Девочка на велосипеде

Двое мужчин беседовали у входа в патологоанатомическую лабораторию.
 
- Я приду в семь утра. Смотри, чтобы я тебя не искал, потому что спустя десять минут уже начинает подтягиваться остальной, работающий здесь люд.
 
- Она лежит в холодильнике?
 
- Разумеется. Вскрытие назначено на завтрашнее утро.

- Номер ячейки?
 
- Шестнадцать. Слушай, а почему ты не захотел....ну, это...проститься, как все...на похоронах?
 
- Ты не поймешь. На похоронах не прощаются. Это мероприятие сродни вернисажу. Там общаются, играют какую-либо роль или безвольно выставляют на обозрение своё горе. 
 
- Я не понимаю тебя.

- Вот я тебе и заплатил за это. За твое непонимание.
 
- Эх! Ты только....с телом ничего не делай, ладно?

- Я похож на психа?
 
- Честно?
 
- Нет, соври.
 
- Если честно, то похож.
 
- Мне по хрену на кого я похож. Но можешь не переживать. 

- Как же мне не переживать, ведь от тебя разит как из привокзальной забегаловки!
 
- Я, к сожалению, трезв. Хотя и устал заливать в себя пойло.
 
- Знаю. Так бывает. Не подведи меня.
 
- Хватит меня заговаривать, словно собственный член перед ответственным трахом! Я не он - не упаду.
 
- Не злись. Меня уволят, если нас накроют. И...еще одна просьба: свет не включай! Идёт?
 
- Договорились.
 
Мужчины пожали друг другу руки и один из них вошел внутрь здания, а другой, периодически озираясь по сторонам, ссутулившись, быстро зашагал прочь.
 
 
 
Закрыв изнутри дверь на ключ, он постоял несколько минут на месте, смиренно ожидая того момента, когда его глаза привыкнут к темноте.
 
Спустя некоторое время, твёрдой походкой, он направился по короткому коридору налево и, войдя в небольшое, провонявшее формальдегидом, помещение, используя телефон в качестве фонарика, принялся искать заветную цифру среди закрытых, расположенных по обе ее стороны, железных шкафов: 
 
- Семь, девять, одиннадцать, тринадцать....Чёрт! Наверное, на другой стороне... 
 
Действительно, вот она - арабская шестнадцать.
 
Он замер, как-будто что-то обдумывая.
 
Единым вдохом набрав полные лёгкие и, в следующую же секунду, шумно исторгнув из них воздух, едва ли не одним слитным движением он отворил металлическую дверь и потянул на себя стеллаж.

В висках у него зашумело. 

Нечто таинственное, накрытое серо-белой простыней, с торчащими из под неё оголенными пятками, беспульсно покоилось на металлической поверхности.
 
На большом пальце левой ноги - бирка, с фамилией и датой смерти, произведёнными от руки шариковой ручкой на медицинской клеёнке.
 
Он внезапно услышал глухие удары собственного сердца, неравномерно забаранившего в груди по забору рёбер.
 
Поднеся телефон почти вплотную и, сглотнув скупую информацию, медленно уронил голову на грудь, судорожно сжав в кулаке ни в чем не повинный "Nokia".
 
- В этом, конечно, есть своя закономерность: при нашей первой встрече я вначале обжегся взглядом о твоё лицо, распорол о него своё сознание, а теперь, напоследок, мне демонстрируют твои пятки. Очень символично. 

- Ты ведь не обидишься на меня, если я тебя чуть побеспокою? Нет? Дело в том, что мне хотелось бы видеть твое лицо, а тут нет окон. Я уложу тебя на каталку и отвезу в секционную - там в окно как раз пялится глаз Одина - Луна. Будет у нас в качестве светильника сегодня. В последний раз.
 
После этих слов, он отправился на поиски передвижных носилок, но они, неожиданным образом оказались занятыми. 
 
- Что за день сегодня такой?! Аншлаг, как в театре! - громко прокомментировал своё неприятное открытие человек и тут же, тихо добавил: - И правильно! Нечего тут, на этом свете, делать!
 
Ухватившись за ближайшую каталку, он подволок её поближе и попытался стащить сладко почивший на ней мужской труп, безалаберно разбрасывающий во время этого действа все свои конечности, будто упившийся в пыль субботним вечером горький пьяница.
 
Когда он уже опускал тело на кафельный пол, то произошло маленькое происшествие: то, что раньше было кровью, а теперь приняло вид зловонной жидкости цвета ржавчины, внезапно хлынуло изо рта мертвеца, залив его лицо и открытые, созерцающие ничто глаза.
 
На секунду он, со странной смесью растерянности и отвращения, залюбовался тем, как подёргивается верхняя губа мертвеца, под неравномерным напором мерзкой влаги, толчками бьющей из его нутра.

Рассерженно стащив укрывавшую покойника простынь, мужчина принялся вытирать с его лица утратившую способность сворачиваться кровь.
 
Он знал, что так бывает иногда и ему, кроме себя и своей неловкости, винить было некого.
 
Кое-как управившись с этим, человек бережно переложил свою молчаливую подругу на мини-дроги и увёз ее в соседнее помещение, где из окна действительно проливался, разбавляя мрак сливками тоски, тусклый свет мертвой планеты.
 
Он почти религиозно и медленно обнажил лицо покойницы.
 
- Ну, здравствуй, милая! Последний раз мы виделись неделю назад и тогда я не мог предположить, что больше никогда не услышу твоего голоса.

Он наклонился над бледным ликом женщины и прошептал, глядя в ее открытые и сохранившие безмятежное выражение, подёрнутые туманом очи:
 
- Ты ведь не страдала, девочка моя? Не мучалась? У тебя в глазах такое спокойствие...Да, в этих двух твоих карих озерах теперь столько сонной тишины...
 
- Где сейчас твоя душа? Я чувствую, что она где-то рядом. 

Он внезапно выпрямился и отвернулся в сторону.
 
- Знаешь, как называется то, что ты сделала, Инка?! Нет?! Это дизертирство! - он почти сорвался на крик, но опомнившись, кашлянул и извлек из кармана несколько таблеток.
 
- Ты в курсе, что ты испортила мне жизнь? Дважды испортила, чёрт бы меня, идиота, побрал!Дважды! Первый раз своим появлением и второй раз - своим же из неё уходом.
 
Он забросил в рот таблетки и проглотив их, значительно понизив тон, добавил:
 
- Но оглядываясь назад на эту яркую свалку, на весь этот кретинический сумбур, я вынужден признать, что самое лучшее, что было в моей жизни - это ты!
 
Принятые им вдогонку, вслед за употреблённым ранее спиртным, таблетки, быстро начали действовать и у него, помимо неосознанного стремления постоянно находиться в движении, заметно вдруг нарушилась координация. 
 
Он ходил вокруг трупа и, жестикулируя, шатался из стороны в сторону, периодически задевая прозекторский стол и гремя патоморфологическим инструментарием.
 
- А может быть, самое лучшее в моей бестолковой жизни - это как раз я, а не ты, - и он, пьяно засмеявшись, прибавил: - Вот! Наконец-то фармакология достучалась до моего мозга!
 
Он вдруг уселся на пол секционной, совершенно не чувствуя ни холода, ни саднящего запаха хлорной извести и раствора сулемы.

- Скажи мне, Иннуля, почему мы, любя друг друга, так терзали один другого? Почему мы стали играть в те же самые игры, в которые играют все вокруг? Ты что, дура такая, не могла понять, что ты для меня - всё? Понимаешь? Всё!!! Может быть, тебя сбивала с толку моя чувственность и ты думала, что я воспринимаю тебя еще и в какой-то иной плоскости, как некий охотничий трофей? Почему, ты, глядя в мои глаза, ни хрена не видела?! Почему ты не верила мне?! Боялась? Вот! Ты боялась меня! Боялась, потому что уже один раз получила удар под дых и теперь, про запас, всегда держала камень, чтобы тюкнуть по голове первого приблизившегося на расстояние удара противника в брюках. Я прав? Конечно, теперь из тебя и слова не вытянуть! У тебя замечательное оправдание - ты мертва. А как мне теперь быть?! Я-то, тоже мёртв! Только ты - там, а я - здесь!
 
Он сделал паузу и проглотил еще пару таблеток.
 
- Зачем я жру сейчас таблетки? Затем, что только они и удерживают меня от какой-нибудь невообразимой дикости. Надо было, кстати, с этого и начинать, а не заливать в себя водку, вино и коньяк. Всё равно это уходило, словно в землю - в том состоянии, в котором я нахожусь, спиртное, как правило, не берет. То ли дело - транквилизаторы на фоне алкоголя! Но мне уже хватит...Я достиг, блин, просветления. 
 
- Тебе нравилось делать мне больно. Да-да, ты ловила от этого своеобразный кайф! Я-то, даже когда был невообразимо зол на тебя, всё равно тебя щадил. А ты вечно расковыривала во мне тобою же нанесенные раны, упиваясь моей ревностью и моими страданиями. Откуда в тебе эта жестокость? Когда мы в очередной раз расстались, то при следующей же встрече, чтобы досадить мне, ты стала потчевать меня рассказами о твоем "замечательном с ним сексе", тонко и очень так по-сучьи намекая, что ты ласкала его тем способом, который я же и изобрел однажды во время наших совместных прорывов во вневременное. Уже потом, когда я снова дотянулся до тебя, ты призналась, что твой дебиловатый муж впал в ступор от подобного дара и что ты, внутренне посмеявшись над ним, оставила ему лишь привычную для всех постельную жвачку. Margaritas ante porcos!*
 
- Да, твои рассказы о мужчинах, побывавших в твоей постели, одновременно расширяли знание о тебе и, в то же время, доводили меня до белого каления. В отместку я стал поить тебя такой же отравленной патокой, и ты не выдерживала, переходила даже на крик, требуя, что бы я "заткнулся". 
 
- Зачем мы это делали друг с другом? Ведь обоим было понятно, что мы роковым образом созданы один для другого. 
 
С заметным трудом он поднялся и, чуть не упав на продолжавший упорно безмолвствовать труп, убрал с него простынь, рассеянно обронив её на пол.

- Я посмотрю на тебя. В последний раз.
 
Склонившись над мёртвой женщиной, он принялся медленно и благоговейно покрывать мелкими, размеренными поцелями ее лицо: начиная со лба и заканчивая подбородком.
 
Запустив ладони в ее волосы, он еле слышно зашептал:
 
- Помнишь, как мне нравилось это делать после? Когда ты лежала, вся разомлевшая от многочисленных оргазмов и тихо жалуясь, что не можешь поднять и руку, я начинал осыпать тебя поцелуями. Всё твоё лицо. Сантиметр за сантиметром. Такая вот крезанутая спа-процедура...Да, моя душа так кормилась тобою.
 
- Ты такая холодная, моя девочка. Впрочем, единственное в чем мы телесно не всегда совпадали - это температура. Я, даже летом, грел твои прохладные пальцы в своих.

- Обожаю твои губы. Только они могли так ласкать. Мне нравилось наблюдать, как ты их красила помадой, чуть приподняв подбородок и взирая на своё отражение в зеркале чуть свысока, богиня моя сумасшедшая....
 
- Обожаю твой рот. Это твое секретное оружие. Я говорил тебе об этом, но ты лишь пожимала плечами, наивно полагая, что я выполняю лишь обязательную программу по выдаче порции дежурных комплиментов. Ан нет! Фиг от меня их дождешься! Я какой-то странный в этом отношении - говорю лишь тогда, когда уже начинаю потеть собственным восхищением. Поэтому, если я говорил, что ты number one во всех отношениях, то значит эти истины уже впились клещом в мою задницу. Я знаю, что говорю. Мне, mother fucking, есть с кем и с чем сравнивать!
 
- Твои ушки. Маленькие, преимущественно всегда, подобно мистическим шампиньонам, скрытые в россыпи твоих шоколадно-каштановых волос, но и в их изящные раковины я запускал розового геккона своего языка, то целуя впадину под ними, то шепча тебе что-то по-настоящему безумное, - он прикасался губами к ушам и волосам, дрожащими пальцами поглаживая кожу и любовно вглядывясь в каждую линию залитого лунным светом обнаженного тела.
 
- Твои плечи. Изящные, с косульими ключицами и очаровательным изяществом лани в предплечьях. Прямая противоположность плебейской ширококостности и мясистости. Аристократически тонкие запястья и пальцы, - он бережно взял в руки ее кисть, - Меня восхищала не только их хрупкость, но и твоя индивидуальная особенность: указательные пальцы превосходили по длине безымянные. А помнишь эту твою, - внезапно появившуюся на левой руке верхней фаланги указательного, - бородавку? И то, как ты старательно ее от меня всегда прятала, до тех пор, пока ее не удалила? Даже вздрагивала, когда я ее нечаянно касался. Я ни разу не дал тебе понять, что я ее заметил. Но, когда она исчезла, я испытал, как ни странно, нечто вроде сожаления, так как уже успел полюбить и её. Более того - меня начала раздражать твоя настырность, с которой ты теперь абсолютно бесстрашно вертела у меня перед глазами своим френчем. В тот же миг передо мной обнажилась нелепая склонность всякой любви - лелеять недостатки своей возлюбленной еще исступлённее, нежели ее достоинства.

- Для меня почти всегда женская грудь была как-то не слишком актуальна. Почему? Может быть, это связано с началом моей половой жизни и даже до неё, когда девушки, которых я знал в ту пору, охотно мне её показывали и предоставляли в пользование, зачастую используя ее в качестве своеобразного манка. Поэтому, возможно, у меня и выработалось какое-то полуравнодушное к ней отношение. Но твою грудь я любил. Хотя, вырасти у тебя внезапно и член, я бы, скорее всего, восхищался бы и им. Мне безумно нравились твои соски. Их форма. Совершенная, на мой взгляд. Я никогда ни у кого, или почти ни у кого, таких не встречал, - медленно продвигаясь вдоль лежащего перед ним тела, он целовал те его участки, о которых упоминал в своих странных речах.
 
- Твой живот. Помню, как подрагивало в нем что-то, когда мы, тесно прижавшись друг к другу, целовались. Живот, который мне так нравилось покусывать и бока, нежную кожу которых я вбирал в свой рот, чтобы зафиксировать её вкус, запомнить его. 
 
- И, конечно, талия! Талия - предмет твоей особой гордости. Не будь она так тонка, то и бедра твои выглядели бы не так убийственно, а твой триумф над всем, что двигалось вокруг тебя, был бы не столь очевиден.
 
- Твои колени, с несколькими, едва заметными на них шрамами, которые ты мне демонстрировала, а я, всякий раз норовил поцеловать. Ты обзавелась ими еще в младшем подростковом возрасте, когда, катаясь на велосипеде, едва не угодила под поезд. Я тогда представил, как бы это выглядело. Всю эту неимоверную жуть. И тут же, вернувшись к тебе, в настоящее, обнял тебя тогда. Что было бы в том случае, если бы тебе тогда не улыбнулась удача, и за тобой недосмотрели бы твои ангелы? Мы бы так и не узнали друг друга. Но ты доехала-таки до меня на своём велосипеде, переехав попутно с полдюжины не осторожных пешеходов, легкомысленно на тебя засмотревшихся. Да, я ревновал тебя. Все ужасы этого явления я познал лишь благодаря тебе, а до этого я даже бравировал тем, что мне неведомы отелловы муки. Будь я поумнее, то не стал бы тебя провоцировать. Однако, я не ропщу. Даже чисто адское, коим была всегда богата моя жизнь, в конечном итоге переконопативалось мною в золото. Да, возможно, я не до конца являюсь человеком, а странным червём, перерабатывающим отвратительную гниль в нечто заслуживающее внимания и поклонения. Вот и ты всегда была не "просто женщиной", открывая передо мной такие горизонты, которые были недоступны многим из смертных. Разумеется, без моей доброй на то воли ничего и не открылось бы, но ты поступила точно также - ты полностью и до конца открылась передо мной настежь, так вполне, пожалуй, и не осознавая, чем ты на самом деле являешься, но в надежде, что это дьявольское отродье, - то есть, собственно, это невменяемое сейчас чудовище, здесь стоящее, - поможет тебе узнать больше, чем ты до сих пор о себе знала. Очень похоже, что так и произошло.
 
- Я думал, что я тебя удержу, но ты продолжила и дальше свою велосипедную прогулку, предсказуемо сбивая перебегавших тебе дорогу любознательных мужчин, но всегда, вновь и вновь, подобно бумерангу, возвращаясь ко мне. Девочка на велосипеде!
 
- Когда я, расположившись между твоих бедер, долго мучил тебя, добиваясь наслоения у тебя одного оргазма на другой, а ты, в беспамятстве, уже рыча, вонзала мне в плечи мулеты своих акриловых ногтей и потом, опомнившись, растерянно замечала, что и простыни тоже, оказывается, были изорваны тобою, моя дикая кошка. Ты извинялась, удаляя из под "когтей", словно из чистилки для карандашей, стружку моей кожи и бежала куда-то стремглав за перекисью, а я не чувствовал никакой боли. Эйфорично осклабившись, я пьяно косил взглядом на то, как ты носишься голая по комнате. Мне было глубоко наплевать на эти царапины. Я только безразлично щупал кончиком языка его же собственное основание, проверяя не надорвал ли я в очередной раз подъязычную уздечку. Я забывал о себе - до такой степени мне нравилось будить звериное в тебе и добиваться от тебя того, что ты вдруг начинала утробно вещать: "Всё...я за гранью...делай со мной всё, что хочешь..."
 
- Кажется, для тебя самой причина этих возвратов оставалась загадкой. Ты, которую никому не удавалось еще остановить, вдруг увязла обоими колёсами в моей трясине. Я ясно видел, как ты ненавидела меня за это, продолжая, тем не менее, изматывать меня, как своей страстью, так и своей ревностью. Да, мы стоили друг друга. Ты вполне серьезно полагала, что я загадочным образом связан с Дьяволом. Тебе так проще было извинить себя за странную от меня зависимость. Я не протестовал. Ведь с Богом у меня и вправду изначально не заладились отношения, да мы даже с ним и перезваниваться давно перестали. А вот от Падшего Ангела, я, порою, получаю посылки.
 
- Твои стопы, щиколотки и пальцы. Пальцы ног дублировали своим изяществом пальцы на твоих руках. Они будто бы были близнецами. Я как-то слабо всегда понимал ретифистов. По крайней мере, до тех пор, пока меня не накрыло хроническое заболевание тобой. Впрочем, разница между ними и мной состояла в том, что им всё равно чьи ноги ласкать, а ноги остальных для меня являлись просто ногами, в обычном, анатомически-антропологическом понимании этого слова. Ты пыталась мне как-то ответить, изощрённо и попеременно посасывая большие пальцы на моих ногах и в центре моего тела сразу нечто деревенело - видимо, мой мозг считал всё продолговатое родственным между собой и посылал соответствующие импульсы, благодаря которым все члены сразу костенели. Ты еще спросила тогда: "Ласкал ли кто-нибудь тебя так, как я сейчас?", а я сдуру, словно законченный дегенерат, сказал гнусную правду: "Да, было дело." Это был как раз восхитительный образчик такого рода честности, которая граничит, как с патологией, так и с хамством. 
 
- Я не хочу отпускать тебя, - он зажал в ладони пальцы на ее ногах и вдруг прокричал - Ты слышишь меня?! Я не хочу тебя отпускать! Что я за существо такое yeh-банутое - у меня даже слёз нет, чтобы оплакать тебя! Меня разрывает изнутри от боли, а плакать не получается! 
 
Он опустился на пол и, заложив руки за голову, вытянулся в полный рост на коричневой метласской плитке морга.
 
- Твоя "попа", как ты её сама называла, была шедевром природы. Собственно, почему "была"? Вот она, лежит, холодная, приготовившаяся к самому худшему, отчужденно прислонившись к металлу каталки, скрытая от моих глаз, рук и губ. И скоро она растворится в земле, словно великолепная груша в пасти вечно голодного хаоса. Канут в ничто божественно-дьявольские линии твоего тела. 
 
- У тебя нет стрижки. Иногда ты оставляла такую тоненькую тропинку из волосков к твоей...Знаешь, меня отчего-то бесит вся эта медицинская терминология, порою. Вот хотя бы это дурацкое слово "вагина", которое переводится, как "ножны" и намекает на то, что всякий индивидуум в брюках носит между ног - "кинжал". Разве это не смешно? А все эти сравнения с орхидеями, лилиями и розами так набили оскомину, что мне тошно употреблять это без иронии, которая хоть как-то разбавляет пошлость этих затертых словес. Вульва...Да, черт побери, у тебя невообразимо красивые губы! Возможно, я рехнулся окончательно, но я скажу тебе сейчас такую вещь: ни у кого я не видел таких совершенных и эстетически идеальных очертаний, как у тебя. Когда мы были единым, то красота твоего лица, объединившись с тем прекрасным, что представало перед моим взором чуть ниже, добавляло в происходящее какой-то запредельный нерв. Знаешь, какое слово вполне может передать и желание, и огонь и страсть любящего в отношении вполне определенного участка тела своей женщины? Это слово - peace-да! Я не беру сейчас всех люмпенов и всяческое отребье в расчёт - то, что они роняют из своих грязных ртов, не касается меня так же, как сам факт их существования. Я говорю о том, что будучи произнесённым с определённой интонацией, в определённый момент, оно передаёт то, что не под силу всем этим "орхидеям", "лилиям", "вагинам" и "вульвам" - всему этому ботаническо-медицинскому убожеству! Так вот, это ужасное слово, не кажется мне таким совершенно, если вложить в него то, что дОлжно - свою чистую, нагую и подлинную страсть! А корни его растут из таких понятий, как "гнездо" или "то, на чём сидят". Так что, я принципиально не вижу никаких расхождений с теми же, "ножнами". Только нет душка гинекологичности, излишне стерилизующего атмосферу. Хлор не везде хорош.
 
- Я тут пускаюсь в рассуждения, даже говорю уже спокойным тоном, не срываясь на вопли, но это, моя девочка, заслуга средств принятых мною, а не моей никуда не годной нервной рваной системы. 
 
Он приподнял голову и проскользив взором по белому потолку секционной, едва слышно промолвил: 
 
- Я чувствую тебя. Ты где-то рядом. 
 
- А знаешь, чего больше всего мне будет не хватать? Наших объятий. Когда я обнимал тебя - на меня вдруг обрушивался такой морфиноподобный покой! Меня кружило в этих опиумных волнах, я терялся, словно бумажный змей в летнем небе! Всё! Желать более мне было нечего! Когда мы стояли обнявшись, в молчании и тишине, я чувствовал, как переливаются друг в друга наши невидимые никому энергетические субстанции. Мы обменивались чем-то. Я по сю пору ощущаю эту связь с тобой. Вот поэтому я и говорю с уверенностью: ты рядом, Инна! Пока что рядом....
 
- Жаль только одного: я не знаю, где тебя теперь искать! Где, Инночка? И что я буду здесь теперь делать, а?
 
- И знаешь, что я ещё хотел тебе сказать? Самым важным для меня являлся ни секс, ни наша умопомрачительная близость, а то, что я мог, при случае, просто взять тебя за руку. Теперь у меня не будет такой возможности. 
 
- Да-да, лишь почувствовать твою ладонь в своей. И её едва ощутимое пожатие. Простые, самые простые прикосновения таят в себе порой немыслимую мощь. Среди многочисленных открытий, сделанных благодаря моему на тебе помешательстве, не только одно это. Например, я ощутил скольжение собственного "Я" вдоль и сквозь тебя. Мне бы обвить тебя, захватить щупальцами и унести подальше ото всех, в цветастый мрак своего одичалого духа, где, словно на ночном пляже огромного принадлежащего нам необитаемого острова, я мог бы вечность напролёт ласкать тебя, покрывая тебя поцелуями изнутри.
 
- Твоя душа. Я инстинктивно ощущал, что она не столь глубока и мрачна, как моя, но её некоторая незрелость искупалась чем-то неподвластным разумному объяснению. Это, как поцелуй ребёнка, благодарящего тебя за то, что для тебя ничего не стоило сделать и являлось пустяком. Вот ты, на самом деле, и была таким поцелуем. Не взирая на то, какую бы стерву, подчас, не желала из себя наспех смастерить.
 
- Когда мы только-только узнавали друг друга и ты мне начала рассказывать о своей великой первой любви, а я смотрел на твой гиперкинез, на твои нервные попытки встать, сесть, улететь сейчас же куда-то ракетой и думал, уже начиная исподволь застревать в тебе остриём своего мозга: " И нельзя тебя просто взять сейчас и заслонить от самой себя своими объятиями, спрятать от этой глупой волны болезненных воспоминаний. Спугну ведь! Но обещаю тебе, что я утоплю твоего героя в тебе же самой, вдавлю его так глубоко в ил, что, спустя некоторое время, ты будешь вспоминать об этом твоём принце, с иронически снисходительной улыбкой, как о тщательно выглаженном мамой платьице, которое ты нечаянно когда-то изорвала перед новогодним утренником в детском саду."
 
- Знаешь, Инн, есть в соединении между двумя такие тончайшие грани, о которых мало кто задумывается. Я как-то заговаривал с тобой об этом, но, честно говоря, не уверен, что ты поняла меня до конца. В наших душах есть нечто, что играет роль стопора - оно удерживает нас от полного растворения в том, чем является другой человек. Как бы мы не кричали, находясь в опьянении личностью возлюбленной или возлюбленного, что жизнь нам не так дорога, как он, как бы не уверяли в этом его или себя, но, в глубине души, мы крысино-сумчато продолжаем держаться за своё голое, отчужденное от всех и всего, упрямое и непобедимое ощущение своей обособленности.
 
- Так вот: я выронил из рук ту нить, которая могла бы меня вернуть к себе в случае, если бы ты совсем от меня отвернулась. Я уже никогда не смогу быть прежним. Потому, что слишком сильно от себя оттолкнулся. Я - не вполне являюсь самим собой. Но я не жалею об этом. Хотя бы потому, что я являюсь теперь цистерной наполненной нашим с тобой прошлым. Во мне так много тебя, что пока я жив, неправильно считать тебя умершей. С другой стороны, я не возражал бы оказаться вместо тебя в твоей могиле - я только внешне создаю впечатление живого существа, в действительности же - я теперь настоящий покойник.

- Думаю, это не новость в этом мире: номинально умирает один человек, а на деле - трупов несколько больше, чем зарегистрировано. Одного хоронят - другой старательно изображает из себя живого, чтобы не носить с собой справку о смерти, вместо паспорта. А я не буду изображать. Не перед кем.

Он помолчал несколько минут, а затем вдруг, неожиданно весело и громко проговорил:
 
- Да чушь всё это! Вся эта смерть! И траурные венки, и похороны - это всё чистой воды театр! Камуфляж! Я же знал, что ты рано или поздно вырвешься, удерёшь от меня! Колобок ты мой в юбке! Я догоню тебя чуть позже! Когда ты сама этого захочешь! Знаю ведь, что бессмысленно за тобой гнаться, если у тебя нет желания быть настигнутой.
 
Но, почти тут же, еле слышно и медленно прошептал:
 
- Я не воспринимал всерьёз эти твои фантазии по поводу смерти. Однако, ты что-то чувствовала определённо, когда вдруг начинала говорить о том, что жить тебе не так уж и долго осталось, и о том, как ты рада, что мы всё-таки несмотря ни на что продолжаем оставаться вместе, а значит у тебя есть гарантия, что я буду рядом в день твоих похорон. Я смотрел на тебя вытаращив глаза, но ты не шутила, более того, была даже мрачна.

- Незадолго до всего этого, ты вдруг позвонила мне и попросила о встрече, помнишь? Какие у тебя были глаза! Сколько в них было нежности...А потом ты внезапно расплакалась и, обняв меня, сказала то, чего я, почему-то, не ожидал от тебя услышать, ибо ты считала своим долгом скрывать свои чувства не только от меня, но даже, по-видимому, и от себя: " Я так устроена по-дурацки, что всегда боялась сказать тебе такую простую вещь, которую говорят все. Я боялась, что ты, услышав это, почувствуешь, что ты незыблим во мне, и до какой степени я дорожу тобой. Поймешь и начнешь тайно или неосознанно пренебрегать мною, будто чем-то раз и навсегда завоеванным. Но я хочу, чтобы ты услышал: я люблю тебя. Люблю. Более того, я никого, кроме тебя, не любила. Ты - сделал из меня женщину. Все те, кто был в моей жизни до тебя и те немногие, кто был после - ничто. Прости меня за ту боль, которую я тебя заставила испытать. К сожалению, я не сразу разобралась в том, чем ты являешься. Ты всегда притягивал меня, словно магнит. Это меня пугало и я приписывала это лишь твоей сексуальности и чертовщине, которая, где бы ты ни появлялся, всегда тебя сопровождала. Прошу тебя, не кори меня ни за что. Просто знай, что я - твоя. И ничья больше. Я раньше боялась двух вещей - старости и смерти. Теперь - они мне не страшны."

- Я не буду присутствовать на твоих похоронах. Не потому, что у меня не самые теплые отошения с твоей роднёй, не потому, что я не хочу смущать своим появлением блаженного и пребывающего в неведении относительно моей роли в твоей жизни мужа, а потому, что я не хочу наблюдать всю эту жуткую выставку с твоим мёртвым телом в качестве главного номера программы. Всю эту нарочито скорбную возню и показное отчаяние сонма твоих подруг и второстепенных знакомых, которых заманит туда обыкновенное любопытство. Паскудно-траурный марш Шопена в исполнении какого-нибудь ублюдочного духового оркестра с сизыми носами его мечтающих ещё со вчера опохмелиться участников. Традиционное угощение после, специально устроенное для равнодушного сброда, приползшего не только пожрать и выпить за чужой счёт, но, насладившись зрелищем чужого горя, ещё и поболтать на излюбленные, пошлые и совершенно посторонние, традиционно-застольные темы. Мне всё это знакомо, вся эта неприкрытая скотскость поминального ритуала и я всерьёз опасаюсь, что я сорвусь и прибью прямо там какую-нибудь ни в чём неповинную мразь, пришедшую туда с единственной целью - выпить и пообщаться.
 
- Я пришёл попрощаться, девочка, не с тобой, а с твоим телом. С телом, каковое, соединяясь с моим, объединяло наши два "Я" в одно. С телом, которое для меня всегда было чем-то вроде церкви, в которой я восхищенно молился твоей душе. С тобою же  -  я не прощаюсь. Не прощаюсь, ибо это нелепо прощаться с частью себя, оставляя её, при этом, при себе. Не прощаюсь, потому что моя мысль всегда будет кружить возле тебя, точно так же, как твоё лицо постоянно проецировалось мною на любой увиденный пейзаж, всегда и везде меня сопровождая. Наши с тобой беседы не окончены. И нечто от тебя во мне станет свидетелем того, как я доживу грустный остаток моего без тебя существования.
 
Мужчина с заметным трудом оторвал себя от пола, придав своей плоти бескомпромиссную вертикаль.
 
Он подошел к изголовью мрачного ложа и, достав из кармана ножницы, срезал ими тёмно-каштановый локон с затылка своей подруги.
 
Помедлив, спрятал его в нагрудный карман пиджака.
 
Бросив взгляд в заоконное пространство, на почти растаявшуюся в предрассветных сумерках луну и уже выкатившийся из-под земли недозревший мандарин солнца, он неторопливо подобрал обронённую простынь и заботливо накрыл ею посеребрённую мутным, льющимся из окна светом, покойницу.

Укатив её в соседнее помещение и ловко подхватив на руки, положил на стеллаж.
 
Приложив свою ладонь к пятке трупа, постоял с минуту, склонив голову, а затем, резко, с шумом захлопнул дверь металлического шкафа.
 
Двинулся было по направлению к выходу, но, как-будто вспомнив о чем-то, возвратился и вернул лежащему на полу мертвецу его законное место на каталке в длинном коридоре с окрашенными в непонятный цвет унылыми стенами.
 
Раздался робкий и тихий стук в дверь.
 
Мужчина подошел и провернув ключ в замочной скважине, сделал шаг в сторону, чтобы впустить вошедшего знакомого.
 
- Доброе утро! - поприветствовал тот его.
 
Вместо ответа он так чугунно-тяжело посмотрел в куда-то в переносье своему собеседнику, что тот даже вздрогнул:
 
- Ой! Да я ж по инерции...Извини...Ну, как тут? Всё нормально?
 
Молча вложив ключ в ладонь пришедшего, он вышел на улицу. 

Проходя по асфальтированной дорожке вдоль находившейся рядом со зданием морга уродливо-желтой котельной, он вдруг остановился и устало прислонившись к треснувшему стволу молодого каштана, отвернулся.
 
Плечи его содрогались.
 
Он плакал.


 
 
 
                14.11.2011г.


http://www.youtube.com/watch?v=jFYi7MHrSFI
http://www.youtube.com/watch?v=SVlDGQlWDK8

 
* Margaritas ante porcos ( лат.) - "Метать бисер перед свиньями"