Сладка ягода рябина глава двадцать девятая

Ефрему Короткову в апреле исполнилось сорок шесть лет. А  в июне он услышал брошенную вскользь фразу:
– Коротков? Он же еще при Хрущеве родился.

Ефрем удивился: «Почему еще?»  «Еще при царе» – говорила мать про соседа, сгорбленного, седого, тяжело передвигавшего ноги. Вот ведь вспомнил… Давно уже нет в живых ни матери, ни того старика… Вот уже и сам Ефрем распят странной, точно не к нему относящейся фразой «Еще при…»

Человек по разному воспринимает известие о том, что молодость  с её яркими красками, обостренными чувствами, новизной эмоций прошла. Кто-то еще пытается схватить её ускользающую, гонится за ней, изо всех сил примеряя на себя её одежду и законы. Кто-то замирает обреченно, и не в силах, что либо сделать, куда либо идти, точно вместе с молодостью ушел и сам смысл жизни. Кто-то продолжает жить так, будто ничего не изменилось, всего лишь новый перевал пройден и впереди еще один, восклицая «Молодость – это состояние души». Но нет ни одного, кто бы не сожалел о ней. Не оглядывался назад, вспоминая часто или не очень… Молодость  – это вера в будущее, безотчетная и твердая, позволяющая не замечать тягот и трудностей, потому что всё лучшее впереди. В зрелости главным становиться не цель, а дорога к ней. Не оборвалась бы раньше времени. Будущее  – не твердая валюта, её курс имеет свойство падать от количества пройденных лет. И если в юности будущее блестяще и драгоценно, как бриллиант чистой воды. То в сорок шесть будущее – это  кусок хлеба, который следует жевать неторопливо. По сути молодость кончается, когда человек понимает, всё, что у него  есть – это цепочка однообразных дней вытянутая до горизонта, но это не будущее, это серое настоящее.

Молодость Ефрема  кончилась даже не теперь, когда он услышал это «Еще при», а тогда, в 1991, когда рухнула страна, а вместе с ней и то ясное, четкое будущее, которое ему гарантировали…

Для нынешнего века, наполненного лощеными мальчиками в дорогих пиджаках, бряканьем однообразных мелодиек, неоновыми огнями реклам,  зазывающими то в казино, то в ночной клуб, он Ефрем Коротков уже кусок истории.  Что-то вроде тазовой кости динозавра. Совок. Он родился еще при Хрущеве, а значит тащил в себе всё то, что в новый век брать было не положено: медлительность, компьютерную безграмотность, честность, простоту, доверчивость, вышедший из моды костюм,  старенькие «жигули» и квартиру «двушку» на пятом этаже панельной многоэтажки.

С таким набором в новый век можно было проникнуть только зайцем. Он проник и теперь сидел в углу, боясь,  что раздастся голос неведомого контролера. И чем дальше ехал в чужом, холодном, как кусок жести на морозе,  веке-трамвае, тем тише становился. Безбилетнику не полагалось шуметь… что таких зайцев было полным полно, он как-то не замечал, а потому и оставался один.

Нет, когда-то у него была семья.Сыновья - его точная копия. Жена –женщина с блеклым лицом, несшим на себе четкий отпечаток немецкого происхождения со звучной фамилией Линдт. Эта фамилия была предметом гордости.  И она наотрез отказалась её менять. В 1998 году, Галя стала Гретхен. И собралась на историческую родину. Ей, как дочке, пострадавшего от сталинского режима отца, там полагались какие-то бонусы…Мнения Ефрема она не спрашивала. Как-то само собой подразумевалось, что из этой сумасшедшей страны надо бежать прочь.  Здесь могут жить только миллионеры, политики и лохи на которых наживаются все вышеперечисленные. Ни политиком, ни миллионером Ефрем не был…Но ехать отказался наотрез. 

Галя – Гретхен отговаривать его не стала. Еще два года, пока выправлялись документы, изучался язык, он напряженно ждал, боясь спросить, а как же быть с детьми? Но сыновья получили паспорта на фамилию Линдт и вопрос был окончательно решен.
Галя – Гретхен на прощание все-таки пообещала прислать вызов и Ефрему, он поморщился. И все поняли, что сейчас не надо лгать.  Надо по-человечески проститься. По-человечески, значит, без слез, воплей и упреков. Ефрем еще раз проверил, как упакованы чемоданы, взяла ли с собой Галя ингалятор, произнес ненужное теперь:
– Смотри, тебе нельзя простывать. Астма.
Она зачем-то поправила на нем свитер. Церемонно поцеловала в щеку и попросила:
– Не провожай нас.

Сыновья торопливо жали руку, что-то несли молодое и задорное, но в их глазах уже горели огни заграницы, и  это сияние мешало разглядеть отца.  Присели на дорожку, еще по русскому обычаю…И он торопливо обвел взглядом лицо первенца Андрюшки, потом его любимца  Алешки. И... ничего не сказал.  Только когда входная дверь захлопнулась и тяжелые шаги смолкли, вдруг увидел на тумбочке флакончик Галиных духов…Он схватил его и кинулся к машине…хотел догнать, и всё-таки сказать, что-то важное, то что положено говорить в таких случаях, но запнулся на лестничной клетке…И понял, что опоздал. Повертел духи и выбросил их в мусорное ведро.

С тех пор жизнь и стала для него доживанием. Не выживанием, потому что денег внезапно стало хватать, а именно доживанием, добиванием серого остатка дней. Даже деньги потеряли привычную свою значимость и уже не радовали, появлялись, уходили, он раздавал их в долги и забывал, кому дал. И главным стал не заработок, а работа и он полюбил её с той привязанностью, которая возникает только тогда, когда держаться более не за что. Она одна и заставляла его вставать, бриться, выгонять машину, ехать в Автотранспортное хозяйство, садиться за руль…и не думать  ни о пустом доме, ни о своей никчемности и ненужности…

Привычный ритм, привычный круг…, прерванный в тот момент, когда в свете фар он разглядел сжавшуюся жалкую  девичью фигурку…

Что такое месяц для того, кто прошел по жизни почти пять десятков лет? Иногда куда больше, чем пройденные годы. Ташка влетела в его жизнь, как камень в окно, только осколки в сторону. Перевернула её, закрутила, вывернула на изнанку и вдруг оказлось, что сорок шесть – это еще так мало…

… Ефрем отшвырнул докуренную сигарету и вздохнул:
– Может быть, он не здесь живет? Твой Мишка?
Девчонка замотала головешкой. И взглянула на Ефрема с таким щенячьим восторгом, с такой радостью, что мужик не выдержал, прижал её к себе, лишь для того, чтоб не видеть, как радуется она  несостоявшейся еще встрече. Какой он этот Мишка? Молодой? Наверное…С чего бы ей за стариком так гоняться. Ефрем до последнего годочка чувствовал сейчас свой возраст. Точнее несоизмеримую пропасть между ним и этим близким ещё тугим телом. Обозревая высокие ворота, крепкий дом, Ефрем более всего боялся двух вещей, что Мишка выйдет да пошлет Ташку куда подальше. И тогда в этих глазах-озерах заплещется боль. А еще сильнее он боялся, что Мишка наоборот обрадуется и тогда уже ничего не изменить. Ефрем прижал девчонку сильнее. Она завозилась недовольно, отодвигаясь и тревожно заглядывая в глаза. «Что случилось?»

– Может, вернёмся? – спросил он отчаянно…
Но Ташка испугалась, заозиралась, точно ища, куда бы сбежать вот сейчас. Вот так…Сожми руки сильнее и вырвется. А он не удержит, не умеет он держать…
Ефрем загодя прощался, и как то иначе, чем прощался с женой много лет назад…С пронзительной тоской, давно забытой, горячей, обжигающей. Вроде как вот появилась рядом родная душа, и ускользает…

– Эх, ты Муму…– проборматал он, набрасывая на плечо сползшую лямку нового сарафанчика.
Сарафанец этот он приобрел наугад, неумело рисуя продавщицам фигуру Ташки. Девчонки попались сообразительные, одежка сидела, как влитая. Он вспомнил, как Ташка застыла над синим шелком, вжав голову в плечи. И только когда Ефрем поднес обновку к плечам, мол примерь, вдруг порывисто принялась целовать его в щеки, в нос. Обнимала судорожно, целовала, отталкивала, требовательно поднимала его голову, заглядывала в лицо, опять целовала. И светилась, светилась, светилась. Ефрем был снесен этой радостью, такой неприкрытой, такой откровенной, что она передалась и ему.  И когда на ладную фигурку скользнула модная вещица, вдруг осознал, что вот это он подарил девчонке даже не шмотку, а что-то большее, отчего и его душа вдруг наполнилась ощущением своей нужности, гордости за себя и снисходительности  к счастливой без меры Ташке.

– Женщина и есть женщина, – произнес он стараясь держаться солидно и даже вышел на кухню. Но Ташка прилетела за ним, устроилась напротив, подперев щеку и не сводя глаз. Ефрем  отгородился газетой, девчонка не воспротивилась. Она умела не мешать. Но он сам уже не выдержал, невольно любуясь из-за газетного листа на  счастливую мордашку Ташки.

Может быть, когда в собственной жизни радости не остается, ты острее начинаешь чувствовать  ту радость, что ты можешь отдать другому?  А возможно ,только отдавая ты и бываешь по настоящему нужен. Ведь арифметика жизни проста, если тебе никто не нужен, то  и в тебе никто не нуждается… Ташка нуждалась, более того, она не могла без него. И Ефрем терпеливо, учил девчонку всему, как пользоваться ванной, зажигать газ, включать телевизор и видеомагнитофон и боялся, что однажды научит всему и станет ей совсем ненужным. Ефрем уже привык жить с яркой смесью нежности, заботы, и стыда… И всё ждал, что когда-нибудь Ташка поймет и пропасть лет, и что человек он совершенно невыдающийся, небогатый и даже немолодой. А может и понимала уже, потому с таким упорством и просилась в Березовое?

Он тянул до последнего, находил десятки отговрок. Три дня превратились в месяц. И вот вчера он застал её сидящей на пороге с нехитрым узелком из какой тряпицы в руках. Ефрем неожиданно разозлился. Вырвал дурацкий узел, швырнул на пол, он развязался. И Ефрем оторопел, среди немудрящего набора бус, помады, пары вещичек, купленных им же, лежали две фотографии, одна была его, а на второй улыбался  мужик лет тридцати от силы, с вызовом, уверенно, вскинув красивую голову… Мишка…
Ночью он брал Ташку резко и зло, точно изо всех сил стараясь слиться с ней так плотно, чтоб не оторвала уже… Но секс это всего лишь секс…Им не привяжешь.
– Хорошего по-помаленьку. – сказал он утром девчонке, хотел добавить что-то грубое, злое, вроде того, что  с трассы взял, туда же и верну, но понял, что не сможет. Ночью он вылил и злость, и ревность, и несвойственное ему бешенство, осталась лишь острая тоска…
– Поехали. К твоему Мишке –  и отвернулся, чтоб не видеть этих распахнутых счастливых глаз.
И чем ближе было Березовое, тем ниже ползла стрелка спидометра, тем неохотнее пыхтел старый «жигуль», тем неотступнее приходило понимание, что расстаться с Ташкой безболезненно не выйдет…Может и правда не нужна она этому Мишке?
***
– У тебя гости, однако. – кивнул Мозгуй Томке, она сидела рядом странно притихшая и даже равнодушная. Пока ехали от покоса, Мозгуй всё ждал, что она заплачет, начнет клясть Мишку. Но она молчала. Только попросила уже в селе:
- За ребятишками заедем? Александр Федорович...
Заехали...Теперь Тома сидела, покачиваясь, точно усыпляя проворную Настюшку, но та раздразнённая её теплом, запахом молока, всё тёрлась носиком о грудь, сгребала в кулачок ткань рубашки и причмокивала. Денька мирно посапывал на руках брата. 
- Говорю, машина у ворот. - уточнил Труфанов вполголоса, чтоб не разбудить спящего на руках брата Дениску.
– Где? - наконец-то услышала Тамара, вгляделась в машину, в фигуры возле неё и пожала плечами:
- Не знаю кто...
 Но сердце неожиданно ёкнуло, точно чувствуя беду или просто какое-то из ряда вон выходящее событие…
– Подъедем – узнаем. – весело успокоил Мозгуй, будто не замечая ни молчаливости Тамары, ни рассеянности и не понимая, что же гнетет женщину так, что и брови срослись союзно над тонкой переносицей, а руки все беспокойно поправляют на непоседливой Настюшке одежку…
– Всё пройдет, пройдет это, – пробормотал Мозгуй.
Томка даже не обернулась.

Когда к воротам подлетела фасонистая иномарка, Ефрем сжался. Не любил он держальцев дорогих рулей. Они как из другого теста слеплены, из пшеничного видать, а он Ефрем – ржаная горбушка. И ездят они по дорогам, хоть по сельским, хоть по городским так, будто трассы   исключительно для них проложены. Ефрему всегда хотелось сползти на обочину да и пропустить  их от греха подальше,  снесут ведь и не обернутся…  Но куда ж здесь отступать… И Ефрем молча наблюдал, как из нутра машины появился высокий мужик и худенькая женщина.
– Таша?! – удивленно воскликнула та.
Мозгуй перехватил у Бориски Деньку.
– Родственники? – спросил.
– Да, – кивнула Тома и поспешила навстречу, почему-то крепко прижав к себе Настёнку.