Фотография, или часть биографии

  Просматривая старые папки с бумагами, случайно обнаружил фотографию, которая надолго выбила из колеи, заставила просто сидеть, смотреть на неё… и вспоминать. На маленьком, пожелтевшем от времени, кусочке бумаги не было изображено ни одного человека, да и вообще для постороннего глаза, фотография вряд ли показалась бы интересной. А вот я сидел и долго смотрел на неё. Была это, вероятно, первая моя, а может быть моего брата, любительская фотография, которая очень удачно запечатлела дом, в котором мы выросли и из которого отправились в путь, не окончившийся, к счастью, до сей поры.

  В то время, когда мы с братом начинали осваивать азы фотодела, мама советовала нам не снимать людей. И была права – кому бы они нужны были сейчас горы лиц на некачественных фотографиях, которые и выбросить было бы жалко и смотреть на них мало удовольствия. То же самое, кстати, мама говорила, когда я начал писать заметки в газеты: «о людях не пиши, пока рано». В то время запреты эти я не особенно понимал, но родителей в нашей семье было принято слушаться. Поэтому на первой нашей любительской фотографии стоит просто дом. Если бы впереди него было несколько человек, сам дом отошел бы на задний план. А так – просто дом, каждая деталь которого мне знакома, дорога и памятна до сих пор.

  Фотография сделана зимой, скорей даже в её конце – высокий забор из штакетника перед домом почти полностью засыпан снегом. К этому времени с крыши дома мы с братом скидывали снег два-три раза и внизу его накапливалось до середины окон. 
  Дом деревянный, классический сибирский пятистенок с тесовой крышей, других по тем временам в нашей деревне почти не было. В длину дом был метров семь-восемь, в ширину не более четырёх. Всего каких-то тридцать квадратных метров – не густо по современным меркам. Мне же дом  казался огромным – одних только окон семь штук. А число обитателей порой переваливало цифру десять. Теперь вот удивляюсь, как в нём всем хватало места!
С северной стороны, во всю длину дома, к нему пристроена кладовая и сени, заканчивающиеся маленьким крылечком. Четыре окна на юг, два на запад, одно на восток. Такое расположение окон удерживало солнце в доме с восхода до заката, а четыре южных окна в морозные зимние месяцы позволяли «отлавливать» скупые теплые лучи прижатого к горизонту солнца. И виделась в этом особая деревенская мудрость русского мужика попавшего в Сибирь с её резкоконтинентальным климатом. Срублен дом из ровных, хорошо подогнанных друг к другу брёвен – красивые, широкие карнизы венчают тесовую крышу, фронтоны сколочены из построганных, широких досок, дождь на которые не попадал и они, прожарившись на солнце, за много десятков лет приобрели темнозолотистый цвет. Наличников на окнах отчего-то нет, дом строился во времена коллективизации и, вероятно, на излишества ни времени, ни материала не хватило. Но даже без наличников дом смотрится как игрушка.

  Этот дом родители купили после рождения первого сына, моего старшего брата. Вот если бы ещё стоял дом на фундаменте, а не на деревянных окладниках, как было принято строить в те времена, то стоял бы он и стоял до сих пор. Но с цементом перед войной  была «напряжонка», да и везти его за двести вёрст на лошадях было накладисто. Кстати сказать, на всю нашу деревню, в то время, на бетонном фундаменте стояло всего два больших крестовых дома, построенных ещё до революции. Один – дом купца Ястребова, который стоит в центре деревни до сих пор, второй – купца Тарбонакова. В момент начала перестройки на дом Тарбонакова объявился наследник. Но что-то там произошло – кто-то кого-то не удовлетворил: наследник власть или власть наследника, только дом, простоявший более века, неожиданно, в одну из тёмных осенних ночей сгорел дотла.

  Ну, да бог с ними, с купцами, я рад, что мне посчастливилось родиться в добротном крестьянском доме и провести в нём свое детство. С моим взрослением дом постепенно принялся перегибаться и кривиться – деревянные окладники начали быстро подгнивать. Каждый год, в сухую осеннюю пору, перед самым снегом – есть такой момент в природе: в конце октября несколько дней стоит теплая и сухая погода, потом небо постепенно затягивается облаками,  с юга принимается дуть теплый ветер, гуси и утки косяками летят на юг – вот в это теплое и сухое время, мы засыпали стены дома землей почти до самых окон, утепляли его. Ночью, как обычно, выпадал снег, который оставался в зиму, начинались морозы. Почему-то первый снег выпадал всегда ночью. Но завалинки помогали плохо, дом продолжал накреняться и оседать. Конечно, его можно было спасти, к тому времени цемент уже стал появляться и в нашей деревне. Многие мужики приподнимали дома домкратами, заменяли подгнившие венцы и сооружали  бетонный фундамент. Отец решил по-своему – построил новый дом, а старый, в котором я родился и вырос, раскатал на дрова. Произошло это уже после того, как туманным июльским утром  родители проводили меня в город на учёбу. К новому дому мне привыкнуть не удалось, а старый остался в памяти, да на нескольких пожелтевших фотографиях. С годами он вспоминается чаще, а во время первого отъезда из него я и подумать не мог, что уезжаю из родного дома, да и деревни навсегда, что будет она сниться ночами, а возврата в неё, как ни крути, не получается.

  По углам дома, на уровне верха окон, прибито два скворечника –  наша с братом работа. С южной и восточной стороны, на уровне середины окон, дом опутывает бельевая верёвка, полностью завешенная детскими рубашками, штанишками, отцовыми кальсонами. Это было единственное место, где зимой можно было сушить бельё. Хоть и зимнее солнце, но, пригревшись к дому, растапливало и выгоняло вмёрзшую в ткань воду, да и в метели бельё не трепало ветром, который в зимнее время в нашей деревне дует преимущественно с северо-запада. Стирала белье мама всегда вечерами, полоскала потемну, в проруби. Мне часто приходилось помогать – приносить и относить тазики с бельём. А мама полоскала и полоскала наши рубашонки и штанишки, простыни и полотенца в ледяной воде. Схватит из тазика тёплую от домашней воды тряпку, накинет на руки,  пока несёт её до проруби – руки греются... Как быстро изменилась женская доля – наши жёны вталкивают бельё в машинки-атоматы и через полтора часа вытаскивают его почти сухим.

  Электрических проводов к дому не подходит, значит, фотография сделана в самом начале шестидесятых. Жили мы в то время при керосиновых лампах, а про электричество слышали только из рассказов людей побывавших в городе.  И были те рассказы непонятны и загадочны – какая-то маленькая лампочка, а света даёт больше чем несколько керосинок! Впрочем, я и сейчас этого не понимаю, и если кто-то при мне утверждает, что в силах представить «свободный поток электронов» (так формулируют понятие электричества физики), считаю, что он, мягко говоря, фальшивит. Позднее нашу деревню, как и все деревни в округе, опутали густой сетью проводов, запустили дизельную электростанцию.

  Освоение электричества в нашей деревне пришлось на  пору моего обучения в восьмом классе. Мама у нас была решительная женщина, спросила меня: «Электричество в школе проходите? Вот и делай проводку в доме сам». Брату повезло, он в это время уже учился в Барнауле, а мне пришлось основательно познакомиться с «переменчивым» характером электричества. Но справился. Думаю для меня, мальчишки «от сохи», это было  не меньшим подвигом, чем освоение компьютеров современными вундеркиндами.
 
  Домик наш стоял на берегу маленькой, но строптивой речушки. В пору сухого лета речушка – «воробью по колена», но после дождей могла  моментально разлиться так, что и на лошади не перебраться. В один вот из таких разливов пришлось мне ловить пьяного родителя, которому и море  было по колено, на лодке. Запомнил я с тех пор хорошо, что с водой и водкой шутки плохи. В тот раз обошлось, успел я догнать уже пускавшего пузыри отца и затащить в лодку.

  Центр села был на другой от нас стороне реки и каждый год, после весеннего паводка, отец строил переходы, которые летние разливы выдерживали, а в ледоход их постоянно уносило. Сооружение это представляло по паре брёвен с досками, уложенными на козлах. Перил на переходах отец не делал и пройти по ним дождливой порой было сложно. Да и в хорошую погоду на узких дощечках оступиться было просто. Помню, сестрёнка моя, когда ей было года три, свалилась с переход в воду и счастье её, что было это осенью и одета она была в шубку, которая не позволила ей пойти ко дну сразу – так и плыла, пока не заметили её взрослые. Отец мой мужик старой сибирской закваски, таёжник – не любил делать работу, без которой можно обойтись. Перила на переходах он считал лишней тратой сил и материала.  Думаю, эта черта в крови у каждого таёжника – не растрачивать силы по пустякам  их приучила сама природа. Так что с детства мы учились ходить по переходам без перил и ограждений.

  Впрочем, на узких переходах отец частенько попадал впросак и сам. Центр деревни и магазины, как я уже отметил, были за рекой, ну и иногда  случалось родителю возвращаться домой «навеселе».  В такое время ноги его держали плохо и он шел не по переходам, а рядом. По этой причине мы задолго до его появления в доме, знали в каком состоянии он возвращается. Бог ему судья. Он был фронтовик с орденами и тяжелыми ранениями – ему многое прощалось. Главное, что и нас, детей своих, он научил терпеливо и умело работать, бережно расходовать силы.

  Сам дом был скроен в старом русском стиле, всё в нем продумано крестьянским рациональным умом. Был ли здесь классический деревенский стиль заимствованный где-то в европейской части, или сама природа и условия жизни в Сибири научили пришлых людей использовать каждую частицу теплого жилья  рационально. Много потом видел я жилищ. На Енисее и Ангаре дома строили вообще без всяких перегородок – просто четыре стены и посередине печка. Это что-то среднее между  алтайским аилом и домом. Главная задача была перезимовать, хоть в тесноте, но в тепле. А вот пятистенок с большими окнами, с камельком – это юг Западной и Восточной Сибири. И был это, вероятно, уже следующий, после землянок и маленьких деревянных избушек, этап в развитии цивилизации «по эту сторону Урала».

  Пятистенок делился на горницу и кухню (куть). Кухня, как принято говорить сейчас, проходная. Вход в неё из сеней. Утеплённая войлоком, собранная из толстых кедровых досок дверь, укреплялась на широких косяках. Зимой эта дверь постоянно обмерзала и приходилось сдалбливать с неё лёд.
  Слева от входной двери, в начале припечной лавочки, к стене был прикреплён  рукомойник, под которым стояло помойное ведро. Ну, а дальше, плотно прижимаясь в угол, громоздилась большая глинобитная печь. Та печь, от которой в Сибири начинаются «все пляски». Она и кормилица, она и спасительница от лютой зимней стужи, от невзгод и болезней. В пору моего детства, промёрзшие, вымокшие в снегу так, что штаны стояли «колом», мы  забирались на печь, где было неописуемо тепло, припадали к её глиняному основанию и из продрогшего тела мороз уходил на глазах. Часто засыпали на  теплом ложе печи, укрывшись каким-нибудь стареньким тулупишком.

  Зимой, по утрам, засветив керосиновую лампу, мама первым делом растапливала печь, потом шла доить корову. Вслед за ней шёл управляться со скотиной и по двору отец. Мама возвращалась быстро и принималась готовить завтрак и обед сразу. Когда дрова в печи прогорали и появлялись угли, приходила очередь подъёма детей. Вариантов «вздремнуть ещё пять минуточек» не было – мама этого не любила. А пока мы раскачивались и умывались, на столе появлялись блины, пироги или ещё что-нибудь с пылающих углей печи. Блины мама пекла всегда на двух сковородах, которые мелькали по её велению словно волшебные: наливает тесто на одну и вталкивет в печь, вторую вытаскивает и сбрасывает готовый блин. Мы, все дети, которые оказывались на этот момент в доме, должны были успевать их съесть, но было это не так просто.
  – Что, запарились, ребятишки. Сейчас отец придёт, поможет, – весело и задорно говорила мама.

  После блинов в печь, в её вольный жар, отправлялся небольшой чугунок с нашим обедом. Там уже было положено мясо, картофель, капуста и ещё что-то известное только маме. К обеду щи были готовы. Отец приходил первым, доставал чугунок, добавлял в него мелко порезанный лук и мы принимались за еду. После щей пили чай, который благодаря той же печке был весь день горячим. В обед была даже возможность подогреть его почти до кипения. Для этого в печи существует загнетка – оригинальное изобретение наших предков. В уголочке печи, ближе к чувалу, при сооружении всегда устраивается ямка в которую перед тем, как закрыть трубу кочергой сгребаются оставшиеся, ещё горящие угли. Затем на них кочергой нагребается слоем золы. Без доступа воздуха угли долго сохраняют жар, а главное от них можно в любое время вновь растопить печь, или даже дать уголёк соседям, если у них вдруг загнетка погасла. В пору дефицита спичек это было немаловажно. Ну а чай на загнетке можно было подогревать в любое время.

  Дальше печи, до самой стены – голбец, там тоже тепло, но доски не глина, в них нет «нутряного» жара, да и заставлен он был постоянно крынками и корчагами с пшеном, сушеными ягодами и прочими необходимыми для зимовки припасами.
  Справа от входа, занавешенная шторкой, размещалась широкая кровать родителей. На день шторка прикреплялась к потолку (полатям), потому что в дом приходило много гостей и их обычно усаживали на кровать. 

  Но самым интересным и излюбленным местом для нас были полати. Количество спальных мест там не ограничивалось – в холодные зимние ночи забирались туда все дети, которые были в доме. А в нашем доме детей всегда было много. Кроме нас, родных, постоянно жили младшие братья и сестры отца, да еще квартиранты, дети с соседних сел, где не было школы. На полатях было тепло, и места хватало всем.
  Раз в несколько лет печь приходилось ремонтировать, а вернее сооружать заново, так как строили печи из глины, а глина со временем прогорала и никакая замазка спасти её уже не могла. Сооружение новой печи было праздником не только для семьи, но и для всех соседей. Называлось это – «помочь». Соорудить печь в одиночку сложно, да и не помню я, чтобы печи выкладывали в одиночку – был это ритуал какой-то. Обычно приурочивали его на послесенокосное время. Не перед самой зимой, а перед началом осени, чтобы оставался запас времени опробовать печь и убедится в её надёжности.

  Я помню, как сбивали печи  в нашей деревне. Для нас, мальчишек,  интересней праздника не было. Занимались печью всегда в выходной день. Хозяева подготавливали все необходимое: глину, доски, молотки, вёдра, носилки… Причем глину брали только в одном месте, километра два от села, в склоне горы. Возили её на телеге. Там была какая-то особая глина, даже из соседних деревень приезжали за ней.
  На сооружение печи народ собирался с утра – соседи, родственники. Ребятишки принимались за работу первыми: в огромное, сколоченное из досок корыто, засыпали глину, наливали воды и несколько человек босыми ногами топтали её до получения густой однородной массы. Взрослые в это время делали самую неприятную работу – разламывали старую печь и выносили мусор из дома. Пыли и сажи хватало, чтобы перепачкаться всем собравшимся. Потом мужики принимались сколачивать из досок каркас новой печи.

  Когда подготовительные работы заканчивались, следовал основательный перекур. Мужики и парни смывали и оттирали с лица сажу, степенно заворачивали махорку, властно покрикивали на ребятишек.  После перекура, с шутками и прибаутками принимались носить глину в дом, где утрамбовывали её острыми деревянными молотками. Особой сноровки не требовалось, но нужен был один человек, мастер, который руководил бы всей работой и следил за качеством. Это с виду только просто – забивай глиной деревянный каркас и все дела. Печь серьёзное сооружение и все собравшиеся беспрекословно подчинялись указаниям мастера. Обычно до обеда основная работа заканчивалась. Оставалось вывести чувал, дать немного подсохнуть утрамбованной глине и печь можно было разжигать.

  Объявлялся перерыв – все участники сооружения печи рассаживались за большим, широким столом, наспех сколоченным из досок прямо на улице. Не знаю, по каким законам, но хозяину для сооружения печи всегда выписывали с колхозного склада свежего мяса. Холодильников в те времена по домам не было и в летнюю пору супом из «свежатины» можно было полакомиться только за общественными столами на артельных работах: посевной, сенокосе, уборочной. Сооружение печи относилось к такой же артельной работе. По  традиции за большой общественный стол, вторым заходом, усаживали всю ребятню, которая к тому времени случалась возле дома хозяев. И были те нехитрые похлёбки из свежего мяса чем-то необыкновенно вкусным. Женщины охотно подливали добавки и мы, ребятня, уплетали так, что «трещало за ушами».

  Уже остограмленные мужики сбивались в кучку и с их стороны слышался дружный хохот. В нашей деревне всегда, если мужиков собиралось больше трех, от их компании раздавался хохот – над чем они смеялись, я не понимал, но завидовал мужикам и мне всегда хотелось попасть в их компанию, смеяться на равных с ними. И сейчас вот, вспоминая то время, думаю, хорошие были мужики, и отношения между ними были хорошие, иначе ведь не расхохочешься. Бабы убирали со стола, а ребятишки заводили какие-нибудь свои игры – лапту, третьего лишнего, прятки, догонялки или еще что-нибудь такое, о чем сейчас и не вспомнить. Главное, все игры были азартные, подвижные  и ненавязчивые. 
Перекур заканчивался зычным призывом мастера. И вновь глина и грязные ноги. Теперь, по подсохшему каркасу делали затирку и сооружали чувал. Опять молоточки долбили приготовленную в корыте глину.  Чувал выводили почти до уровня крыши, а дальше к нему прикрепляли металлическую трубу.

  Вот и все готово. Мастер звал в дом хозяев, закладывал в печь сухих дров и поджигал уложенный между дровами кусочек бересты. Разгорались дрова тяжело, дым в сырую трубу  идти не хотел, его выкидывало в избу, но постепенно ему всё же удавалось пробиться по сколоченному из досок чувалу и он принимался весело куриться над домом. В печи, между тем, вместе с дровами обгорал тесовый каркас. Огонь набирал силу и остановить его теперь могла только глиняная одежда, утрамбованная умелыми руками мужиков. Доски каркаса выгарали, спекая при этом сырую глину в единое огнестойкое сооружение.

  Завидев дымок из трубы, ребятня бросала свои игры и весело колготилась вокруг дома. Степенно выходили мужики, рассаживались и как должное принимали из рук хозяйки по стакану домашнего пива. (Брагу на дрожжах, сахаре и с добавлением ягоды, у нас уважительно называли пивом. Возможно от того, что минимальный набор пива: сахар,  хмель и ягода, применяли только ленивые хозяева и получалась действительно брага, а каждая уважающая себя хозяйка имела свой рецепт приготовления этого напитка. Случались тут и травы, порой не меньше полусотни, мёд, коренья – в каждом роду сохранялись свои давние традиции приготовления домашнего пива).

  Женщины, глядя на свежий дым из трубы, вновь накрывали на стол. Теперь уже не просто для обеда, теперь для обмывания печи. К сожалению, детей за этот стол больше не приглашали.
  Все работающие на сооружении печи быстро расходились по домам, приводили себя в порядок и, прихватив «захребетника» (у мужчин – жена, у холостых парней – девушка, ну а если не было ни того ни другого, могли привести кого угодно – брата, сестру, дядю, тётю), быстро возвращались. Начиналось гуляние, то есть обмывка печи.  Хозяин не скупился, а то ведь не ровен час, зимой можно оказаться в холодном доме. Были такие случаи, что в разгар морозов печь вдруг переставала топиться. И ни какими тайными силами это не объяснить. Просто мужики умели проучить жадных и завистливых хозяев. Деревня!..
Вообще, мне отчего-то кажется, что в прежние времена народ жил дружнее, сплочённей и веселей. Сооружение печи тому подтверждение. А гулянки такие, что в доме и повернуться бывало негде, и чаще всего, народ собравшийся компаниями выходил с песнями и плясками на широкие улицы села. Весело было всем – детям, старикам и, конечно, же тем, кто изрядно зарядился хмельным пивом.

  И ещё из детства помнится. В кухне и горнице, на полу иногда спало столько мужиков, что и к помойному ведру пробраться было невозможно.  Случалось такое, когда в нашем доме останавливались на ночлег конные обозы. В те времена все грузы в таёжные деревни возили на лошадях, а потому ходили обозы несколькими десятками конных подвод и привозили все необходимое аж из самого Бийска. В соседних селах у родителей было много знакомых и родственников. Вот и располагались они в тепле, но без всяких удобств в нашем доме. Когда стали прокладывать зимники для автомобилей, без конных обозов и большого скопления людей в доме стало скучно.

  Как в прежние времена, впору моего детства и юности, стеснялся я своего деревенского происхождения, особенно когда попадал в «умные» городские компании, так горжусь им сейчас. Разве могут выросшие среди больших каменных коробок залитых вокруг асфальтом дети, сравниться с теми, кто вырастают на природе?  Деревенские дети с рождения учатся различать  запахи трав, треск кузнечиков по вечерам, словно дивную музыку слушать голос переката на реке, с замиранием сердца выхватывать в синеве июльского неба силуэт высоко парящего коршуна. Но, главное, дети в деревне с рождения видят, как добывается пища, как «приходит» в дом тепло, как растёт морковка в огороде и многое,  многое другое.
  Я не хочу обидеть городских детей, но возможности понимания первооснов жизни в деревне намного больше, не говоря уже о таких моральных принципах как обязательность, порядочность, чувство жалости и сострадания ко всему живому и вообще к природе. В деревне ребёнок растёт в общении с животными, знает, что животных нужно кормить и ухаживать за ними, знает, что каждая зверушка любит ласку и с благодарностью отзывается на людскую доброту. 

  Вот куда меня занесло! Я же хотел писать только про дом – не удержался, свернул в сторону. Возвращаюсь к фотографии. В левом от входа углу, напротив печки, была прикреплена икона, хотя в бога в нашем доме, кроме бабушки, особенно-то и не верил никто. За иконкой, свернутый в трубочку, лежал портрет Сталина с обложки журнала «Огонёк». Это было удивительно более всего, ведь моего деда, её мужа, в тридцать седьмом забрали и вернуться ему не удалось. Иконка была завешена белой, всегда чистой занавеской, заглядывать за которую нам строго настрого запрещалось. Да мы и не стремились этого делать – нельзя, значит – нельзя. А пакостить в крестьянских семьях не принято.

  Узкая лестница за печкой вела в подпол, где хранились запасы овощей на зиму: «горы» картошки, морковь, свекла, тыквы, бочки с солёной капустой и огурцами. С другой стороны подпола, ближе к стенке, хранилась резиновая обувь, бочонок с гашёной известью, а в дальнем углу, под полом горницы, на зиму составляли около десятка пчелиных ульев. После новогодних праздников пчёл приходилось подкармливать сахарным сиропом. Кормлением не раз приходилось заниматься мне, поэтому страхов от пчёл я натерпелся ещё с детства. Потревоженные ульи надсадно шумели и казалось вот вот пчёлы вылетят всей гурьбой и накинуться на меня…

  В кухне размещался большой стол с лавками по бокам. С одной стороны вместо лавки стоял сундук, в который нам заглядывать так же запрещалось и что в нём хранилось, мы не знали. Исчез сундук сразу после смерти бабушки. В горницу вела двустворчатая дверь, открыв которую начинался другой мир. Пол в горнице был постоянно застелен домоткаными половиками. Резная этажерка с книгами в углу, круглый стол посередине, две кровати, заправленные кружевными покрывалами, все это придавало горнице особый уют. На одной из кроватей спала бабушка, а вторая вообще расправлялась редко. Отапливалась горница маленьким камельком с плитой. В простенках между окон были прикреплены большие деревянные рамки под стеклом, которые хранили пожелтевшие и почерневшие от времени семейные фотографии. Я до сих пор помню многие из них. Позднее мама сложила их в альбом, но на стенке они мне нравились больше. В горнице было четыре окна и на каждом из них висели небольшие занавески вверху, а пониже, из белой ткани, ночёвочки – начинающиеся с половины окна они делались на две части,  такие я потом увидел на окошках железнодорожных вагонов. Однажды мама, вместо занавесок и ночёвок, повесила  длинные тюлевые шторы, по тем временам вещь невиданную и, кажется, доставшуюся ей как премия за хорошую работу. Тюль я видел в первый раз, она мне напомнила какую-то вязанную металлическую сеточку и нестерпимо захотелось попробовать поджечь её спичкой. Что я и сделал, выбрав удобный для этого момент – к счастью кто-то из взрослых всё же оказался дома и заметил  мои «эксперименты», а то бы мог и сам задохнуться в дыму.

 Ещё одной достопримечательностью горницы был вбитый в потолочную матку металлический крюк. С рождением в семье очередного ребёнка с чердака доставалась зыбка, которая вешалась на крюк, и в которой младенец вырастал до возраста, когда появлялась опасность, что он может из неё выпасть. Зыбку после этого отправляли вновь на чердак, а горница ещё несколько лет служила жилищем маленькому человечку.

  На фотографии не видно ворот у забора и его продолжения. Там у нас постоянно размещались поленицы дров.  Дрова начинали готовить летом – рубили где-нибудь вверху по течению речки березняк, кряжевали на небольшие бревна и стаскивали их на берег лошадьми. Дождавшись большой воды (обычно после доброго ливня), сталкивали брёвна в реку, и ловили  у своего дома. Правда, нужно было ещё брести по реке вслед за плывущими сутунками и подталкивать те из них, которые забивались в кусты или застревали на перекатах. Бродить в тёплой летней воде было даже приятно. Брёвна укладывались в штабеля, а длинными зимними вечерами мы с братом распиливали их на чурки, раскалывали и укладывали дрова в поленицы.

  Дальше ворот ограды и полениц дров, под одной общей крышей, располагался хлев для поросёнка, загородка для куриц, загон для коровы и телят, и в самом конце, на берегу реки – баня.
  Всего этого на фотографии не видно, но раз уж принялся вспоминать родительский дом, одно тянется за другим. Рассказывают, что когда я был маленьким и нелегкая занесла меня за баню, то быстро вернулся оттуда и сообщил родителям, что видел два больших червяка. Оказались змеи. Отец тут же убил их и сжёг на костре, и то, как он их жёг, я отчего-то запомнил, видел даже как появились на извивающихся змеиных телах маленькие ножки.

  Много чего можно рассказать, глядя на фотографию простого крестьянского дома. Там за длинной крышей сараев и загонов, была большая лужайка, где проходили наши детские забавы, и где я первый раз обнял подрагивающее, словно от холода, тугое девичье тело.
И удивляюсь я тому времени, в котором родился. Мне всегда казалось, что вот отцу моему, есть что рассказать сменяющему его на земле поколению – фронтовик, Родину защищал, заслуженные ордена и медали на груди, а мне поделиться с  молодёжью нечем и впереди просвета никакого.

  Да вот ведь как оказалось – вырос то я при керосиновой лампе, а сейчас не могу обойтись без компьютера и мобильного телефона, и писать руками скоро разучусь окончательно. Теперь и музыка, и кино, и сканирование текста, и копание в мировой сети знаний, и мгновенная переписка с любым адресатом мира – все возможно. Это уже моему сознанию непостижимо, но тем не менее, поскольку помирать пока не собираюсь, приходится пользоваться современными средствами.

  И всё ведь это из того деревянного пятистенка, что стоял на берегу прозрачной речушки. Мог ли я в то время подумать, что через несколько десятков лет в селе нашем почти в каждом дворе будет стоять легковой автомобиль, на столах компьютеры, а договариваться о выходе на сенокос земляки станут по мобильным телефонам. Выходит и мне есть о чем рассказать моим «сменщикам». Сейчас дети рождаются и сразу в экран – моя внучка в два года умеет включать видеомагнитофон, а я первый раз изображение в «ящике» увидел только после десятого класса. Вот такой вот произошёл прогресс «от печки». Мог ли я об этом помыслить в свое доэлектрическое детство? Вряд ли… Не могли представить этого и те, кто поднимал деревню из военной разрухи, те, кто учил меня основным жизненным принципам – о них рассказать моя задача.

  Хорошо, что попалась старая фотография, душу отогрел.