Рахилька

Я сидел на скамье около дома, где мы с женой, сыном и его семьей снимаем квартиру уже шестой год. Вернее, где мы, двое, живем вместе с семьей сына. Раньше все мы жили в другой квартире – тесной, темноватой, хотели машканту (ссуду на жилье – иврит. А.Г.) взять и купить квартиру, да передумали – и сняли эту, большую, удобную. Сын откладывает деньги на свой счет в банке, чтобы потом все же купить хорошую квартиру, но без машканты не обойтись.
Слава Богу, все мы: четверо взрослых и трое детей - живем дружно.

 А посидеть я вышел, чтобы не слышать телевизор, он в последнее время приковывает внимание жены с самого утра, когда дети уходят на работу, и до вечера, когда они, усталые, возвращаются.
Сериалы, сериалы.
Она смотрит все сериалы на русском языке. Я тоже иногда к ней присоединяюсь, но вскоре мне это надоедает.
Вот и сегодня вышел в половине первого, а супруга напомнила вслед, что обед будет, как всегда, в половине второго, и что принимать пищу в одно и то же время – важно для нашего здоровья. Что ж, она права. Как всегда.

Скамейка – в тени, ветерок обдувает, солнце не печет. Приятно! И можно вспоминать былое, строить планы о новом заработке (меня уволили по старости из хевры \компании\ по уходу за престарелыми, да я и сам сравнялся возрастом с двумя моими подопечными, хоть силы еще есть).
Я вообще-то по специальности экономист, но иврит так и не выучил толком, а без языка на работу не берут. Правильно, конечно, но так хочется подработать для семьи! Для машканты.

- Не помешаю? – спросил подошедший мужчина, мой ровесник, судя по внешнему виду.
Я узнал этого рыжеватого, высокого и худого соседа: он живет на шестом этаже, над нами. Ходит гулять с женой, полной улыбчивой дамой, по вечерам. При встрече улыбается и бодро поднимает руку в знак приветствия.
- Садитесь, места хватит, - ответил я не очень приветливо, но и не так уж сурово.
- Нет, если я вам помешаю, то найду другую скамью, - возразил он поспешно.
Мне стало стыдно: хоть он и в самом деле помешает течению моих мыслей, но ведь скамья – общественная, и чем он хуже меня?
- Нет, нет, что вы, садитесь, пожалуйста.
Некоторое время мы сидели молча. Мысли мои путались, дергались, смешивались, и, решив пообщаться, я обратиться к соседу с трафаретным вопросом:
- Давно в Израиле?
- Нет, всего девять лет. А вы?
- В два раза больше. Нравится вам здесь?

- Не то слово. Обожаю страну. При всех недостатках, а их хватает, - это рай земной. Я даже не подозревал, что так можно построить жизнь в окружении недоброжелателей, с такими затратами на оборону. И так озеленить ее, и так высушить болота. Правда, немалой ценой. Евреи – молодцы.
- А вы разве не еврей?
- Хохол. Чистокровный. Жена – еврейка, дети – оба евреи. Да и внуки-малыши – евреи.
- Извините, не чувствуете себя неуютно в такой ситуации: чужая страна, вы представитель нацменьшинства, евреи кругом, да еще они же и хозяева страны? – в упор спросил я его, искренно заинтересовавшись его ситуацией.
Он ответил не сразу.

- Вон как вы! Сразу – быка за рога! Отвечать надо осторожно? Или - откровенно? Именно в моей ситуации … Враз и не пояснишь. Есть время или собираетесь уходить уже?
- Есть почти час, рассказывайте.
- Я родился в большом украинском селе. В основном жили там украинцы, было немного русских и шесть еврейских семей. Были и другие нации, тоже понемногу. Был даже турок один, старик. Вдовый. Мой отец дружил с кузнецом-евреем, звали его Лейба.
- Лейб, - поправил я.
- Да, так, но у нас в селе звали его Лейба. Отец мой был бондарь, и они с Лейбой дружили. Частенько к нам приходил тот кузнец, выпивали они с моим батьком крепко, а батько тоже ходил к Лейбе в гости.

- И там тоже без горилки не обходилось?
- Ясное дело. А я подружился с Шуриком, сыном Лейбы. Вообще-то его звали Шолом, но мы все его Шуриком звали. Он был старше меня лет на шесть. Храбрый был хлопец. Сильный. У нас в селе в футбол две команды играли. Одна звалась «Петровец», как Днепропетровская. Другую - звали «Спартак». Капитаном той команды как раз был Шурик. Он у нас на две команды был один еврей.
Шурика все пацаны уважали, хоть он и еврей. Я его больше всех уважал, а его сестренку, рыженькую Рахильку, так просто полюбил. Тогда я малой был, еще не понимал, что я ее люблю.
А она еще меньше это понимала, но радовалась, когда я приходил к ним.

- А как вы в детстве вообще относились к евреям? – не утерпел я.
- Вопрос законный. Мой батько говорил, что евреи – народ грамотный, не злобный, что иметь другом еврея – хорошо. Говорил, что для него Лейба – друг самый хороший, что и портной Гершель – тоже хороший, а сапожник Хаим – хоть и пьет сильно, но мастер, каких мало, и душевный по характеру. Что жены еврейские – преданные, что они такие матери, каких всякому Бог дай.
В общем, совсем не то говорил, что другие многие. Те только и знали, что евреи – жадные, скупые, хитрые, не надежные. Что все евреи – трусы и предатели. Дети от родителей набирались такого, а я от отца - совсем другого набрался. Так.
 
И вдруг – война. Мы знали, что фашисты хотят напасть, но как-то не верилось. Да и в кино показывали, как будто мы их разгромим сразу. А тут очень скоро пришли они. И сразу - евреев искать по селу: «Юден, юден, шиссен». Нашли они и полицаев, и голова сельский объявился. Батько спрятал в погребе всю семью Лейбы. Мать плакала, что расстреляют нас вместе с ними, а батько строго сказал ей, чтоб молчала. Ночью слышал я, как мой батько с Шуриком разговаривал, а утром узнали мы, что ушел мой друг искать Красную Армию. Ему уже было шестнадцать лет, хотел воевать с фашистами.

Капитан команды «Петровец», Грицько Белоштан, ему восемнадцать было, стал полицаем, вот он и выдал нас. Пришли к нам солдаты – и к погребу! Вывели Лейбу, жену его Двойру и Рахильку и увели, а про Шурика не спрашивали даже. Потом уж мы узнали, что ночью он сумел немца огловушить, забрал его автомат и в лес ушел, так его и не поймали.
Родителей моих не расстреляли, а выпороли обоих, все село созвали смотреть. Пороли долго и сильно, маты кричала, батько – нет. После порки они идти не могли … Да … Не перенесла маты моя позора и боли, прожила после того недолго.
Я вечером взял дома бутылку горилки, шмат сала с хлебом, да и принес тому Грицько. И допытывался у него, куда подевались Лейба с семьей. Он спьянел сильно и открыл мне правду:

- Их увели в районный центр, там всех жидов с округи постреляют. А то и сожгут.
Побежал я в райцентр. Кой-как поспел. И вижу я, как ведут их. Много людей! И старые, и молодые, и дети, и беременные даже. И мужчины среди них были, почти все – старики бородатые. И вижу я Лейбу, Двойру и Рахильку мою дорогую. И она меня увидела, ручкой помахала и заплакала.
Пошел я за ними, а как остановились, то спрятался в лесу рядом с тем неглубоким оврагом, где расстрел будет. Велели всем тем несчастным раздеться догола. Всем-всем. И разделись же!

Дали евреям-мужикам в руки лопаты и заставили длинную яму рыть по дну оврага. И рыли! Знали, что убьют сейчас, - и рыли. Теми бы лопатами – да по головам треклятым! И немецким, и полицайским! Да нет, не собирались, видно умереть геройски те мужики, еще две минуточки пожить хотели. Вы извините, что я так говорю.
- А не так ли копали себе могилы и жертвы энкавэдэ? Впрочем, не просто поставить себя на место этих жертв. Не просто и очень уж страшно.
- Верно говорите. Так вот, как ни медленно копали, а часа через два закончили. Поставили их, тех несчастных, в ряд около той ямы, поставили спинами к расстрельщикам …

Вдруг прервав рассказ, сосед мой заплакал, лицо его исказила страдальческая гримаса, но он взял себя в руки, хоть и с трудом, и продолжал.
- Стреляли полицаи и другие добровольцы, а немцы сели на травку, вечеряли. Двое заиграли на губных гармошках. И так красиво у них на два голоса получалось! Стрельба не мешала мне слышать ту музыку, а люди падали в яму. Я залез на дерево, чтоб лучше видеть, и от страха чуть не свалился. Такая ведь жуть!
Троих евреев помоложе не расстреляли, их заставили засыпать землей убитых. А средь тех бедолаг кой-кто живой еще шевелился! Грицько орал, чтоб быстрее заваливали землею трупы, один еврей что-то сказал ему, так он его прикладом по голове стукнул, а когда тот упал, пристрелил его.

В общем, тех двоих тоже застрелили, когда они закончили работу, да так и оставили лежать.
Вот ушли каты, я слез с дерева и подошел к могиле. И вижу, что земля шевелится. Стоны слышу. Значит, живы еще некоторые. Волосы у меня поднялись на голове! И слышу я, как зовет меня Рахилька моя по имени. Стал кричать:
- Рахилька, где ты?
Прислушался, нашел то место, откуда голос доносится, и вижу я лопату. Забыли каты, видно. Или лень было тащить ее. Взял я ту лопату и стал копать в том месте, откуда голос шел.

Осторожненько так копал. И вижу я ручку – ту, которая мне махала, когда шла моя Рахилька к смерти своей. Потянул-потянул тихонько и вытащил девоньку из земли. А она – мертвая, не дышит. Вся кровью залитая.
Она ли звала меня или чудилось мне? До сих пор не знаю того.
- Рахилька, - кричу ей, сам не свой, - открой глазки, моя кохана!
Нет, не открыла. Еще тепленькая была, а уже мертвая. Я и на ручке пульс искал, и на шейке, и тут заметил, что пуля против ее сердечка вошла. Уже и кровь не текла. А только видна от пули ранка. Не знал, что за мной следили. Схватил меня за шкирку какой-то немец и кричит мне:
- Бист ду йуде? Ты, мол, еврей?

И выходит из-за дерева Грицько.
- Нет, - говорит, - он нихт йуде. Абер сволочь, помогал жидам. Девчонку эр либе зер.
И как-то понял его немец, и протянул руку, я думал, ударит, а он погладил меня по голове и сказал мне ласково:
- Айн думер кнабе бист ду. Гей нах хаузе.
Дурак, мол, ты. Иди домой.

Грицько сказал, чтоб я зарыл Рахильку. А я не мог. Не мог я. Сказал ему что-то немец тихо. И он зарыл ее. И тех трех расстрельщиков – тоже. Матюгался сердито. Немец молчал. Курил. Ждал.
Я пошел домой. Плакал всю дорогу. К полночи только повернулся до хаты. Отец меня спросил, в чем дело. Я рассказал ему. Заснуть я не мог, плохо мне было. А утром жар был у меня, бред, еле выходила баба Катя, которая умела травами лечить.

Когда пришел я в себя, матери моей в живых уже не было, померла. Прошло сколько-то времени, и батько в партизаны ушел. Меня оставил бабе Кате. Две зимы были мы вдвоем с ней. Голодали. Про партизан слышали, что они все сильнее да смелее действуют. И слышали от людей, что армия наша приближается. И пришли красные воины осенью сорок третьего в наше село. И Шурик с ними был.
Рассказали ему обо всем. Он слушал, молчал, не плакал. Ни слезиночки. Потом ушли войска вперед, на запад. Батько геройски погиб в бою с немецким карательным отрядом перед самым приходом нашей армии в село.

Я был в детдоме, поступил в ремесленное училище, выучился на слесаря, работал в Харькове на заводе. Там подружился с одним евреем, тоже слесарем. Шая звали его.
Как-то пришел к нему в гости и увидел его сестренку рыжую. До того на Рахильку похожа! И имя то же - Рахиль. Чтоб не тянуть, скажу, что я на ней потом женился. А до того рассказал я ей все про другую Рахиль. Живем мы дружно. Четверых детей родила жена мне. Трех мальчиков и девочку. Только много было неприятностей у детей в школе.
- Почему?

- Как это «почему»? Мать у них – еврейка. Дразнили их жидами. Да-да. Не удивляйтесь. Мальчишки, конечно, дрались. Я им рассказал все и про себя, и про моих родителей, и про Шурика, и про Рахильку. Они у нас были интернационалисты. Но от тех дразнилок, от тех неприятностей по пятому пункту (я их записал евреями) страдали, и не только в школе. И стали мои дети сионистами, и решили ехать в Израиль, и меня уговорили.
Вот такая история, сосед.
Мы снова помолчали.
- А о Шурике слышали? Где он?
- В чужой сырой земле Шурик. Дошел до Берлина. А когда был штурм города, его щарахнул какой-то гитлер-югенд из фауст-патрона. Не дожил Шурик до победы.

- Извините за нескромность, ваши дети хорошо устроились в Израиле?
- Отлично. Старший сын - в банке, недавно опять пошел на повышение. Квартиру хорошую по машканте купил. Средний – электронщик, в хорошей фирме трудится, построил дом. Младший стал военным. Отслужил в армии, предложили остаться сверхсрочно, согласился. Сейчас он офицер.
- Женаты они на русских?
- Нет. Все женаты на еврейках из Союза. А дочь – врач. Хирург. Муж ее – грузин. Жили в Тбилиси, оттуда и репатриировались.
Еще раньше, чем мы с женой.

- И муж-грузин согласился поехать сюда? Я слышал, что грузины – большие патриоты.
- Он и есть патриот. Патриот Грузии и патриот Израиля. Зовут его Шота. Как Руставели.
- А вашу жену как зовут?
- Рахель. Так в Израиле назвали. А в Союзе Рахилью звали, я же сказал вам.
- А ту … ту Рахильку помните?

- Не поверите … Столько лет прошло. А я чуть не каждую ночь ее вижу во сне. То во дворе с ней играю, то из страшной ямы ее выкапываю, беру на руки … Она открывает те любимые оченьки, улыбается и обнимает меня за шею …
Открылось окно, жена мне закричала:
- Твой суп стынет, давай быстро – обедать.
Я крепко пожал руку соседу, не произнеся при этом ни слова, он ответил таким же крепким рукопожатием.