Дым скорби

1   
Одного за другим Смерть-волчица уносит
из стада,. Но ты погляди, как спокойно пасется то  стадоГ
Авхади
Плотник Шохак Ранда — Шохак-Рубанок — вошел в деревню оса-нистой поступью, с загадкой во взоре, уверенный, что удивит и перепу¬гает односельчан рассказом о том, что он увидел на кладбище собст¬венными глазами. В эту минуту старуха Марьям выгоняла за ограду попастись на холме — из опаски, как бы травы, разросшись, не захва¬тили весь мир, — своего прожорливого, некогда прославившегося на весь мир королевскими рогами, а теперь безрогого сдана. Плотник по¬косился на старуху и ее козла, но не остановился, даже о здоровье не справился, лишь ускорил шаги, дабы поскорее найти достойного слуша¬теля, а не растрачивать понапрасну свое вдохновение рассказчика на. безрогого козла HI его глуховатую хозяйку.
Шохак Ранда был искусный плотник, такой, про которого гово¬рят «золотые руки». Он был изрядный выдумщик, так что всякий, кто рассматривал его резные орнаменты, неизменно восхищался причуд-ливостью линий и узоров рисунка. Люди повторяли, что простой смерт-ный не способен вырезать по дереву рисунки такой красоты и изяще¬ства, что ему в этом помогает сатана; дескать, где это видано, чтобы правоверный от сглаза вырезал на воротах изображение русалки? Ай, па еще с обнаженной грудью и рыбьим хвостом! Вот почему, когда пришло время украсить резьбой деревенскую мечеть,    люди отчаянно  заспорили: не грешно ли, мол, доверять столь благое и богоугодное дело такому нечестивцу? Впрочем, это уже другая история, вернем¬ся-ка лучше к той минуте, когда плотник Шохак Ранда, взглянув на безрогого козла и его глуховатую хозяйку, ускорил шаги в надежде побыстрей найти хотя бы двух-трех собравшихся вместе людей, чтобы не умалить свой авторитет очевидца. Ему повезло: он набрел на пяте¬рых односельчан, чинивших развалившийся дувал деда Яздона. «Пять — священное число».,— решил Шохак Ранда и, промолвив «Бог в помощь», присел на кучу щебня, сваленного на обочине. Те из ра¬ботников, чьи руки были выпачканы глиной, приветствуя его, ограни¬чились кивком головы, остальные подошли к нему и пожали руку, оказав уважение. Не обнаружив среди них ни одного родича Парисо, плотник осмелел и произнес:
—; Из могилы Парисо валит дым.
Если бы речь шла о ком-то другом, а не о Парисо, то, вероятнее всего, люди удивились бы и прошептали «Спаси Бог», но сейчас они не удивились, да и не удивились бы, если б даже ее могила загорелась; а посему работники понимающе переглянулись, с сожалением покача¬ли головами и пробормотали что-то в том смысле, что, дескать, дай Бог благополучного исхода, и только.
Плотник Шохак Ранда не ожидал, что его новость будет воспри¬нята столь равнодушно; между нами говоря, он успел уже почувствовать себя героем дня и даже заготовил на всякий случай несколько проник¬новенных слов, достойных столь необычного события. Но видя, что весть выслушана, против ожидания, без должного внимания, он разо¬чарованно поднялся с места и, опечаленный (дескать, тяжелая физи¬ческая работа помутила у сельчан рассудок), направился к своему дому. На полпути ему встретился Шераки Ход, который тащился навстречу на своих двоих, длинных и худых, как костыли. Его трудно было принять за достойного слушателя, ибо в трусости он превзошел даже своего отца, Хола-Силача,— видно, назло мягкотелым и добро¬сердечным мужам стяг легендарного Ковы* подхватили безобразные и злонравные бабы. Но все же Шерак Хол— не старуха Марьям, ми¬мо которой можно пройти молча, подобно тому, как тень пройдет по воде, не замочив ноги. Шохак Ранда прижал руки к груди, как повеле¬вал обычай, и расспросил Шери Хола о здоровье, затем устремил гла¬за на снежные пики Шанобурза и изрек:
—  Год от году становятся ниже.
Шери Хол козырьком приложил ладонь ко лбу, оценивающе огля¬дел макушки гор и согласно кивнул головой:
—; Куда ни глянь, всюду видны приметы конца света.
Плотник похолодел: если уж Шери Хол из обычных явлений Де¬лает такие далеко идущие выводы, то что же должен думать о виден¬ном он, Шохак Ранда?
—  Значит, началось...
—  Светопреставление?
—  Да, Страшный Суд!
—  Почему ты так решил?
—  Потому что из могилы Парисо валит дым.
—  Умереть мне за тебя, Господи, прости меня, если согрешил, но кто же без грехов в этом мире? А впрочем, тебе виднее... — забормо¬тал Шери Хол и, опустившись на корточки у края дороги, горько за¬плакал, всхлипывая, как покинутый ребенок. Шохак Ранда опешил. Он не знал, как успокоить, чем утешить его. Заготовленные заранее слова,  которыми он собирался потрясти обитателей  Сармаддеха,     не
* Кузнец  Кова — персонаж  «Щах-наме»   Фирдоуси,   собравший   под   своим   стя¬гом — кожаным фартуком, народ для борьбы с завоевателем Заххоком.
годились для того, чтобы утешать ими расстроенного человека. Во¬лей-неволей он присел рядом с Шери Холом и принялся усердно те¬реть себе лоб, морщины которого напоминали письмена на глиняных ассирийских табличках. Вскоре Шери Хол успокоился и, повернув по¬никшую голову к плотнику, с надеждой в голосе спросил:
—  Может, тебе померещилось?
—  Если и ты мне пригрезился, тогда — возможно.
Шери Хол не проронил больше ни слова. Он поднялся с земли, стряхнул пыль с одежды, да так стряхнул, словно не пыль дорожную, а грехи свои, и зашагал по дороге так, как, по его представлениям, приличествовало ходить при конце света: едва волоча свои тощие кос¬тыли, опираясь согбенным станом, словно на посох, на свой взгляд, уставленный в землю, сетуя на собственную судьбу, жалуясь незри¬мому Богу.
Шохаку Ранда стало жаль Шери Хола, на душе у него стало су¬мрачно, как над дымящейся могилой Парисо. Разом пропала охота удивить и напугать людей. Захотелось поскорей добраться до мастер¬ской и укрыться в мире узоров и росписей. Он тоже поднялся и по¬спешил домой.
Но, видно, на «ассирийских табличках» его лба было предначер¬тано, что именно сегодня он не сможет быстро добраться до своей мас¬терской. Не успел Шохак Ранда пройти и половины пути, как навстре¬чу ему попался Барзу Озарпур — муж покойной Парисо.
Не слыхавший еще новость Барзу приближался—с горящим взглядом, приводя в трепет землю, пугая букашек под ногами. Плот¬ника изумил странный вид Барзу, и он отступил на обочину, не желая, будто живой шлагбаум, препятствовать торжественному шествию. Од¬нако в нескольких шагах от Шохака Ранда Барзу Озарпур спустил¬ся с небес своих мечтаний на землю забот, отдал должное обычаям, заметил затаившуюся в глазах плотника тайну, призвал на помощь свое терпение и ожидающе взглянул на плотника: мол, говори побыст¬рей, если есть что сказать, а то мне некогда.
Плотник не выдержал его взгляда, отвел глаза и, устремив взор на снежные пики Шанобурза, изрек:
—  Год от году становятся ниже.
Барзу Озарпур удивленно скосил глаза на вершины, потом скорб¬но посмотрел на Шохака:
—  Это результат соляных бурь с Аральского моря.
Плотник Шохак Ранда тотчас понял, что перед ним не какой-ни¬будь Шери Хол, а муж проницательный и умный.
—  Я тоже так полагал, но Шери Хол узрел в этом примету кон¬ца света.
Барзу Озарпур усмехнулся и ничего не добавил. Шохак Ранда принял усмешку на свой счет и не на шутку рассердился:
—  Не знаю, какой буре ты припишешь дым из могилы.
Барзу Озарпур, широко раскрыв вместо глаз рот, пристально Езглянул на Шохака Ранда. Плотнику поздно было отступать. Он не¬довольно спросил:
—  Не думаешь ли ты жениться?
—  Я помолвлен со старшей дочерью Данияра-мельника...
—  Прежде чем решиться на женитьбу, следовало бы оросить мо¬гилу Парисо кувшином воды — угас бы жар ее души, и она переста¬ла бы связывать с тобой свои надежды...
Барзу Озарпур больше не слушал плотника, он устремил взор на горбатые перевалы горы Тайги, словно сквозь них пытался увидеть кладбище Отважных Мужей и могилу Парисо, из которой клубился дым.
Плотник Шохак Ранда почувствовал себя лишним, словно простой  мул перед сытым гордым жеребцом, и, забыв попрощаться, поспешил в единственное место, где ощущал себя свободным и независимым,— в свою мастерскую.
2
Коль неудачник пятничную выстроит мечеть, Либо стены покосятся, либо крыша станет течь..
Саади
На другой день деревенские жители узнали, что Барзу, как чел¬нок, носится, между кладбищем и Кафкрудом. Зачерпнув воды в кув¬шин, спешит с ней на кладбище, выливает на могилу Парисо, но дым,, словно он питается водой, клубится еще сильнее.
Люди не знали, как объяснить, почему дымится могила Парисо,. ибо считали благими и речи, и помыслы, и намерения Барзу; но опять-таки — кто его знает: чужое сердце, подобно человеческим городам, имеет множество незнакомых улиц, переулков, перекрестков и тупич¬ков!
Дед Сангин, доброречивый, немало 'повидавший на своем веку ста¬рик, гревший свои одряхлевшие кости на кровле дома, дабы зимой они не вздумали мучить его, задумчиво поглаживал бороду тонкими пальцами и наблюдал, как снует туда-сюда Барзу с кувшином. Заме¬тив деда Яздона, который как раз проходил мимо и колебался — остаться побеседовать с дедом Сангиной или идти по своим делам,— он спросил, кивнув в сторону Барзу:
—  Что он там делает?
—  Заливает сердечный жар покойной.
—  Сердечный жар у женщин следует гасить при жизни.
—  Да, крепко привязана была к нему, бедняжка!
—  Ничего хорошего от ее любви я и не ждал.
—  Ты думаешь, из-за нее она заболела?
—  И умерла тоже от этого,— подтвердил дед Сангин.
—  Ай, где это видано и слыхано, чтобы женщина, если муж за¬держался на охоте на пару дней, рыскала по горам и долам, решив, что ее благоверный попался в зубы волку или сорвался в пропасть! Не ведала, страдалица, что сама в любую минуту могла стать добы¬чей волка или сорваться с кручи...
—  Я был потрясен, когда услышал, как Парисо ухаживала за больным Барзу, не сомкнув глаз даже на час в течение целого месяца.
—  И не говори! А как она стала сердечницей от того, что Барзу пропадал по ночам!
—  В свои семьдесят лет я уйду из жизни без сожалений, ибо о беззаветной преданности женщины прочел не в книгах, узнал не из легенд, а видел собственными глазами.
—  Но чем ты объяснишь дым из ее могилы?
Дед Сангин несколько мгновений не отрывал глаз от вершины Танги, словно рассчитывал что-то услышать и увидеть там, затем обернулся к деду Яздону и промолвил:
— Она дымится оттого, что ее любовь не была оценена по досто¬инству.
У деда Яздона язык чесался спросить еще о чем-то, но услышан¬ное было столь непостижимо, что он пожевал губами, пожевал — да и махнул рукой на свой вопрос. И так случилось, что это махание, которое означало «дьявол с ним», дед Сангин принял за прощальный  жест, и деду Яздону поневоле пришлось отправляться дальше по своим делам.
В это же самое время на другом конце деревни происходило неч¬то совсем необычное. Как говорится, у няньки подол горит, у мате¬ри—сердце: дескать, что за черные дни обрушились ей на голову!
Мать Парисо, тетушка Чаманоро,— этим именем ее мало кто ве¬личал, все звали ее просто тетушка Чаман,— услышав безрадостную весть о действиях бывшего зятя, поспешила в путь, чтобы своими со¬ветами и увещеваниями усмирить дух покойной дочери. Старуха Марь¬ям, прознавшая об этом намерении тетушки Чаман, поджидала ее на: дороге — к кладбищу не было иной дороги, кроме той, что вела мимо дома старухи Марьям,— поджидала, дабы шепнуть парочку (по ее мнению — приличествующих случаю, по нашему — совершенно лиш¬них) слов матери Парисо. «Ай, неужто Чаман не знает, что стоит ма¬тери ступить на кладбище, как ее дитя встанет на ноги! Барзу хоро¬шо известно, отчего дымится могила Парисо, иначе не стал бы он тас¬кать воду кувшинами с рассвета и до самых сумерек, понял, видно,. свою вину, раз уж так надрывается...»
У старухи Марьям были добрые намерения, но какой неожидан¬ный оборот принимают иной раз события!
—  Чаман, милая, куда это, говорю, ты так торопишься? — нача¬ла старуха Марьям, едва завидев показавшуюся из-за поворота те¬тушку Чаманоро.
—  Иду копать себе могилу, куда мне еще идти! — задиристо от¬ветила тетушка Чаман.
—  Ай, умереть мне за тебя! Может, посидишь со мной да выпьешь пиалу чая?
—  Не получится, тетка. Тебе что — ни забот, ни хлопот. Прики-дываешься, будто знать не знаешь, что могила моей дочери дымится!
—  Как у тебя язык повернулся сказать мне такое! Сердце мое кровью обливается, но выхода я не вижу, да и тебе не советую хо¬дить туда. Барзу лучше знает, что ему делать.
—  Если бы Барзу лучше знал, не размечтался бы о жарких объя¬тиях, не дожидаясь годовщины моей дочери! Имей он совесть, еще до-помолвки оросил бы могилу сгоревшей девочки горстью воды, я уве¬рена, что она хотела ему счастья. Ай, пропади пропадом все племя мужское!
—  Не кощунствуй, Чаман, покайся!
—  Сама кайся! За сотую долю такой любви, какою моя дочь ода¬рила этого зазнайку, другой человек и мысли не допустил бы женить¬ся во второй раз...
—  Твоя дочь любила нечеловеческой любовью, люди говорили, что она одержима духами. Возьми себя в руки и подумай над этими сло¬вами...
—  Э-э, набить бы тебе и людям рот г... прости, Господи! Вы и зедать-то не ведаете, какова она, человеческая любовь, и, единствен¬ный раз увидев ее собственными глазами, ищите всяких поводов, что¬бы оправдать свои скотские желания!
—  О-о, разве не эта самая «человеческая любовь» сгубила твою дочь в расцвете лет?!
—  Смерть от Бога, дряхлая козлопоклонница!
Этот попрек больно задел старуху Марьям. Так сильно задел, что-она готова была, засучив рукава, вцепиться в косы своей противницы и выдрать их все по волоску. Но Бог свидетель, что сделать этого она не могла: старуха имела от природы тихий нрав и доброе сердце и за всю жизнь не обидела даже мухи. Однако молча проглотить подобное оскорбление она тоже не могла и потому ответила на него, а если бы не ответила, сама бы сто раз благодарила за это Бога, больше того,. заколола бы для пожертвований своего знаменитого и проклятого без¬рогого козла. Ай, что же это за слова были, что из-за них она потеряла сон и аппетит?
— Дай Бог, чтобы могила твоей дочери курилась до самого Страшного Суда!
3
Ушел и мир он поручил другому,
С собою лишь печаль унес,  и ничего иного.
Фирдоуси
Плотник Шохак Ранда, считавший себя отчасти виновником проис-ходящей кутерьмы, стоял около обструганной наполовину потолочной балки с тесаком в руке и чувствовал, что не в силах работать. Однаж¬ды он уже испытал нечто подобное. Это случилось три года назад. Уложив на место последнюю резную рейку в узорчатом своде мечети, он спустился тогда вниз, поднял голову и невольно все его существо пронизал тяжелый вздох, вырвавшийся из самого сердца. Выведенные им узоры были так гармоничны, что казалось, каждая линия ведет свою мелодию, а все узоры вместе сливаются в прекрасную симфонию; и тут он отчетливо понял: такого совершенства он никогда больше не сумеет достичь, что бы впредь ни создал.
Вот и теперь он стоял с тесаком в руке в собственной мастерской около недоструганной потолочной балки и думал, что все его искусство даже медной пайсы* не стоит, если всего в полуфарсахе** отсюда ды¬мится могила — дымится из-за человеческого бездушия и непостоянст¬ва в любви...
Плотник Шохак Ранда был предан своему ремеслу. На жизнь лю¬дей он взирал сквозь узоры своих орнаментов и полагал, что жизнь столь же прекрасна, сколь прекрасно искусство. Но сегодня он почувст¬вовал, что у жизни тоже есть свои несовершенные линии и пустячные узоры. Ай, до чего ж мы дожили, если из-за нашей чахлой любви ды¬мятся могилы!
Сейчас он представил себе девушку но имени Парисо, о которой вряд ли вспомнил бы, не задымись ее могила. Девушку, чья открытая и беззащитная любовь пугала людей, ибо сами они привыкли любить, скрываясь и таясь. Наверное, и Барзу пугался ее любви, ибо в послед¬ние месяцы ее жизни он возвращался домой за полночь, ссылаясь на загруженность в школе, частенько уходил на охоту или просто бродил где-то... И допек жену, в конце концов... Ай, какие дурные мысли ле¬зут в голову, когда не работается!
Уже второй раз плотнику не работалось, и он знал, что, даже если в таком состоянии он простоит здесь хоть сто лет в надежде на пере¬мену, в его душе так и не появится желание работать. Шохак бросил тесак на ворох стружек и вышел из мастерской. Заметив жену, воз¬вращающуюся с реки с полным ведром на голове, он спросил:
—  Все в порядке?
—  Ай, всего-то час и пробыл в мастерской, а уж думаешь, что мир перевернулся?
—  Ай, глупая, мир сейчас может перевернуться в один миг, а не то что час.
—  На берегу я встретила младшую дочку Шери Хола, она гово¬рит, что ее отец слег в постель в горячке.
• Пайса — мелкая монета. ** Фарсах — мера длины, равная примерно 7—8 километрам.

—  Не удивлюсь, если сейчас в горячке свалится полдеревни, что же говорить о трусливом Шери Холе.
—  Если ты имеешь в виду могилу Парисо, она не то что дымить¬ся— гореть достойна. Ай, бедняжка! Сохла по Барзу и сгорела из-за одного Барзу. Думала, что и он будет страдать по ней. Как же, дож¬дешься!
—  Ну, положим, теперь-то она узнала, что он не страдает, чего же она дымит?
—  Даже старуха, умирая, надеется, что ее старик станет горе¬вать о ней, что же говорить о безумно влюбленной Парисо.
—  Да, такие уж вы, бабы, ненасытные...
—  Ай, что мы унесем от вас в могилу, кроме горя да страданий?!
—  Можно подумать, мы унесем что-нибудь другое.
Оба рассмеялись от взаимной любезности. И жена Шохака скры¬лась в кухне, а плотник вышел на улицу.
Солнце клонилось к закату, когда дед Сангин, кое-как расправив свои кости, собрался сойти с крыши, чтобы пойти в мечеть. Дед Сан¬гин зачастил в мечеть, не столько помня о своем близком конце, сколько, как он сам говорил, для того, чтобы облегчить душу от го¬рестных мыслей. Старик давно почувствовал волшебную силу резных узоров плотника Шохака, которые по-разному воздействуют на чело¬века в зависимости от времени дня: на рассвете вселяют в душу ра¬дость, в полдень зовут к кротости и смирению, вечером дарят утеше¬ние и очищают душу.
Старик, не знавший счастья, проживший тяжелую жизнь и полу¬чавший от судьбы лишь горькие уроки, благодарил Бога за то, что тот даровал ему возможность на пороге вечности причаститься к созер¬цанию такого чуда, как волшебные узоры плотника Шохака, выпол¬ненные без кисти и красок. Порою дед Сангин думал, что, не будь этих пленительных узоров мастера-кудесника, он, когда придет час, отдал бы Богу душу в невыносимых муках, раздавленный своими не¬веселыми воспоминаниями. Впрочем, прошлое деда Сангина — это дру¬гая история, вернемся-ка к нашему рассказу. Итак, дед Сангин спу¬стился с крыши и с суровым достоинством мученика Иисуса зашагал по дороге, соединявшей его дом с мечетью.
И так уж совпало, что плотник Шохак, построивший храм и пос¬ле того больше ни разу не переступавший его порога, и дед Сангин, почитавший мечеть как свой и Божий дом, столкнулись лицом к лицу.
—  И днем, и ночью молюсь за тебя, усто *, пусть твои руки не знают боли, а сердце — печали, какой подарок ты нам сделал! — про¬изнес дед Сангин, завидев плотника.
—  Выходит, жили мы не напрасно и не унесем с собой на тот свет сожалений?
—  Ай, братец, кто же ушел из этого мира без сожалений? Бла« жен тот, кто жил не зря и ушел с достоинством,—это важно.
—  А сами-то вы? Вы перенесли немало страданий...
—  Мы из тех, кто страдал ради себя — не ради других, — перебил плотника дед Сангин, — потому-то нашу жизнь можно считать напрас¬ной.
Плотник не мог согласиться со стариком, но счел время не подхо¬дящим для возражений, не стал затевать спора и помимо воли спро¬сил:
—  Не знаете ли, чем закончилось дело Барзу?
—  Знаю только, что весь день бегает он от реки к кладбищу — таскает воду на могилу.
• Усто— мастер.

—  А не лучше ли ему оставить этот бессмысленный труд и же¬ниться?
—  А не лучше ли плотнику Шохаку бросить украшать храмы и заняться украшением сеновалов?—так вопросом на вопрос ответил дед Сангин Шохаку и, пригвоздив этим своим ответом плотника к ме¬сту, снова зашагал по направлению к мечети.
4
Наша пашня  мала,  напоить  ее может  и  капля, Отчего ж ты так медлишь, эй, многоводная туча?
Соиб
Той же ночью старухе Марьям в ее лачуге приснился сон.
Ей снилось, будто задымились все могилы на деревенском клад¬бище.
Дым над могилами то вился ниточкой, то валил столбом, то клу¬бился кольцами. У одного горела могила отца, у другого — могила матери, у третьей —; могила мужа, у четвертого — могила жены, упя-того — могила сына или дочери...
Кладбище напоминало громадный город, где одновременно дымят¬ся, выбрасывая в воздух густой ядовитый дым, трубы бесчисленных заводов.
Старуха ни разу в жизни не покидала деревни и никогда не бы¬вала в городах. Изображение города с дымящимися трубами ей при¬ходилось видеть лишь на снимке в том журнале, где был напечатан портрет ее знаменитого козла.
Каждая могила на кладбище (как и каждый завод в городе) извергала особый дым: красный, белый, черный, сиреневый... Словом, дым был всех цветов радуги.
Деревня в ужасе поднялась на ноги.
Сармаддехцы, наполнив водой всякую посудину, карабкались на склон Танги.
Сама, старуха Марьям, прижав к груди бурдюк с водой, носилась по кладбищу и искала могилу мужа. Мужа, умершего десять лет на¬зад и не оставившего по себе никакого следа.
Старуха хватала каждого встречного за одежду и со слезами умо¬ляла: ради Господа, сжальтесь надо мной, несчастной, скажите, где последнее обиталище покойного?
Люди изумленно и растерянно смотрели на старуху, иные стара¬лись обойти ее, ибо и сами не знали, где могилы их собственных по¬койников.
Лишь несколько человек, узнавшие свежие могилы недавно похо-роненных родственников, выглядели счастливчиками на фоне беспо-койных, охваченных ужасом людей.
Шери Хол искал могилу своей первой жены.
Выглядел он странно. Несколько дней назад он начал носить чалму. Теперь чалма съехала ему на шею и свободным концом под¬метала землю.
Шери Хол так же, как и старуха Марьям, останавливал людей и спрашивал их, помнит ли хоть кто-нибудь, где могила его усопшей жены. Вдруг на глаза ему попался довольно высокий холмик, кото¬рый он принял за место упокоения своего умершего отца Хола-Сила-ча, и он рухнул на него, громко причитая: «О мой отец, о родная ду¬ша!»
Холдор-Сороколгун, будто вынырнув из этой самой могилы, с криками вцепился в чалму Шери Хола; дескать, эта могила — не твоего отца, а моей незабвенной матери...
Неподалеку от них плотник Шохак Ранда копал могилу для са¬мого себя, приговаривая, что лучше уж умереть, чем видеть такое. Когда старуха Марьям, растерянная и озабоченная, проходила мимо него второй раз, плотник Шохак, успевший уже докопать могилу, вы¬лил туда принесенную с собой воду и, растянувшись на дне ямы, про¬сил людей засыпать его землей...
И тут появилась тетушка Чаманоро, которая тотчас вцепилась в седые волосы старухи Марьям и, приговаривая: «Все эти напасти из-за твоих проклятий, козлопоклонница», — с силою потащила ее к отвер¬стой могиле плотника...
Большего кошмара старуха Марьям, должно быть, вообразить не могла и потому проснулась, трепеща от страха. Поняв, что находится не на кладбище, а в своем скорбном обиталище, она не знала, радо¬ваться ей этому или печалиться. Подумав немного, она все же решила, что ее сырая, покосившаяся развалюха куда лучше усыпальницы самого эмира Алимхана.
Но что за сон ей приснился?
На этот вопрос старуха Марьям, как ни старалась, не могла най¬ти удовлетворительного ответа. Наконец беспокойство погнало ее на¬ружу.
Занимался рассвет. Пахло близким дождем.
В тусклых глазах старухи на миг блеснул свет надежды: может, даст Бог, пойдет дождь — хорошо бы ливень — и смоет мрак с души. Да и могила Парисо перестанет дымиться.
Но весь долгий день было сыро, а дождь так и не начался. Сдер-жанность небес старуха объяснила опять-таки своими проклятиями и приняла бесповоротное решение. Правда, сначала она долго колеба¬лась. Колебалась в надежде, что ее проклятия не достигли «высших ушей». Однако, поразмыслив, поняла, что не только достигли, но и при¬вели к некоторым ответным шагам там, наверху.
В тот же вечер старуха Марьям принесла в жертву свое единст¬венное достояние — некогда знаменитого на весь мир  козла.
Сармаддехцы не могли припомнить подобной щедрости за всю историю—со времен царя Аиуширвана до сегодняших дней.
5
В моей печали черным мне кажется рассвет, Темна моя лачуга, так подари мне свет!
Сайидо
На другой день пошел дождь.
Да какой дождь!
Он лил словно из мельничных желобов.
Старуха Марьям облегченно вздохнула, уверенная, что обитате¬ли кладбища при таком-то потопе утолят свою жажду и не станут больше тревожить ее старческий сон.
Плотник Шохак Ранда был убежден, что столь обильный дождь способен погасить огнедышащую лаву кипящего вулкана, не то что сердечный жар неживой особы.
Проницательный дед Сангин, представив себе взъерошенного, об-росшего, сильно осунувшегося и побледневшего за эти несколько дней  Барзу, с удовлетворением думал, что бедолага сегодня избавлен от не-обходимости таскать кувшинами воду на кладбище.
Только сердце тетушки Чаманоро разрывали на части шакал по-дозрений и волк сомнений: не приведи Бог, чтобы и после такого обильного дождя из могилы дочери по-прежнему валил дым; как тог¬да она, обреченная на позор, при ее-то сединах, покажется на глаза людям?! Ай, и чего же хочет ее дочь? Или... Прости, Господи, какие только мысли не появляются в человеческой голове!
Однако мысли, что родились в голове тетушки Чаманоро, были пострашнее снов старухи Марьям. Такие они были страшные, что бед¬ная мать не могла больше играть в жмурки с дождем и отсиживать¬ся за оконным стеклом. Так и разрывалось сердце матери, казалось, по ее жилам вместо крови потекло горе, и она болше не могла оста¬ваться дома ни на одно мгновение.
Тетушка Чаман набросила на голову дождевик мужа и пусти¬лась в путь, терзая раскисшую от дождя тропинку позади дома зубца¬ми своих каушей третьего размера, сопровождаемая шакалом подозре¬ний и волком сомнений.
Мать приняла, по-видимому, бесповоротное решение, иначе ничто не заставило бы ее, как и любое другое живое существо, покинуть теплый дом в такой потоп ради того, чтобы карабкаться на мокрый, скользкий холм.
Однако, что ни говори, тетушка Чаман была женщина и не имела достаточно мужества, чтобы в одиночку отправиться на кладбище. Вот почему на полпути волк сомнений заступил ей дорогу, а шакал подозрений вцепился в подол: дескать, ай, в своем ли ты уме, что так дерзко и решительно идешь в тот край, откуда еще никто не возвра¬щался, весточки не присылал и к себе не приглашал?!
Тетушка Чаманоро вдруг почувствовала себя страшно одинокой посреди отсыревшей деревни, к горлу подступил тяжелый ком, ее истерзанную душу пронзила новая, незнакомая боль, и иссякшие бы¬ло от плача по Парисо родники ее глаз вновь до краев наполнились влагой.
Ближайший дом у дороги принадлежал ее старинной приятельни¬це и новоиспеченному врагу старухе Марьям. В этом доме из двух живых существ вчера осталось одно, другое — старухин козел — пре¬вратилось в жертвенное мясо. На усадьбе Марьям, обнявшись, роняли на землю обильные слезы две яблони: должно быть, они оплакивали знаменитого на весь мир козла, прозванного Королевским Козлом Сар-маддары, а потом, когда лишился своих редкостных рогов, получивше¬го кличку Лысок, ставшего, в конце концов, жертвой кошмарных сно¬видений своей владелицы.
Поодаль сгорбился, жалуясь, как и хозяин, самому себе на одино¬чество и тоску, дом Шери Хола, который вручил своих дочерей их мужьям, первую жену — земле (вторая сбежала от него), а сам пере¬селился к младшей дочери — снохе Яздона Шахрбона.
Справа от дороги, на холме, прочно и горделиво, будто посмеива¬ясь над окружающими его убогими лачугами, возвышался дом плот¬ника Шохака Ранда. Русалка на воротах, словно бы обретя дар речи, манила к себе прохожих. Несмотря на то, что Шохак был в сговоре с самим дьяволом — в этом тетушка Чаман ни минуты не сомнева¬лась,— она любила и уважала его. Поэтому-то с надеждой устреми¬лась к этому дому, подобно тому, как устремляется к маяку потеряв¬шее курс морское судно, и вместе с нею устремились туда же, пови¬ливая хвостами, шакал подозрений и волк сомнений.
В это время плотник Шохак Ранда, который вот уже три дня как не мог работать, с обнаженной головой, с долотом в левой руке и мо¬лотком в правой — видно, его посетило вдохновение! — вырезал узоры  по дереву и так был погружен в работу, что не заметил, как в мастер¬скую вошла тетушка Чаман.
А тетушка Чаман, затаив свое горестное дыхание, несколько мгно¬вений наблюдала за дьявольскими действиями плотника, и его удиви¬тельные узоры увели ее из мира горящих могил в мир горячих сердец. Так она стояла, покуда рисунок не приобрел отчетливых очертаний, и тогда, словно прорвало плотину молчания, она в ужасе вскрикнула:
—  Господи, Шохак, что ты вырезаешь?!
Плотник Шохак вздрогнул от неожиданности, поднял голову, уви¬дел тетушку Чаман, но, не заметив шакала подозрений и волка со¬мнений, подумал, что женщина, должно быть, узнала о его замысле от сороки-сплетницы, если уж в такой ливень явилась к нему. Поэтому он чистосердечно признался:
—  Изображаю дым скорби, Чаман.
—  Хочешь осрамить меня в двух мирах, Шохак?!
—  Упаси Бог! Почему ты так решила?
—  Разве это не дым из могилы Парисо?
—  Ошибаешься, это дым из сердца всех страдальцев, он рожден скоротечностью человеческой любви и верности.
Женщина снова вгляделась в удивительный узор, словно хотела испытать, правду говорит Шохак или шутит. На миг в ее душе вновь зашевелились шакал подозрений и волк сомнений.
—  Шохак, волк и шакал рвут мое сердце на куски...
—  О чем ты?
—  Я хочу разрыть могилу Парисо и одним глазком взглянуть на нее.
—  Ты в своем уме, Чаман?! Не тревожь покой ушедших суетой этого мира. Тайна того мира была и останется скрытой от нас.
— Волк и шакал не дают мне покоя. Другим не смогла доверить¬ся, к тебе пришла в надежде... Знаю, на грех иду и тебя на грех тол¬каю, но нет у меня ни выхода иного, ни покоя.
—  Ты, видно, забыла, что стряслось,с женою Шапура?
—  Знаю, тронулась умом, когда вместе со старухой Зирой вскры¬ла могилу сына и увидела кишаших червей на родимом теле. Ты это имеешь в виду?
—  Именно.
—  Лучше лишиться ума, чем так жить!
Плотник Шохак в сердцах швырнул на доски долото и молоток и в гневе взглянул на тетушку Чаман. Его поразил устремленный на него умоляющий взгляд женщины, и он понял, что она не отстанет от него, пока не добьется своего. «Будь здесь дед Сангин, он нашел бы несколько убедительных слов и отговорил ее,— с сожалением по¬думал плотник,— я же легче нахожу общий язык с деревом, чем с людьми».
—  Ладно, ничего, видно, не поделаешь,— помедлив, вымолвил он,— раз ты этого желаешь, будь по-твоему. Однако в такой ливень ничего не удастся сделать, подождем, пока кончится дождь, и пойдем.
Плотник сказал это, крепко надеясь, что, пока кончится дождь, женщина отступится от задуманного.
Тетушка Чаман, немного подумав, приняла предложение плотника и, тяжело поднявшись с места, оставила мастерскую с долотом и мо¬лотком Шохаку, сама же отправилась назад по раскисшей дороге, терзая ее своими каушами третьего размера и погоняя волка сомнений и шакала подозрений.
Шохак проводил взглядом женщину и снова взялся за долото и молоток, но, постояв минуту без движения, в ярости отбросил инстру-менты на ворох стружек. Плотник снова утратил вкус к работе.
6
Я  знаю, повести моей печальной близится конец, Кровавый стон и день, и ночь — удел израненных
сердец. Хафиз
Дождь лил три дня.
И три дня Барзу Озарпур молча выжидал, когда кончится дождь. Он заперся в своей спальне и не слушал советов и увещеваний до¬машних. Две ночи кряду во сне ему являлась Парисо. Странно выгля¬дела она в его снах: водопад волос запачкан глиной, засорен соло¬минками, большие лучистые глаза глубоко запали, обычно румяные щеки и алые губы смертельно бледны, вместо платья одета в саван.
Одеяние Парисо с одной стороны тлело изнутри и дымилось, и дым пропах ароматом ее тела, который Барзу так любил. Но теперь этот приятный запах душил его, омрачал в его глазах светлый мир. Барзу ходил за Парисо на четвереньках, целовал край савана и умо¬лял, чтобы она простила его, не обрекала на жгучие муки.
Парисо не произносила ни слова, опускалась на колени перед Барзу, трепала пальцами его волосы, осыпала поцелуями руки, лицо, колени, как это делала при жизни. И эти ласки, которые прежде воз¬носили Барзу от земли до небес, теперь низвергали его с небес в преисподнюю, ибо ее руки и губы были ледяные, и, когда они каса¬лись его, Барзу содрогался от ужаса, ему хотелось увернуться от ее ласк и бежать куда глаза глядят. Это веселило Парисо, она звонко смеялась, и при этом с ее губ срывались ие свежие цветы — когда Парисо была жива и смеялась, Барзу казалось, что с ее губ сыплют¬ся цветы,— а песок и комки сухой глины...
Барзу просыпался весь в холодном поту и снова выносил из ком¬наты наружу все, что напоминало ему о Парисо. Но чтобы забыть ее, этот дом следовало бы разрушить до основания, ибо здесь не было ничего, что не напоминало бы о Парисо.
Барзу Озарпур, директор сармаддехской школы, защитивший ди-пломную работу по атеизму на тему «Призраки и духи в верованиях обитателей Сармаддары», опровергнувший существование всех дейст-вительных и мнимых духов и призраков земли, обросший и заметно поседевший за эти несколько дней, сколько ни размышлял о причинах происходящего в последнее время, не находил им объяснения и все больше утверждался в мысли, что страдает безвинно. Ну что тут та¬кого, если он пожелал жениться, не справив года по Парисо? Ведь только пожелал — не женился! Имейте же совесть, разве я кому-ни¬будь поклялся оставаться бобылем всю жизнь!
Если бы весть о дымящейся могиле Парисо принес кто-нибудь другой, а не плотник Шохак Ранда, Барзу ни за что не поверил бы. Не только он — никто из обитателей Сармаддеха не сомневался в честности и благородстве Шохака Ранда. Потому-то Барзу, едва услы¬шав, что из могилы Парисо валит дым, тотчас поверил, что это истин¬ная правда... В тот же день он трижды тайком от людей сбегал на кладбище. Три раза облил водой могилу и ждал, что она перестанет дымиться, но дым, словно подпитываясь водой, клубился еще сильнее. И на следующее утро, когда Барзу носил воду уже не таясь, он все •еще надеялся, хотя и видел безуспешность своих усилий, что дух Па¬рисо теперь оставит его в покое.
Однако уже накануне дождливого дня Барзу носил воду только для того, чтобы люди не подумали, будто он спасовал от отчаяния и трусости...
И вот три дня, как небо наслало на землю этот Страшный Суд  в виде проливного дождя, и Барзу Озарпур со страхом, смешанным с надеждой, ждал, когда прекратится ливень.
Ранним утром, лишь только кончился дождь и из сырой мрачной берлоги выкатилось на небо лучезарное солнце, Барзу Озарпур был уже на полпути между деревней и кладбищем. Если бы в этот час его увидел прохожий, определенно принял бы его за встревоженного чем-то безумца, сбежавшего из лечебницы и спешащего в воображаемый мир.
В это же время тетушка Чаманоро и плотник Шохак Ранда тайком направлялись к кладбищу, но шли они не по дороге, а в обход, чтобы не попасться на глаза любопытным и не выдать ненароком своих на¬мерений. Они вышли с петухами, надеясь, что деревня еще спит, а кладбище пустынно, но, неожиданно заметив шагающего к кладбищу Барзу Озарпура, притаились за большим валуном и стали ждать, ког¬да он уйдет, чтобы потом заняться своим делом.
Между тем Барзу приближался к кладбищу, и чем ближе он под¬ходил, тем сильнее волновался, наконец, ему стало казаться, что серд¬це гонит по сосудам не кровь, а жгучее пламя.
Как бы там ни было, он надеялся, что за три дождливых дня, которые он провел в немом ожидании, Парисо, видя его страдания и муки, простила ему прегрешения.
Но дойдя до кладбища и повернув к знакомой могиле, Барзу вскрикнул и сам задымился от увиденного.
Из могилы Парисо по-прежнему валили густые клубы дыма!
Барзу Озарпур приблизился к могиле. Он смотрел на нее тупо и безнадежно. Потом, внезапно переменившись в лице, словно его ужа¬лил скорпион, с криком: «Оставишь меня в покое или нет!» — он бро¬сился к могиле и в ярости стал топтать ее ногами. И столь же вне¬запно побежал прочь из страны, именуемой «краем безмолвия».
Плотник Шохак Ранда и старуха Ламаноро, наблюдавшие из свое¬го укрытия его бешеный галоп, поспешили на кладбище, подошли к могиле Парисо и...
...и увидели, что могила больше не дымится.
7
Пламень тоски обжигает мне сердце в груди, как
кебаб. Дым скорбей бедняка сочится отсель, где бы он
ни страдал.
Бедиль
Ай да Парисо, Парисо!
Перевод с фарси Хуршеды Даврондухт