Ловец мух отр. 1

     Это самое начало. Может, выложу еще отрывки.

            1. ПРЕДЫСТОРИЯ.

Родился я в поистине доисторические времена: тогда вторая, и, надеюсь,   последняя, Российская империя, была еще в самом расцвете.  Мы уже испытали атомную бомбу, был жив Сталин, которого все, кроме меня, поскольку я о его существовании даже и не подозревал, любили и боялись. Конечно же, обо всем этом я узнал позже, а тогда просто–напросто появился на свет.

 Из самых моих ранних воспоминаний в памяти осталось только три: первое -  это когда меня взвешивали в роддоме, а затем уже, периодически, в поликлинике, жестокосердные и беспощадные медицинские садисты. Как сейчас помню: стол с весами – справа, место медсестры – слева. Возле входа – кушетка, на которой меня распеленывали. Не передать словами того ужаса, который я каждый раз испытывал, когда меня заносили в этот кабинет. Невзирая на то, что злая врачиха  закрывала это белое эмалированное корыто весов простынкой, ничего меня не спасало: железо было настолько холодным, что я промерзал до того, о чем я тогда и понятия не имел.

Сейчас-то я понимаю, что это был мозг костей. Так что уже со второго раза, только лишь увидев это медицинское орудие пытки, я начинал орать прямо со входа. Медсестра с мамой были крайне недовольны таким моим поведением, но в каком же тогда возмущении от их немилосердного поступка был я! Наверное, именно с тех-то времен у меня постоянно и  мерзнет спина.

Следующее воспоминание – это когда обнаружилось, что у меня ДЦП  и я – урод. Мне опять-таки было ничего непонятно, но родители решили отдать меня в детский дом. За что, спрашивается? Помню, я опять ревел, как белуга: разговаривать-то толком еще не умел, хотя до моего сознания дошло, что меня оставляют там навсегда.

Третье воспоминание – более анекдотическое. Я тогда уже вовсю начал ковылять на своих негнущихся ножках, и тут вдруг умер вождь всех времен и народов, что немедленно воодушевило всю взрослую часть нашего приюта скорби. Воспитатели с нянечками, по всей видимости, стали отмечать поминки, а нас же, голопузых, предоставили самим себе. Так вот: дружок у меня был, такой же увечный, как и я сам, Федькой его звали. Правда, он был повыше, и, следовательно, постарше.

Не знаю, где он сейчас, не исключено, что и умер уже: среди нашего брата это часто случается. Жалко, что фамилию его не знаю, а так бы точно поискал. В обычные дни мы бы давно уже спали, а тут – свобода! И мы с ним в игровой комнате, что находилась рядом со столовкой, где пировали взрослые, устроили борьбу. Нисколечко не прав тот, кто полагает, что с моим диагнозом это невозможно: надо просто к нему привыкнуть, понять, как работает твое тело – и веселись себе на здоровье.

Вот я и повеселился: устав и запыхавшись, мы с Федькой поковыляли вдоль стеночки в столовую, водички попить, наивные. А там, как назло, ни одной живой души: все курить ушли. Большие курили у нас всегда в одном и том же месте: на лестничной площадке, что за углом, да за стенкой. Разве что директриса порой у себя в кабинете иногда себе расслабиться позволяла. Углядев на столе полстакана воды, я залпом его выпил. Сперва ничего не понял: вода горькая какая–то.

Затем у меня закружилась голова, и я чуть не упал, спасибо Федя поддержал. Мы всегда друг дружку на прогулке поддерживаем, а то упадешь, испачкаешься, потом воспитательница за это ругать будет. Остальное – как в тумане: набежали люди, позже меня тошнило до боли, и кто–то даже, хохоча, сказал:

-Не, точно не мужик. Даже Сталина помянуть толком не может.

Что я еще такого помню? Да, еду, конечно же. Сейчас, наверное, я к такой миске и близко бы не подошел, а тогда мы каждую тарелку вылизывали. Просто так, без изысков, языками до блеска и вылизывали, даже не знаю, мыли потом на кухне посуду или нет. Зато уверен: столы однозначно не убирали, мы даже малейшие крошечки в себя втягивали наподобие современных пылесосов.

Свист и шипение со всех сторон, да глазенки посверкивают, до пищи алчные. Может, как раз с тех пор язык у меня такой длинный: обязательно что-нибудь, да некстати ляпну: дня, наверное, не проходит, чтобы я гадость кому не сказал. Причем – беззлобно,  порой даже с искренней любовью к человеку, но многие, увы, очень даже сильно обижаются, пока ко мне не привыкнут, невольные страдальцы.

Правда, таких не так уж и много встретилось мне в жизни, зато все они – мои друзья навсегда, и пусть он короток, наш общий век: всего лишь до перевода в другой детдом, или еще куда, под надзор малиновых околышей. Некоторые из тогдашних моих товарищей даже походку мою в шутку передразнивал. И – тоже беззлобно, так что я смеялся вместе с ними, порой указывая на ошибки: то ногу подволакивают неправильно, то руку держат не так. Весело было, одним словом.

Да, я отвлекся: после детского дома меня отправили в школу – интернат на самом отшибе города, это на Эльмаше, что возле самого леса. Лично для меня  там сперва было еще хуже, чем в детприемнике: всем этим пенитенциарным заведением командовал настоящий боевой ветеран, и поначалу он повсюду наводил железную дисциплину. Даже маршировать нас каждый день заставлял, провинившихся же и вовсе оставлял без обеда. А как прикажете с моими ногами маршировать?

Так ведь нет: выдал нам, хромоногим и полуголодным, палки на веревках, и командует: «На плечо!». Какое там плечо, когда у меня вся левая сторона через пень – колоду работает?! Промучившись со мной где–то с полгода, он вызвал меня к себе. Я даже слегка задрожал от страха, когда наш Петька – дневальный крикнул:

-Павлов! Тебя директор зовет! Быстро давай, Гитлер хренов. Все, капут тебе.

«Гитлер» - это потому, что у меня отчество Германович. А я что, виноват в этом? Владимир Германович я, и что тут такого? Папку у меня, наверное, так звали, а меня теперь, как самого крайнего, Гитлером дразнят, да бьют за углом втихушку, пока начальство не видит. Хорошо хоть, передачки мне никто не шлет: все бы отняли. А так – даже и не обидно, пусть бьют, я привык.

Обидно лишь, что воровать на рынок с собой не берут: не успею убежать, дескать. В удачные дни сидят, гады, возле пожарной лестницы, добычу лопают, да друг перед дружкой подвигами похваляются. Для меня это, естественно, завидно: ведь я тоже не лыком шит, своровать, если что, сумел бы. А потом – вволю поесть!

Кстати, наш Петька, разумеется, тоже инвалид, все мы тут такие, но у него всего лишь навсего ступни нет. Протез ему сделали – и теперь он лучший в отряде: скрипит, но марширует, даже бегать может, собака кусачая. Докатался на «колбасе », бездомник. Курит уже за кочегаркой втихушку, как взрослый, и где только папиросы берет? Или на рынке тоже тырит? Старше меня всего ничего, а на вид – лет двенадцать, не меньше.

А я вот совсем невзрачный: маленький, со скрюченной рукой и замысловатой походкой, на меня девочки совсем внимания не обращают, а ведь мне это очень даже важно. Да еще и лицо перекошенное. Что я только с ним не делал перед зеркалом – не хочет оно меня слушаться, и все тут. Глаз еще до кучи дергается, да слюни изо рта текут. И в кого я такой?

Постучав костяшками пальцев в директорскую дверь, я осторожно заглянул:
-Можно?
-Что так долго–то? – неожиданно улыбнулся Валерий Дмитриевич, - Бегом надо было. Ладно, проходи, садись. Чай будешь? У меня тут и сушки есть. Свежие, хоть и твердые.

Я в недоумении доковылял до стула:
-Сюда?
-Садись, говорю. На тебе чай, - налил он полный стакан и сыпанул туда две (две!) полных ложки сахара, - Так, пацан, говори, - и  затянулся «Беломором», - Я вижу, к военному делу ты не пригоден. Скажи мне тогда на милость, к чему у тебя душа лежит. Ты чай-то пей, остынет.

Отпив глоток и робко взяв сушку, я захрумкал ей, задумавшись:
-Читать люблю.
-Это я видел. Хорошие у тебя отметки, хвалю. Только вот какая закавыка выходит, - затушил он папиросу, - Вот я, к примеру, человек военный, я Родине служу, понимаешь? А ты чем ей послужить можешь? Или ты – трус и предатель? Чем служить будешь, спрашиваю?!

-Не знаю пока, - чуть не заплакал я от страха, нервно отхлебывая из стакана, чтобы скрыть наворачивающиеся слезы.
-Да не переживай ты так, - подойдя, погладил он меня по голове.

И тут я на самом деле разревелся, уткнувшись в его старую гимнастерку. Было стыдно, но просто меня еще никто до сегодняшнего дня по голове не гладил. Никто и никогда, даже мама, которую я не помню, наверное, не гладила. Представляете, как это больно, когда тебя впервые по голове только в семь лет погладили? Мне было настолько больно, что возникло ощущение, как будто вся моя душа, печенки-селезенки, все выворачивается наизнанку. И я позорно плакал навзрыд, прижавшись к его плечу.

А он все гладил и гладил, нашептывая что–то доброе, успокаивающее, на ухо. Что он там говорил, я не слышал, осталось только ощущение тепла и мужской ласки. Чтобы унять эту боль, я схватил еще одну сушку и начал ее нервно грызть, оторвавшись наконец от промокшего кителя директора. Хорошо, что на свете есть сушки: если бы их не было, я бы, наверное, пальцы начал грызть.

-Пошли ко мне ужинать, - помог он мне подняться, даже рожу мою платком своим обтер, - У нас борщ с тушенкой сегодня. Давно, наверное, такого не ел?
-Не помню, - для порядка высморкался я в свой единственный носовой платок, который сам сварганил из старой простыни, - Я мяса вообще давно не ел. Совсем не ел, даже не помню, когда видел.
-Как это? – изумился тот, - Так, постой, я хоть здесь и недавно, и во всем еще не разобрался, но котлеты же я у вас на столах видел!

-Это морковные. Или обычные тошнотики из мерзлой картошки, они тоже коричневые. По праздникам и воскресеньям рыбные бывают, но они совсем невкусные: рыбой только пахнут, а так – капуста одна кислая с чешуей, - злорадно, по-пацански, вложил я поваров.