Гл. 11. Сестры - 69

...Когда бы не восходил на сердце милый и горький образ Веры, Верочки, Веры Александровны Жуковской, двоюродной бабушки моей, перед глазами сразу из сумрака памяти проступает вполне живая картина с огнем, цветом и даже запахом готовящегося деревенского обеда... Я вижу основательный двухэтажный бревенчатый сруб с теплым, обжитым углом внизу, русскую печь, в устье которой пыхтят в чугунках густейшие русские серые щи, томится гречневая каша, - розовая кудесница от щедрот здешних ореховских медоносов, – дух ее незабвенный и поистине родной, аж до сердца доходящий, наполняет всю горницу. Рядом уже ближе к краю стоят крыночки с румяным солнечным варенцом…

А еще чуть сбоку - горячий белый кафель, к которому так весело прижиматься в ненастные от подбирающейся к нам осени дни, когда дождь мощной своей дланью стелет и стелет все вокруг, и леса, и поля, и надсадно гудит и волнуется старый парк, и вторят ему струи, бубнящие в огромные старинные почерневшие бочки по углам дома, а ты, греясь, уже предвкушаешь, как под распогоживающимися небесами зачавкают сладко под изумрудными травами лужайки дождевые воды, и ты по утру, когда разом отзовутся солнцу все эти изумруды своим торжествующим сверканием безгрешной жизни, -  и ты полетишь шлепать по этим, родимым, влажным травам босиком, набираясь памяти о чудной силе и этой чистоте Божиего Творения на всю оставшуюся жизнь…

Хорошо тут греться, да разглядывать чудный молчаливый мир, раскрывающийся пред тобой… Большой старинный умывальник с мраморной доской, старым бронзовым тазом и таким же бывалым кувшином, вызывающим какие-то смешанно-непонятные щемящие чувства, словно все-таки что-то пытаются сказать они тебе, но - что? Слышу, слышу!.. Да вот беда: расслышать-то не могу...
А над ними старое, венецианское, надтреснутое, с местами уже сползшей амальгамой, какое-то «дымное», волшебное зеркало. Задержи в нем взгляд на мгновение, – и увидишь то, чего в комнате нет:  Верину прошлую жизнь, - манящую своей страшной непохожестью на все то, чем и как живем теперь мы, или тем более я,  но при том такую печальную, даже и скорбную, такую горькую жизнь не унывавшей, и так и не сдавшейся когда-то красавицы, - обаятельной молодой писательницы, а затем ореховской чуть ли не затворницы, которую окрестные крестьяне называли «ореховской барыней».

Барыня-пустынница… Страшно исхудавшая, но подвижная, – нет, не старушка, но пожилая - все-таки дама, хоть и в кирзовых сапогах, и в плюшевом деревенском жакете, под которым что-то очень старое и бедное и темное на выступающих острых, почти девичьих плечиках, и тут же безупречный белый воротничок, старинный крестик и вечная черная бархотка с древней светлой камеей на старческой шее. Всегда навытяжку спина и вскинутая высоко голова. Волосы почти совсем без седины. Темные и еще вполне пышные. Те, что когда-то были поистине роскошными, которыми не случайно она так любила щегольнуть, вдруг в миг вырвав из них несколько шпилек, чтобы рухнул пред всеми этот дивный темно-каштановый обвал. И плюс ко всему - два ярких, очень ярких вишневых глаза, чуть-чуть косящих – не отцентрованных, но смотрящих тем не менее прямо и очень пристально.  Такой помню бабушку Веру я.

…А вот какой увидел ее впервые Александр Степанович Пругавин, писатель-сектовед, старый народник и революционер по духу, скептик по характеру, к которому Вера пришла по протекции своего дяди Нестора Александровича Котляревского, академика по отделению русского языка и словесности Императорской Академии Наук, начальника репертуара русской драмы Императорских театров, члена редакции "Вестника Европы" и первого директора Пушкинского Дома.

***
Верочке нужно было к Пругавину, чтобы заполучить еще одну протекцию - к Григорию Ефимовичу Распутину, с которым Пругавин был, естественно знаком и о котором вскоре напишет свой очерк «Леонтий Егорович и его поклонницы» (будет опубликован в 1915 году и вскоре в начале 1916 года на тираж будет наложен арест), где под именем Ксении Гончаровой Пругавин оставит словесный портрет молодой Верочки…

 «Вскоре после этого г-жа Гончарова посетила меня. Сбросив в передней бархатную элегантную шубку, вошла молодая дама лет 26-27. Стройная, гибкая шатенка, с тонкими чертами лица, с темными живыми глазами, внимательными и пытливыми…
- В данный момент, - сказала г-жа Гончарова, - я более всего заинтересована тем религиозным брожением... или, может быть, точнее будет сказать, тем поветрием, которое наблюдается теперь в разных слоях нашего общества и которое я затрудняюсь охарактеризовать одним каким-нибудь термином. Словом, я имею в виду то полное мистицизма и суеверия брожение, которое выдвинуло у нас разных "прозорливцев", выступающих в роли религиозных подвижников, выдвинуло разных "пророков", юродивых, блаженных. Некоторые из этих людей находят себе горячих и многочисленных последователей и последовательниц среди влиятельных общественных слоев, имеют огромный, прямо поразительный успех... И это в XX веке! (…)  Перед этим явлением я останавливаюсь с полнейшим недоумением. И вот поэтому мне очень, очень хотелось бы заняться его изучением и выяснением - подробным и беспристрастным. Не скрою от вас, что это мне необходимо для задуманной мною повести».

В ответ хозяин начинает Веру отговаривать, предупреждая, что подобные исследования сопряжены с возможно немалыми и неприятными неожиданностями которые могут встретиться такой молодой даме на этом пути:

- Я не институтка, а современная женщина. За свою, хотя и недолгую жизнь мне пришлось пережить и тяжелую утрату, и горькое разочарование в людях. Наконец, я много... да, да, очень много видела и испытала. А патологии в современной жизни, к сожалению, сколько угодно, поэтому игнорировать ее невозможно. И те трудности, о которых вы говорите, отнюдь не пугают меня».

Затем Пругавин передает рассказ Веры о ее жизни, в котором ясно прослеживают канва подлинных событий, хотя в то же время многое, но только в деталях! - изменено:по ошибке или нарочно – трудно сказатью… Возможно, Вера намеренно не хотела говорить всю правду о себе, возможно Пругавин намеренно ошибся …

   «Она выросла и воспитывалась в помещичьей семье хорошего достатка в одной из подмосковных губерний. Росла под влиянием своей бабушки, глубоко религиозной женщины, сумевшей передать внучке свою горячую и активную веру. С годами религиозное чувство молодой девушки росло и осложнялось. Она увлекалась поэзией, природой, литературой; но эти увлечения не вытесняли религиозного настроения; напротив, и поэзия, и религия, и природа в ее представлении сливались во что-то цельное, гармоническое и светлое. Шестнадцати лет она полюбила троюродного брата, 20-летнего юношу, только что перед тем произведенного в офицеры одного из привилегированных полков…».

Далее следовала истории ее любви к Жоржу, его трагическая гибель, Верины страдания и, наконец, начало ее интенсивной деятельности на литературно-художественном поприще, духовный кризис, с которым было связано и оживление ее интересов к новейшим религиозным течениям того времени. Вот как излагает Пругавин рассказ Верочки о пережитом ею духовном кризисе:

«В результате пережитого кризиса вера, воспринятая некогда от умной и любимой бабушки, горячая, наивная, слепая вера растаяла и исчезла как сон. Но отношение к религии, как к чему-то огромному, важному, безусловно необходимому в жизни отдельных людей и всего человечества, осталось. Остался прежний живой интерес к религиозным исканиям, к новым течениям в области религии и этики. (…) Г-жа Гончарова высказала, что ее особенно интересует личность "старца" и "пророка" Григория Распутина, о котором она слышит со всех сторон и относительно которого она нашла в моих материалах много сведений, исходящих как от его почитателей, так и от его врагов. В обществе о "старце-пророке" создаются и распространяются целые легенды. Он становится исторической фигурой».

Итак, «горячая, наивная и слепая вера» бабушки Анны Николаевны исчезла как сон…  Много бы я дала, чтобы поточнее понять, какой смысл вкладывала Вера в эти слова «наивная» и «слепая». Ведь все было не так... Анны Николаевна верила в Бога вовсе не наивно и тем более, не слепо. О том свидетельствуют ее глубокие, мудрые письма супругу, ее рассудительное и выдержанное ведЕние дома, ее поистине христианская твердость и мужество в испытаниях, ведь именно в этом горниле проходила проверку ее вера, которую правильнее было бы назвать глубоким  д о в е р и е м  Богу. Ни разу в жизни не сорвался с ее уст ропот – ни когда младенцев своих хоронила, ни когда дочь и трех взрослых сыновей отпевала… О такой простоте и преданности Богу можно было бы только мечтать и перед ней преклоняться. А наивной называть только из-за неспособности понять...

Что же случилось в Верой и Катей, и с тысячами подобных им молодых душ в конце истории Российской Империи? Почему их вера не выдержала первых соприкосновений молодости с испытаниями и искушениями жизни, почему не укоренил и не укрепил их веру Закон Божий, который совсем неплохо преподавался в гимназиях и который, несомненно, усердно учили такие исправные девушки, как Вера и Катя; почему не помогло пребывание в церкви и участие в Таинствах (пусть преимущественно только раз в год), почему не смогла передаться им святая вера родительская или, точнее – предков, почему русский быт, казалось бы, тогда еще свидетельствовавший о неколебимости православия в России, не сберег души взрослевшей молодежи, которые подвергались совне таким страшным искушениям и соблазнам?

***
«Можно быть  в числе христиан, и не быть христианином. Это всякий знает» - предупреждал соотечественников святитель Феофан Затворник. Можно исполнять все уставы Церкви, быть «исправным, степенным и честным в поведении», но не иметь в себе истинно христианской жизни, то есть быть  б е с п л о д н ы м. «И часы хорошие идут исправно, -  сокрушался святитель Феофан, - но кто скажет, что в них есть жизнь?».
То, что принималось тогда в России за жизнь христианскую, благочестивую, - было сплошным самообольщением. На самом деле эта жизнь уже не одно столетие постепенно растрачивала свою огненную, спасительную силу, свою Евангельскую соль. Но «Аще же соль обуяет, чим осолится?» (Лк.14:34).

Такие молодые души, как Верочка и Катя, - а их было много, добрых, порядочных, с очень хорошими задатками молодых людей, как это не парадоксально, не узнали и не почувствовали живого огня настоящего христианского воспитания, того огня, который возгоревшись в сердце человеческом, сколько бы лет от роду ему не было, влечет душу навстречу Богу, пробуждает в ней ревность изменения своей жизни и, главное, самое себя по Заповедям Божиим; огня, который закаливает нас мужеством познавать самих себя в своих греховных глубинах, в своих недолжных душевных расположениях, противоречащих Христовой Правде и Духу. Этот огонь подвигает человека на самую страшную брань – с самим собой чистоты сердца ради. Вставший на этот путь и много на нем потрудившийся, не без слез и крови с собой поборовшийся, веру свою зловонным ветрам времени уже не подставит и не уступит. Если только духовно задремлет человек или начнет превозноситься и Бог за это попустит ему наказательное падение…

Если бы Вере и Кате открылась Церковь Христова не как некое всем известное учреждение, но как новая благодатная жизнь со Христом и во Христе, движимая Духом Святым, если бы они еще со времен их раннего отрочества начали вкушать этой новой жизни, погружаясь в стихию великой духовной работы человека над собой (а молодости нужны подлинно великие цели, чтобы загорелось сердце, чтобы энергию было куда приложить), о путях и способах которой оставили нам великое научение святые отцы древности и наших времен, - не отошли бы эти юные сердца «на страну далече» (Лк.15:13)

Если бы они еще с отрочества были введены глубоко в мир Евангелия, в познание и  п о н и м а н и е  Священной истории человека и человечества и единственного пути его спасения, проложенного подвигоположником Христом, в осознание необходимости для всех и каждого не вальяжной, а подвижнической христианской жизни - самоотречения, и напряжения всех сил в духовной работе над своим внутренним человеком, над душой своей, - если бы им открылся весь ужас бездумного существования человечества, все цели своей жизни полагающего только на земле, в то время как все мы умираем, а значит, цели наши не могут быть здесь – они там, в другой жизни; если бы с детства этот необъятный горизонт человеческой жизни, это бездонное (не Кантовское) Небо, этот вход в Вечную жизнь, это всеянное в нас «зерно горушично» - «мнее всех семен есть земных», которое в нас при трудах наших духовных и Божием воспомоществовании возрастало бы и бывало «более всех зелий» и творило «ветви велия, яко мощи под сению его птицам небесным витати» (Мк.4:31-32), - если бы им все это было хотя бы приоткрыто – история России не закончилась бы такой кровавой развязкой, а жизни Веры и Кати, как и множества других их сверстников не оказались надломленными, души - опустевшими и голодающими, а вслед за ними и жизни их детей, уже вовсе не умевших помнить веру отцов; а потом и внуков, которые ценой огромных утрат и скорбей, за молитвы давно усопших благочестивых предков, все-таки вопреки всему потянулись возвращаться в дом Отчь - в Церковь Христову, чувствуя в себе еще пусть слабо, но пробуждающийся, оживающий и возгорающийся спасительный огонь духа, тоскующего о Боге и ведущий к Нему...

***
«Я не институтка, а современная женщина». Представляю,  к а к сказала это Вера, и какой она была уже году в 1913-1914. Умная, высокая, красивая, в щегольской бархатной шубке с наимоднейшей муфтой, которую она, войдя, умела ловко и красиво отшвырнуть в сторону. Самостоятельная, независимая, благородная… Почему-то тут к месту вспомнилось высказывание уже очень пожилой Анны Григорьевны Достоевской, которая, когда ее спросили, как это она решилась будучи 20 летней девочкой, выйти замуж за старого (на 24 года старше), больного писателя, бывшего каторжника, без средств, обремененного семьей и родными, ответила: «Я же была девушкой шестидесятых годов!». Замечательный ответ, подтверждающий существование в России не только тех уродливо-стриженных женщин-эмансипе революционного типа, но и поколения, я бы сказала, не тепличных, но сильных духом девушек.

Такой была Анна Григорьевна: хорошо воспитанная, и образованная, порядочная и умеренная девушка, которая нашла в себе силы стать опорой своему мужу, взвалить на свои плечи огромный семейный груз и с честью донести его до конца.  Так что в шестидесятых годах, кроме многих известных минусов, крылось нечто и положительное, что при надлежащем духовном векторе могло принести замечательный плод для России. Не случайно Достоевский говорил, что будущая судьба России в руках русских женщин. Такие, как Анна Григорьевна, исповедовали высокие нравственные принципы, хранили веру Христову, были готовы к серьезной любви, к несению жизненных крестов - к служению семье и людям. И по многим статьям этот красивый и сильный женский тип с отличием прошел проверку, выдержав и революцию, и гонения, и невзгоды, и нищенское существование, сохранив при том свое человеческое достоинство и души. Вот только в отношении сбережения веры Христовой все же дело обстояло много сложнее…

«Многие переживания», о которых говорила Вера Пругавину где-то в 1913 году, будучи молодой, здоровой и вполне хорошо устроенной женщиной, были явным преувеличением, в особенности в сравнении с тем, что ей еще пережить предстояло: революцию и крушение всего устава жизни семьи, всей России; скоропостижную смерть любимого отца в 1919 году,  развод с мужем в том же году, скоропостижную смерть от чахотки всеми любимой кроткой двадцатишестилетней дочери Николая Егоровича Леночки в 1920 году, голод, в 1921 году скорбное умирание дяди Николая Егоровича Жуковского, немного пережившего свою любимую дочь; нелепый брак с Сережей Жуковским, который в 1924 году скоропостижно умер от запущенного аппендицита, бесконечные обыски, затем в 1931 году – лишение всех прав, жизнь «лишенки», тучи над Ореховым – над тем малым наделом земли, который оставили себе Жуковские и Микулины, давно уже – еще до революции - раздав почти все то немногое, что у них было; тяжелая одинокая тридцатилетняя деревенская жизнь, превратившаяся в борьбу за выживание; перо, давно уже выпадающее из рук, невозможность вернуться к писанию, никомуненужность, усталость, болезни, аресты, начало создания музея, война, одинокая и бедная старость, болезни, горькая кончина в больнице.
Вот, только один возглас Веры из тех лет (1933 год) в ее письме В.Д. Бонч-Бруевичу, который был не только влиятельным большевиком, но и профессиональным сектоведом (Вера очень давно была знакома с ним на этой почве):

"Многоуважаемый Владимир Дмитриевич, пожалуйста, если возможно прочтите это письмо сами. Я хочу затруднить Вас последней моей просьбой, последняя она потому, что, сможете Вы ее исполнить, или нет – больше Вас собою безпокоить я не буду. Дело в том, что дальше жить в единоличном хозяйстве нельзя – это нелепо и не имеет вообще никакого смысла, надо или идти в колхоз, или же поступить на службу в ШКМ, где я, отлично зная немецкий язык, могу принести большую пользу, а так же могу заведывать хозяйством школы – но путь мне закрыт всюду, как лишенной прав, а лишена я по какому то сплошному недоразумению, т.к. быть дочерью бывшей помещицы и построить в 26 г. маленький маслозавод с 8-ми сильным двигателем – очень небольшия преступления. Если Вы знаете т. Кутузова  и можете помочь мне в том, чтобы меня возстановили, то этим Вы дадите мне возможность попробовать еще в третий и последний раз начать новую жизнь и тогда думаю, что я могла бы попробовать опять начать писать. Но если это не удастся, тогда, не имея возможности жить в Москве и оставаться в деревне, не знаю куда мне уполсти, чтобы докончить свои дни, не надоедая никому. Преданная Вам В.А.Жуковская.
С.Черкутино Ивановской обл. д.Орехово."

Но все это было еще впереди…

***
Был и второй этаж в доме у Веры: холодные, нетопленные, запыленные комнаты: одна, две? Не помню… Там можно было видеть давно не знавшие дров камины с прекрасными чугунными барельефами каслинского литья, с бронзовыми подсвечниками и ампирными бронзовыми вазами, в которых годами стояли несменяемыми и неподражаемые Верины сухие букеты (может быть, ваз этих было всего-то три-четыре?..).
Я как-то побаивалась этого нежилого духа второго этажа и ощущения внезапной, словно перед наступлением армии Наполеона брошенности, вовсе неприбранных следов давно оборвавшейся прежней Вериной жизни, о которой свидетельствовали валявшиеся тут и там связанные ленточками пачки писем, совершенно пожухлые маленькие сухие букетики, которые рассыпались в руках, какие-то носовые платочки, кусочки и обрывки ветхих брюссельских или фламандских кружев – видать, ветхие воротнички и подрукавнички…

Эти потускневшие вазы  (такие же вазы и канделябры были в главном ореховском доме – те канделябры на первые преподавательские жалования Николая Егоровича с радостью и воодушевлением покупала Мария Егоровна), я особенно помню. Имелись у Верочки и фарфоровые вазы, но они как-то меньше говорили моему сердцу, хотя, несомненно, это был и хороший «сакс» и благородный «бисквит», и мой глаз помнит их где-то на втором плане этой ленты прошлого (все исчезло вместе с письмами и старинной мебелью после кончины Верочки в 1956 году).
…В той ореховской бронзе было нечто специфически ореховское – кисловатый запах метала, изысканная форма узкогорлых ваз, и сильный налет сумрачной печали, так тесно связанный с духом жизни последних предреволюционных лет, родственно сочетавшийся с темными тонами плюша и жухлой сепии выцветших фотографий…

Если бы вдруг по волшебному мановению я могла бы вновь очутиться там в этих комнатах и среди этих вещей, я бы описала несомненно то, что такое  о с о б е н н о е  излучали все эти предметы. Но теперь, когда я это пишу, вспышки живого тогдашнего их ощущения слишком остры и быстротечны, и не успеть мне передать того, что озаряет молния подсознательной памяти в такие секунды. Где-то в этой книге я уже писала про тайну ореховского парка. О том, что пока мы были или даже бывали там как свои – каждая травинка, каждый клочок мха из-под старых берез, каждый поворот аллеи, каждое свечение солнца сквозь темные стволы старинных лип, - все говорило мне что-то, все имело свое излучение, которое я воспринимала и до сих пор так и не смогла забыть. Теперь же, за давностью времени оно вспыхивает на столь краткий миг, что я не успеваю вглядеться в него. Но  я знаю, что возьми сейчас в руки любой предмет из тех – он уже не будет ничего излучать, потому что все это – и природа и вещи, - да! – и мертвая материя в том числе, они живут вместе с человеком, пока он живет среди них. А потом они разлучаются, и жизнь, и память о жизни (жизнь в памяти) постепенно перекочевывает в сердце и там, на больших неприкосновенных глубинах она хранится много надежнее.
Поэтому мы в принципе ничего потерять не можем: живо то, что живет в нас и, наверное, и дальше будет жить в нас и в вечной Вечности. Как оно там будет нам открываться, я, разумеется, не ведаю, но верую, что ничто не пропадет, а пребудет с нами. Вот почему так важно все то,  ч е м  мы тут жили…

Все было в уборе этих нескольких комнат когда-то, несомненно, изысканным, – у Верочки был безупречный вкус, я бы даже сказала, безупречный  в к у с  ж и з н и – нечто вроде carpe vitam: такая светлая и уверенная в себе молодость, физическая сила, высокий тонкий стан, богатая одаренность, знания (несколько языков), память чУдная, и вообще умелость на многое, ловкость, молодая храбрость, что так всегда обаятельно дышит в девушке несомненно благородной. А еще и даже извне заметное ясное слышание ею своих собственных внутренних живых источников энергий, эдаких внутренних горячих гейзеров, всегда готовых вот-вот забить через край…
Верочка вовсе не представляла из себя какую-то кисейную барышню: любила и умела взять в руки большое хозяйство семьи, чтобы распорядиться всем как надо: быстро, ловко, споро. Тут она несомненно напоминала Наташу Ростову с ее невероятной подвижностью и расторопностью и яркими зачатками будущей смелой хозяйки большого дома. Верочка умела и любила готовить кушания, и часто сама за это бралась, и как это было неожиданно в ней, как была бы ей к лицу счастливая женская судьба, которая ей все-таки дарована не была…
Путь ее складывался совсем по-другому и как водится среди людей: не по нашей самолюбивой волюшке, а по судьбам Божиим…

***
Детей не было. Вера потеряла ребенка от первого брака и из-за неудачной операции лишилась возможности родить. Но душа ее искала любви, она, может, даже больше, чем бабушка моя Катя нуждалась в поддержке родственных чувств, семейственности, искала тепла. Конечно, она очень любила свою семью. Не скрою, с детства Верочка была избалована всеобщим вниманием, привыкла сызмала чувствовать себя центром семейной жизни, принимать как должное похвалы и поклонения, слышать восторженные признания ее достоинств. Но когда стала взрослой женщиной, ей уже стало мало этого успеха в семейном кругу, да и жизнь ведь не стояла на месте: подросли Леночка и Сережа Жуковские, родились дети у Кати – появились новые любимцы…

Весной 1910 года Верочка обвенчалась с Константином Николаевичем Подревским. Начало совместной жизни было овеяно романтикой, но довольно скоро через несколько лет еще до революции брак этот начал как-то таять: жизненные интересы и привычки Кости не совпадали с интересами Веры, которая в эти роковые годы жила, тем не менее, очень насыщенно, ярко. К тому же приходилось все время возиться с устройством Костиных дел, а это не так уж радовало Веру. Сама она уже была глубоко погружена в свои литературные занятия.
Вера много успела за период 1912 – 1918 гг. написать и напечатать: очерки, повесть "Сестра Варенька", сборники рассказов "Марена" и "Вишневая ветка", она ездила в экспедиции по Поволжью по старым хлыстовским скитам, побывала заграницей, три года посещала Г.Е. Распутина, делая при этом подробнейшие дневниковые записи (воспоминания были опубликованы только в 1924 году), встречалась и близко общалась со звездами Серебряного века; живя в Петербурге у Машуры Ненюковой близко соприкасалась с аристократической элитой. 
Душа Веры пребыла тем временем, мне кажется, в состоянии опасной, болезненной неопределенности, в каком-то промежуточном, или, как теперь говорят, маргинальном состоянии.
Вот как она сама описывала свои искания и тупики в письмах к Андрею Белому (письма публикуются впервые. Отдел рукописей РГБ. Ф25.15.13. Орфография сохранена, расставлены запятые):

«1916. 19 окт. Глубокоуважаемый Борис Николаевич,
Посылаю Вам мою книгу и очень бы хотела, чтобы у Вас нашлось немного времени для нея и для меня. Когда то Вы тоже были близки тому, чем я хотела бы жить теперь: Ваш Серебряный голубь. Я была бы счастлива увидать Вас и побеседовать с Вами о многом, что мучает меня, что, конечно, не может стать ясным ни мне, ни Вам в полной мере, но, мне кажется, это и не важно. Когда я читала Ваши книги, особенно последнiя, у меня иногда бывало необъяснимое чувство какого то приближающагося откровенiя и казалося мне, что Вами руководит кто то невидимый и непостижимый, но могучiй, тот Мудрый, кто знает о жизни нашей то, чего никогда не узнаем мы.
Если Вы захотите исполнить мое желание и дать мне возможность Вас увидать скажите мне об этом   я буду ждать.
До свiдания
Вера Жуковская. Арбат, Глазовскiй пер. 7 кв.10. тел. 302 50»

И еще одно – через несколько дней:

«1916. 23 окт.
Глубокоуважаемый Борис Николаевич,
Я рада была прочитать записку Вашу и узнать из нея, что ВЫ ко мне придете. Я хочу так о многом поговорить с Вами и даже будет, пожалуй, верно, если я скажу, что у Вас я хочу найти возможность понять то, что не хочет мне дать себя. Я говорю возможность, а не уверенность. Потому что в последнее время я кК (Вера Александровна имела манеру в своих рукописях и письмах вот таким образом сокращать слово «как») то совсем не знаю, что же, наконец, правильно, и есть ли это вообще? Они говорят, что вредно то и другое. Нельзя давать мистике овладевать своей душой, губительный яд наркотика, вред непоправимый отвлеченные размышленiя о мiре другом; но, скажите же мне, что правда и что надо? Ведь никто, решительно никто, не знает этаго и почему реальное, равнодушно сытое и покойное существованiе лучше мученiй ищущаго духа? Я всегда думаю о словах Христа: «Грядущаго ко мне не иждену вон»  – но пути Он не указал, Он сказал только путь весте, а где Он, это знает Тот, чья сила неколеблена, чей голос неумолкает, и кто в ночи жизни нашей говорит тем, у кого есть уши и кто «умеет видеть» его. Может быть я не знаю, что надо мне, может быть, я никогда не найду пути моего, но я предпочитаю бродить до изнеможенiя дорогами дальными и окольными чем оставаться у стены, защищающей от холода и ветра…
Я очень хочу видеть Вас. Когда можно  Вам будет придти ко мне, скажите мне об этом.
Спаси Христос. В.»

Конечно, многое в этих письмах тридцатилетней Верочки меня сегодня поражает и даже немного устрашает… Я понимаю, когда мы, еще не ведавшие православной веры, метались во второй половине XX века от одной мысли к другой в поисках смысла и цели жизни и своей деятельности, в отгадывании тайны предназначения человека, уповали то на художественное творчество, то чуть ли не на социальную борьбу за справедливость, то искали праведных и мудрых понятий о жизни на самых разных философических материках, в социологии, видели для себя спасительную планиду в самоотверженном служении России, возрождении и восстановлении ее национального самосознания, ее исторического поруганного облика... Мы глубоко погружались в русскую культуру и литературу… И уже оттуда, благодаря великому русскому слову начинали постепенно выбираться на правые стези - к Богу, ведь о Нем нам говорил весь тысячелетний путь России, вся стародавняя жизнь наших предков. И только с этого момента мы начинали чувствовать твердую землю под ногами… 
Но Верочка… Как могла она оказаться в такой духовной пустоте к тридцати годам?

Тот, кто действительно погружается в Православии на глубину, кто всем сердцем проникается Евангелием и учением святых отцов, кто начинает  п о с л у ш н о канонам церкви, в строгом следовании Преданию возделывать свою собственную душу как невозделанную, заросшую бурьяном целину, тому довольно скоро становится «до боли ясен долгий путь»: то, что некоторые отцы-духовидцы называли «благословением знать путь», который, конечно же, Господь не только указал нам  «Аз есмь Путь и Истина и Жизнь» (Ин.14:6), но и проложил его Сам, став человеком и прожив с нами на земле, уча на распутиях, оставив нам Заповеди Свои, понеся на Голгофу Крест Свой и приняв Крестную Смерть во спасение всего человечества, «дабы всякий, верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин.3:16).

Человек уверовавший во Христа и пошедший вслед за ним, уже ничего не станет искать на стороне. С каждым днем на этом пути ему со все большей очевидностью будет открываться невероятная красота, стройность и соразмерность Божественного миропорядка, открываться настолько неотразимо, безоговорочно, блистательно и ясно, что во прах рассыпятся всякие сомнения. Он убедится, что не найдется в мире никакой вещи, чувства, события, вопроса, которые бы не были объяснены с невероятной, не человеческой, но истинно Божественной логикой и Правдой в системе этого миропорядка.
Тот, кто пойдет по этой стезе, кто отведает этой духовной пищи, то не будет «на стороне» искать  мистических утешений для души, не удовольствуется суррогатами и не соблазниться легкостью, с которою иные волки в овечьих шкурах обещают человекам быстрое вкушение духовных радостей, причем минуя Крест. Но без Креста нет и Христа.

Однако поколение Веры и Кати в большинстве своем знало, но уже не понимало Православия. Не чувствовала его бездонных глубин, его Божественной духовности – им не дали к этому прикоснуться, не помогли, не открыли – не всем, конечно, - были в то время на Руси великие святые, молитвенники, жила и цвела Оптина пустынь – и одна ли она?! Сколько было дивных монастырей и скитов, подвижников благочестия... Но вот на всех-то не хватало.  Что-то иссушило веру и церковную жизнь народа. Иссушило не за год и не десять, - впрочем об этом дальше, а пока – пройдем немного вслед Верочке, полюбуемся на ее расцветающий литературный талант, на начало ее поисков – начало довольно светлое...
***
"Давно собиралась я исполнить мою заветную мечту – пойти постранствовать по Нижегородской губернiи. Меня манили туда староверы, мордва и главным образом Светлое Озеро. Я смутно знала, что оно где-то там в Заволжье, где проходит тропа Батыева, но точно не могла указать место. А видеть его мне хотелось невыразимо".

Так начинаются незавершенные «Страннические воспоминания» Веры Александровны Жуковской:  путевые записки из путешествия по Поволжью в августе 1913 года (не опубликованы, рукопись хранится в РГБ Ф.369. 386. 15.) к знаменитому Светлояру, - озеру, под воды которого ушел по преданию святой град Китеж.

Как бы мне хотелось возможно больше цитировать здесь Верины писания тех лет, и я это буду еще делать, тем более, что многие из них ждали своего времени чуть ли не сто лет. Какой свежестью, молодостью веет от них, как дышит в строках еще живая старая Россия, узнаваемая многими неуловимыми чертами своими, какая удивительная искренность, открытость слышится у автора… А ведь это главное – слышать не литературу и мастерство литературное, но живое биение сердца автора! Отличная могла бы получиться писательница... Да, в общем-то Верочка и вошла в писательские словари. Но это ли было ей надо, это ли было пределом ее мечтаний и возможностей?

"...Решив пойти, я хотела заручиться хотя каким-нибудь указанiем людей, там бывавших. И обратилась к знакомому священнику на Рогожском кладбище. Он очень заинтересовался моим планом и направил меня к одному из своих духовных детей, видному собирателю старинных икон, только прошлым летом посетившему те места, куда мечтала я направить свои странствiя.
От него я получила рекомендательное письмо в один из скитов (кстати сказать, мне и не понадобившееся) и указанiе на содержательницу постоялого двора в Семенове старуху Самыгину очень приветливую и симпатичную; по его словам, через нее мне легче будет познакомиться со многими тамошними староверами. «Она хоть и крепко придерживается старой веры», - сказал мне мой собеседник,  - «Но отнюдь не фанатична. А сын ея даже где-то в Петербурге, в сельскохозяйственном институте обучается; она вам будет очень полезна».

Поблагодарив за письмо и за совет, стала  собираться в путь. Сшила себе по-крестьянски ситцевую юбку со сборами и белую кофточку на выпуск, лапти мне привезли из Тамбовской губернiи с твердой подошвой и длинными ремешками, а на голову белый с черным платок, взяла нянину шубейку, еще захватила с собою длинный и теплый морской плащ и какую он мне службу сослужил! – все время вспоминаю его добром.
Хотела я от самой нашей станцiи (ехала я из нашего именiя во Владимiрской губ.) начать мое странствiе в крестьянском виде, т.е. проехать до Нижняго в 3-м классе и там, не заезжая в город, прямо переправиться в село Бор, откуда по шоссе 60 верст до Семенова. Но этому почему-то решительно воспротивились мои и дядя (Николай Егорович Жуковскiй – прим. авт.) решил провожать до Бора меня сам, а дальше, как я уже хочу. Вообще мне пришлось не мало повоевать, пока я убедила своих, что так можно пойти одной и что ничего не случится.

19 iюня 1914 г. мы выехали ночью. Прощаясь, брат сунул мне финскiй нож и покраснев немного, сказал: «А все же на всякiй случай». Но я была убеждена, что когда идешь с добром и ласкою, их же только и получишь в ответ, и я так рада, что, по крайней мере, в тот раз я не ошиблась: к ножу прибегнуть не пришлось ни разу.
Мы были одни в купе; дядя спал, а я сидела у окна, и глядя на пролетающiя мимо искры паровоза, думала с радостью о том, что завтра вечером я поеду совсем одна в эти таинственные раскольничьи леса, о которых я знала только пока из книг Мельникова  и что увижу, хотя и печальные остатки тех скитов, где так умели крепко стоять за свою веру и где она была еще недавно так сильна и нужна, что за нее готовы были лишиться жизни.

В 7 час. утра поезд подошел к вокзалу в Купавине – так называется низкая заочная часть Нижняго со знаменитой ярмаркой. Носильщик, схватившiй мою котомочку  и дядин чемодан, расхвалил нам гостиницу «Восточный базар» и дядя решил остановиться там. Старик извощик заикнулся было, что хорошiе господа все больше в «Россiи» останавливаются, но носильщик продолжал заявлять авторитетно, что лучше «Восточного базара» ничего не бывает: «там и террас при музыке и вид на Волгу разительный». – «Ну, Восточный базар, так Восточный базар», - решил дядя, и мы поехали.
От вокзала попадаешь в какiя то кривыя улицы, застроенныя деревянными бревенчатыми домами. Дома прочные, крепко сбитые, окна чистыя, с занавесками белаго тюля – герань и месячныя розы; ручки входных дверей светло начищенныя ослепительно блестят, ворота тесовыя и все на запоре; из-под подворотен слышен хриплый басистый лай и просовывается черные злые носы.

Наш старичок показывает неопределенно куда-то налево и говорит своим распевным нижегородским говорком: «А вот здеся то все бывает залито, когда, значит, половодка; ярманка та вся плавает, которые года до второго этажа в ней вода доходит». Он говорит это совершенно естественным обычным тоном, как будто так и надо, как будто вполне понятно, почему место для ярмарки выбрано именно там, где «которые годы вода до второго этажа доходит, а когда и половицы все взламает». Ко всему, конечно, приспособиться можно.
Впереди нас засинело – Волга. Мы въезжаем на мост…"

Окончание 14 главы следует…

На фотографии из семейного архива ©, которая датирована августом 1914 года надпись: "Помни август 14-го…". Слева – направо в первом ряду сидят:
Вера Александровна Жуковская – вот такой она была во время своего путешествия к Светлояру, снимок сделан как раз в те самые дни; Ее отец- Александр Александрович Микулин с внуком Кириллом Домбровским на коленях, далее - мать Верочки – Вера Егоровна Микулина  и, наконец, Екатерина Александровна Домбровская (бабушка Катя);
Стоят слева – направо:
Константин Николаевич Подревский – муж Веры, Александр Александрович Микулин-младший – брат Веры и Иван Грацианович Домбровский – мой дед и муж бабушки Кати. Фотография сделана на балконе Ореховского дома.
В эти дни началась I Мировая война…