Штауфен

ШТАУФЕН
(путевые заметки)

…Штауфен, как я и предполагал, оказался заштатным городком, каких немало в Брейсгау, да и в других землях Германии. Все то же смешение стилей, начиная с поздней готики  и заканчивая  модерном начала века. Все те же ратуша, костел, все тоже раскаленное солнце в витражах окон и отполированной брусчатке мостовой…
Чахлая зелень, кое-где пробивающаяся сквозь каменный панцирь Старого города, служила плохой защитой от полуденного зноя и вполне естественными желаниями были тень и кружка холодного светлого пива. Залогом этих скромных потребностей явился подвешенный на вычурном кронштейне  бочонок с надписью – «У Фауста».
Внутри пивной меня  ожидали благодатная прохлада и вожделенная «пара» пива, мгновенно поднесенная кельнером. Выпив, почти залпом одну из кружек, я немного пришел в себя, перевел дух и огляделся . Было пусто, лишь кельнер с характерной для  пивного заведения комплекцией, методично перетирал бокалы за стойкой… Все  как положено: тяжелые столы, резные полукресла, уютный сумрак, подсвеченный с одной стороны, красно-сине-лиловыми стеклами витража, с другой – неоновыми лампами барной стойки; оленьи рога на стенах, тяжелые шандалы со свечами, подвешенные под потолок муляжи окороков. В углу громоздился неуклюжий камин, зияющий черным чревом за зубьями чугунной решетки. Повыше пустой каминной полки висела потемневшая от времени картина в тяжелой багетовой раме. Сюжет был не нов: доктор Фауст выезжал верхом на бочке из винного погреба. От картины веяло неизъяснимым ароматом старины, некоторым диссонансом, вступающим в конфликт с окружающей бутафорией.
Прикинув, что у меня есть пара часов свободного времени, я решил не спешить и жестом подозвал кельнера. Когда он принес очередную «пару» с соответствующей закуской, я предложил ему  составить мне компанию. Поблагодарив, он осторожно присел в кресло напротив.
- Скажите, - невинно поинтересовался я, - а разве Фауст был содержателем пивной?   
Вежливо улыбнувшись, кельнер  осведомился: не иностранец ли я. Получив утвердительный ответ, он похвалил мое произношение. Когда я пояснил, что я по образованию филолог и, в свое время, специализировался на германоязычных литературах, кельнер улыбнулся еще вежливее, заметив, что «господин профессор, видимо, изрядный шутник». (Уж не знаю почему он «наградил» меня эти званием, но в течении дальнейшей нашей беседы, он именовал меня только так, а я не счел нужным его разубеждать.)  Помолчав немного, он пояснил:
- Господину профессору, разумеется, известно, что доктор Фауст никогда не содержал пивной. Для этого необходимо быть состоятельным человеком, владельцем недвижимости… У Фауста же, никогда не было нужных средств не только для основания дела, но и для приобретения какого ни на есть жилья, где он мог бы отдохнуть от своих скитаний… Всю жизнь кровом ему  служили постоялые дворы, сельские харчевни, да, изредка, рыцарские замки… Название заведения может быть и не совсем удачно, но мой покойный отец приобрел его вместе с развалюхой стоявшей  раньше на месте этого дома. Бывшие владельцы разорились еще во времена франко-прусской войны и продали дело буквально за бесценок. Развалюху отец снес, а на ее месте построил это здание, оставив от прежнего заведения лишь название, да вон ту мазню над камином.
- Если исходить из сюжета картины, - заметил я, - можно было бы предположить, что здесь находился тот самый винный погреб, из которого Фауст выехал верхом на бочке. Но, согласно легенде, эта история произошла в Ауэрбахе…
- Да нет, картина здесь не причем. Сюжет расхожий, и, видимо, она была приобретена хозяевами для поддержки репутации заведения. Местные старожилы уверяют, что в одной из комнат прежнего дома Фауст умер. Точнее был найден со сломанной шеей… Шею, разумеется, свернул ему Мефистофель, после чего удалился в Ад, прихватив с собой душу убиенного…
- Ну-у, - засомневался я, - на место смерти Фауста претендуют, пожалуй, не меньше городов Германии, чем на место рождения Гомера – городов Греции. А уж о деревнях и говорить нечего…
    - Так-то оно так, - отвечал мой собеседник, - но сдается мне, что именно здесь грешная душа Георга Фауста покинула свое бренное тело.
- Георга Фауста? – переспросил я, - Почему же  Георга, а не Иоганна?
 - Верно, - кивнул кельнер, - помню в детстве, в ярмарочных балаганах представляли кукольную комедию о Фаусте. Так там его именовали Иоганном. И позже, когда уже в школе мы проходили «Фауста» Гете, так и там он звался Иоганном…. Все это так, да есть у меня одна тетрадка…
Кельнер многозначительно замолчал. Казалось, в его душе идет некое борение…
- Господин профессор понимает латынь?.. Ой, да что я говорю! Такой ученый господин как вы, уж наверно, знает латинский не хуже учителя гимназии!.. Так вот, есть у меня одна тетрадка… Нашел я ее среди бумаг моего покойного отца… Право, не знаю как она там оказалась, да только сдается мне, что отец нашел ее когда рушили старый дом… Не знаю, зачем он ее сохранил?.. Разве что, думал как-нибудь использовать для рекламы заведения. В латыни он был также силен как и я. Но, думаю, поинтересовался содержанием тетрадки с помощью более знающего человека. Мне-то, эту тетрадь, с грехом пополам перевел мой бездельник сын (он в то время обучался в Эрфуртском университете). Из того, что я понял, (а понял я, по правде говоря, немногое, из того, что там было написано), думается, что тетрадка эта – что-то вроде дневника. А дневник этот вел некий Георгий Фауст.
-…Ну, что же, может это совсем другой Фауст, к доктору Фаусту никакого отношения не имеющий?
- Может  оно, конечно, и так…. Во всяком случае, тот Фауст, из тетрадки, вряд ли когда-нибудь катался на бочке…. Да только знаете, как водится: живет человек – одно, а помрет – кто знает, что про него люди скажут. Ведь то, что в кукольных балаганах показывали, да и  у Гете – не про человека написано, а все больше про черта, я так думаю…. А здесь, человек сам о себе писал…. Ну, а что чертом другим людям казался -  так все мы не ангелы! Да и легковерны были люди в ту пору, в чертовщину всякую верили, не то, что нынче.   
- Нельзя ли взглянуть на тетрадь? – поинтересовался я. Было бы глупо мне, филологу, не воспользоваться таким случаем!
- Отчего же… можно, - немного подумав, отвечал хозяин, и тут же немного смущенно добавил, -  Но вот только такая штука: тетрадка-то у меня есть, да листов в ней теперь мало, не то, что прежде.
- Что же случилось?
- Не досмотрел. – уже виноватым тоном отвечал он, - Тетрадь–то, мне
эта, считай, без надобности, вот и валялась среди старых бумаг, пока мой внук не использовал ее па своему усмотрению… Оно и понятно, нынче в школах латынь не учат!.. Так что, тетрадку-то принести?..
Пока он ходил за тетрадью, я испытывал чувства археолога, случайно наткнувшегося на захоронение фараона и вдруг обнаружившего, что могила ограблена еще в древности…. Прошло не более пяти минут, прежде чем хозяин вернулся, положив передо мной на стол тетрадь размером в четверть листа, одетую в выцветший  сафьян. Судя по объему обложки, в тетрадь когда-то помещалось не менее сотни листов. Теперь же в ней имелось не больше двадцати. Для меня было достаточно одного взгляда, чтобы определить, что возраст тетради и сделанных в ней записей на латыни не превышает полтораста лет. Настоящему же дневнику Фауста, буде он существовал на самом деле, было бы не менее четырехсот лет…
Впрочем,  я не стал обращать внимание хозяина на эти обстоятельства, тем более, что в этот момент, он вынужден был заняться обслуживанием новых клиентов…
Почерк записей, четкий, размеренный, производил впечатление, что человеку, которому он принадлежал, приходилось часто и долго писать. Поразмыслив, я пришел к выводу что это, видимо, рука профессионального переписчика. Эту версию подтверждало то, что все записи, помеченные разными датами, производят впечатление, что все написано в довольно сжатый промежуток времени и, явно, одними чернилами. Кроме того, выяснилось, что записи сделанные одним подчерком подписаны двумя разными именами. Эти обстоятельства несколько разочаровали меня и, в тоже время, ободрили.
Первая мысль, что записи в тетради являются неумело сфабрикованной фальшивкой, сменилась мыслью, что записи, возможно, являются копией сделанной с более древнего источника.
Первая (значительно меньшая часть записей, в которой отсутствовало начало, была подписана следующим образом: «Иоганн Георгий Сабелиус Фауст младший из Гейдельберга, д-р богословия и медицины, сведущий в элементах».
Второй текст был подписан куда более скромно: «Кристоф Вагнер из Гейдельберга, ученик и фамулус д-ра Георга Фауста».
В этот момент ко мне снова подсел хозяин заведения.
- Ну что вы скажете об этом? – спросил он, кивнув на тетрадь.
Когда я высказал ему свои предварительные соображения, он помолчал, и ответил:
- Конечно, Вам виднее насчет возраста тетради, и почерк, верно, кажется везде один…. Да только зачем кому-то нужно было сочинять всю эту историю?.. Скорее, это действительно копия.
- Хорошо. Ну а зачем тогда издавали свои книги Шпис, Вейман, писали свои пьесы Марло, Шеллинг, Гете?.. Зачем были изданы книги еще доброго десятка авторов на эту же тему?
- Ну…. Не знаю, право-таки, не знаю. Вообще-то, народ, особенно простой, любит всякую «чертовщину».
- Вот видите, Вы сами же ответили на свой вопрос… Но, подождите, Вы сказали о «чертовщине», разве ее много и в этом, так сказать, «произведении»?
- Да нет же, я же Вам говорил…
- Помню, помню, - перебил его я, - Но что же тогда у нас получается?
А получается следующая логическая цепочка… Простой народ, как вы говорите, падок на всякую «чертовщину». Исходя из этих потребностей, литераторы создают произведения по мотивам уже бытующих в народе легенд. Но Вы утверждаете, что «чертовщины» или, скажем, мистики в этих записях нет совсем или очень мало?.. Понимаете? Круг замкнулся. Вновь встает вопрос: кому и для чего нужно было сделать эти записи?.. Если принять на веру вашу версию, что автором этого текста является сам Фауст, вновь встает вопрос и даже не один: где подлинник и, главное, кому, и, зачем потребовалось сделать копию с подлинника? Как видите, «все возвращается на круги своя».
-…Да, здесь есть, над чем подумать. Признаться, я  свыкся с мыслью, что все, что мне читал сын, написано тем самым Фаустом…
- Все может быть. И,  пожалуй, можно было бы попробовать разрешить наши сомнения относительно авторства текстов. Но для этого необходимо время…
- Нет. Нет, господин профессор, о продаже тетради не может быть и речи. Признаться, мне было бы трудно расстаться с нею…. Может быть это и смешно, но мне кажется, что с потерей этой тетради, мое заведение потеряет часть своего колорита, что ли?..
- Вполне понимаю Вас…. Ну что ж, в таком случае, не смею настаивать и разрешите…
- Постойте, господин профессор! Как я понимаю, Вы приезжий… Долго ли вы пробудете у нас в городе?
- Дня три. Не больше…
- Ну, что ж, если вы не возражаете, в течение этих дней, если,
разумеется, у Вас будет свободное время, тетрадь, а в придачу к ней этот столик и… пара чашек кофе за мой счет, в вашем распоряжении.
- Благодарю за любезность. Я с удовольствием воспользуюсь вашим предложением, тем паче, я заинтересован в нем, как человек, профессионально занимающийся филологией. Итак, если вы не против, я посещу Вас  завтра в половине седьмого…            
На этом мы расстались.
…Ночь я провел скверно: мне снился Мефистофель…
Его черный горбоносый профиль, в берете с длинным пером четко прорисовывался на фоне светлого проема окна. Он неподвижно сидел в резном деревянном кресле и, казалось, бесстрастно рассматривал что-то, лишь ему видимое, скрытое красно-черепичными крышами уснувшего городка. Руки его покоились на блистающем сталью эфесе длинной шпаги, острие которой упиралось в пол.
Не оборачиваясь ко мне, и, как будто, не разжимая губ он произнес низким хорошо поставленным голосом:
- Приветствую тебя, доктор. Ты ждал меня?
- …Не знаю. Но твое появление меня не удивляет. Я слишком много
думаю об этой тетради…
- Я понимаю тебя. И, именно, потому, что ты много думаешь,
мыслишь - я сейчас здесь. Во всем виноват мой темперамент. Как ты знаешь, я был создан со способностью - быть равным по скорости человеческой мысли. После успешного дела с Фаустом, мой господин оказал мне милость, поручив работать с людьми мыслящими: учеными, философами, художниками, писателями…
- Я слышал, что лесть является одним из мощнейших орудий Князя
Тьмы.
- …Пожалуй, верно. Но ты существуешь, а, следовательно, и мыслишь. А люди мыслящие – моя епархия. Не будешь же ты спорить?
- Разумеется, не буду, старый софист, хотя положение твое и спорно. Но что ты хочешь от меня? Не уж то, души человеческие еще в цене?
- О душе своей не беспокойся: всему свое время. Что касается цен на души, то они значительно подешевели со времен Фауста…. Итак, ты хотел бы узнать о судьбе своего ученого собрата. Что ж, изволь, я могу тебе помочь в этом. Можешь задавать вопросы.
- Если я человек мыслящий, как ты утверждаешь, я должен сам попытаться найти истину. Да, и, совместимы ли - Дьявол и Истина? 
  - Конечно, несовместимы. Но они всегда рядом, в одной плоскости и невозможны вне друг друга, как свет и тень…. К тому же вспомни, что господин мой – Рафаил, а ему света не занимать. Свет же – Знание…
- Оставим это. Знания, как известно, бывают истинными и ложными. Я знаю лишь одно: за услуги, обычно, приходится платить.
- И об этом не беспокойся: все оплачено. Впрочем…. Попытайся сам разрешить загадку Фауста. В тетради не хватает листов…. Ну что ж, тебе дан свыше разум, воспользуйся им…. Если же у тебя останутся вопросы, к твоим услугам буду я. Ведь рукописи не горят, не так ли?..
- Шутка гения, - усмехнулся я, - Нетленна только  мысль, воплощенная в памяти человечества, а бумага горит отлично!..
Старый софист мне ничего не ответил. Он растворился в голубом проеме окна – наступило утро…
День прошел обычно. Солнце, правда, уже не изнуряло своими прямыми лучами, по небу плыли перистые облака, а к вечеру пошел дождь. Зонтика у меня, разумеется не было и в кабачок я пришел совершенно вымокший…. Уже через пару минут мой столик был передвинут поближе к весело гудящему камину, еще через несколько мгновений передо мной стояли две чашечки аппетитно пахнущего кофе и коньяк.
…Алкоголь медленно растекался по жилам, и согревал озябшее тело, а я уже предвкушал, куда большее удовольствие, нежели физическое – удовольствие творческого поиска, в котором эстетическая сторона гармонично сочетается с  началом аналитическим. Я думал: бумага является всего лишь воплощением человеческой памяти, и именно за это мы ее ценим. Так, почему бы мне не воспользоваться живой человеческой памятью? Во всяком случае, память моего любезного хозяина может значительно восполнить пробелы в тексте…
Наконец хозяин принес тетрадь и пожелал успеха «господину профессору»…
Времени у меня было мало, и я решил воспользоваться диктофоном - благо в зале звучала легкая спокойная музыка и моего бормотания никто слышать не мог. Я развернул, мой столик к стене и начал надиктововать сразу «с листа» латинский текст тетради…
Уже дома я перепечатал текст на портативной машинке со сменным шрифтом и сделал перевод. Вот что я успел сделать за этот вечер: оборванный текст начинался так:
«… скоро кончится…. Говорят – «все дороги ведут в Рим», но моя - завершится кабаком. Конечно, было бы лучше умереть в дороге, но эта страна слишком мала – не дадут. Будь я простым пилигримом, я был бы похоронен бедно, но в пределе церкви. Тело мое было бы отпето и на могиле, как положено, стоял бы крест. Но это не для меня. Несколько дней я пролежу в хлеву ближайшего кабака, а затем меня зароют где-нибудь на задворках на не освященной земле. Креста на мой могиле не поставят, могильный холмик будет долго расплываться под дождями, пока не исчезнет. Но место это еще долго будут помнить. От поколения к поколению будут называть его - «могила колдуна» и долгими зимними вечерами бабушки будут рассказывать обо мне внукам страшные и чудесные истории….
Какой там Рим! Он для меня не досягаем. Да и нужен ли он мне?.. Царствие Божие, оно всегда со мной, оно во мне, что бы не говорили попы. И Ада я не боюсь, ибо знаю - что ожидает меня после смерти. Велики ли мои грехи?.. Я мыслю, что не больше чем у любого смертного. Пил вино, любил женщин… Что еще?.. Хлеб свой не в поте лица зарабатывал?.. Так то - грех небольшой: вон, «сильные Мира сего»  - не шибко-то потеют. «Что позволено Юпитеру – то не дозволено быку»?.. Пустое! Люди просвещенные знают: что бык, что Юпитер – все едино. А уж люди едины и плотью и кровью – все мы потомки Адама и Евы!
Тягостен  мой путь, и, бесславен, ибо дурная слава в зачет не идет. Долго ли, коротко ли будут помнить меня люди после моей смерти, но та слава, которая идет обо мне сейчас – зыбка и неверна. Мои сочинения никогда не будут изданы. Они или будут лежать «втуне»  в столах будущих искателей истины (сейчас их называют чернокнижниками и некромантами) или же будут сожжены, как еретические, Святой церковью. Учеников же я не обрел (Вагнер не в счет, ибо это продолжение самого меня)… А ведь они могли быть у меня! Лет двадцать назад славный рыцарь Франц фон Зиккенген предоставил мне место учителя в Крейцене, но богобоязненные бюргеры, подстрекаемые попами, поспешили обвинить меня в содомии и я был вынужден бежать из города…. 
Да что там, если вдуматься, вся моя жизнь – не просто дорога, мои скитания даже не повторение участи Агасфера, а бег - бег от людей. Бег сопровождаемый известной формулой: «В такой–то день, такого-то года, приказано некоему человеку, именующего себя доктором  Георгом Фаустом из Гейдельберга, искать себе пропитания в другом месте. И взято с него обещание властям за этот приказ не мстить и никаких непристойностей им не учинять». Господи, как смешон этот мир! Они боятся меня, и, потому  гонят, они гонят меня, и, потому  боятся!
Самый мой тяжкий грех – это то, что осмелился наказывать невежество и легковерие. Само Знание, в моем лице наказывало невежество! В «Похвале глупости» Эразм  из Роттердама пишет: «Смешно, старомодно и вовсе не ко времени в наши дни творить чудеса». Я – смею спорить: людям нужны чудеса. Ибо человек без надежды на чудо – и не человек вовсе! От меня ждали «чудес» и я творил их… Это -  мой гешефт.  И он ничуть не хуже других.
Да, я вещал людям, говоря о себе, что «когда Солнце и Юпитер встречаются в одном созвездии, тогда родятся пророки». Посылка была не корректна, а вывод лжив. Но, люди верили мне и считали пророком. Но, считая меня оным, они не желали знать истину, которую я нес им: она им была неинтересна. Так есть ли моя вина в том, что я говорил им то, что они желали слышать?.. Простой народ внимал мне, мои же ученые собратья отвернулись от меня, каждый из них говорил: «Что мне за дело до чужого безумия!» Безумцем - считали меня, глупцами – мне внимающих.
А спрошу я вас, чем же вы лучше меня, мои ученые коллеги? Вы, пишущие толстые трактаты о Человеке, и брезгующие этим человеком! Вы, не излечившие ни единой души, не выправившие ни единый сустав, не избавившие от боли ни единого человека! Так чем же вы лучше меня?..
Вы считаете меня безумцем за то, что я, будучи первым, из шестнадцати магистров, соискал степень доктора теологии в Гейдельбергском университете; имевший - достаток, дом, кафедру, спокойную жизнь – отверг все это и предпочел участь бродячего лекаря и ваганта.
Я отверг звание теолога потому, что Бога постичь невозможно, но возможно постичь Человека и Природу, созданную Господом нашим. Именно поэтому я предпочел обрести степень доктора медицины и вместо толкования Вульгаты, заняться физикой, математикой, астрологией. Целью же моей было исследование первопричин всех вещей. «Первопричина всех вещей – Бог» - говорили мне мои бывшие собратья. Не буду спорить,  отвечал я, следовательно, мы движемся к одной цели, но в постижении не Бога, ибо его постичь невозможно, но Божественной Истины. Мы идем к одной цели,  но разными путями.
Вы, надсмехаясь, называли меня мудрствующим, я же, впоследствии, не стесняясь, называл себя философом философов. И, пожалуй, я не очень бахвалился, ибо моя философия – Жизнь. Жизнь, со всеми ее горестями и радостями. Да и что мне до вас - философы, гордо именующие себя гуманистами! Мне до вас, примерно столько же дела, сколько вам – до человека. Ни того абстрактного выхолощенного  человека, которого вы прославляете. До Человека живущего рядом с вами, добывающего в поте лица свой хлеб, любящего и страдающего…. Знаю, вы скажете мне: «Мы славим Человека мыслящего». И отвечу я вам: вы славите самих себя…
Что ж, может быть ваши имена и сохранит История…. Вы будете прославляться в будущих  веках как светочи человечества. Вы – громогласно боготворящие Разум, и вы же – как бы невзначай низводящие Бога. Того Бога, который есть в ваших сердцах, так же как есть он и в моем.. Потому что Он  - никогда не отходит от нас, как бы далеко мы не отходили от Него….
Конечно же, я не пророк, но сейчас я прорекаю: настанет время и ваши погрязшие в гордыне потомки возвестят: «Все для человека, все - во имя человека!» Свобода, Равенство, Братство будут начертаны на их щитах и прольются реки крови…. В безграничном высокомерии  своем низвергнут они с пьедестала Любовь и, пьедестал этот,  превратится в плаху и камень жертвенный! И прольется их кровь на сей жертвенник, и покатятся головы с сей плахи…А одними из первых – их собственные…
Но, Господи, как болит голова! И еще эти горланящие крестьяне за соседним столом…. Надо бы их утихомирить….
 …Как просто внушить страх этой пьяни: достаточно было пригрозить, что у них отсохнут языки, ежели не замолчат, как они тут же ретировались. Правда, последний из ретирующихся, пробурчал что-то вроде, мол, «пора шею свернуть проклятому колдуну». Ну, да Бог с ним! Мало ли мне угрожали за последние четверть века…. Однако, пора и почивать. Может перестанет болеть эта чертова голова!..»