Ошибающиеся

Так долго она ехала к тебе, что истончилось время и обернулось змеёй вокруг запястья твоей любимой, приняв вид браслета.
Так длительно ты ожидал её, что иней седины стал пробиваться в твоей бороде, и ожидание её больше не воспринималось таковым, так как позабыл ты, что ждёшь.
 
Вдыхая морозный воздух, ты давился им как чёрствым хлебом, с беспокойством думая о том, как он коснётся её бронхов, непривычным к щипкам северной стужи.
И враждебность ледяных ветров смешивалась с дымным дыханием прибывающих поездов, тела которых терпко пахли мазутом.
Подобно игле тату-мастера, вонзились в сознание её черты, когда ты, благодаря безошибочной молниеносности памяти, различил их среди закопченных силуэтов посторонних, высаживающихся на перрон. 
Будто потусторонние яйца выпадали серые туловища жирных пассажиров на асфальт из плоти металлической курицы.

Словно бриллиант, оброненный в ил, выудили глаза из месива толпы лицо твоей возлюбленной.
Головокружительность кратких объятий и скоморошья придурь твоей мальчишеской радости.
Мимолетная нежность ее щеки - словно чайка, случайно мелькнувшая в предгрозовом небе.

Не потерял ты равновесие от пируэтов женственности её, ибо безумие одарило тебя стойким вестибулярным аппаратом. 
Когти твоей души вонзились в её улыбку, не желая отпускать.
Коньячные зрачки понимающе поблескивали в ответ на твои попытки шутить.
 
Неуютная преисподняя метрополитена и смрад душ наводнивших ее человекообразных чертей, узкоглазо щурившихся мимо вас в грязные углы своих собственных мыслей, транзитом пропустили вы сквозь пищевод сознания. 
Словно обязательную пилюлю, вкус которой не подлежит дегустации.

Доверчивая полуобнаженность ее улыбки, нежность которой столь рельефна и столь же осязаема, как и прозрачность грусти, согреваемая твоими безысходно смелыми поцелуями.
Блаженно-осторожное созерцание друг друга и последующее просачивание сквозь ткани взглядов и одежду тел. 

Скольжение, соскальзывание внутрь... Вначале  -  хореографично, на цыпочках. 
Затем  -  с улыбкой, чуть ли не на санях, где смех - лишь родственник молчания, а не обезьяннего удовольствия, свойственного плебейской глупости и куцему мелкомыслию заболоченных душ.
Угадывание, обнаружение и опознание друг в друге следов самих себя. 
Тихий восторг от их отчетливости и глубины.

Ты крошил с улыбкой свое сердце перед отважными голубями её надежд.
Скармливал его робким псами её недоверия, нюхавших твои ладони: "не чужак ли он?"
Распластался доверчиво душой пред нею, и наградой тебе стала рука её.   

Прежде, чем соприкоснулись в беззвучной песне ваши уста, не единожды успел ты заиндеветь от обжигающего мороза наслаждения. 
Коченея душой, пьяно прильнуть к фонтану ее плоти и читать, вздрагивая от блаженства, благоуханный молитвослов ее кожи.

Нырял, позабыв о возможности заболевания кессонной болезнью, на самое дно ее чувственности. 
Почти теряя слух, погружался в опасные воды у рифов ее бедер и играл, подобно ребенку, с найденными там тобою стыдливо-нежными анемонами и нимфеями, доверчиво поверяющими тебе свои милые секреты. 

Всплывая на поверхность, приникал истончившимся слухом к ее дыханию, а улитки твоих губ расползались по вытянувшимся, словно лебединые шеи, рукам её  -  двум спящим уиппетам на огромной кровати, стоящей близ камина в одной из комнат наследного замка.
Воровал ты их сон и забирал, -  заботливо укладывая в ранец памяти, -  всю их изысканную породистость, всю чуткость этих двух спящих борзых. 

Смежив глаза, прикусывал крупный изюм ее сосков, переминаясь душой с ноги на ноги, словно пчела, увязшая в медовых сотах. 
И блюдца грудей молочно-сливочно ласкали ладонь своей спелой округлостью.

Прикасался к неведомому  -  к первичности её робкого одиночества, к её безмолвным шагам внутри себя и далекому смеху, оставленному ею в зеркалах чужих комнат. 
Прислушивался к печальному замиранию её в тишине одинокой спальни, где головокружительность человеческой единичности заставляла её зябко заворачиваться в пуховое одеяло.

Увести возлюбленную, - блаженно ощущая в ладони тепло её изящных пальцев, - вдаль, за горизонтную фиолетовую складку преклонивших колено небес, прочь от увядших цветов на могилах невыживших надежд. 
Смочив губку облаков в синеве летнего небосвода, медлительно-нежно стереть с её лица тени сомнений. 

Воистину, божественна случайность вашей любви, предопределенная еще за долго до вашего появления в этом мире.               

Столь же божественна, как и неминуемый ее распад.
               
Распад, начинающийся со страха перед другим "Я", чуть более широким и чистым.

Дезинтеграция, стартующая из тех отделов сердца, где ржавчина рассчётливости, образуя тромбы, желает горделиво именоваться рассудочностью.

Разложение, начинаюшиеся благодаря мелкой геометрии не вычищенной от чужой обуви маленькой души.

Мелкая, словно илистое устье вялой реки и узкая, словно желчный проток или грудь заядлого курильщика, душа. 

Чахоточная душа, отхаркивающая мокроту прошлого и истерично хватающаяся за своё изорванное кем-то платье, будто за последний оплот самой себя.

Благоухающий пОтом страх вновь испытать боль, уповает на чёрствость, как на единственную спасительницу. 

О, Богиня Чёрствости и Трусости, позволь мне остаться в смрадном тепле моей чудовищной скуки, которую хочу я называть комфортом своим! 

Не допусти, о, Могущественная, моей смелости, да не дай мне отваги раскрыться перед чужой мне душой, ибо лгала я себе - чужда она мне, потому что слишком глубока. 

Боюсь я в равной мере, как тонуть, так и любить, ибо это слишком больно!
 
Позволь мне и дальше барахтаться в выгребной яме своих неудовлетворенных желаний и трясине Великой Скуки своей, так как мне это привычно и мило!

Посмотри, как красив мой писк, писк одинокой маленькой алчной души! 

Прошу тебя, о, Богиня, дай мне силы пищать громко, ибо, чем больше люда услышит его, тем более острым будет наслаждение моё! 

Да, Великая, мой писк увлажняет веки, - а подчас и не только веки, - глупцов, а у меня самой вызывает сладострастные спазмы.

Так молится своей Богине глиняная душа, расписанная под гжель яркими красками собственного отчаяния.

И пусть слишком картинно оно, но в мелкой глубине ее действительно живет боль, которая и превращает ее, отчасти, в редкий и дорогой фаянс.
 
Надо разбить его и растопать осколки - так станет свободной маленькая душа и только так обретет подлинное счастье свое.

Но вздрагивает она при одной лишь мысли о руках и ногах, хотя и бредит ими в удушливой тишине своего одиночества.

Не знает еще душа эта, что счастье начинается с отречения от себя.

Так научите же её счастью и любви, эту робкую душу не умеющую любить, разбив и растоптав её, ибо только тогда она сможет петь, а не пищать, как маленькая мышка!

Почему не хватил ты её о земь что было силы?
 
Почему разжал руки и отвёл взор?
 
Отпустил ты её, тогда как именно о рабстве она и мечтала.
 
Ведь упрекать будут тебя за это как любители шахмат, так и сама стенающая душа эта, довольная и в тоже время озлобившаяся на то, что опять не разбили её вдребезги, как она этого боялась(желала).

Не потому ли, что всё поверхностное наводит на тебя зевоту?
 
Не потому ли, что понял ты - не выудить ничего в мелководье этом, кроме водорослей, да жадных рыбёшек, набивающих свои утробы у не слишком чистых прибрежных вод?               

Вот так то, что начинается с больших надежд, оборачивается чем-то совсем небольшим и обречённо тонет во времени.

Ошибками, зовём это мы.
 
Мы, ошибающиеся. 



                23. 03. 2011г.

http://www.youtube.com/watch?v=BkX9EC3AvTg