Положительный герой и отрицательный пример

ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ ГЕРОЙ И ОТРИЦАТЕЛЬНЫЙ ПРИМЕР

       Случалось ли вам, читатель, ловить себя на мысли, что отрицательные литературные герои вызывают у вас больше симпатий, чем положительные? И если да, то задумывались ли вы о причинах?
       Создание положительного героя — одна из труднейших проблем в мировой словесности. Работая над подобным персонажем, писатель средней руки обычно стремится сделать его свободным от каких бы то ни было недостатков и слабостей. А разве в жизни такое бывает? Вот и получается, что автор изображает не человека, а схему, которая в лучшем случае вызывает равнодушие, а то и отторжение.
       Замечено это давно. Как же быть? В разных странах и в разные эпохи писатели предлагали различные выходы.
       Известно, что испанская литература XV — XVIII столетий отличалась дидактизмом, нравоучительностью. Так, сборник новелл Сервантеса озаглавлен «Назидательные новеллы». Такое заглавие не пришло бы в голову ни итальянским, ни французским новеллистам. Но испанские писатели, понимая неэффективность положительных примеров, предпочли примеры отрицательные. Автор романа в диалогах «Селестина» Фернандо де Рохас прямо указывает в предисловии, что ставил своею целью показать дурные последствия порока. «Карманный оракул» иезуита-проповедника Бальтасара Грасиана представляет собой свод жизненных правил негодяя. Чрезвычайною популярностью пользовались плутовские романы, живописующие постепенное нравственное падение героя или героини.
       Английский писатель XVIII века Ричардсон, неоднократно упоминавшийся Пушкиным, был немало удивлен, когда выяснилось, что читатели и особенно читательницы его эпистолярного романа «Кларисса, или История молодой леди» больше сочувствуют не гонимой и поруганной Клариссе Гарлоу, а ее соблазнителю Ловласу, по замыслу — отрицательному герою. В противовес Ловласу Ричардсон попытался создать положительный мужской образ — сэра Чарлза Грандисона, но потерпел полный провал. Помните, в «Евгении Онегине»:

               И бесподобный Грандисон,
               Который нам наводит сон…

И в другом месте (речь идет о старушке Лариной):

               Она любила Ричардсона
               Не потому, чтобы прочла,
               Не потому, чтоб Грандисона
               Она Ловласу предпочла…

       По-иному решает эту проблему младший современник Ричардсона Филдинг, написавший, кстати, пародию на его первый роман «Памела, или Вознагражденная добродетель». Заглавный герой «Истории Тома Джонса, найденыша» вовсе не лишен серьезных недостатков и слабостей, но они лишь оттеняют его добрую душу и отважное сердце. Ни капли фальши нет ни у автора, ни у его героя.
       Перейдем теперь к русской словесности.
       «Умри, Денис, лучше не напишешь!» — сказал Потемкин Фонвизину после премьеры его комедии «Бригадир». Общием местом в отечественном литературоведении стало утверждение, будто «Недоросль» во всех смыслах превосходит «Бригадира». Мы придерживаемся противоположного мнения — именно потому, что в «Бригадире» нет положительных героев (лишь в финале Советник выражает намерение исправиться). Но до чего ходульны и бесцветны образы Стародума, Софьи, Правдина и Милона по сравнению с Простаковыми и Скотининым! Уже поэтому сопоставление явног не ва пользу «Недоросля»… Впрочем, каноны классицистской драматургии оказались прокрустовым ложем даже для талантливых сочинителей.
       А как решали эту проблему русские романтики?
Для начала отметим, что к их числу следует отнести не только Жуковского, Батюшкова, поэтов-декабристов и некоторых второстепенных авторов. По нашему глубокому убеждению, всё творчество (а не только раннее) трех величайших писателей эпохи Николая I — Пушкина, Лермонтова и Гоголя — полностью вписывается в рамки романтической эстетики. Другое дело, что Пушкина и Лермонтова можно считать романтиками байроновского, а Гоголя — романтиком гофмановского типа. Впрочем, это предмет отдельного разговора.
       Муза Пушкина чрезвычайно человеколюбива — ведь именно чувства добрые он лирой пробуждал. Он считал, «Путешествие из Петербурга в Москву» не удалось Радищеву оттого, что «нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви». Сам Пушкин находит человеческие качества даже у таких негодяев, как Гришка Отрепьев в «Борисе Годунове» или Емелька Пугачев в «Капитанской дочке» (последнего советское литературоведение даже пыталось представить как положительного героя, хотя достаточно прочесть пушкинскую «Историю Пугачева», чтобы убедиться в обратном). Есть, правда, у Пушкина образы — не центральные! — лишенные какой бы то ни было привлекательности — как внутренней, так и внешней, например — Швабрин. Но это вполне совместимо с принципами романтической эстетики. К подобным персонажам относятся Хабибра из раннего романа Гюго «Бюг Жаргаль», Рэшли из вальтер-скоттовского «Роб Роя» и другие.
       А с каким теплым чувством описаны старосветские помещики Товстогубы — люди по сути ничтожные и никчемные! А разве не сочувствует читатель Ивану Ивановичу и Ивану Никифоровичу — двум пошлякам, поссорившимся из-за мелочи и не нашедшим сил простить друг друга! А как трогательно изображена гибель Андрия — этого изменника казачества! Иную художественную задачу ставит перед собой Гоголь в «Ревизоре» и в первом томе «Мертвых душ», где действуют «какие-то свиные рыла вместо лиц» и нет ни одного положительного персонажа. Этот же принцип положен в основу не только упомянутого «Бригадира», но и позднейших комедий — например, «Волки и овцы» Островского: как уже говорилось, отрицательный пример красноречивее положительного. Но до чего фальшивы и схематичны положительные герои второго тома «Мертвых душ»! Ясно, что его сожжение — не просто результат душевного кризиса…
       Одна из задач реалистической литературы — показать внутренний мир человека во всем его богатстве и противоречивости. По идее, уже одно это должно исключать резкое деление героев на положительных и отрицательных, что, впрочем, соблюдалось не всегда, ибо на практике всё обстоит сложнее. На вопрос, возвысить или унизить Базарова хотел Тургенев, тот ответил, что сам этого не знает. Мастерство Достоевского и его глубокий психологизм проявились, между прочим, в том, что он узрел образ и подобие Божие и в убийце (Раскольников), и в блуднице (Соня Мармеладова), и в пьянице (Семен Мармеладов), хотя им же созданы отвратительные образы Федора Карамазова и Смердякова.
       Весьма показательно сопоставление чеховского рассказа «Человек в футляре» с его старой советской экранизацией. В фильме брат и сестра Коваленко — однозначно положительные герои — противостоят законченному подлецу, вместилищу всевозможных пороков Беликову. Между тем в рассказе такого противопоставления нет: там и оба Коваленко далеко не идеальны, и Беликов, в сущности, вовсе не злодей, тем более что он сам больше всех страдает от собдственных комплексов. Ясно, что создатели фильма решили перевести чеховский сюжет из одной художественной системы в другую — из реализма XIX века, который с легкой руки Горького получил эпитет «критического» (лучше бы называть его классическим) в социалистический реализм, который, по мнению покойного Андрея Синявского, «имело бы смысл назвать социалистическим классицизмом». Действительно, с классицизмом его роднит откровенная назидательность, что, как правило, предполагает резкое деление героев на положительных и отрицательных. А прямолинейный дидактизм, как мы выяснили, обычно достигает обратного эффекта. Вот круг и замкнулся.
       Как известно, на смену золотому веку русской литературы (XIX столетие) пришел серебряный век, хронологически совпавший с царствованием Николая II. Вряд ли мы погрешим против истины, если скажем, что советская эпоха — это медный, а постсоветский период — железный век отечественной словесности. Если писатель хочет над этим веком возвыситься, ему следует учитывать опыт прошедших эпох. Впрочем, кому не известно, что новое — это хорошо забытое старое?

Опубликовано: Невский альманах, № 6, 2010.