Смерть

У меня остригают ногти. Грубо, топорно, торопливо. Ужасными тупыми ножницами.
Я уже не чувствую, но вижу, как они возятся, спешат и матерятся. Ноги готовы, теперь – руки. Я витаю у них над головами, лезу под локти и придирчиво наблюдаю, но никто не чувствует моего присутствия.

 В нижнем ящике стола в кабинете моей просторной квартиры лежит чудный маникюрный набор, привезенный дядей Сашей из Германии.   «Для мужчин, мнящих себя метросексуалами» –  заговорщически шепнул дядя, вручая подарок на тридцатилетие. Как я с ним носился! Как пользовал каждый пальчик и полировал каждый ноготок! Почему было не отдать его этим ремесленникам на пару часов? В конце концов вещь безусловно моя и ногти кстати тоже. Всю процедуру оплатил всё тот же дядя Саша и, надо полагать, потратился прилично. Так почему же они так небрежно и цинично относятся к моему молодому, мёртвому, но еще свежему телу?!

 Я подлетаю поближе и вижу результат их безответственных манипуляций –  они второпях отхватили у меня кусок мизинца! Палец обезображен, санитары воровато переглядываются, в итоге мизинец заматывают пластырем и выглядит он весьма нелицеприятно. Я взвиваюсь ввысь к люминесцентным лампам, делаю несколько кругов и пытаюсь плюнуть на склоненные к телу макушки. Увы, я бесплотен, и слюны у меня уже нет.

Мое бренное тело, раздетое донага, лежит на столе. Рядом оцинкованное ведро с выпущенной из меня кровью. Литра два красно-бурой холодной и липкой жидкости. Она питала меня долгие тридцать пять лет, заставляла биться сильное молодое сердце и лишь изредка отправлялась на анализ в моменты осмотров и комиссий. Сейчас она в ведре и, дай Бог, когда-нибудь поднимет к солнцу куст лебеды на задворках городского морга.

Сейчас я выгляжу еще лучше, чем при жизни – в моих сосудах формалин, я румян, жизнерадостен и даже слегка улыбаюсь. Мой неосязаемый дух как никогда придирчив и делает еще несколько витков. Я топорщу свои темно-русые волосы, целую закрытые веки, ласкаю холодные, одеревеневшие соски, глажу пупок и вывожу сердечко на бледной бездыханной груди. Я красив, я хорош, как они могут меня не любить и так небрежно со мной обращаться? Я плачу, вернее делаю вид, ибо слез, как и слюны, мне уже не дано. Меня, такого славного и прекрасного, как пить дать зароют и никогда уже я не увижу рассвет.

Санитары ушли, ко мне подходит старая безобразная тетка в таком же, как у этих задронов,  белом халате. Она открывает воду, берет кусок хозяйственного мыла и окидывает меня придирчивым взглядом. Я ни во что не вмешиваюсь, я устал (пожалуй, усталость – это все, что есть у меня сейчас). Люминесцентная лампа тепла и хороша –  хочется сложиться клубочком и замурлыкать. Я прищуриваюсь и взираю вниз: на тетку, тело и мыло в ее руке.

Она застыла в недоумении и молча вращает круглыми подслеповатыми глазами. Что тебя смущает, старая дура? Мой бритый лобок? Чистые подмышки и гладкая грудь? Небось прошлый покойничек был волосат как татарин? Мне смешно. Я срываюсь вниз и устраиваюсь на голове старушенции. Отсюда лучше видно и мысли ее как на ладони. Господи, какая помойка у нее в черепушке! Сын-алкаш, голодная кошка, коммунальные платежи, телевизионные сериалы, вечная нищета и мысли о грядущей смерти. Не бойся, старая, – я глажу невидимыми пальцами ее редкие крашеные волосы – придет и твой час. Вскорости ляжешь, как я на стол, и студенты-медики будут из рук в руки передавать твое дряхлое сердце, удивляясь, как ты дожила до таких лет. Но это будет позже, а пока вымой меня хорошенько и сделай водичку потеплее, а я уж вразумлю твоего сынка – буду являться во снах и учить жизни. Думать забудет о водке и ударится в религию – это я обещаю…

*****, как тошно и неудобно лежать вот так, навзничь, в дешевом, купленном наугад костюме! Как будто среди моих вещей не нашлось ничего поприличней! Целый шкаф штанов, пиджаков и рубашек – есть во что облачить меня в последний путь. Или мой гардероб уже не мой? Четыре костюма, дюжина рубашек, носочки, подтяжки, трусишки от  Galliano. Куда вы все это денете? Отправите в Ставрополь дяде Мише и в Мурманск  двоюродному племяннику Вите? Представляю дядю Мишу, работягу и выпивоху, который одевал костюм два раза в жизни. На свадьбу и на прием в партию. Куда ему мои галстуки от Pietro Baldini? Разве что повеситься.
 
Грустно. Сижу на потолке, размышляю и не вижу ничего хорошего. Гроб выбрали хуже некуда – тесно, неудобно, хоть волком вой. Сами в нем лежали? Попробуйте, и все станет ясно. Я то мечтал о шикарной домовине из красного дерева, где буду лежать, в возрасте Мафусаила, как у Христа за пазухой. Ничего не сбылось.  Ни возраст, ни сценарий похорон. Самое обидное, что накопил, и немало. А они опять сэкономили. Суки…

Дядя Саша! Ты наверно единственный, кто сохранил человеческий облик из тех пьяных морд, что жрут сейчас стаканами мою водку и поедают горячее. Скажи им, когда протрезвеют, что я умер, но по-прежнему все вижу и при случае напомню о себе. Скажи, потому что порой мы так мало думаем о самом главном.