Олень мой круторогий

С острой макушки горы Шеданзо сорвалась тучка и упала на Сар-
маддех— ветерок остудил (горячий воздух, слепой дождь насквозь промочил простой наряд деревни. И вновь на склоне Хорбуна пока¬зался круторогий олень, тот самый, что появляется уже несколько дней кряду, взбирается на пригорок Жаврак и смотрит на деревню, да так смотрит, будто его детеныша, будто его несмышленыша поймали и связали...
Круторогий олень спускается с холма Барзу, замирает, словно творящий молитву, на склоне Хорбуна, на пригорке Жаврак, и смот¬рит на деревню. Долго смотрит он и так же уходит, как явился, и скрывается за холмом Барзу. Круторогий, олень скрывается за холмом Барзу, а в моей душе паук печали паутину плетет, тонкую плетет, золотую плетет: душа моя болит, тело мое горит и ноет, да так ноет, что хочется мне встать и вслед за этим прекрасным, и дивным, и вольным зверем устремиться в горы и долины.
Но я не могу. Ибо меня к этой мягкой постели без веревки при¬вязали, -ибо меня в этой холодной, как -зимние воды, постели утопили. Поэтому в моей душе паук печали паутину плетет, паутину печали плетет, тонкую плетет, золотую плетет: душа моя болит, тело мое го¬рит и начинает ныть.
Окно моей комнаты, настежь распахнутое, смотрит на склон Хор¬буна и холм Барзу. Я подолгу наблюдаю за тем, как с острой макуш¬ки Шеданзо одна за другой срываются тучки, я'наперед угадываю, что польет дождь, я хорошо слышу пенье куропаток на склоне Ялмо. «Склон Ялмо очень далеко, — говорила бабушка,— пенья тамошних куропаток не слышно в деревне. Может, ты слышишь пенье куропаток на склоне Хорбуна?» Я не отвечаю, я отлично знаю, откуда и какие звуки доносятся до моего слуха.
Окно моей комнаты всегда открыто настежь. Только по ночам мама затворяет его и по моей просьбе оставляет распахнутыми зана¬вески и ставни. Не то я затоскую, мама! Не то я задохнусь, мама! Мама не слышит меня, после той самой ночи, когда внезапно умерла  бабушка, мама больше не слышит меня, никто не слышит меня, разве что одна Бобуна. Только с Бобуной я могу говорить по душам, так, словно говорю с самим собой. Бобуна заглядывает в мои глаза. «Уме¬реть мне за твои ангельские очи, мой мальчик!» Бобуна следит за дви¬жением моих губ. «Говори, говори, мой мальчик!»
Из окна своей комнаты я любуюсь на природу, а с кровли амба¬ра, куда меня выносят в солнечные дни,— на мир. Природа для ме¬ня — это горы Шанобурз и Шеданзо, а мир для меня — моя деревня: Сармаддех. Ибо я не видел других гор и деревень, да и не могу уви¬деть.
Ведь я недвижим, люди!
Бабушка говорила, что я болен от рождения и всегда был прико¬ван к постели да так и не научился ходить. А тот профессор в очках,, которому меня показали, убежден, что великий страх перед ходьбой угнездился в моем сердце и сковал мои ноги. «Тьфу, прости ты, Гос¬поди,— сказала бабушка, когда профессор ушел,— бывает же, оказы¬вается, такое: страх-гнездовалыцик».
Я смотрю на склон Хорбуна, на пригорок Жаврак. Склон Хорбуна без круторогого оленя похож на все откосы мира. Склон Хорбуна без; круторогого оленя — лишь обыкновенный горный откос с несколькими пригорками, поросшими кустарником. Когда на склоне Хорбуна, на пригорке Жаврак, появляется круторогий олень, все вокруг меняется,, все вокруг оживает, по телу и душе растекается живительная волна радости, как если в зимнюю пору окунешься в теплую ванну, как если в весеннюю пору катаешься по мягкой мураве. Но сегодня круто¬рогий олень больше не появится, но сегодня склон Хорбуна не станет снова единственным в мире.
Я смотрю на острую верхушку Шеданзо. Сегодня большая тучка пролилась, сегодня слепой дождик насквозь промочил наряд деревни, и на крышу сегодня меня не вынесут. Ибо мою мать пугает мой недуг, ибо ее страшит простуда. Матери кажется, что я похож на высохший цветок, который может развеяться в прах даже от очень слабого вет¬ра...
Из окна своей комнаты я наблюдаю, как с острой макушки Шедан¬зо волнами спускается вниз темнота, и наслаждаюсь этим. Темнота спускается' вниз 'ступенями: сначала темнеет пик Льва, потом его мо¬гучая грудь под названием Рез, затем ущелье Карафса и склон Ялмо, холм Барзу и склон Хорбуна... Так, спускаясь ступенями, темнота до¬стигает окна моей спальни и входит в дом. Ночь, так же, как и день, я встречаю в своей постели, в своей темнице, в своей гробнице. «Тем¬нота подымается снизу вверх,— говорила бабушка,— потому что заря допоздна освещает верхушки гор. Не пойму, почему ты видишь это по-другому». Я часто раздумываю о том, почему мои наблюдения рас¬ходятся с представлениями окружающих, и не нахожу ответа.
С наступлением темноты мать затворяет окна в комнате, оставля¬ет распахнутыми только занавески и ставни. Мать не слышит меня, мать ступает легко и неслышно, подобно небесным ангелам, она по¬правляет мою постель, мою темницу, мою гробницу, и направляется к двери. «Доброй ночи, мама!» Она гасит лампу, осторожно, без скрипа, открывает дверь и неслышно затворяет ее за собой. Я не слышу отве¬та на свое пожелание, я слышу только звуки ночи и тишины, которые мечутся в тесном пространстве комнаты. Может, я ничего не сказал? Может, я разучился говорить? Я хочу произнести что-нибудь вслух и услышать себя. Я говорю «круторогий олень» и не слышу собственного голоса.
Я немой, люди!               
Бесчисленные звезды мерцают над деревней: над острой макушкой. Шеданзо,   над  ущельем   Карафса, над   склонами Ялмо   и   Хорбуна — словом, всюду мерцают звезды, подобно ночным светлячкам, они про-падают и снова появляются. Подобно ночным светлячкам, беспокойны звезды. «Плывут облака, а нам кажется, будто звезды,— говорила мать.— Не пойму только, почему тебе кажется, будто они сгорают и вновь оживают».
Я своего оленя... Нет, лучше про своего круторогого оленя я нико¬му не скажу, пусть это будет моей собственной тайной. Я люблю звез¬ды, мама! Потому что завидую им. Я каждую ночь считаю звезды,, обиваюсь со счета и снова считаю до тех пор, покуда не засну и...
Иногда я протягиваю руку к окну, хочу сорвать звездочку и пове¬сить над головой, пусть мерцает, пусть станет стражем моей постели,, моей темницы, моей гробницы, подобно тому, как однажды ночью-стражем был светлячок.
Ночной светлячок, крошечный, мохнатенький, вдруг засветился в темноте на подоконнике. Я не заметил его днем. Когда же увидел, он, одинокая звезда, сиротливая звездочка, превратился в огонек на ши¬роком подоконнике. Я взял светлячка в руки — он погас, а спу¬стя мгновение снова вспыхнул. Засветился, словно тлеющий уголек, и я вспомнил басню, которую слышал от бабушки. Мартышки приняли светлячка за горящий уголек, уложили над ним хворост, дули-дули,, дули-дули — задохнулись, а огня так и не добыли. Бабушка рассказа¬ла мне эту басню, но потом раскаялась. Ибо увидел я себя тем свет¬лячком, что светит, да не греет.
С той самой ночи я хочу, чтобы на моем подоконнике сама собой вдруг появилась, подобно ночному светлячку, звездочка и чтобы я по¬весил ее над своей постелью, в изголовье.
Ибо покуда я не дотянусь до звезд, они далеки, далеки. Если бы моя кровать стояла на вершине Шеданзо, я сумел бы сорвать во-он ту красную звездочку. Красная звездочка всего в нескольких пядях от верхушки Шеданзо, ее легко заполучить. Почему никто не возьмет ее? Почему сармаддехцы столь равнодушны к такой красоте? Или, может, трудно взобраться на вершину горы?..
Что я вижу? Неужели мой олень?
По Оленьей Тропе небосклона идет круторогий олень. Сквозь звездную россыпь, сквозь бесчисленные скопления звезд отчетливо проступает его силуэт. Я не ошибся, мой олень — небесное существо, обитатель Небесного Ущелья! И только раз в день спускается он по Оленьей Тропе на макушку Шеданзо, переходит через ущелье, появля¬ется на склоне Хорбуна и смотрит на село, да так смотрит, будто его детеныша, будто его -несмышленыша в деревне поймали и связали. А сейчас круторогий олень переходит от созвездия к созвездию, что-то ищет, куда-то спешит. Вот он выходит из Небесного Ущелья, по Оле¬ньей Тропе направляется к вершине Шеданзо, и я угадываю, что он ищет. Он ищет самую яркую звезду на небе. Круторогий олень снимает своими крутыми рогами красную звезду с макушки горы, по тропе холма Барзу спускается на склон Хорбуна и прямо со склона направ¬ляется к моему окну. Приходит и, упав на колени, склоняет свои ро¬га. От сияния красной звезды комната озаряется, как днем, да так озаряется, что слепит глаза, и я с трудом открываю их...
Я немного прихожу в. себя от удивления и обнаруживаю себя в своей постели, в своей темнице, в своей гробнице. Комната наполни¬лась светом солнца, показавшегося из-за пика Шеданзо. Я вспоминаю свой сон и улыбаюсь навстречу маме.
Мать осторожно, без скрипа, открывает дверь, ступает легко и неслышно, подобно небесным ангелам, и, как всегда, появляется у моей постели, моей темницы, моей гробницы, с рукомойником и белоснеж¬ным, как вершины Шанобурза, полотенцем.
— Ты проснулся?
рый посмеивался над религиозными и мирскими шатаниями бабушки, •с какой-то серьезностью понес руки к лицу.
«Круторогие» — так назвала бабушка оленей на ковре; их пресле¬довал волк. Все олени в страхе, без оглядки, бежали прочь, кроме од¬ного, исполинского оленя, замедлившего бег и оглядывающегося назад, словно он тревожился за судьбу остальных и особенно за отставшего от стада олененка. «Это их вожак!» — сказала в первый же день Бо-буна.
Волчьи глаза, огромные и страшные, вселяли ужас, как очки того профессора, который гостил у деда Кучака и которого отец привел к нам осмотреть меня. Этот профессор не понравился мне. На глазах у всех он раздел меня, стал поворачив1ать с боку на бок, сгибать и разгибать мне руки и ноги и, как говорила бабушка, такое творил, что я готов был от стыда сквозь землю провалиться. Ладно бы он раз¬дел меня догола только на глазах у бабушки, мамы и отца, но перед Бобуной...
Глядя тогда на ковер, я пожалел оленя-вожака, я пожалел отстав¬шего олененка, так пожалел, что хотел тотчас же найти гвоздь и при¬колотить волка на месте, чтобы он не мог сдвинуться, чтобы прекрас¬ные олени не попали к нему в когти.
Но бабушка не позволила. «Ты же видишь, что он не настиг их — да и не настигнет никогда!» Вижу, что не настиг. Да вдруг настигнет? Например, ночью, когда я их не вижу?
По ночам я ощупью находил голодного волка. Находил и крепко прижимал ладонью и лишь после этого спокойно, с легким сердцем засыпал. Вскоре бабушка проведала о моей хитрости и очень рассер-дилась. И тотчас же велела отцу снять ковер и унести. После того случая бабушка стала зорко следить за мной. Никто не имел права без ее согласия что-либо принести или унести из моей комнаты. Ин¬тересно, где сейчас моя бабушка?
Я вновь тоскливо оглядываю улицу. И вижу человека с ружьем, который по тесным улочкам Нижнего Конца направляется в сторону гор. «Кого-то потянуло на охоту,— думаю я,— но почему так поздно?» «Сумасбродство!»—сказала бы бабушка. А еще на Нижнем Конце я вижу девочку с бантами в косичках, которая сама с собой играет в «классики». Ее белые в горошек ленты напоминают рыночную детскую игрушку-вертушку — палочку с насаженным на гвоздик бумажным цветком. Девочка прыгает, и каждый раз «игрушка-вертушка» взле¬тает над ее головой. Так взлетает, что кажется, будто сейчас же, оторвавшись от волос, она поднимется в воздух и полетит, полетит, полетит...
Как приятно, наверное, летать! Кроме звезд, я завидую еще и пти¬цам, мама! Ибо их невозможно в холодной, словно зимние воды, по¬стели утопить. Они не мастерят для себя гроба, мама!
В последние дни, разговаривая с самим собой, я почему-то обра¬щаюсь к маме...
Почему никто не идет навестить меня? Почему в деревне никого, кроме той девочки на Нижнем Конце, не видать? Вдруг случилась ка¬кая беда! Вдруг чья-то бабушка совершенно здоровой умерла, как моя?
Приподнявшись в постели, я весь превращаюсь в слух. Я не слы¬шу звуков причитаний и рыданий. Я вижу деревню спокойной и безмя¬тежной, как всегда. Только то меня печалит, что Бобуна не идет, хотя мне стыдно признаться в этом даже самому себе. Хотя Бобуна на де¬сять лет старше меня и в этом году, окончив школу, выйдет за... нет, лучше об этом не думать, иначе мне станет грустно и жалко себя и я могу заплакать. Во всяком случае, если бы сейчас пришла Бобуна, я рассказал бы ей о своем сне, о своем круторогом олене. Ибо ни    с кем, кроме Бобуны, я не умею разговаривать. Бобуна заглядывает в мои глаза. «Умереть мне за твои ангельские очи, мой мальчик!» Бо¬буна следит за движением моих губ. «Говори, говори, мой мальчик!»
Я смотрю на склон Хорбуна. На склоне Хорбуна я вижу своего круторогого оленя. От восторга у меня колотится сердце. Так коло¬тится, будто я увидел Бобуну. Круторогий олень смотрит на деревню, и меня охватывает радость. Эта радость, подобно волнам рассвета., стекает с вершин Шеданзю вниз, в деревню, и переполняет все окрест. Так переполняет, что дышать становится легче; и душа, и тело дела¬ются воздушными, и хочется взлететь или, крикнув изо всех сил, уткнуться лицом в горы и долины. И в эту минуту я слышу пенье ку¬ропаток со склона Ялмо, в эту минуту я чувствую хмельной аромат цветов из Ущелья Цветов и пью целебную воду из Родника Желаний, в этот миг я несказанно счастлив. Я хочу увидеть кого-нибудь и рас¬сказать о переменах в своей душе, о своем круторогом олене. Но я вижу, что деревня пуста, площадь Хампаети пуста... И я вспоминаю, что ни с кем, кроме Бобуны, я не умею разговаривать. Встревоженный и опечаленный, я снова оглядываюсь на пригорок Жаврак и от стра¬ха леденею, и от страха я немею, и от страха каменею.
Я вижу человека с ружьем с Нижнего Конца. Таясь за валунами и кустами, он крадется к моему оленю.
Не ведая о нем, круторогий олень смотрит на деревню. Да так смотрит, будто его детеныша, будто его несмышленыша в деревне пой¬мали и связали. Я не знаю, что он потерял и что ищет он в этой де¬ревне, я не знаю, чего он жаждет. Только мне кажется, что его появ¬ление на склоне Хорбуна связано с моим лежанием в этой холодной постели. Потому и не хочу я, чтобы так внезапно, так коварно унич¬тожили его на моих глазах. Я хочу, чтобы он, когда придет время, сам позвал ту «негодницу», которую ждала моя бабушка после того, как искрошились ее косточки, после того, как иссохло ее тело.
Человек все ближе подбирается к оленю, подобно вору, подобно разбойнику, подобно ночному грабителю; таясь за валунами и куста¬ми, человек неприметно приближается к оленю. Вот он остановился на расстоянии выстрела, вот он установил ружье на ветке, вот он... «Не стреляйте! Не стреляйте!» — кричу я и не удивляюсь тому, что мой голос эхом разносится по холмам и взгорьям.
—  Не стреляйте! Не стреляйте! — кричу я и не удивляюсь тому, что,   вскочив   с   места,   на  собственных   ногах   поднимаюсь   на   склон.
Только тому я дивлюсь, что не слышу выстрела.
Только тому я дивлюсь, что круторогий олень спешит мне на¬встречу и, переменив свой облик, оборачивается Бобуной. Бобуной, что бежит мне навстречу и кричит во весь голос:
—  Умереть мне за твои ангельские очи, мой мальчик! Шагай, ша¬гай, мой мальчик!