Неизвестный Пушкин

Поройков С.Ю.
Неизвестный Пушкин. Философия писателя в свете раннехристианского наследия. – М.: Муравей, 2002.

     Книга посвящена исследованию такой практически неизвестной стороны пушкинского наследия, как философские взгляды писателя.
Пушкин значительно опередил свое время. Лишь после гибели писателя пушкинский дар для все большего числа людей постепенно раскрывался как дар «пророческий» (Ф.М. Достоевский), дар «мудреца» (митрополит Анастасий [Грибановский]).
     Зачастую Пушкин прибегал к иносказательному, эзоповому языку притчи, требующему от читателя не только определенной доли внимания, но и размышления. Своеобразным ключом к сокровищнице пушкинской мысли могут послужить творения святых отцов. Одним из подобных «ключей» является апокриф II века «Пастырь Ерма», а также творения византийского монаха Иоанна Дамаскина, жившего в VII – VIII веках. С другой стороны, анализ встречающихся в пушкинских произведениях символики стихий, цвета, чисел показывает, что она имеет несомненную связь с библейской традицией.

НЕИЗВЕСТНЫЙ ПУШКИН

     Пожалуй, нет в России писателя, чье творчество неизменно востребовано и любимо всеми поколениями так, как наследие гения отечественной словесности Александра Сергеевича Пушкина. Диапазон его литературного творчества чрезвычайно широк. Поэт и прозаик, критик и драматург, историк и фольклорист, обращаясь к самым разнообразным формам литературного жанра, Пушкин-энциклопедист неизменно доносил до читателя то, что митрополит Антоний назвал “жизненной правдой” [1, с. 99], а потому его творчество глубоко нравственно по своей сути.
     Два века минули со дня рождения Пушкина. За это время бессмертные творения Пушкина, ставшие общенациональным культурным достоянием, сама его жизнь, кажется, изучена практически досконально. Тем не менее, свойство художественного дара поэта таково, что вновь и вновь перечитывая его творения и погружаясь в знакомый каждому с детства мир его произведений, мы каждый раз открываем для себя что-то новое, обнаруживая незамеченное нами ранее, даже, в казалось бы, знакомых наизусть хрестоматийных строках, ибо глубина пушкинской мысли удивительна. Не случайно Ф.М. Достоевский назвал Пушкина “великим и непонятым еще предвозвестителем”. В полной мере эти слова можно отнести к Пушкину – философу, поскольку эта сторона пушкинского наследия, к сожалению, все еще остается мало изученной.
     Пушкин отнюдь не предстает в своих произведениях как моралист. Он не пытается никому объяснять что хорошо, а что плохо, оставляя своих героев на суд самого читателя. Философия поэта раскрывается как бы исподволь, иносказательно. Сюжет каждого его произведения – это притча, в которой кратко изложена вся суть ее. «Сказка ложь, да в ней намек» - считает поэт, и за судьбами пушкинских героев угадывается нравственный замысел писателя. Мир пушкинских произведений живет в соответствии с определенными нравственными законами. Впрочем, определенные законы управляют и окружающим нас миром так, что воля Творца «от создания мира через рассматривание творений видима» (Рим. 1, 20). По сути, Пушкин не выдумывает своих героев, но лишь художественно воплощает в своих произведениях сцены из реальной действительности. «Каждый стих для меня есть воспоминание или отрывок из жизни», – отозвался однажды о творчестве поэта его друг П.А. Плетнев [2; т.2, с. 268].
     Стремление отразить правду во всей ее простоте и гармонии – одна из основных черт творчества Пушкина. Молодой поэт вслед за одним из своих учителей, П.А. Вяземским постигает, что только нравственное совершенствование личности способно улучшить ее собственные творения. Как сказал об этом сам Пушкин устами одного из своих героев, «гений и злодейство – две вещи несовместные».
     Судьба Пушкина оказалась удивительным образом тесно переплетена с судьбами величайших деятелей современной ему эпохи. Так, своеобразное «помазание» начинающего поэта совершил не кто иной, как крупнейший российский поэт ХVIII столетия: «Старик Державин нас заметил, и, в гроб сходя, благословил». На Пушкине столь зримо пребывала печать гения, что многие чаяли в нем необыкновенное дарование. Подтверждением этих слов могут послужить строки письма к Пушкину его друга Чаадаева: «Мое самое ревностное желание, друг мой – видеть вас посвященным в тайны века. … Я убежден, что вы можете принести бесконечную пользу несчастной, сбившейся с пути России» [2; т.1, с. 500].
Баратынский, разбирая после смерти Пушкина его бумаги, вдруг осознал, что Пушкин был выдающимся мыслителем своей эпохи. «Можешь себе представить, – писал Баратынский одному из своих друзей, - что меня больше всего изумляет во всех этих письмах. Обилие мыслей. Пушкин – мыслитель. Можно ли было ожидать» [3, с. 283].
     Наиболее полно и емко философские взгляды писателя нашли отражение в таких циклах его произведений как Маленькие трагедии, повести Белкина и, наконец, цикле сказок.

     Обратимся к циклу Маленьких трагедий Пушкина. Каждая из этих драм являет собой целостное, законченное произведение. При этом основная тема каждого произведения не повторяется в других трагедиях. Между тем, гармонично дополняя друг друга, все вместе они составляют нечто целостное, объединенное единым замыслом писателя, выражая торжество духа высшей справедливости, промыслительно озаряющего самые разные человеческие судьбы.
     Идеи, нашедшие отражение в Маленьких трагедиях, звучат также в повестях Белкина, определяют сюжеты пушкинских сказок. Используя различные формы литературного самовыражения, Пушкин снова и снова обращается к глубоко волнующим его вопросам. Будто на сцене театра, перед нами меняются декорации, чередуются жанры и художественный стиль представления. Однако неизменной остается галерея созданных Пушкиным человеческих характеров и судеб. Персонажи его произведений как бы переносятся творческой волей писателя из века в век, из одной страны в другую, раскрывая при этом все новые грани своего внутреннего мира.
     Как Маленькие трагедии, так и повести Белкина были созданы Пушкиным практически «на одном дыхании» знаменитой Болдинской осенью 1830 года. В течение всего нескольких месяцев поэт реализует замыслы более чем трехлетней давности: драмы были задуманы Пушкиным в 1826 году, в то время, когда начался так называемый поздний этап его творчества - период художественного реализма. Трагические события декабрьского восстания 1825 года как бы незримо подводят итоговую черту над периодом пушкинского романтизма и выводят писателя на новую ступень творческой зрелости. Состояние поэта в тот переломный для него период можно охарактеризовать строками из написанного им в ту пору стихотворения «Пророк»:
     Как труп в пустыне я лежал,
     И Бога глас ко мне воззвал:
     Восстань, пророк, и виждь и внемли,
     Исполнись волею моей …
     Своеобразным экзаменом гражданской зрелости Пушкина явилась его встреча с императором Николаем I, состоявшаяся  в том же, 1826 году. «Я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России» [1, с. 64] - отзовется о поэте российский самодержец.
     Говоря о Пушкине – драматурге, нельзя не согласиться со словами известного литературоведа профессора И.М. Андреева: «Маленькие трагедии Пушкина – исключительно гениальны. … В Маленьких трагедиях Пушкин глубже Шекспира, а потому должен быть признан непревзойденным гением не только русской, но и всемирной литературы» [1, с. 73-74]. Между тем сам Александр Сергеевич, признавая значительное влияние, оказанное Шекспиром на его творчество, оценивал себя более скромно. Так, в письме к Н.Н. Рылееву он отдает должное великому британцу: «Шекспиру подражал я в его вольном составлении типов и простоте» [1, с. 54].
     Пушкинская проза явилась событием в мире словесности. Например, известно, что классик русской литературы Л.Н. Толстой многократно перечитывал «Повести Белкина», считая их в своем роде непревзойденной школой художественной прозы.
Пушкинские же сказки знакомы каждому из нас с самого раннего детства. Сам Пушкин относился к жанру народной сказки особенно трепетно. По своей сути народная сказка – это предание веков, в котором в форме притчи в назидание потомкам из глубины тысячелетий передается мудрость предков. Стремясь как можно точнее сохранить особый колорит духа народного творчества, Пушкин заимствует сюжеты практически всех своих сказок. Преклоняясь перед непревзойденной красотой и мудростью народной сказки, зачастую писатель решается лишь на их литературно-художественную обработку и систематизацию согласно избранным им темам.
     Общеизвестно, что основные периоды творчества Пушкина неразрывно связаны с важнейшими событиями как его собственной жизни, так и судьбой Отечества. Период российской истории, во время которого формировался великий поэт, был эпохой небывалого подъема национального самосознания России, временем ее доблести и славы. Победа в Отечественной войне 1812 года, приведшей к неимоверным материальным разрушениям и жертвам, в то же время послужила мощнейшим стимулом к духовному ее возрождению, обретению общенациональной идеи. Не случайно именно в то время зажегся духовный светоч России – преподобный Серафим Саровский. Отметим, что существуют свидетельства, подтверждающие возможность личной встречи Пушкина в 1830 году с великим христианским подвижником во время поездки поэта в село Болдино [4, с. 24-25] (относившееся, как и г. Саров к Нижегородской губернии, Болдино находится не так уж далеко от Саровского монастыря).
     Пушкин создает свои бессмертные трагедии в год, в чем-то переломный для своей собственной судьбы. Годы духовных поисков и терзаний неожиданно разрешаются чередой важнейших для него событий, произошедших в 1830 году. Наконец-то решается вопрос о женитьбе Александра Сергеевича на Наталье Гончаровой. Однако долгожданная свадьба переносится по независящим от поэта причинам на неопределенный срок. Также поэта глубоко потрясает внезапно полученный им поэтический ответ митрополита Филарета на пушкинский «крик души», вылившийся в стихотворение «Дар напрасный, дар случайный». Личная жизнь и творчество поэта в то время были столь насыщены, что чуть позже Пушкин признается в письме к П.А. Плетневу: «Кажется, я переродился» [2, т. 2, с. 486].
     Творческое горение поэта в тот период – нравственный подвиг писателя. Вспомним, что именно Болдинской осенью 1830 года Пушкин наконец завершает свой многолетний труд - роман «Евгений Онегин» неожиданным финалом – нравственным возрождением главного героя под влиянием любви, внезапно озарившей его разочарованную душу. Создав в Болдинский период циклы Маленьких трагедий и повестей Белкина, тем не менее, Пушкин не расстается с идеей завершения галереи живых человеческих характеров. В течение нескольких последующих лет он пишет свои знаменитые сказки.
     Более того, как известно, замысел одного из произведений он передает другому великому писателю, Н.В. Гоголю. К сожалению, полностью реализовать идею «Мертвых душ» Гоголю не удалось: последний том этого произведения так и не был им завершен. Впрочем, Гоголь вполне удалось создать целую галерею человеческих типов, узнаваемых не только по чертам своего характера, но даже по самому внешнему их виду. Как тонко подметил святитель и врач Лука (Войно-Ясенецкий), «разница духовного облика … зависит от очень малых и тонких различий: чуть иной абрис бровей, неуловимо тонкая складка губ, величина и форма глазной щели. Во всей внешности человека ярко отражена духовная сущность его» [5, с. 78].

Отражение христианской философии в творчестве Пушкина

     Известно, что в молодости Пушкин не отличался особенной религиозностью. Пытливый ум поэта жадно впитывал все новое, в том числе и модные идеи политического вольнодумства, вольтерьянства. Искания поэта даже привели его в одну из масонских лож («Овидий»), о чем сам поэт засвидетельствовал, записав в дневнике, что был принят в масоны 4 мая 1821 года [3, с. 261].
     Между тем, по свидетельству свящ. Д. Булгаковского, один случай в жизни Пушкина промыслительно во многом переменил его взгляды на вопросы духовной жизни. Так, «однажды он сидел и беседовал с графом Ланским, причем оба они подвергали религию, веру самым едким и колким насмешкам. Вдруг к ним в комнату вошел молодой человек, которого Пушкин принял за знакомого Ланского, а Ланской – за знакомца Пушкина. Подсев к ним, незнакомец начал с ними разговор и мгновенно разоружил их своими доводами в пользу религии.
     Они не знали даже, что сказать, и как пристыженные дети молчали, - и, наконец, объявили гостю, что совершенно переменили свои мнения.
Тогда незнакомец встал и, простившись, вышел.
     Некоторое время они не могли опомниться и молчали. Наконец, разговорились, и тут выяснилось, что ни тот, ни другой не знают, кто это был.
Они позвали всю прислугу. Слуги заявили, что никто в комнату не входил.
Пушкин и Ланской не могли не признать в приходе своего гостя чего-то сверхъестественного, тем более, что гость при своем появлении внушил к себе страх, обезоруживший их» [6, с. 316].
     В дальнейшем Пушкин обращался на протяжении всей своей жизни к Священному Писанию как «христианин православный» («В альбом Илличевскому») в духе смирения и любви. Об этом свидетельствует более сотни случаев обращения поэта к библейским сюжетам, использование цитат из Священного Писания как в своих произведениях, так и в письмах к родным и близким [7, с. 255-269].
Разумеется, в классической литературе существует немало примеров цитирования Священного Писания, использования библейских мотивов. Так, например, в произведениях великого Шекспира, которому Пушкин, по собственному признанию, «подражал в …  составлении типов и простоте» [1, с. 54], «установлены многочисленные параллели и аллюзии» с текстом Библии» [8, с. 3], которые британский драматург «последовательно вводит … в речь персонажей, чтобы показать их цели и характеры» [8, с. 150]. Однако, столь частое обращение Пушкина к Священному Писанию и Священному Преданию в немалой степени характеризует нравственную позицию писателя, отстаивавшего в зрелый период своего творчества принципы христианской морали и сверявшего свое творчество с духовным наследием Библии.

     Зачастую Пушкин для изложения своих идей прибегал к иносказательному, эзоповому языку притчи, требующему от читателя не только определенной доли внимания, но и размышления. Известно, что ряд исследователей пушкинского наследия соотносил драматические циклы его произведений с библейскими мотивами.
Как отметил С. Давыдов, «Маленькие трагедии наиболее легко поддаются христианскому истолкованию», поскольку содержат «философское истолкование смертных грехов» [7, с. 174]. Так, в драмах «Скупой рыцарь» и «Пир во время чумы» «явственно звучат мотивы книги Екклезиаста» [7, с. 176] (Еккл. 5, 9-16; Еккл. 7, 3-7). В «Сценах из рыцарских времен» устами одного из героев Пушкин непосредственно обращается к Священному Писанию (Быт. 4, 3-5, 8; Сир. 33, 10–12): «Каин и Авель были тоже братья, а Каин не мог дышать одним воздухом с Авелем – и они не были равны перед Богом». Поистине, «Библия не только является непосредственным источником отдельных пушкинских произведений, но становится ключом к мировосприятию поэта, накладывая отпечаток на философские … его размышления» [7, с. 24].
     Своеобразным ключом от сокровищницы пушкинской мысли могут послужить также творения святых отцов. Одним из таких «ключей» является апокриф II века «Пастырь Ерма». Писаниям святых отцов, являющимся неотъемлемой частью Священного Предания, свойственна предельная ясность и точность изложения. Сам Пушкин в некоторых своих произведениях подражает творениям христианских подвижников. Достаточно вспомнить такие его произведения, как «Отцы пустынники и жены непорочны» (поэтическое переложение молитвы св. Ефрема Сирина), «Стансы» (ответ митрополиту Филарету). Стихотворение «Чудный сон мне Бог послал» содержит поэтическое «переложение молитвы Иоанна Дамаскина» [7, с. 211]. Сюжет поэмы «Монах» «заимствован из жития святителя Иоанна Новгородского» [7, с. 89]. Тем не менее, Пушкин оставался мирским писателем, а светская литература, сколь нравственна бы она не была, не в состоянии подменить собой духовного наследия святых отцов.
     Между тем, поразительно соответствие описанных Пушкиным типов людских характеров положительным и отрицательным качествам человеческого духа, последовательно открывшимся в Божественном откровении мужу апостольскому Ерму, автору «Пастыря». Как сказано в другом памятнике раннехристианской культуры I века, «Дидахэ» (Учении двенадцати апостолов), «два есть пути, один – жизни, и другой – смерти» [9, с. 17]. В зависимости от того, какой путь человек избирает, его душа приносит определенный плод – добрый или злой. Так, есть путь веры, но есть и путь вероломства; есть путь воздержания, но есть и путь неумеренности; есть путь любви, но есть и путь ненависти. Всего Ерму было открыто двенадцать добродетелей (имен Божиих), каждая из которых есть «путь жизни». Это: вера, воздержание, мощь, терпение, простота, невинность, целомудрие, радость, правдивость, разумение, согласие и любовь [9, с. 235]. Аналогичные имена «плодов духа» приводит в одном из своих посланий и апостол Павел (Гал. 5, 22-23).
     В «Пастыре Ерма» указаны также двенадцать пороков, каждый из которых ведет человека по «пути смерти». Это такие грехи, как вероломство, неумеренность, неверие, сластолюбие, печаль, лукавство, похоть, гнев, ложь, неразумие, злоречие и ненависть. Имеющие добродетели удостоятся высшей награды – вечной жизни. Творящие же беззаконие наказывают сами себя, подвергаясь духовной смерти и лишаясь тем самым Царства Небесного.

     Как наставлял преподобный Феодор Студит, «будем избирать примеры, какие каждому сродни по жизни, чтобы таким образом почерпать … пользу себе». Потому так важно человеку «познать самого себя», чтобы осознать свое призвание – талант Божий, с рождения данный каждому для преумножения. Потому человеку необходимо всегда «оставаться собой» - быть верным своему призванию и не уклоняться на чуждые пути подобно блудному сыну.
     Удивителен тот факт, что в пушкинских циклах трагедий, повестей и сказок созданные писателем портреты персонажей поразительно точно соответствуют всем именам добродетелей и пороков, указанным в «Пастыре Ерма».
     Можно ли отличить праведных от предающихся беззаконию? «Пастырь Ерма» свидетельствует о сложности этого вопроса, поскольку «в этой жизни не видны ни праведные, не нечестивые люди: одни походят на других» [9, с. 241]. Лишь на окончательном Суде Божием откроются дела каждого.
     Пушкин решает эту поистине непомерную задачу, достойную мудрости царя Соломона, с поистине евангельской простотой. Сведя воедино и злых и добрых, он предоставил самой жизни рассудить их - как сказано в Писании, «по плодам их узнаете их» (Мф. 7, 20). При этом пушкинские герои, как правило, получают воздаяние уже в течение самой их жизни, которая и является судьей их дел.

     Последовательность написания Пушкиным своих произведений, раскрывающих определенные  нравственные темы, в рамках каждого из созданных им циклов (трагедий, повестей и сказок) достаточно произвольна и не имеет столь определенной системы, с какой, например, излагаются имена добродетелей в «Пастыре Ерма». Тем не менее, Пушкин неизменно предваряет каждый из своих циклов произведением, раскрывающим одну и ту же, по-видимому, близкую для автора тему, которую кратко можно выразить строкой из «Вакхической песни», - «Да здравствуют музы, да здравствует разум!». Пользуясь терминологией апостольского мужа Ерма, Пушкин описывает столкновение в человеческих душах духа целомудрия и разумения, которые суть духи Божии (2 Тим. 1, 7; Ин. 17, 8) с противоположным им духом похоти и неразумия.
     Порой даже лексика поэта, используемая им в драмах в части наименования добродетелей и пороков своих героев, близка к терминологии раннехристианского подвижника. Так, например, в драме «Русалка» (ее черновик датирован еще ноябрем 1829 года), мельник наставляет свою дочь: «Ох, то-то все вы, девки молодые, все глупы вы», призывая ее «разумным (сравнить с разумением у Ерма) поведеньем … беречь свою девическую честь – бесценное сокровище», (ибо сказано: «Воля Божия … чтобы вы воздерживались от блуда» (1 Сол. 4, 3)). Также в трагедии «Пир во время чумы» одна из героинь, Мери вспоминает, что в былые, счастливые времена ее голос «был голосом невинности» (невинность у Ерма), сейчас же, в годину невзгод, «печали (сравнить – печаль у Ерма) и позора», он звучит «уныло и протяжно».
     Однако, вернемся к драме «Русалка». Мельник ругает свою дочь не столько за потерю девичьей невинности, сколько за то, что она готова, по его мнению, «исполнить даром все прихоти» своего возлюбленного. Мельник беспокоится о том, чтобы из-за ее непредусмотрительности, они не «осталися ни с чем. Ох, все вы глупы!» С точки зрения мельника истинный ум проявляется не в стяжании добродетели, а в выгодной ее продаже. Логика мельника сродни тому лукавому уму, который «у бабы догадлив, на всякие хитрости повадлив» («Сказка о попе и работнике его Балде»). Однако, «мудрость мира сего есть безумие пред Богом» (1 Кор. 3, 19).
     Движимый вожделением, молодой князь соблазняет доверчивую девушку, не требующую от него взамен ничего кроме любви. Однако, он преподносит ей не брачный венец, а «венец позора», женясь по расчету на другой. Князь пытается рационально оправдать свой поступок, объясняя юной деве, что «нет на свете блаженства прочного». Дескать, «князья не вольны, как девицы, не по сердцу они себе подруг берут, а по расчетам». Князь поступает именно так, как того и хотел мельник – дарит соблазненной им девушке дорогое ожерелье. Однако финальная развязка драмы трагична – объятая отчаянием, дочь мельника бросается в Днепр. Мельник сурово наказывается за свою житейскую мудрость, теряя рассудок. Отныне «он помешан» и окружающим «невозможно понять его». Но лишь теперь, с утратой человеческого разума, к нему приходит духовное прозрение в содеянном грехе.

     Жанр драмы предполагает, прежде всего, эмоциональное восприятие происходящего действа. Накал страстей, достигающий своего апогея во время кульминации драмы, способен отозваться в самых глубинах человеческих сердец. В противоположность трагедии, жанр повести преимущественно, обращается не столько к чувствам, сколько к разуму. Размеренное повествование от лица как бы отстраненного от происходящего действия автора, предоставляет ему простор для философствования, а внимательному уму читателя - обильную «пищу для размышления».
     Говоря о языке философии, необходимо отметить, что христианское богословие естественным образом использовало достижения древнегреческой философской науки. О мудрости эллинов свидетельствовал апостол Павел: «Я нашел и жертвенник, на котором написано: «неведомому Богу». Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам» (Деян. 17, 23). Иисус Христос через проповедь, через пример Своей жизни и смерти явил неведомое прежде миру Откровение. В одной лишь Нагорной проповеди, пересказанной евангелистами, ясно и полно раскрыто столько истин, сколько не смогла вместить вся прозорливость античной философской мысли.
     Одним из видных ранних христианских богословов, отцов православной патристики, преобразивших культурную традицию Платона и Аристотеля в свете евангельской проповеди Спасителя, был византийский монах, преподобный Иоанн Дамаскин, живший в VII – VIII веках. В книге «Диалектика или философские главы» Иоанн Дамаскин, используя язык древнегреческой философии, изложил христианскую традицию в виде начал богословской науки. Использованный им терминологический аппарат, сделал евангельские истины доступными для академического преподавания (классическое образование в те времена не мыслилось вне рамок эллинской культуры), и впоследствии нашел широкое употребление в трудах христианских философов и богословов. Попытаемся и мы в дальнейшем применять использованные им философские термины при анализе пушкинских произведений.
     Обратимся к повести «Гробовщик». Ее главный герой – ремесленник, человек весьма конкретный и реалистичный. Для него даже сама человеческая смерть – лишь повод заработать себе на жизнь. Для гробовщика вполне естественно «запрашивать за свои произведения преувеличенную цену у тех, которые имели несчастие ... в них нуждаться». Можно образно сказать что основная сила, которая им движет, пропорциональна величине ожидаемого барыша. Однако в связи с внезапным приглашением гробовщика его соседом – сапожником в гости, перед ним чуть ли не впервые встает вопрос не столько количественный [10, с. 75], связанный с размером полученного барыша, сколько качественный [10, с. 62] – о престижности его занятия. Так, задетый за живое шуткой собравшихся гостей, гробовщик задумался: «чем ремесло мое нечестнее прочих?» - чем же, собственно, оно хуже относительно [10, с. 86] других ремесел? Размеренная, непрерывно текущая его жизнь вдруг подверглась внезапному изменению, что вывело гробовщика из свойственного [10, с. 89] ему состояния молчаливой «угрюмости и задумчивости». В результате обильных сверх меры [10, с. 83] возлияний на дружеской пирушке, гробовщик в сердцах обещает в ответ созвать на новоселье своих прежних клиентов – покойников. Ремесленник невольно вошел в общение с потусторонним миром, и вызванные им души явились к нему. Вдруг мнимое становится действительным, ирреальное – реальным. Ранее бывшие для гробовщика не более чем неким абстрактным 11, с. 6] понятием, умершие души вдруг становятся для него не менее конкретными [11, с. 271] действующими лицами, чем он сам.
     Как и в драме «Русалка», Пушкин в «Гробовщике» обращается к теме загробной жизни. Действующими персонажами его произведений становятся фантастические существа из иного мира. К аналогичному приему писатель обращается и в «Сказке о Попе и работнике его Балде»: в ней обитатели потустороннего мира – черти, являются такими же реально действующими персонажами, как, например, сам Поп или Балда. Один из героев этой сказки - «Поп толоконный лоб» подобно гробовщику или мельнику в своей повседневной жизни озабочен проблемами весьма прозаическими и конкретными. Да и характером, «угрюмостью и задумчивостью» своей эти персонажи весьма схожи между собой.
     Можно посмеяться над данными персонажами, или посочувствовать им, однако симпатии читателя все же вызывают иные герои – сметливый Балда, неистощимой находчивостью расстраивающий все козни недругов, и живущая лишь ради одной вечной, абсолютной [11, с. 6] (безотносительной [10, с. 88]) ценности – любви, дочь мельника.

     Герои сказок узнаваемы и предсказуемы. Характеры их достаточно схематичны, и в полной мере раскрываются в поступках персонажей. Повесть, как и трагедия, описывает характеры реальных, живых людей, обладающих сложной природой. Подлинная сущность таких персонажей порой едва различима под носимыми ими масками. Так, мельник сначала предстает перед нами как мудрый, заботливый отец, наставляющий неразумную дочь. Князь же поначалу воспринимается чуть ли не как идеал добропорядочности. Однако поступки персонажей рано или поздно дезавуируют их истинный, внутренний облик, скрывавшийся под наружной личиной.
     Действие сказки также строится по определенным законам. Так идеальные, качественные понятия («щелк щелку ведь рознь») в сказке значимей материальных количественных законов. Типичное же и естественное для обычной жизни, в сказке зачастую становится исключением, ошибкой. В идеальном мире сказки добрая воля неизменно торжествует над злой. В реальном же мире, как правило, преобладают прагматические интересы. При этом отражаемая жанром повести или драмы, судьба реальных героев зачастую не имеет счастливого финала.
     Законы сказки столь же кардинально отличаются от законов драмы или повести, как детское восприятие действительности отличается от восприятия жизни взрослыми. Сказка – это прежде всего захватывающее действо. Сказка – это арена битвы противоположных воль – доброй и злой. Язык сказки – иносказание и аллегория. Он понятен самому неискушенному уму и обращен, прежде всего, к юному поколению. Взрослея, человек становится способен воспринять также более сложный и реалистичный язык повести, трагедии. Так, предвидя утверждение в истине верных, Спаситель молвил: «Доселе я говорил вам притчами; но наступает время, когда уже не буду говорить вам притчами, но прямо возвещу вам об Отце» (Ин. 16, 23).
     Как разум, чувства и воля являются различными свойствами, гранями единой неделимой души, так же различен и язык повести, драмы и сказки, к которым последовательно обращается Пушкин в своем творчестве, стремясь разговаривать со своим читателем на едином языке правды.

     Болдинский период творчества Пушкина выдался чрезвычайно плодотворным. Так, завершив «Гробовщика» 9 сентября 1830 г., уже через несколько дней, 14 сентября он заканчивает «Станционного смотрителя». Дата же окончания бессмертной трагедии «Моцарт и Сальери» всего на три дня отстоит от дня написания предыдущей драмы. Поразительная быстрота, если учесть, сколько глубины и мысли, сколько творческих переживаний заложено в каждом из этих произведений. Что это – творческое озарение гениального поэта? Безусловно. Но очевидно также и то, что перед тем, как воплотить все разнообразие внутреннего мира своих героев на чистом листе бумаги, Пушкин в течение нескольких лет вынашивал замысел каждого из произведений до полного его созревания.
     Обратимся к повести «Станционный смотритель». Доминирующая тема данного произведения схожа с главной идеей трагедии «Моцарт и Сальери» - это противоборство противоположных начал: веры (доверия) (Гал. 5, 22) и вероломства; мощи (силы) (2 Тим. 1, 7) и неверия. Герой повести, станционный смотритель Самсон Вырин - «сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда». Однако Господь одарил его прелестной дочерью, Дуней, чей ладный нрав был поистине величайшим сокровищем и утешением старика. Между тем заезжий гусар Минский обманом увозит Дуню от отца, делая ее своей содержанкой. Он обеспечил ей определенный материальный достаток, унизив при этом как саму Дуню, так и растоптав достоинство ее отца. Но смог ли он дать ей счастье? Внешний лоск, который обрела Дуня благодаря Минскому не смог возместить девушке ее внутренней, душевной утраты, наполнить ее жизнь достойным нравственным содержанием [11, с. 621]. Став по форме [10, с. 72] барыней, в сущности [10, с. 45] же Дуня осталась брошенной, лишенной родительской любви сиротой.
     Эгоистичный и безответственный молодой гусар явил [11, с. 816] свою истинную природу, полную цинизма и неверия в людей. Представ «волком хищным … в овечьей одежде» (Мф. 7, 15), он даже не посчитал нужным извиниться перед обманутым им стариком, пытавшимся увидеть свою дочь. Попытавшись откупиться денежной подачкой, он прогоняет старика: «Чего тебе надобно? ... что ты за мною всюду крадешься, как разбойник? Или хочешь меня зарезать? Пошел вон!»
Столь же вероломен и Сальери в трагедии «Моцарт и Сальери». Скрываясь под личиной друга Моцарта, прикрываясь идеей восстановления справедливости, он коварно убивает свою доверчивую жертву – «Сальери безупречно играет роль друга Моцарта, а тот не может распознать его игры» [12, с. 14]. Между тем Моцарт интуитивно чувствует приближение своей смерти, угадывая ее приближение по знамению – явлению ему «черного человека».
     Пытаясь избавиться от собственных внутренних терзаний, Сальери ищет некоего внешнего виновника и, как ему кажется, обнаруживает его, торжествуя: «Наконец нашел я моего врага». Им оказывается более одаренный, чем он сам Моцарт. Однако душу Сальери терзал вовсе не Моцарт, а некая враждебная сила, которая после совершенного им злодейства лишь еще крепче охватила ее. Сальери так и остается в плену своих собственных сомнений и терзаний. «Но ужель он прав, и я не гений?» - теперь эта бередящая душу мысль, как наказание, будет неотступно преследовать его.
     В «Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях» главная героиня – «царевна молодая», так же как и Дуня в «Станционном смотрителе» – воплощение добродетели и нравственной красоты. Мачеха же ее, подобно гусару Минскому, обладает лишь внешней привлекательностью. «Я ль на свете всех милее?» – только этот вопрос занимал ее сердце, черствое и вероломное. Подстать мачехе то яблоко, которое она дарит царевне: «так свежо и так душисто, так румяно – золотисто», однако оно «напоено было ядом». Сказка эта, как ей и положено, имеет счастливый конец. Верный царевне королевич Елисей, используя мощь природных сил, к которым он обращается за помощью, побеждает чары злой колдуньи. Преданность и любовь побеждают коварство.
     В отличие от счастливого финала сказки, положительные герои как повести, так и трагедии оказываются пострадавшей стороной. Коварство же отрицательных персонажей остается безнаказанным. Однако последние остаются ждать часа своего суда, и уже само это ожидание страшно.

     Если основная тема пушкинских произведений, предваряющих данные циклы была раскрыта поэтом достаточно легко, то основная идея произведений, завершающих эти циклы, раскрывалась под пером Пушкина с немалым трудом. Достаточно сказать, что ни одно из этих творений так и не было завершено. Так, осталась неоконченной повесть «История села Горюхина». Написав ее в черновом виде к 1 ноября, непосредственно по завершении «Повестей Белкина», Пушкин так и не вернулся к данному произведению. По форме изложения «История села Горюхина» не относится непосредственно к серии «Повестей Белкина». Однако, работа над «Историей села Горюхина» была тесно связана с работой над предисловием к «Повестям Белкина». Из первоначального наброска вступления к «Истории» некоторые части перешли в предисловие к «Повестям». Кроме того, о внутренней связи этой повести с «Повестями Белкина» свидетельствует следующая фраза: «Село Горюхино издревле принадлежало знаменитому роду Белкиных». Однако, наиболее существенным является то обстоятельство, что содержание данной повести гармонично дополняет темы цикла «Повестей Белкина». К этой же теме писатель обращается как в жанре трагедии – в «Сценах из рыцарских времен», так и в жанре народной сказки – в «Сказке о медведихе». Согласно терминологии «Пастыря Ермы», основной смысл данных произведений раскрывается в противоборстве духа воздержания и терпения (Гал. 5, 22) со страстью неумеренности и сластолюбия.
     Обратимся к «Сценам из рыцарских времен». Одним из главных ее персонажей является монах Бертольд. Ему было предсказано совершение важного открытия априорно [11, с. 32], что и предопределило всю его последующую жизнь. Он посвящает ее самоотверженному поиску «одной истины», ради которой ему и  «золота не нужно». Для ее достижения он готов перенести все выпадающие на его долю неудачи и невзгоды при проведении своих эмпирических [11, с. 797] исследований. При этом даже прижимистый Мартин готов ссудить Бертольда необходимыми для опытов немалыми деньгами. Впрочем, сами по себе деньги нимало не интересуют монаха но, между тем он достаточно легко получает их под обещание кредитору будущих огромных барышей. Выражаясь философским языком, мировоззрение Бертольда отражает соотношение первичного и вторичного [11, с. 485] (причины [10, с. 87] и следствия [10, с. 102]).
Тема самопожертвования ради высшей цели звучит также в пушкинской «Сказке о медведихе».
     Бертольду противопоставляется зажиточный Мартин, исповедующий философию по земному прозаическую. Сам он высказывает ее в следующих словах: «А мне черт ли в истине, мне нужно золото». Таким образом, шкала ценностей Мартина диаметрально противоположна системе приоритетов Бертольда. Вопрос: что важнее, существеннее, духовное (истина) или материальное (золото), каждый из них решает для себя по-своему, выбирая тем самым и свою последующую судьбу.
Для главного героя драмы, Франца, «честь … дороже денег». Слава рыцаря, благородство дворянина, аристократическое окружение представляются ему единственно существенным [10, с. 44] (приоритетным) в жизни. Ради них он готов отказаться от кажущегося ему несущественным [10, с. 47] (второстепенным) отцовского наследства и искать себе иную, высшую долю. Однако судьба пушкинских героев, как впрочем, и реальная жизнь людей, не всегда складывается в соответствии с их планами. Волею судьбы Франц становится предводителем шайки разбойников, восстающих против тех самых рыцарей, которыми он прежде восхищался.
     Тема бунта, революционного хаоса чрезвычайно занимала Пушкина. Как известно, по просьбе самого императора Николая I он исследовал историю пугачевского восстания. Борьба необузданной народной стихии [10, с. 109] с государственной иерархической [11, с. 201] структурой (порядком [10, с. 91]), для Пушкина – романтика оправдана благородной целью торжества народной свободы, установления лучшего, идеального порядка (достаточно вспомнить такие его произведения как «Узник», «Во глубине сибирских руд» и т.п.). Для зрелого же Пушкина – реалиста бунт против государственной власти есть преступление против основ правопорядка и гражданского законодательства, а также посягательство на один из высших, незыблемых законов иерархичности бытия, установленного волею Творца как на земле, так и на небе. А потому как средство достижения пусть и благородных целей, бунт неприемлем и наказуем.
     Такова и уготованная Пушкиным судьба Франца: он пойман и, подобно зачинщикам восстания декабристов, приговорен к смерти. Однако поэт, который в своих произведениях «милость к павшим призывал», и на сей раз остается верен себе - он щадит своего героя, заменяя ему смертельный приговор на заточение в темнице (подобно тому, как Николай I смягчил приговор суда для большинства участников восстания). В пушкинских черновиках угадывается дальнейшая судьба Франца, как еще более к нему благосклонная - его чудесное избавление из заточения. Однако, чувствуя, по-видимому, что столь счастливый финал едва ли будет соответствовать жанру трагедии, писатель не решается продолжить свое произведение далее трагического момента заточения Франца.
     «История села Горюхина» предстает перед нами как комическая систематизация и упорядочение ее вымышленным автором неких баснословных источников – «летописей», описывающих жизнь в данном селе. Сам рассказчик, впрочем, называет малое это село иным названием, более приличествующим для солидного исторического труда - «страна, по имени столицы своей Горюхиным называемая», которая «занимает на земном шаре более 240 десятин». От души посмеиваясь над незадачливым летописцем, тем не менее, Пушкин в иносказательной форме исследует важнейшие проблемы государственного иерархического устройства и правового регулирования.
     Незавершенность произведений, относящихся к рассмотренной теме, возможно, связана с тем, что Пушкин не посчитал для себя окончательно решенными все вопросы, связанные с раскрытием данной темы. Не исключено также, что определенное запоздание в принятии Пушкиным идеи иерархии и соподчиненности вещей возникло вследствие вольнолюбия характера самого поэта. «Легкомыслен, ветрен, неопрятен, нерадив» – прочтем мы в начале лицейской аттестации Пушкина от 1913 года. «Как в его душе, так и в стихотворении нет порядка» – подметил И.М. Карамзин в письме к П.А. Вяземскому [2; т. 1, с. 538], в своем отзыве о пушкинском стихотворении «Узник». Справедливости ради, однако, приведем и вторую половину известной лицейской характеристики поэта: «Впрочем добродушен, усерден, учтив, имеет особенную страсть к поэзии».

     Рассмотрение очередной темы, раскрытой в ряде пушкинских произведений, уместно предварить словами самого поэта из статьи об «истории русского народа» Полевого: «уму человеческому «невозможно … предвидеть Случая, мощного, мгновенного орудия Провидения». Соотношение философских понятий случайности [10, с. 104] и необходимости [10, с. 109], неразрывно связано с проблемой свободы выбора, возможностью [13, с. 102] реализации личности в условиях той действительности [13, с. 102] в которой она находится.
     Так, в «Скупом рыцаре» перед нашим взором предстает целая галерея портретов, каждый из которых олицетворяет собой те или иные человеческие качества. Молодой дворянин, рыцарь Альбер по воле своего отца - скопидома находится в крайне стесненных финансовых обстоятельствах. Стремясь уподобиться [10, с. 73] прочим рыцарям, он рискует своей жизнью на турнирах. Однако участие в них требует и соответствующего денежного содержания. Не находя адекватной [11, с. 13] (равной [13, с. 86]) финансовой поддержки у отца, Альбер вынужден влезать в долги, гнетущие его. Крайняя нужда и нестерпимое чувство неравенства [13, с. 86] по отношению к остальным рыцарям (неадекватное положения Альбера сравнительно с финансовыми возможностями его семьи) вынуждает его на особенный [10, с. 47], отчаянный шаг. Движимый гневом, он идет в герцогский дворец «искать управы» на собственного отца.
     Однако, гнев – плохой советчик. В «Пастыре Ерма» он противопоставляется радости (Гал. 5, 22), как и злоречие – согласию. Ни в коей мере не оправдывая действия Альбера, в то же время нельзя не отметить вызываемую им у читателя определенную долю сочувствия. Даже такая незначительная деталь, как упоминание о том, что слуга его «снес последнюю бутылку больному кузнецу» свидетельствует о доброте сердца Альбера. Простодушие молодого рыцаря не позволило ему пойти на страшное преступление – отцеубийство, к которому склонял его расчетливый ростовщик. Внешне гневливому и злоречивому Альберу, имеющему, однако, справедливое сердце, противопоставляется на вид любезный и приветливый, готовый во всем согласиться с «клиентом» Соломон, в то же время ради наживы исподволь нашептывающий ему о выгодах гнусного преступления.
     Вновь мы видим маски, прикрывающие человеческие души. Личины эти, по сути, противоположны подлинному характеру героев. Однако неизбежно наступает момент, когда маски сбрасываются, обнажая подлинное человеческое естество. Так, старый барон, отец Альбера, спускаясь не замеченным никем в «подвал … тайный» - свою сокровищницу, раскрывает душу перед безжизненными сундуками с золотом, признаваясь перед равнодушными грудами металла в совершенных им злодеяниях. Отпирая сундуки, он чувствует то же, что «люди в убийстве находящие приятность: … приятно и страшно вместе». Ради единоличного обладания этим богатством барон готов на все, а потому он оговаривает собственного сына в том, что тот, дескать, какой-то особенный, нелюдимый и «молодость свою проводит в буйстве, в пороках низких», а потому не нуждается в денежном обеспечении. Однако герцог в поисках компромиссного варианта решения проблемы все же пытается предоставить Альберу возможность участвовать в полноценной жизни его двора полагая, что уподобив свою жизнь жизни прочих рыцарей, со временем «он позабудет привычки, зарожденные в глуши».
     Эти слова герцога созвучны с мыслью святителя Василия Великого о том, что «навык, укрепившись долгим временем, часто получает силу естества». Как поэтично выразил эту же мысль Пушкин в поэме «Евгений Онегин», «привычка свыше нам дана: замена счастию она». Так, старик в «Сказке о рыбаке и рыбке», случайно поймавший золотую рыбку, не захотел изменять тот образ жизни, к которому привык за «тридцать лет и три года». Его же старуха, хоть и стремилась поменять свою жизнь на лучшую, так и не смогла найти удовлетворения в «перемене мест» («Евгений Онегин»). Потому для их же блага все промыслительно «вернулось на круги своя».
     Однако, вернемся к повествованию о «скупом рыцаре». Убедившись в непреклонности герцога, барон решается на безосновательное обвинение Альбера в покушении на его жизнь. Между тем, провидение неумолимо, и случайно разоблаченный в злоречии и клевете, барон гибнет, душимый собственной злобой и гневом.
     Тема случая по существу, также является лейтмотивом повести «Выстрел». Карточная игра, дуэли – весь внешний антураж жизни ее героев призван подчеркнуть зависимость человеческой жизни от жребия судьбы. Основные действующие персонажи повести – удачливый молодой граф, гусар – «счастливец блистательный», а также сумрачный Сильвио. Живущий лишь ради одной жажды предстоящей мести, Сильвио пренебрегает призывом Спасителя: «Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботится о своем; довольно для каждого дня своей заботы» (Мф. 6, 34). Черная зависть к счастливцу-графу заставила Сильвио так возненавидеть своего обидчика, что и сама удача, некогда благосклонная к бесшабашному Сильвио - авантюристу, обернулась для него невезением после того, как он подчинил свою жизнь жажде мести. Конец Сильвио трагичен - он гибнет на чужбине.
     Провидение, чьим орудием, как выразился Пушкин, является случай, его же использует и для воздаяния каждому «по делам его». Так, судьба награждает благородного графа семейным счастьем с любимой им женщиной. Так же и в «Сказке о рыбаке и рыбке» счастливый случай поймать золотую рыбку выпал доброму старику, живущему в согласии даже со сварливой своей женой. Жестокосердая же его старуха, любой ценой стремящаяся удовлетворить свои непомерные амбиции, в результате остается «у разбитого корыта». Как писал святитель Лука (Войно-Ясенецкий), «дух человека свободен, дух дышит где хочет … а его низшая чувственная душа подчиняется законам причинности» (необходимости) [5, с. 168]. Ненасытная душа старухи жаждала подчинить себе свободный дух, и тем самым умертвить его, а потому оказалась обречена. По словам святого Ефрема Сирина, «Бог создал человека свободным … так что если пожелает по свободе идти путем жизни, то будет жить вечно; если же по злому произволению пойдет путем смерти, то вечно будет мучится» [14, с. 252]. Как поэтично выразил эту же мысль Пушкин, в стихотворении «Лицинию», «свободой Рим возрос, а рабством побежден».

     Перечисляя человеческие добродетели, «Пастырь Ерма» ставит рядом две из них: простоту и невинность [9, с. 211], называя последнюю дочерью первой. Противопоставляются же им печаль и лукавство. Именно эти свойства наиболее ярко раскрываются в характерах персонажей драмы «Пир во время чумы». Данное действо в полной мере позволяет автору как сопоставить самые противоположные [10, с. 85] начала людских душ, так и раскрыть природу такого важнейшего понятия как единство [10, с. 106].
     Описанное Пушкиным в трагедии застолье – поминки по душам умерших от чумы, собирает за одним столом характеры самые противоречивые [10, с. 101]. При этом действие драмы подчеркивает противопоставление антиномичных начал. Так, исполняющая на пиру песню Мери вспоминает, что в былые времена счастливый детский голос ее «был голосом невинности», сейчас же, в годину невзгод и болезней, «печали и позора», он звучит «уныло и протяжно». Другая же участница пира, Луиза, помня прежнюю жизнерадостность Мери, упрекает ее в неискренности и фальшивой игре «на публику». Ей претит та непосредственность, с которой собравшиеся внимают песне, и она сетует на то, «что есть еще простые души», чувствительные к «женским слезам». Между тем, упрекая Мери в лукавстве, она невольно выдает свою собственную неискренность, обнаруживая скрываемый ото всех «страх … в душе, страстьми томимой». Поистине, Луиза уподобилась «смотрящему на сучок в глазе брата своего и бревна в своем глазе не чувствующему» (Лк. 6, 41).
     Пушкин обнаруживает двойственную природу вещей, как бы одновременно демонстрируя «две стороны одной медали». Так, ощущение близости смерти внезапно вызывает у председательствующего на пиру невольный душевный подъем: «Есть упоение в бою» – подмечает он - «все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». Близость смертельной опасности, страх перед общей бедой - чумой, слепо разделяющей родных и близких, сплачивает даже чужих.
     Логику возникновения противоречия Пушкин раскрывает на следующем примере. Так, призыв проезжающего мимо священника, обращенный к председательствующему на пире Вальсингаму - оставить безумное веселье, неуместное в дни печали и горя и последовать за ним для надлежащего поминовения умерших (совет, безусловно, уместный и правильный), вызывает протест у собравшихся за трапезой. Никто из пирующих не решается последовать совету священника, поскольку тем самым разрушилось бы возникшее среди собравшихся некое душевное единение. Уйти - значит остаться один на один со своей бедой. Легче разделить ее с другими. Однако беда пирующих не в том, что они объединились перед лицом общей беды, а в том, что распевая «бешеные  песни» в дни скорби они тем самым отделили себя от тех, кто в это время предавался «мольбе святой и тяжким воздыханиям» по душам умерших близких. Тем самым пирующие перешли некую грань, которая лишила собравшихся подлинной целостности [10, с. 77], что превратило поминки в фарс. Кажущееся единение собравшихся за столом оказалось искусственным, а потому легко разрушилось от одного только увещевания священника.
     Не случайно сказано: «Носите бремена друг друга» (Гал. 6, 2). Именно так, с пониманием и любовью апостол Павел советовал поступать с пребывающим в скорби: «Вам лучше уже простить его и утешить, дабы он не был поглощен чрезмерною печалью» (2 Кор. 2, 7). Личная утрата легче переносится тогда, когда она воспринимается как часть [10, с. 77] горя общего. В то же время разделение и раздор между людьми ослабляет всех – и правого и виноватого. Как сказал Спаситель, «всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (Мф. 12, 25).
     Так, не устояло царство царя Додона в «Сказке о золотом петушке». Раздор, внесенный шамаханской царицей сначала между братьями, а потом и между царем и звездочетом губит всех – и правых и виноватых. Как бы забытым остался призыв Христа: «Мирись с соперником твоим» (Мф. 5, 25), «любите врагов ваших» (Мф. 5, 44). Известное диалектическое соотношение единства и борьбы противоположностей, рассмотренное еще Платоном и возведенное позднее Гегелем в ранг одного из основных законов философии, понятие «единство» приравнивает по значимости к категории «противоположность». Таким образом, единство как бы не мыслится без разделения. Новый же Завет свидетельствует об иной истине: «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (1 Ин. 1, 5). Таким образом, категория «единство» не просто имеет приоритет перед понятием «противоположность», но в Духе Святом всякое разделение устраняется вовсе. Так, Иисус Христос призвал людей уподобиться Отцу Небесному, который равно «повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф. 5, 45).
     Пример любви, соединившей сердца двух молодых людей, описан Пушкиным в повести «Барышня-крестьянка». История эта хоть и достаточно бесхитростна и незатейлива, но по-домашнему согрета душевной теплотой, по-детски искренним альтруизмом ее героев, и освещена счастливым финалом: влюбленные сочетаются желанным браком.

     Наконец, еще одна тема, к которой обращался Пушкин, создавая циклы своих произведений, это тема правдивости и лжи; любви (Гал. 5, 22) и ненависти. Так, в трагедии «Каменный гость» главный ее герой, Дон Гуан предстает перед нами, как законченный лгун и «хитрый искуситель», скрывающийся под маской доблести и честности. Для такого «нахального кавалера» важна не столько любовь женщин, сколько сам факт победы над ними. Он сам признается в финале драмы: «Ни одной доныне из них я не любил». Не случайно отчаянный дуэлянт, постоянно лезущий на рожон, Дон Гуан имеет множество врагов, смертельно ненавидящих его подобно Дону Карлосу, у которого тот убил брата. Впрочем, до определенной поры судьба была вполне благосклонна к Дон Гуану. Главный герой отнюдь не обделен обаянием, ради которого много прощалось ему как обманутыми им же женщинами, так и самим королем, который за многочисленные «шалости» Дон Гуана «удалил, его ж любя» из страны. Однако возмездие в лице статуи грозного Командора неотвратимо настигает беспутного кавалера.
     Дон Гуан всячески старается продемонстрировать перед окружающими свою открытость и смелость. Он бахвалится перед слугой: «Я никого в Мадриде не боюсь». Между тем, тайно сбежав из места ссылки, Дон Гуан вынужден скрываться ото всех, опасаясь, что «завтра же до короля дойдет» известие об его очередных подвигах. Дурная слава Гуана настолько велика, что даже отделенные от мира монастырскими стенами «отшельники наслышаны о его» похождениях. Обладая столь плохой репутацией, Дон Гуан все сильнее жаждет самоутверждения как в глазах окружающих, так и в своих собственных, однако все больше запутывается во лжи и, наконец, гибнет.
     Обращаясь к «Диалектике» преподобного Иоанна Дамаскина, мы обнаружим философские понятия, которые как нельзя лучше соотносятся с характером главного персонажа данной трагедии. Так, Иоанн Дамаскин рассматривает категории утверждения и отрицания [10, с. 91], лежащие в основе таких философских законов как преемственность [11, с. 527] (сложение [13, с. 7]) и отрицание отрицания [11, с. 471]. Иисус Христос, на Ком исполнились пророчества Ветхого Завета о пришествии Мессии, свидетельствовал: «Не нарушить пришел Я, но исполнить» (Мф. 5, 17). Преломление данной истины через призму земного бытия, выражение ее сущности в философских терминах можно передать теми словами, что принципу позитивного утверждения, обеспечивающему поступательность в развитии вещей, созданных опять-таки утверждающим решением Творца: «Да будет» (Быт. 1, 2) отводится главенствующая роль.
     Философия отрицания (негативной реакции) неизбежно порождает ответное отрицание. Подобный принцип лежит, как известно, в основе чувства ненависти. Так Командор принимает вызов, брошенный ему Дон Гуаном. Следование указанному закону порождает так называемый «замкнутый круг». Так, тонкий знаток тайных струн женской души, Дон Гуан, распаляя любопытство своей очередной жертвы, Донны Анны, заинтриговав ее намеком на то, что обладает некоей тайной, поначалу отказывается раскрыть ее: «Нет, нет, никогда» - говорит он. «Нет! ни за что!» – распаляется он все больше, вынуждая Донну Анну в свою очередь произнести ответное: «Нет, нет. Я … знать желаю». Тем самым очередная жертва попадает в ловушку, расставленную Гуаном.
     Между тем путь преодоления подобного «замкнутого круга» указан в Евангелии.
Так, ветхозаветному правилу возмездия за причиненное зло: «око за око, зуб за зуб» (Втор. 19, 21), данному через Моисея народу Израиля во дни его тяжелых испытаний, Спаситель противопоставил высшую заповедь смирения и любви: «Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему другую» (Мф. 5, 39), тем самым, указав путь преодоления насилия, ведущий к миру и согласию.
     Иоанн Дамаскин указал также на то, что между вещами существуют те или иные отношения [10, с. 75] и связи. Все находится в непрерывном взаимодействии друг с другом, приметным или неприметным образом сообщаясь между собой. Упование на возможность, замкнувшись в себе, добиться полного отчуждения [11, с. 472] (независимости [13, с. 156]) от людей, от мира, от Бога – лишь иллюзия. Так, улитка способна ненадолго замкнуться в своем домике, но рано или поздно она будет вынуждена показаться из своего убежища, открыться окружающему ее миру. Так же и Донна Анна не смогла долго избегать общения [13, с. 201] с миром и за монастырской оградой. Даже дух мертвого командора не смог непричастно взирать на готовящееся Гуаном очередное вопиющее беззаконие. Несопоставимость фантастического явления статуи командора на зов Дон Гуана с реалистичностью всего предшествовавшего этому явлению сюжета лишь подчеркивает драматизм финальной сцены.
     Спаситель свидетельствовал: «Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным». (Мк. 4, 22). Данный принцип прослеживается не только в пушкинской трагедии «Каменный гость», когда Дон Гуан не смог утаить в душе грехи своей беспутной жизни, исповедав их перед Донной Анной. Эта же мысль красной нитью проходит через ряд других произведений писателя, в том числе, она положена в основу развязки повести «Метель», когда внезапно раскрывается тайна Марьи Гавриловны. Также в финале «Сказки о царе Салтане» обнаруживается, наконец, обман «ткачихи с поварихой и сватьей бабы Бабарихи».

. . .

Заключение

     Большинство современников не смогло в полной мере оценить Пушкина ни как великого писателя, ни как великого человека. «Влияние Пушкина как поэта на общество было ничтожно. Общество взглянуло на него только в начале его поэтического поприща, когда он первыми молодыми стихами своими напомнил было лирику Байрона; когда же пришел он в себя и стал наконец не Байрон, а Пушкин, общество от него отвернулось» [69, с. 19-20] - свидетельствовал Н.В. Гоголь в статье «Несколько слов о Пушкине», опубликованной в 1835 г. - за два года до смерти поэта.
     Мало кто тогда мог предвидеть грядущее величие писателя несмотря на предупреждение Гоголя о том, что «Пушкин есть явление чрезвычайное. … это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет» [69, с. 9].
     Пушкин значительно опередил свое время. Так, в речи, произнесенной на торжествах по случаю открытия в 1880 г. в Москве памятника великому поэту, Ф.М. Достоевский назвал его явлением «пророческим» [69, с. 110] ощутив, что «Пушкин … бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем» [69, с. 125].
     Поразительно, сколь точно и глубоко Пушкин отразил в своих произведениях законы бытия в соответствии с буквой и духом Священного Писания. По-видимому, на то был Промысел Божий. Известно, что в 1820 году на русском языке впервые был издан Новый Завет с Псалтирью. Данный перевод был хорошо известен Пушкину. Ветхий же Завет, не переведенный на русский язык при жизни поэта, был знаком Александру Сергеевичу по французскому и старославянскому изданию. Так, известно, что в письме к брату в 1824 году Пушкин просил прислать ему оба эти издания: «Библию, Библию! И французскую непременно» [7, с. 11]. Впрочем, достаточно привести одно из признаний самого поэта: «Я читал Библию от доски до доски в Михайловском, когда находился там в ссылке, но и раньше я много читал Евангелие» [70, с. 212]. По словам Пушкина, Евангелие – «единственная книга, в которой все есть» [3, с. 103]; «когда начинаешь читать Писание, … в нем находишь всю человеческую жизнь» [70, с. 58]. Данное высказывание поэта созвучно свидетельствам таких святых отцов как святой Иоанн Златоустый, говоривший о том, что «в Писании нет ни одного слова, ни одной черты, в глубине которой не заключалось бы великого сокровища» [71, с. 187]; преподобный Симеон Новый Богослов сравнивавший Божественные Писания с зеркалом, в котором можно видеть отражение истины.
     Духовная прозорливость Пушкина основывалась также на чутком внимании его к жизни, к людям. «Ты учился у природы» - так отозвался о нем П.А. Вяземский в своем стихотворении «Поминки». Как выразился митрополит Анастасий (Грибановский), «Пушкин не был ни философом, ни богословом… . Однако он был мудрецом, постигшим тайны жизни путем интуиции и воплощавший свои откровения в образной поэтической форме» [70, с. 119]. Редкая врожденная одаренность достигла в Пушкине необыкновенного развития. Пренебрегая порой земными заботами, поэт посвятил свою жизнь поэзии, которая приходится по меткому выражению Жуковского, «религии небесной сестра земная» [1, с. 104].
     Сам Пушкин, несомненно, ощущал свой пророческий дар, впрочем, нимало не тяготясь этим поначалу: «Я пророк, ей богу пророк!» – с восторгом откроется он в письме к П.А. Плетневу [2; т. 2 с. 256]. Несколько позже, но уже более сдержанно поэт вновь доверится своему другу: «Ты знаешь, я пророк» [2; т. 2, с. 141]. Между тем, избрав для себя путь поиска истины, Пушкин встал на тернистую дорогу духовного подвижничества. Идеальный мир творческих озарений, которым жил поэт, по естеству своему противоположен «миру сему». Рано или поздно, но это не могло не вызвать отторжения поэта «миром, лежащем во зле» (1 Ин. 5, 19). Отторжение это, усиливавшееся с каждым годом, основывалось на непонимании и неприятии многими личности Пушкина. Оно нашло выход в сплетнях и интригах света против писателя, отравлявших его жизнь. Смерть Пушкина в какой то степени явилась развязкой узла неразрешимых противоречий, как финансовых, так и личных, опутавших его жизнь.
     Трагичная гибель поэта, защищавшего на дуэли достоинство и честь своей семьи, явилась дополнительным свидетельством высоты нравственного подвига Пушкина, его избранничества от «мира сего», «пророков … камнями побивающего» (Мф. 23, 37). По словам видного русского мыслителя о. Сергея Булгакова, «Кончина Пушкина озарена потусторонним светом» [72, с. 308]. Бессмертный дух истины, которому служил поэт, не оставил его в последние минуты жизни. Как прозорливо сказал о Пушкине митрополит Анастасий (Грибановский), «всепрощающая любовь и искренняя вера ярко вспыхнувшая в его сердце на смертном одре, озарила ему путь в вечность, сделав его не умирающим духовным наставником для всех последующих поколений» [1, с. 106].

P.S. Согласно контракту с издательством автор может размещать в интернете лишь фрагменты опубликованной книги.

Литература:

1. И.М. Андреев. Русские писатели ХIХ века. М; «Рос. Отд. Валаам. Общ. Америки»,
 1999 г.
2. Друзья Пушкина, в 2-х т. М; «Правда», 1986 г.
3. А.С. Пушкин: путь к Православию. М; «Отчий дом», 1996 г.
4. Русский дом, №8, 1999 г.
5. Свят. Лука (Войно-Ясенецкий). Дух душа и тело. М; «Русское зерцало», 1999 г.
6. О. Славин. Беседы со Странником. М; Вагриус, 2001 г.
7. И.Ю. Юрьева. Пушкин и христианство. М; «Изд. Дом «Муравей», 1999 г.
8. В.П. Комарова. Шекспир и Библия. СПб; Изд. СпбГУ, 1998 г.
9.   Писания мужей апостольских. Рига, «Латв. Библ. Общ.», 1992 г.
10. Иоанн Дамаскин. Диалектика или философские главы. М; «Наука», 1999.
11. Философский энциклопедический словарь. М; «Советская энциклопедия», 1983 г.
12. Г.Г. Красухин. Четыре пушкинских шедевра. 2-е изд., М; Изд. Московского Университета, 1998 г.
13. Св. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. М; «Лодья», 1998 г.
14. Св. Ефрем Сирин. Духовные наставления. М; «Новая книга», «Ковчег», 1997 г.
15. Святитель Григорий Богослов. Духовные наставления, поучающие основам христианской жизни. М; «Новая книга», «Ковчег», 2000 г.
16. Архим. Алипий, архим. Исайя. Догматическое богословие. Серг.-Посад. Изд. Св.-Троицкой Сергиевой Лавры, 1998 г.
17. Конспект лекций по догматическому богословию. Коломна, Св.-Троицкий Ново-Голутвин монастырь, 1993 г.
18. Л. И Василенко. Краткий религиозно-философский словарь. М; «Истина и
  Жизнь», 2000 г.
19. Иер. О. Давыденков. Догматическое богословие в 3-х ч. М; ПСТБИ, 1997 г.
20. Физический энциклопедический словарь. М; «Советская энциклопедия», 1983г.
21. Никодим Святогорец. Невидимая брань. М; «Правило веры» , 1996 г.
22. Еп. Вениамин (Милов). Чтения по литургическому богословию. Киев;
      «Дух и литера», 1999 г.
23. Святой праведный Иоанн Кронштадский. Сборник. Сост. Т.А. Соколова. М; «Новатор», 1998 г.
24. Поучения преподобного Серафима Саровского. М; «Правило веры», 1997 г.
25. Свящ. Н. Орлов. Апокалепсис святого Иоанна Богослова. Опыт толкования.
   СПб; «Воскресение» , 1999 г.
26. Апокалепсис в истолковательном и назидательном чтении. М; «Скит», 1993 г.
27. Толкование на Апокалепсис святого Андрея, архиепископа Кесарийского. М; «Правило веры», 1999 г.
28. Новозаветные апокрифы. СПб; Изд. «Амфора», 2001 г.
29. Архиеп. Аверкий. Четвероевангелие. СПб; «Сатисъ», 1999 г.
30. Поучения преподобного Серафима Саровского. М; «Правило веры», 1997 г.
31. Макарий Великий. Духовные наставления. М; «Новая книга», «Ковчег», 1998 г.
32. Антоний Великий. Духовные наставления. М; «Новая книга», «Ковчег», 1998 г.
33. Диак. А. Кураев. Раннее христианство и переселение душ. М; «Гнозис», 1996 г.
34. В. Гейзенберг. «Физика и философия». М; «Наука», 1989 г.
35. Математика. Большой энциклопедический словарь. М; «Большая Российская
  энциклопедия», 2000 г.
36. В.Е. Обухов. Законы Евангелия и законы кибернетики. Киев; Изд. Фирма «Манускрипт», 1997 г.
37. Еп. Шлиссельбургский Григорий (Лебедев). М; «Отчий дом», 1996 г.
38. Св. Василий Великий. Духовные наставления. М; «Новая книга», «Ковчег», 1998 г.
39. Наука и жизнь, № 11, 2000 г.
40. Иконы древней Руси ХI–XVI веков. Сост. Н.И. Бедник. СПб; «Художники России», 1993 г.
41. И.К. Языкова. Богословие иконы. М; Изд. ОПУ, 1995 г.
42. Прот. Н. Иванов. «И сказал Бог» 2-е изд. Клин; «Христианская жизнь», 1999 г.
43. В.В. Филатов. Краткий иконописный словарь. М; «Просвещение», 1996 г
44. Митр. Иерофей (Влахос) Одна ночь в пустыне святой горы». Изд. Св.-Троицкой Серг. Лавры, 1997 г.
45. Еп. Игнатий Брянчанинов. Слово о смерти. М; «P.S.», 1991 г.
46. Стивен Хокинг. Краткая история времени. СПб; Изд. «Амфора/Эврика», 2001 г.
47. Н.М. Тарабукин. Смысл иконы. М; Изд. Православного Братства Свят. Филарета Московского, 1999 г.
48. Житие блаженной старицы Матроны. М; «Букварь», 1998 г.
49. Инок Григорий (Круг). Мысли об иконе. М; Издат. Дом «Лествица», 1997 г.
50. Монахиня Иулиания (М.Н. Соколова) Труд иконописца. Св.-Троицкая Сергиева лавра, 1998 г.
51. Л. Любимов. Искусство Древней Руси. М; «Просвещение», 1981 г.
52. Е.И. Смирнов. История Христианской Церкви. Св.-Троицкая Сергиева лавра, 1997г.
53. Барри Паркер Мечта Эйнштейна. В поисках единой теории строения вселенной СПб; Изд. «Амфора/Эврика», 2001 г.
54. Преп. Иоанн Лествичник. Лествица возводящая на небо. М; «Лествица», «Правило веры» , 1996 г.
55. Поучения аввы Дорофея. М; «Правило веры» , 1999 г.
56. Св. праведный Иоанн Кронштадский. «Моя жизнь во Христе». М; «P.S», 1990 г.
57. М.Г.  Бройде. Читая Пушкина… . М; «Русский вестник», 1999 г.
58. Свт. Иоанн Златоуст. Беседы о покаянии. М; Изд. им. Игнатия  Ставропольского, 1999 г.
59. Дж. Полкинхорн. Вера глазами физика. М; Библейско-богословский институт
св. Апостола Андрея, 1998 г.
60. Митр. Филарет. Пространный христианский катехезис. Влад; «Лето», 1997 г.
61. Немесий Эмесский. О природе человека. М; Учебно-инф. экум. центр ап. Павла, 1996 г.
62. Серафим Слободской. Закон Божий. Изд. Св.-Троицкой  Серг. Лавры, 1993 г.
63. Н.Н. Заличев. Энтропия информации и сущность жизни. М; «Радиоэлектроника», 1995 г.
64. А.И. Осипов. Путь разума в поисках истины. Основное богословие. М; Изд.
  Братства во имя св. блгв. кн. Александра Невского, 1999 г.
65. М.С. Красовицкая. Литургика. М., ПСТБИ, 1997 г.
66. Православный Библейский словарь. Спб., Сев.-зап. Библ. Комиссия, 1997 г.
67. Диак. И. Смолин. Миссионерский путеводитель по Библии. Ниж. Нов., Изд.
 Бр. во имя св. кн. Ал. Невского, 1997 г.
68. Протиер. Стефан (Ляшевский). Библия и Наука. М., Изд. правосл. брат. во имя
иконы Б.М. “Неопалимая Купина”, 1996 г.
69. Светлое имя Пушкин. М; «Правда», 1988 г.
70. Сретенский календарь – сборник. Изд. Сретенского монастыря, 2000 г.
71. Вера и жизнь христианская по учению святых отцов и учителей церкви. Сост.
      Проф. Н. Сагарда. М; «Паломник», 1996 г.
72. М.Д. Филин. О Пушкине и окрест поэта. М; Издательский центр «Терра», 1997 г.
 

СОДЕРЖАНИЕ:


Вступление……………………………………………………………………………….……5

Отражение христианской философии в творчестве Пушкина……………………………..11

О символике стихий………………………………………………………………………….47

О систематизации характеров………………………………………………………………57

О символике цвета…………………………………………………………………………...74

О символике чисел…………………………………………………………………………...82

О философской определимости добра и зла………………………………………… ……88

О гармонии и мере…………………………………………………………………………...116

Заключение……………………………………………………………………………….…..135

Литература……………………………………………………………………………………138