумагу, сперва лежали на книжной полке, бездействуя, а потом я стала отсылать их в районную газету «Красное знамя».

Первая публикация вызвала переполох в коллективе.

- Как ты посмела, не согласовав с начальством, писать куда-то? – возмущалась Венера, размахивая перед моим носом свёрнутой в трубочку газетой.

- Ещё осуждает взрослых, бросивших детей! – поддакивала ей прачка. – Неизвестно, как у самой жизнь сложится… Сопля зелёная!

- А я не вижу тут ничего плохого! – заявила Устюжанина, и мои критиканы смолкли. – Пиши, девочка. Только всегда правду пиши, не выдумывай ничего. И постарайся не морализировать. Умный сам выводы сделает. А глупому бесполезно нотации читать. Пиши, у тебя хорошо получается.

Александра Ильинична меня благословила на журналистику. И целый год я была нештатным корреспондентом районной газеты, описывая события, происходящие в Ембаево. При этом моя популярность в селе росла, а в бараке я стала почти национальным героем.

- Опять твоя статья в газете!  - кричала на весь коридор Юферова, прибегая на обед. Почтальонка была её подругой и выдавала Тамаре корреспонденцию раньше, чем начинала подворовый обход. – Ну-ка, ну-ка, посмотрим, чего ты тут накалякала?

Томка собирала вокруг себя свободные уши и устраивала громкую читку с комментариями и обсуждением. Неверное слово, лёгкое искажение факта оборачивалось для меня душевным смятением, а иногда и позором.

Не очень-то волновало, что там скажут о моей статье на другом конце района, а мнение барачных читателей было настолько весомо и зримо, что при написании очередного материала я предвидела их реакцию, стараясь быть точной даже в мелочах.

А потом меня пригласили в редакцию.

- Тома? – удивился редактор. – А я думаю, что за селькор появился в  районе, которого править не надо!

 Михаил Кондратьевич Салтанов, возглавлявший редакцию «Красного знамени», хорошо знал нашу семью, помнил меня ещё школьницей.  Мой отчим раньше был его заместителем.

- Почему Тарасова? Почему в Ембаево? Почему в детдоме да ещё нянечкой? Ты институт окончила?

Я не успевала отвечать на вопросы, а он уже сыпал предложения:

- Хочешь в газету? Есть место корреспондента… Корректор нужен… Нет, давай сразу зав. отделом писем… Культура, просвещение, здравоохранение, правопорядок, охрана природы, спорт…Справишься, справишься…

И я согласилась. Первая зарплата плюс гонорар за публикации меня поразили.  Не таскаешь вёдрами воду, не колешь дрова и не топишь печи, не моешь посуду и горшки, не заправляешь постели, не чинишь одежду, не дрожишь под колючим взглядом Венеры, а просто сидишь и пишешь в своё удовольствие, и тебе за это деньги платят! Просто седьмое небо! Просто счастье!

А тут ещё в совхозе сменился директор. По настоянию парторга он разрешил мне переселиться.

Нет, я не выехала из барака, просто перетащила свои манатки в помещение, из которого швейную мастерскую переместили в новый дом. Теперь у меня был отдельный вход с торца и три 9-метровых комнаты: детская, спальня и кухня-столовая. Апартаменты!

И жизнь бы радовала, если бы не Калинин. Он находил меня всюду, куда бы я ни удирала, нашёл и в бараке.


Отцы и дети

Удмурдский город Воткинск, куда привёз меня институтский художник, мне совершенно не понравился. Однако привлекли две достопримечательности: красивейший пруд в окружении деревьев и усадьба на берегу, в которой родился великий композитор.

С удивительной расторопностью Калинин снял половину деревянного дома и устроил меня на работу в Дом-музей П.И.Чайковского старшим научным сотрудником. Через месяц он исчез, сказав, что необходимо съездить в Тюмень за красками.

- Всего на неделю! – заверил сожитель и оставил мне на питание 5 рублей.

Деньги кончились через три дня. Наверное, я не умела их тратить. Через два дня вынужденного голодания уже не могла думать ни о чём, кроме еды. Раздражали запахи из столовой, мимо которой шла на работу и домой. В обеденный перерыв слонялась по парку, срывала липовый цвет и зародыши яблок, пытаясь заглушить голод. Проводила экскурсии «на автомате», плохо соображая, о чём говорю.

До моей зарплаты оставалось дней пять. Мне в голову не приходило, что можно попросить аванс. Мало того, иногородние экскурсанты покупали сувениры, деньги за которые я до копейки отдавала бухгалтеру, даже не пытаясь прикарманить хоть маленькую сумму.

Бродя по парку, тщательно смотрела под ноги и однажды нашла мелкую монету. Тут же бросилась к лоточнице, купила пирожок с ливером.  От чувства голода он не спас, наоборот, есть захотелось ещё больше. Калинин всё не ехал.

На девятый день голодовки, возвращаясь домой, зашла в гастроном. Ноги сами поднесли к витрине, на которой стояли банки с пресервами. Протиснувшись сквозь очередь, я взяла ближайшую банку с пелядью и, прижимая её к груди, двинулась к выходу.

Ждала окрика, задержания, ареста… Магазин, наполненный людьми, вяло гудел. За мной никто не гнался. Оказавшись за дверями, побежала.

Дома, с трудом расковыряв ножом жестяную банку, облившись рассолом, вытащила рыбину и съела её прямо с чешуёй и кишками. Потом ещё одну, ещё…

Меня вырвало. Я легла на кровать и стала ждать ареста.

Наверняка, все видели, как я украла банку. Все знают, где я живу и где работаю. Завтра меня посадят в тюрьму. И об этом узнают не только мама и дед, но и мой идеал – моя любимая учительница Полина Максимовна. Какой стыд! Какой позор! Нет, лучше не жить!

Я стала бегать по комнате и лихорадочно искать выход из создавшегося  положения. Его не было! Зато появились новые позывы на рвоту.

Разглядывая в тазу под рукомойником непереваренные куски рыбы и собственную желчь, я поняла, что беременна. Страх перед арестом и тюрьмой ушёл, его сменила радость будущего материнства. Но утром на всякий случай я шла в музей другой дорогой, обходя гастроном за два квартала.

В тот же день пришло письмо на имя Калинина. На обратном адресе стояла его же фамилия, и я рискнула вскрыть конверт. Прежде, чем прочитать, посмотрела на подпись: «Целую. Жду. Твоя жена Люба».

К этому я не была готова. Художник не говорил мне, что женат, что у него есть годовалая дочка Ирочка, о первых шагах которой радостно сообщала Люба.

В скором времени я узнаю, что это та самая Люба Молчанова, большеглазая красавица с толстой косой, с которой мы ходили в один драмкружок при ДК железнодорожников. Та, самая Люба, чья старшая сестра преподавала нам историю в 10-ом, а младший брат Витька играл с Тарасовым в сборной города по футболу. А через три года эта Люба приедет в Ембаево на такси и, стоя в моей барачной комнате на коленях, станет умолять: «Верни его мне! Уговори, чтобы вернулся!».

Ни через три года, ни в тот момент, когда я держала в руках письмо, Калинин не был мне нужен.

Дождавшись декретного отпуска и получив расчёт, я украдкой уехала из Воткинска. Но художник разыскал меня в Тюмени, когда я уже родила Антона. Потом в Мальково, куда я убежала от него и учительствовала в сельской школе.

Он уверял, что расстался с Любой, что ему никто больше не нужен. Он пел романсы под гитару, читал стихи, рисовал мои портреты, доказывал, что мальчику отец нужен больше, чем девочке. Я не верила ему, но желание иметь девочку победило. И, родив Анюту, я сбежала в очередной раз, в Ембаево.

- Это только мои дети! Видишь, они Тарасовы и в графе «отец» прочерк. У них нет отца! – кричала я, когда разговоры о совместной жизни переходили в скандал. – Иди к Любе, она любит тебя! Ты там нужен, а тут нет, понимаешь?

Он и раньше не был трезвенником, а со временем стал пить по-чёрному. Появлялся всё реже и реже. Дети боялись не столько его, сколько моей реакции на эти визиты. И однажды они привели в дом нового папу.


Телефон

Антону было пять, Анюте четыре года, когда сгорел совхозный детский сад.

Это случилось зимой. Как обычно, я закутала детей и усадила на санки задом наперёд, чтобы ветер  и снег не били им в лицо. Первым сидел Антон, он должен был держать сестрёнку за пояс шубки.

Идти было далеко. Подобно волжским бурлакам, я перекидывала лямку от санок через плечо и, не без усилий преодолевая сугробы, прощупывала ногами заметённую за ночь тропинку.

Особого труда требовало преодоление снежного бруствера вдоль проезжей части.

Я тащила свою посапывающую поклажу сквозь метель, думая только о том, как бы не опоздать на автобус. До города почти 20 км, а там в 9 утра редакционная  летучка, на которой я дежурный  обозреватель.

До садика оставался всего квартал, когда я почувствовала, что мой возок  подозрительно легок. Остановилась. На санках сидел только один залепленный снегом Антон. Он спал.

- Где Анюта? Куда она делась? – тормошила я сына. Не открывая глаз, он пробормотал:

- Где-то здесь…

В обозримом пространстве девочки не было. Меня охватил ужас! Подтащив санки с сыном к воротам ближайшего дома, я кинулась обратной дорогой. Что, если Анютка свалилась на проезжей части улицы, и её задавил только что промчавшийся грузовик? Что, если она упала лицом в снег и уже задохнулась, ведь рот и нос её замотаны шалью?

Я нашла дочку у бруствера, оставленного вдоль дороги ночным грейдером. Она мирно спала, лёжа на боку. Идти, естественно, отказалась. Схватив в охапку, потащила её к тому месту, где оставила Антона.

Возле наших санок стояли три женщины и оживлённо решали, что делать с брошенным на улице ребёнком. Разглядев в утренних сумерках Машу Никитину, я поняла, что это доярки возвращаются с утренней дойки.

- Айда домой! – скомандовала Маша. – Нет больше детского сада.

 - Нету-нету! – вторили ей товарки. – Сгорел ночью. Уж как полыхало, как полыхало!

Не поверив тёткам, я потащилась дальше. Жуткое зрелище предстало взору срезу за поворотом. Ещё дымящиеся обгорелые брёвна, раскатанные по двору, и кажущиеся неимоверно высокими закопченные печи.  Сбившиеся в стайку воспитатели и нянечки скорбно молчали, кое-кто тихо плакал. Анютка тоже тоненько завыла:

 - Я там вчера куклу оставила…новую…в башмачках…

Поняв, что не летучку уже не успею, я перекинув через плечо верёвку от санок и двинулась в совхозную контору, к своему ангелу-хранителю. Клеймёнов был в курсе. Он позвонил редактору, обрисовал обстановку, сообщил, что дежурного обозревателя ждать не стоит.

- Надо новый детсад строить, а пока будем искать помещение хотя бы для одной группы. Твоих устроим, не волнуйся, - успокоил парторг. - А пока вот что, к обеду пришлю связиста, телефон тебе поставит. Хочешь?

Телефон! Я об этом и мечтать не смела. Позвонить на работу или маме всегда было проблемой: почта далеко, а в приёмной директора совхоза сидела неприступная секретарша.

К вечеру меня распирало от гордости: единственный телефон в бараке стоял на моей кухне. Конечно, со временем он стал всеобщим. Желающие позвонить по срочному делу не выбирали удобное для меня время суток. Пришлось смириться.

Зато как выручал меня это самый телефон!

Три месяца мы ждали, когда найдут помещение для детского сада. На две недели мне редактор дал отпуск, а всё остальное время ребята сидели дома одни.

Убрав в потайное место спички, ножи и другие опасные предметы, я выставляла на стол разную еду, целовала спящих детёнышей, закрывала их на ключ и уезжала в город. В полдень звонила, спрашивала, чем занимаются.

- Всё хорошо, мамочка! – отвечал обычно сын, отбиваясь от сестры, вырывающей трубку.
 - Он не даёт мне смотреть мультики ! – верещала рядом Анюта.

И я радовалась. Живы! Всё в порядке.

Но однажды мне ответила Аня:

- Да, мама, всё хорошо. Где Антон? Он форточку открывает в детской. Зачем? Так дыму много. Откуда дым? Верёвочка горит… Какая? Та, что от утюга…Позвать Антона? Сейчас.

Хриплым от волнения голосом Антон объясняет:

 - Мы играли в дом. Анюта решила погладить платочки и включила утюг. Потом мы кушали. И начался дым. Шнур загорел, потому что, наверное, на нём стоял утюг…

- Ничего не трогайте! – изо всех сил сдерживаясь, чтобы не завопить, попросила я. – Сейчас с тобой дядя Саша поговорит.

Со словами «говори что-нибудь смешное» сунув трубку растерявшемуся коллеге, помчалась в соседний кабинет и, моля Бога, чтобы Клеймёнов был на месте, позвонила ему:

- Гавриил Кириллович, пожалуйста, бегите к нам, там пожар, дети одни, они закрыты…

- Ну и дела! – докладывал мне через полчаса парторг. – Вовремя ты хватилась! Прогорела сложенная вчетверо махровая простыня и журнальный столик. Хорошо, что он из ДСП, больше шаял, чем горел. Но дыму! И ребятишки напугались, конечно… Да ладно благодарить! Как говорится, обошлось без жертв. Садик надо скорей открывать, пока твои архаровцы барак не сожгли к чёртовой матери.


Джек

 Маша Русакова в сбившемся пуховом платке, с красными  глазами, слезящимися от мороза, заголосила сразу с порога:

- Что же ты до сих пор копаешься?! Толик там уже икру мечет. Концерт через час, а она тут салаты режет!

Глаза у Маши всегда были красные, потому что она, с 17 лет работавшая электросварщицей, часто пренебрегала защитной маской. С первого взгляда можно было подумать, что она потомственная алкоголичка. Но ни Маша, ни её муж Анатолий спиртного в рот не брали, несмотря на свои профессии.

Маша была «сварной» и очень любила это дело. В стужу и в жару, надев огромные рукавицы, рассыпала она искры своими электродами, ремонтируя технику, заваривая швы на трубах, больше похожая на маленького ладного мужичка, чем на женщину.

Анатолий и гвоздя не мог заколотить. С детства пристрастившийся играть  на гармошке, он кое-как освоил нотную грамоту и всю сознательную жизнь числился музыкантом при сельском клубе.

Слух у Толика был отличный, а музыкальной памяти никакой. В Мальково, где мы жили в одном доме, я возненавидела полонез Огинского, потому что, разучивая его на баяне, Толя играл одно и тоже ночи напролёт.

В Ембаево Анатолий Русаков числился художественным руководителем  Дома культуры, и вся самодеятельность была на нём, чем он очень гордился.

Так уж повелось, что и в том, и в другом селе я помогала Толику вести концерты. Это называлось – конферанс.

В очередной канун Нового года Анатолий принёс мне список концертных номеров, которые мне предстояло перемежать художественным чтением. Я выбрала стихи, какие помню, чтобы не учить новые, и, по сути, была готова к концерту. Только вот платье…

 - Представляешь, Маша, я платье не могу найти. Сиреневое, с люрексом… Вроде, не вынимала из шкафа. Всё перевернула – нет нигде.

 - Так другое надень. Не одно же у тебя платье. Скорей только! Анатолий волнуется.
Концертных платьев у меня было два. Второе, из чёрного панбархата, саморучно расшитое по лифу старыми бусами.
 
- Так чёрное я надевала на предыдущий концерт...

 - Да кто помнит! – уверяла Маша, торопя меня.

- А ещё Чунга-Чанга не приехал. Придёт, а дом закрыт. Куда он в темноте?

Чунгой-Чангой прозвали за глаза моего коллегу Женю Кулишева. Он был по образованию агроном, работал корреспондентом сельхозотдела, слыл талантливым журналистом с одной только пагубной страстью.

Если Женя, сдав очередной свой шедевр в секретариат, слонялся по коридору, насвистывая «Чунгу-Чангу», жди, что сегодня он напьётся, а завтра не сможет ни ездить по полям, ни писать.

Кулешев обещал приехать на Новый год со своей подругой. Я ждала их полдня.  Стол накрыла на 7 человек. Кроме Русаковых и городских гостей к компании должны были присоединиться Тома Юферова и Роман.

 - Эта парочка уже в клубе, - сообщила Маша, - там народу полно. Ребятишки-то спят?
- Да, уложила их сегодня пораньше.

 - Вот и хорошо. Ты входные  двери не запирай. Записку оставь, что мы в клубе. И свет не гаси. А ещё лучше Джека приведи, пусть охраняет.

Джек, взятый мной двухмесячным щенком для того, чтобы дети перестали бояться собачьего лая, стал уже годовалым псом и, днём, когда я была на работе, обитал в сарае, а ночи проводил на кухне. Его любил весь барак, и каждый норовил сунуть в специально вырезанную в дверях дырку косточку или миску с супом.

Джек благодарно лизал руки кормивших его и только на Томку Юферову почему-то всегда глухо рычал. Однажды он даже схватил её за запястье, когда она возвращала мне денежный долг. Рука болела, но Тамара даже не обиделась, а продолжала подкармливать нашу собаку.

Привели из сарая Джека, надели на него намордник, чтобы не испугать Чунги-Чангину подружку, и побежали в клуб.

Концерт удался. Молодёжь осталась на танцы под присмотром комсомольского секретаря, а мы толпой двинулись к праздничному столу.

Входная дверь была приоткрыта.

- Ура! Чунга-Чанга приехал! - завопила я, прыгая на крыльцо.

Переступив через порог, попала ногой в лужу красной липкой жидкости.  Маша зашла следом и ахнула. Белая скатерть, покрывавшая круглый стол на средине комнаты, все стены, стулья, плита, пол были залиты красной краской. Словно кто-то, бегая по кругу, поливал из гигантской лейки.

 - Стойте! – прозвучал сзади голос Русакова. – Не двигайтесь! Рома, беги за Устюжаниным! Маша, уведи Тамару на улицу!

Все послушно исполнили команду. Прильнув к оконному стеклу, мы разглядывали комнату, пытаясь понять, что произошло.

 - Джек! – произнесла тёзка.- Вон он лежит возле стола!

Кинулись к другому окну, где виднее.

Собака лежала на полу, вытянув ноги, без движения, от её шеи тянулась широкая красная лента крови.

 - Дети! – пронзила мысль, и я помчалась к окну детской. Оба безмятежно  спали в своих кроватках. И тут меня начала бить нервная дрожь, да так сильно, что тряслись руки и ноги.

Капитан милиции Устюжанин, прибежал раньше Ромы и тут же провёл расследование. Пока мужчины выносили труп собаки с перерезанным горлом, пока женщины смывали кровь со стен, с мебели и пола, пока отпаивали меня валерьянкой, участковый нашёл злодея.

Участковый приволок на место преступления плюгавенького мужичка по фамилии Уфимцев, недавно поселившегося в нашем бараке, вместе с украденной со стола и недопитой бутылкой водки. Он нашёл в сугробе кухонный нож, ещё утром старательно мною наточенный. Он допросил гада в нашем присутствии и велел всем подписать протокол, а на другой день самолично увёз бумагу в РОВД.

В суете мы прошляпили наступление нового года и уже далеко за полночь, сидя за вновь накрытым столом, пытались совместно восстановить картину случившегося.

Всё просто. Проходивший мимо мужичок увидел в окне накрытый стол с бутылками водки и шампанского, толкнул незапертые двери. Собака бросилась на него, не давая пройти к столу. Ей помешал  намордник!

Потом был суд. Уфимцеву дали два года за проникновение в чужое жилище и за кражу водки. За собаку ничего не дали. Не было в ту пору такой статьи в законе.

А Чунга-Чанга так и не явился. Они с подружкой решили выпить «на посошок», да и остались встречать Новый год в Женькиной холостяцкой квартире.


Домушница

В феврале, накануне Дня Советской Армии, готовясь к очередному концерту, я обнаружила новую пропажу. Вслед за сиреневым платьем с люрексом исчезло и чёрное панбархатное, перешитое из маминого, почти неношеного. Жалко было до слёз, ведь я трудилась над ним ночами, расшивая разноцветными бусами, и берегла его для сцены.

С пристрастием допросила домочадцев. Дети испуганно переглядывались и клялись, что платье не трогали. Я им верила, потому что после игры в кладоискателей, устроенной ещё летом, они моих вещей старались не брать.

А в тот раз, собрав целую компанию сверстников, они разделились на две команды. Первая прятала клад, вторая искала. Кладом служили разные побрякушки из моих шкатулок.

Калинин, навещая нас, обычно  привозил детям  игрушки и сладости, а мне  бижутерию или парфюм. Вроде подкупал. Он сам любил красивые вещи, и вкус у него был отменный, а я, как сорока, была падка на всё блестящее.

Мои «кладоискатели», пользуясь безнадзорностью, стащили палеховскую шкатулку с браслетами, бусами и колечками и по очереди прятали её во дворе. Я приехала с работы в разгар игры, и дети, обрадовавшись, побежали разбирать сумку с продуктами, начисто забыв про шкатулку.

Нашлась она внезапно, когда начался отопительный сезон. Дядя Коля постучал в окно своей огромной рукавицей, и, прильнув к стеклу, я увидела на протянутой ко мне совковой лопате среди раскалённых углей обгоревшую шкатулку.

- Забирай свои сокровища! – крикнул дядя Коля.- Я их из топки спас. Кинул уголь, гляжу, заблестело что-то. Ну, твоё добро?

Когда комок «сокровищ» остыл, я принесла его домой, и  кладоискатели во всём признались, дали слово впредь моими вещами не играть.

Слово они держали, потому свои претензии я обратила к Калинину, уверяя, что он пропил мой наряд.

Калинин, старавшийся не провоцировать скандалы, в последнее время избрал новый способ поведения. Он приезжал не один, а с кем-нибудь из друзей. То двух молоденьких художниц захватит, то Чунгу-Чангу или ещё кого из моих коллег. Порой привозил и вовсе незнакомых людей.  И обязательно под вечер, чтобы с ночёвкой. Знал, что  не выгоню.

 - Зачем мне твоё платье? – отбивался от моих нападок Калинин.

  - Значит, кто-то из твоих друзей спёр! – настаивала я. – Между прочим, у меня не только платья потерялись. Ещё колготок две пары, постельное бельё, что мама подарила, духи нераспечатанные, шампунь, новые книги… Куда всё это делось? Куда?

Художник таращился на меня чёрными глазами и молчал.

Я наказала детям никого в моё отсутствие в дом не пускать, уходя, тщательно запирала окна и двери.  А вещи всё равно пропадали. В пору было обратиться к Устюжанину, но я как-то стеснялась.

Летом мне сделали операцию (желчный пузырь удалили), и целый месяц я была на больничном. За это время ничего не пропало. Наверное, уже нечего было тащить. Всё мало-мальски ценное исчезло, пока я лежала в больнице.

Два раза в неделю ездила на перевязку в город. В последний раз по дороге к  автобусной остановке замёрзла. Подумала, что зря не надела жакет, и решила вернуться.

Торопливо открыла дверь и сразу кинулась в комнату, где оставила жакет на спинке стула. На стуле пусто. Однако крышка подполья, расположенного как раз посреди комнаты, откинута. Заглянула в темное отверстие. Может, жакет туда свалился? Не видно. А спускаться не решилась, что-то страшно стало, вдруг там вор сидит.
Захлопнула крышку и тут увидела сидящую на диване Томку Юферову. Рядом с ней лежал мой бордовый жакет, а в руках – ночная рубашка, подаренная братом на день рождения.

Наверное, у меня был очень глупый вид. А, может быть, я пребывала в том состоянии, которое называют «столбняк». Мы испуганно смотрели друг на друга. Потом Томка встала, сказала: «Ну, извини!»,  положила рубашку в шкаф, аккуратно закрыла его и вышла, тихонько прикрыв двери.

На перевязку я не поехала. Сидела на диване рядом с тем местом, с которого только что встала «домушница» и пыталась осмыслить происшедшее.


Выходит, всё это время, больше года, меня потихоньку обворовывал человек, которому я доверяла больше всех. Именно Юферову я обычно просила присмотреть за детьми, когда уезжала в город. Именно ей я оставляла ключ. Ей одной жаловалась на то, что пропадают вещи, принимая её сочувствие и советы проверять форточки перед уходом.

Сноровистая Томка воспользовалась подсказкой покойного Гришки. Она прорыла, вернее, расширила проём, соединявший все подполья в бараке, и беспрепятственно проникала в любую комнату. А я-то раньше думала, почему  у некоторых обитателей подполье на замок закрыто? Сами от себя, что ли, запирают, чудаки? И как потом о запоры  не спотыкаются?

Тамара и Роман выпивали всё чаще, одной брагой не обходились.  Юферова похудела, посерела, осунулась. Потом её за прогулы  уволили из совхоза. Братья перестали привозить продукты с заимки. Если бы ещё я обратилась к  участковому, тёзку бы наверняка посадили. Жалко! Причём не столько её, сколько родителей, семью. Выходит, как и предсказывала тётя Маруся, старшую дочь «цивилизация сгубила».

Первого сентября, приведя Антона на школьную линейку, я увидела своё сиреневое платье на одной из учительниц. Набралась смелости и спросила, где она  его купила.

 - Это мне Тамара Юферова достала. По блату. Правда, красивое? –  доверчиво улыбнулась учительница.

 - Правда! – подтвердила я и внезапно вспомнила рычание Джека, когда к нему приближалась соседка с  сахарной косточкой.


Письма

Семь лет моего проживания в бараке нельзя назвать абсолютно счастливыми. Трудности, а порой и лишения, надо было преодолеть во что бы то ни стало, чтобы доказать миру, что я сильна и самостоятельна, что я могу вырастить моих детей без посторонней помощи. Но порой силы оставляли, и наваливалось такое жуткое отчаяние, такая беспросветность вставала на моём пути, что хотелось волком выть. И я выла ночами, накрывшись с головой одеялом, вцепившись зубами в подушку.

А утром появлялись новые силы, рождались новые надежды. Особенно, если приходило письмо.

Постоянно мне писали два человека: Эльвира Горбунова – бурятка, с которой мы познакомились в поезде Хабаровск-Москва 15-летними девочками (мы с дедом возвращались из Забайкалья, а Эля с бабушкой ехала в столицу), и Полина Максимовна Злобина – учительница русского языка и литературы, оказавшая на меня огромное влияние как педагог и как женщина.
Письма Эльвиры были сумбурными, полными эмоций, чувств, переживаний, планов. Через два года после нашего знакомства Эля оглохла. Московские, ленинградские, киевские врачи не смогли вернуть девушке слух.

Она смирилась с этим недугом, но не сдалась, получила высшее образование, профессию, связанную с электронно-вычислительной техникой, вышла замуж за глухонемого русского парня Гену, родила и вырастила двух замечательных сыновей. Старший – офицер милиции в Томской области, младший – артист одного из Санкт-Петербургских театров.

Мы до сих пор, вот уже 50 лет, переписываемся, хотя больше ни разу не встречались. Я знаю про Элю всё. Она всё знает про меня. В письмах я выливала на своего надёжного друга то, о чём другим не могла сказать. Перед ней я не боялась быть слабой, плаксивой, удручённой обстоятельствами.

А она никогда не читала мне морали, не наставляла и не осуждала. Просто делилась своим. Вероятно, так мы и помогли друг другу выжить.

Теперь мы обмениваемся СМС-ками, сообщая только о самых важных событиях, а раньше писали такие длинные письма, что сохранить их все не представлялось  возможным.

Зато письма Полины Максимовны я храню все до одного.

Я уже на шесть лет пережила свою учительницу, свой идеал, своего друга. Когда мне плохо, я достаю пожелтевшие от времени листочки, снова и снова пробегаю глазами по ровным строчкам  правильного, учительского почерка и вижу перед собой её всю: добрые, умные глаза, густые волосы, уложенные в аккуратную причёску, прямую спину и руки, некогда очень красивые, но со временем изуродованные болезнью.

Письма не разложены по датам, поэтому я беру наугад.

«Моя дорогая девочка, ты зря на меня сердишься… Я долго и нехорошо болела, нравственно и физически, тяжелее, чем всегда.

Горжусь тобой и радуюсь, как просто, тепло, правдиво ты пишешь. Иди в «Тюменскую правду», пора.

Больше других понравился мне рассказ (у вас это, кажется, называется очерком или статьёй?) о Саше Кабанове, а вот о таких, как Пелымский, надо , по-моему, писать злее.
Праздником было твоё письмо, хвасталась я ужасно!

Читала недавно «Райцентр» Ардаматского, вспоминала тебя»…

… «Дорогой мой человек! Я всё ещё, старая авантюристка, работаю, и вот как: прыгаю на одной ноге, страшна, и хорошо делаю только одно – ругаюсь. Но отдача и на это моё деяние – не очень…»

… «Милая моя, исчезнувшая девочка! Поздравляю тебя и детей с майскими праздниками! Будь счастлива, как ты этого заслуживаешь! И всё-таки покажись однажды и расскажи всё о себе.
Здорова? Рада, что обычный твой оптимизм не изменяет тебе, хоть нелегко тебе, видно…
Как я хочу, чтобы ты зажила, наконец, по-настоящему счастливо! Твоя П.М.»

… «Моя хорошая, добрая девочка! Ты всегда по доброте своей относилась ко мне лучше, чем я заслуживаю, но мне не сказать, как счастлива я, когда ты оказываешься рядом в нелёгкие для меня дни… Да ещё не одна.

Скажи-позвони Галям и Верочке, что им зачтётся память и добро.

Знаешь, мне очень тревожно за Веру. Что-то в последнюю встречу она мне показалась менее здоровой, да ещё разговоры об анализах, о печени… Не хуже ли ей?

Но ведь должна же быть на Земле справедливость! Кого умолять, чтобы Верочка не заболела вновь?!

Может, я опять выдумала и зря потеряла покой? Скорее, это так и есть, так должно быть.
О себе ничего нового сказать не могу. Ноги не ходят без палки и невидимых миру слёз.

Правда, вчера развеселилась: пятилетний племянник снохи Витя смотрел-смотрел на меня и изрёк: «Когда Вы закроете глаза, то очень похожи на бабу Ягу». Вот тебе – устами младенца…

Ты после праздников, когда станет тебе посвободнее, постарайся зайти ко мне. Я буду ждать.
Обнимаю тебя, мой дорогой друг. Будь всегда».

… « Моя дорогая, хорошая моя, поздравляю тебя и нетипичную, нестандартную твою семью с Новым годом!

Со вздохом, как и поэт, шамкаю:

Опять успел год промелькнуть,
Мы снова на год постарели,
А как хотелось бы вернуть
И сделать то, что не успели!

Небезупречно в лексике и размере, но верно…

Ты не постарела, судя по письму, а сделать всё, что задумаешь, невозможно, и потому не огорчайся.

Спасибо тебе за письма, редкие, конечно, хотя и грозился кто-то писать чаще. Я им радуюсь, перечитываю, хвастаюсь тобою перед детьми друзьями (удивительно, но даже друзья изредка находят время зайти к старой).

Раньше я как-то не подумала, почему ты не можешь уйти из своей газеты. Из-за детей, конечно. Тут нет длительных командировок, каждый вечер дома.

А ведь и бабушки с орденами и без оных, и вышедшие замуж мамы, и династии видят себя в твоих очерках.

Хорошо пишешь, и пусть твои дети помогут тебе написать книгу, вторую…

Все писатели ведут (читаем мы об этом много) дневниковые записи, долго готовят материал, а потом – книга. А ты?

Хочу дожить до твоей книжечки, а ты доставь мне такую радость.
Обнимаю тебя. П.М.»

… «Пропавшая моя грамота!

Удивительно, какими хвастунами становятся старики. Предаёт тело, а голова всё выискивает радости. Хоть сами уже ни на что не способны, а всё равно счастливы старики-учителя: у них есть много возможностей для радости.

Тобой горжусь.

Огорчил меня недавно Толя Селиков. Явился в сильном подпитии, долго и подробно рассказывал, как здорово он живёт материально, как может достать, что угодно. Спрашивал, что я хочу. Говорил мне почему-то «ты», чем поверг моих детей в величайшее удивление и восторг.

Отвечаю почти по Светлову: «Толя, зачем так вежливо? Можно говорить мне «вы». Не понял!

Звонил и очень тепло, скромно говорил Юра Курмель. С ним не виделись со времени окончания школы. Сетовал на разобщённость класса, мечтал о встрече со всеми. Организуй, говорю.

Недавно две недели работала в школе. Долго болела Т.М.Павек. Помнишь её? Так много пропущено даже в 9, 10 классах. Вот там я немного поучила, и так счастлива!

Всё-таки, какое наслаждение, счастье – быть в классе! Работая, мы и не представляем, как страшно потерять всё это. Тем радостнее хоть ненадолго вернуться на круги своя…

В семье моей тоже не соскучишься. Вторично женился Сергей, и что парадоксально – опять на учительнице из той же школы, где работала Лида. Молодая, 24 года, ведёт французский и английский, а свекровь не умеет даже по-татарски. Похоже, мы и с этой поладим.

Борис  с женой снова ждут маленького. Молю Всевышнего, чтобы на этот раз было благополучно.

Кажется, рассказала тебе обо всём.
Не бичуй себя, что бываешь редко. В нашей буче…

Привет домашним. И будь счастлива, моя дорогая! Твоя П.М.»

Не дожила моя любимая учительница ни до внуков, ни до моих книжек. Нет уже на свете моих одноклассников Верочки и Толи. Юра Курмель свято исполняет совет Полины Максимовны собирать нас на встречи. И всякий раз мы, постаревшие, поседевшие, облысевшие и располневшие, говоря о нашей учительнице, чувствуем себя мальчишками и девчонками. Но я-то счастливей всех. У меня есть Её письма!


Встреча

Каждый вечер я ходила на колонку за водой. И тут, вернувшись с работы, приготовив ужин, накормив свою ребятню, привычно взяла вёдра, закинула на плечо  коромысло.

На перекрёстке встретилась стайка незнакомых парней. Я знала, что в совхоз приехал студенческий стройотряд из Киева, у меня даже было задание от редактора написать, как ударно украинские комсомольцы строят в Тураево коровник. Выходит, встреча неизбежна, и я, глядя строго перед собой, храбро прошла сквозь строй.

Кто-то присвистнул, кто-то отпустил невинную шуточку, а один отделился от толпы и пошёл следом.

- Можно напиться из вашего ведра? – спросил преследователь, когда струя воды из крана ударила в звонкое дно.

 - Пейте! – ответила я и взглянула на парня.

Горячая волна прокатилась ото лба до бёдер. Передо мной стоял красавец, каких я до сих пор не видела.

Ведро наполнилось. Я отпустила рычаг. Парень присел и, глядя снизу вверх на меня, стал медленно пить. Два больших зелёных глаза смеялись. Завитки густых прядей с проседью слегка вздрагивали. Четко очерченный рот втягивал воду маленькими глотками. Я смотрела зачарованно.

Напившись, он распрямился, оказавшись выше меня на голову и, улыбаясь, произнёс с лёгким акцентом:

 - Меня зовут Андрэй!

Я назвалась.

- О! У меня сестра Тамара. А вас я буду звать Томасей. Хорошо?

Его товарищи на углу затихли и с интересом наблюдали сцену у колонки.

- Вы, наверное, учительница?

 - Нет. Скоро узнаете, - не без кокетства заверила я, подхватила крючками коромысла оба ведра и пошла, чуть больше, чем обычно, покачивая бёдрами. Андрей присоединился к товарищам, я не слышала, о чём они говорили.

Старательно сохраняя грациозность, я дошла до поворота, а там припустила чуть не бегом. У крыльца выплеснула воду на землю и снова отправилась к колонке.

Парней на перекрёстке не было. Наполняя вёдра заново, я удивлённо оглядывала окрестности. Молодой тополёк у обочины дороги уже выпустил крохотные листочки, на пригорке зеленела травка, лучи заходящего солнца золотили окна ближайших домов.

Стояла весна. И воздух был наполнен каким-то чудесным ароматом, а вовсе не прелой соломой пополам с навозом, как мне казалось часом раньше.

Я шла осторожно, стараясь не расплескать воду, а передо мной стояло красивое лицо Андрея, озарённое улыбкой. В ту ночь я долго не могла уснуть. Предвкушала, как завтра поеду в Тураево и снова увижу его.

Коровник строили совсем другие парни. Андрея среди них не было. И вечером в походе за водой я никого не встретила. Из-за забора снова несло навозом, а в канаве вдоль дороги валялась всякая дрянь.

Ещё несколько дней меня мучили воспоминания встречи, потом всё вроде улеглось.
Я привычно жарила картошку на ужин, когда на крыльце затопали. Что-то случилось? Обычно дети гуляли, пока их не позовут к столу, а тут идут сами.

 - Мамочка, мы себе папу нашли! – крикнул Антон, распахивая двери.

- Он будет хороший папа! – вторила ему Аня, толкая брата в спину и торопясь войти. – Можно, он с нами поужинает?

В проёме дверей, почти упираясь головой в притолоку, стоял Андрей.

Ребята утащили гостя в детскую. Я накрывала на стол дрожащими руками. Достала из холодильника все свои припасы. В закутке, где умывальник, торопливо сменила халатик на платье.

За столом все, кроме меня, оживлённо болтали. Поужинав, они снова ушли в детскую. Через закрытую дверь я слышала: Андрей рассказывает сказку.

- Всё, уснули! – сообщил он, вернувшись в кухню. – Ну, я пошёл. Спасибо за ужин.

 - А чай? – подорвалась я. – Свежий. Чайник только вскипел…

 - Можно и чай! – согласился гость. – Только покрепче…

Мы пили чай до трёх часов утра. За это время он рассказал мне всю свою жизнь.

Отец Андрея воевал, был в плену, вернулся без левой руки. Одной правой построил несколько домов на улице, которая носит его фамилию. Только улица имени Пригорницкого в селе Елизаветовка Черкасской области названа не в честь Андрюшиного отца, а в честь деда – матроса с легендарного крейсера «Потёмкин». В областном музее хранится его бескозырка.

Мама умерла, когда Андрею было 10 лет, и мальчика отдали в Киевский интернат для детей фронтовиков-инвалидов. В 16 лет, связавшись с дурной компанией, попал за решётку. Отсидел четыре года. Работал на спасательной станции при Киевском речном вокзале. Получил профессию водолаза.

Есть сестра и брат, родившиеся ещё до войны. Живут в пригороде Киева, очень добропорядочные, всегда готовые помочь. Отец два года назад  умер, но мачеха, хорошая женщина, всегда рада принять.

В Сибирь приехал добровольно, в одном вагоне со студенческим отрядом, так удобнее было затеряться. Дело в том, что он в розыске. Теперь, наверное, уже во всесоюзном, потому что месяц назад совершил преступление: в ресторанной драке полоснул обидчика ножом по руке. Рана несерьёзная, жив «терпила». Но, как ни крути, нож в деле и вторая судимость – условным сроком не отделаешься.

Разные, противоречивые чувства овладевали мной во время рассказа Андрея. Одно только я знала точно: мы должны быть вместе. Остаток ночи я строила планы. Плевать я хотела на законы и на мнение общества! Передо мной был человек, нуждающийся в помощи. Человек, без которого я не мыслила дальнейшей жизни. Я его любила.

На следующий вечер я сказала ему: «останься». Он остался, и я впервые узнала, какую радость может принести женщине близость с мужчиной.



Как аукнется

               
  Разбудил телефонный звонок. Низкий женский голос, убедившись, что трубку взяла именно я, без обиняков спросил: « Кто дал вам право ломать чужие судьбы?».

  Я попросила представиться, и, услышав: «Светлана Юферова. Знаете такую?», всё поняла. Она продолжала:

 - Вчера выхожу из магазина и встречаю Равиля. Он спрашивает: «Ну, что украла?». И хохочет. Каково мне? Я уважаемый на селе человек. У меня пятеро внуков. Кто дал вам право ломать нашу жизнь?

  В голосе Светланы – волнение и слёзы. И я невольно чувствую себя виноватой в её переживаниях. Однако, пытаюсь защищаться:

  - Стоит ли обращать внимание на поглупевшего к старости Равиля? Ну, подайте на него в суд, в конце концов… Я-то  в чём виновата? В том, что написала о пристрастии вашей мамы? Выходит, и Достоевский виноват в том, что Родион убил старушку?

  Сравнение с Фёдором Михайловичам – это уж, конечно, перебор. Хорошо, что последних слов Светлана не услышала, она положила трубку. А я ещё долго убеждала сама себя в невиновности.

   Света – дочь той самой Тамары Юферовой, героини одноимённого рассказа из цикла «Барак», которая промышляла мелким воровством и, пользуясь моим безграничным доверием, обворовывала меня чаще, чем других соседей. А Равиль Хучахметов – наш односельчанин и мой старый приятель. Получив книжки в подарок, он принялся популяризировать их в Ембаево. Очень скоро рассказы прочитали Юферовы. Ирина сразу позвонила мне, рассказала о судьбе всех родственников, в гости приглашала. А дочка Тамары сперва никак не отреагировала.

  Я понимаю, как горько ей было читать о неблаговидных поступках мамы, но ко мне никаких претензий. Если бы не  глупая выходка  Равиля.

  Известный сельский шутник, отсидевший за убийство милиционера более тринадцати лет, он и в зоне не потерял чувство юмора. Именно там он пристрастился к чтению, заметно расширил свой кругозор и укрепился в праве всех критиковать и поучать.

  Представляю, как он, растянув в улыбке свой наполовину беззубый рот, «шутил» со Светой  возле магазина, где наверняка был народ, и наслаждался реакцией публики. Его не волновали чувства женщины. И она, видимо, не могла тогда отреагировать достойно. Гнев и обида вылились на меня.

  Представив на месте Светы любого из своих детей,  я принялась рыться в собственных поступках, выискивая, за что  сыновьям и дочерям  после моей смерти будет стыдно.

  Конечно, дети не должны отвечать за дела родителей. Конечно. И тем не менее…Что, если наш позор, которого, может быть, мы и не испытали сами, вдруг потом упадёт на их невинные головы? Разве мы задумываемся об этом в течение жизни? И, кидая камни в чужой огород, помним ли, что они непременно вернутся и попадут… пусть не в нас, но в наше самое дорогое: в детей и внуков?

  Ах, Равиль, Равиль! Ведь у тебя тоже есть сын и внучка. Ты их любишь, хоть и не растил.  Они сейчас далеко, но, не дай Бог, чтобы волна людской волны однажды накрыла их с головой известием, что ты убийца. Ведь твоё преступление куда страшней воровских шалостей  Тамары Юферовой.

  Так мысленно я разговаривала со своим пожилым земляком, попутно укоряя себя в оплошности. Нельзя что ли избегать подлинных фамилий в рассказах? Придумывать псевдонимы, стесывать острые углы, что-то приукрашивать?  Всё можно. Только будет ли это правдой жизни?

  А Свету жалко.