Ловец мух. Отр. 5

……
Я не полностью выполнил свое обещание: Ленкины родители заупрямились. Зато ровно двадцать второго июля тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года я, в день рождения Ленки, сделал ей предложение. Валерий Дмитриевич с Верой Дмитриевной, конечно, были опять недовольны, но повторно против воли дочери не пошли, сдались.
-Я согласна, - радостно закивала та.

Похоже, все уже давно поняли, что это – судьба, и в душе смирились с этим. Я, неловко опустившись на одно колено, поцеловал руку Вере Дмитриевне:
-Дайте благословление!
-Называй меня мамой, - заплакала та.

Валерий же Дмитриевич только поднял меня с колен и, хлопнув себя по лбу, сказал, нет – даже выкрикнул:
-Все! Ребята, решайте теперь все сами. Все! – и сел обратно на свое место. - Я в Бога не верю, но надеюсь, что он вас благословит. Хорош. Я спать пошел, - и опять поднялся, слегка пошатываясь.

Ленке-то хорошо: ей ходить никуда не надо, а мне до общаги архитектурного института еще топать и топать. Мерзопакостно все там, вонюче и галдливо,  но зато я поступил в институт, а не какое-то там ПТУ. И теперь мне ничего не остается, кроме как стараться и стараться, хоть и не очень получается. …..

Назавтра мы подали заявление в ЗАГС. Нас поздравили, даже по лотерейному билету зачем-то подарили, да вручили напоследок пригласительный билет в «Салон для новобрачных». На заработанные от картин деньги мы купили там почти все, что хотели: я отхватил себе чешский костюм и югославские ботинки, Лена – шикарное платье и изящные туфельки.

 Признаться, я уже в те времена стал слегка идиотом: слушал «Битлз», вовсю учил английский и отрастил длинные волосы. Комсомольские патрули меня за мой вызывающий внешний вид порой останавливали, но, когда понимали, что имеют дело с инвалидом (для наглядности я еще больше скукоживался), только качали головами и отваливали с миром. Наверное, я один из немногих, которым прощалось почти все. Как говорится, нет худа без добра.

Я был своим среди своих и своим среди чужих: каждое воскресенье на площадке возле ЦУМа я покорно отстегивал участковому рублик, и тот меня не трогал. Рисует, мол, пацан, и пусть его: может, призвание у него такое. А как уж этот мент с нумизматами и прочими  антикварами разбирался – не мое дело, мы с ними на эту тему даже и не разговаривали. Хотя – люди они все образованные и душевные.

 Бывает, когда мало клиентов, так я их нарисую, а они мне в ответ какую-нибудь безделицу подарят, вроде иконки или статуэтки. Так что с годами (хотя три года – это разве года?) у меня вся стенка уже была завешана иконами, а все полки заставлены всякой ерундой.
….
 Странно, но вот книги отчего-то никто не дарил. Либо эти антиквары слишком умные, и для себя книжки берегут, либо не очень: не понимают они, что для меня слаще бумаги может быть только ласковый взгляд Ленки. Да разве что еще и битва с Дмитрием Ивановичем: почти каждое воскресенье, уже ввечеру, когда наш блошиный рыночек наконец закрывался, я шел к нему, и мы совместно писали. Попалась на глаза кошка – рисовали кошку, облако на небе непривычной формы летит – изображаем его. Выигравший, как водится, получал все: картина проигравшего доставалась победителю.
….
В итоге мне зачастую приходилось тащить в свою комнату сразу две картины, так что теперь мой общажный интерьер полностью преобразился. Правда, получилась некоторая несуразица: на одной стене – иконы, на другой – мои картины, на третьей – учителя. На четвертой, к превеликому сожалению, было окно, и вешать практически некуда. Шесть работ худо – бедно я еще пристроил, но и то не совсем: мешали шкафы, и края картин высовывались за пределы стены, закрывая часть окна.

Мой сосед Макс сначала фыркал, потом одобрительно кивал головой, но, когда вешать уже стало совсем некуда, вдруг надулся:
-Вован, ты что, всю нашу комнату в два слоя хочешь покрыть? Сволочь ты, а не друг. Хоть бы для моих работ местечко оставил.

Самое обидное, что он прав: кроме икон, работ Дмитрия Ивановича и моей мазни, на стенках вообще ничего не было, зеркало ни в счет. И как теперь поступить? А, и леший с ним! Зачем тогда я рисую, когда моих картин почти никто и не видит?
-Помоги тогда, - подошел я к своим работам.
-Чего? – отложил он учебник.

-Помоги, говорю, чего! Помоги все это хозяйство в коридоре развесить, вот чего. Кроме икон, конечно.
-Ну, давай помогу, коли так хочется. А иконы почему не хочешь повесить? Ты что, верующий? – встал он возле меня, всматриваясь в строгие лики.
-Ты сдурел? Хотя… Нет, пошли лучше гвозди в стенки забивать. Бери гвозди с молотком, они в том вон ящике.

И за какие-то полчаса наш этаж превратился в подобие картинной галереи: кругом лица, цветы и деревья. Народ нашей задумки сначала не понял, но вскоре застучали и другие молотки: каждый спешил повесить что-то свое. Я тогда заснул почти сразу и почти счастливый. И пусть у меня стена теперь голая, зато я устроил себе свой персональный вернисаж. Да и Максу, моему другу и соседу – тоже.
…..
А через неделю я убедился в правильности поговорки: «Не делай добра – не будет и зла». Все наши картины как-то днем, пока все были на занятиях, взяли и утащили неведомо куда. Комендантша нам лишь сказала, что туда, куда Макар телят не гонял. Просто пожала нам с Максимом руки, и, всхлипнув, ушла. Я хотел было остановить ее, разобраться, в чем дело, но Макс схватил меня за руку:

-Ты помнишь того синюшного старика с орденами, которого ты нарисовал? А беременную девочку, вся в слезах которая? Припомни еще мою абстракцию! Ты что, до сих пор не понял, чьих рук это дело? Говно мы для них, а не художники, про это еще Ленин говорил.
-Он про интеллигенцию так говорил, - выдергивал я в тоске плоскогубцами гвоздь за гвоздем из стенки, кхекая от душевной боли.
……
В ЗАГСе мне было слегка не по себе: еще и баба эта за столом одни глупости говорит. Зачем советует любить и уважать друг друга, когда мы и так любим? Совет да любовь ей вынь да положь, материалистке. Стоит с важной рожей, нотации нам читает, бестолочь. Да еще и вальс в конце церемонии танцевать заставила. Ничего я в этом бракосочетании не понимаю: в конце-то концов, я сюда жениться пришел или плясать? Глупость одна. Расписали бы, колечки одели, и все – гуляйте. Так ведь нет: надо обязательно  про крепкую советскую семью лекцию прочитать, аж уши вянут. Дурдом просто маразматический, и бессмысленная трата времени.
…..
Дальше меня ждал сюрприз: после непродолжительного торжества, которое устроили Ленкины родители, те вдруг объявили, что на три недели уезжают на Азовское море, и, забрав заранее приготовленные чемоданы, попрощались. За ними потянулись и остальные гости, а мы с Ленкой недоуменно стояли в прихожей, в смятении взявшись за руки, пока не закрылась дверь за «мышью», которую вызвался провожать Макс.
-И что теперь? – отпустил я руку бывшей лучшей подруги, а теперь – уже настоящей жены.
-Говорят, что все само получается.
……
Вечно Ленка все недосаливает и недоперчивает, зато зелени всякой не жалеет. А я в интернате этой преснятины да травы вдоволь наелся, хватит уже. И пусть утверждают, что много соли вредно, зато это вкусно. А мне мое психическое здоровье важнее физического: все равно терять-то почти что нечего. Хотя нет, вру: правой рукой я теперь отжимаюсь столько, сколько захочу, да и хожу уже вполне сносно, разве что кособочусь и ногу закидываю. Как  обычному человеку мне, разумеется, передвигаться никогда не суждено, но это, возможно, и к лучшему: в душе я сильнее его, пока еще здорового. Боль, она ведь закаляет. Ничего и никого я не боюсь, кроме позора.
….
Разве что появилась у меня еще одна проблема: на днях я сдуру познакомился с одним священником, очень уж нарисовать его хотелось, редкий типаж, не каждый день такой взгляд на улице встретишь. Он позволил, но весь час, что я работал над его портретом, рассказывал мне свою правду. Я ему, параллельно – свою, но, как ни странно, они никак не противоречили. Честно все и справедливо, но все равно невесть отчего горько. А на следующий день я поехал к нему в храм, благо, не потеряешься: он у нас в городе один.
……
Наш профорг предложил от всей своей щедрой души нам комнату на две семьи, но я лишь посмотрел на него, как на сумасшедшего:
-Ты еще предложи мне женами с соседом поменяться. Иди ты, Дениска, в жопу, лучше материальную помощь выпиши.
-Сам туда иди. Больше ста двадцати не дам, - и он открыл сейф.

-С меня пиво, - решил поддержать я его энтузиазм.
-И это правильно, - усмехнулся тот.- Я бы тебе и сто пятьдесят рублей выделил, да только лимит кассы уже почти исчерпан. И что, где тогда жить собираешься?
 -Комнату сниму, - задумался я, - Хотелось бы поближе к центру, но тут уж как получится.

Отчего-то он раздумал дальше потрошить содержимое железного ящика, вновь закрыл его на замок, и принялся листать толстую и грязную записную книжку, порой шепча себе что-то под нос. Наконец поморщился, и взглянул на меня:
-Ладно, потом еще посмотрю, что у меня там есть. Приходи дня через два, или даже завтра, надеюсь, чего-нибудь для тебя и найду. Заодно и пособь свою получишь.
-Чего? – не понял я.
-Пособь! У нас в Поволжье так говорят. Короче, помогу я тебе. В клубе-то в эту субботу появишься?

-Дениска, да не знаю я пока, - был я разочарован тем, что так и не получил заветную денежку, или, как он говорит, пособь. - А кто будет-то?
-Пока не знаю, - пожал он плечами. - Вроде, из Москвы кто-то мылился. Обещали новые пластинки привести, так что не пропускай. Ладно, если что, ты знаешь, чего и где. Бай!
-Пока, Демон.

«Демоном» его прозвали за то, что он обладал гипнотическим (правда, только для девушек), взглядом, - и, во-вторых, оттого, что если на улице совсем уж не жара, он постоянно ходил в черном демисезонном пальто. Причем – даже в самые лютые морозы. Скукожит свою худющую палкообразную фигуру, в землю уставится, и шурует вдоль по улице, не глядя по сторонам. И как он до сих пор не окочурился? Одно слово: «Демон».

Но так-то он парень неплохой, я даже порой не понимаю, за что его в профоргах держат: оказывается, он даже ни одной целины не прошел за три года, и тем не менее. Не знаю: может, у него родственники есть влиятельные, но на это тоже не очень похоже: жрет вместе со всеми в столовке, на наших посиделках пьет портвейн, да «Беломор» курит. Кстати, непьющих вообще на дух не переносит, разве что для меня сделал исключение: я ему сказал, что мне врачи запретили, так что он просто мне посочувствовал, и повел меня в этот «клуб», где мы слушали Музыку, читали Стихи, и грубовато подшучивали друг над другом.
…..
Несколько раз к нам приходили ребята из горного со своими гитарами, студенты из УПИ, но у них все было про любовь – морковь, да про запах тайги. А если вечер без эпатажа прошел – значит, зря ты сюда приперся. Скучные они все, эти физики – лирики, огонька в них не хватает. Не то, что наши: обязательно что-нибудь, да отчебучат. Правда, я всего-то один раз в подобных бесчинствах, что на грани фола, и участвовал: как-то ночью мы выбрались гурьбой на проспект Ленина с красками в руках, и, распределив между собой витрины ближайшего гастронома, стали рисовать на них, кто что хочет.

 Что изобразил я? Да так, ничего особенного: толпу мышей с закрытыми глазками, следующих тупо за своим предводителем, который, задрав нос, жезлом указывал вперед. Да, у него еще была военная фуражка с кокардой. Потом я нечто подобное в журнале видел, уже и не помню, в каком. Подсмотрел кто-то, наверное, мое баловство, да за свою работу выдал.

 А может, и нет: тема-то избитая, с детства почти что каждому известная. Остальные тоже расстарались кто во что горазд. Даже странно, что нам за подобное вольнодумство ничего не было. Может, наша мазня кому-то понравилась, и нас просто искать не стали? Или же дело в том, что той ночью сильный дождь вдруг пошел, а мы писали гуашью? Сейчас, по прошествии лет, я полагаю, что тогда нам повезло. Или это Бог нас, разгильдяев, миловал?

Но – это все дело прошлое. А сейчас внезапно наступил конец ноября, и внезапно, как это всегда бывает, вернулись хозяева. И как мы вчера с Ленкой полы ни драили, столы с подоконниками ни протирали, Валерий Дмитриевич нашел-таки, к чему придраться. Прямо в прихожей гаркнул:
-Почему мои ботинки не начищенные стоят?!

Я покраснел и хотел было уже взяться за щетку, но тот меня остановил:
-Шучу я, дурашка. И когда же ты подстрижешься? Давай лапу, по-мужски поздороваемся. Эх, Вовка. Зятек ты мой, - обнял он меня, - знаешь, а ведь даже странно: я по тебе скучал, - и начал колотить меня по спине.
…..
На кухне сидел полуодетый тесть:
-На, пей, - подвинул тот по столу ко мне чашку.
-Спасибо, - присел я напротив.
-Ты это, извини меня за вчерашнее, - мотнул он головой. - До сих пор не могу привыкнуть, осознать, что уже все. Понимаешь?

-Может, и да, - присел я напротив, - Спасибо за кофе. И Вы можете бить меня, сколько хотите, но моя точка зрения такая, что нам надо хотя бы месяц пожить раздельно. Пожить, и все. Мы же не котята, чтобы вечно при мамке быть, да только от нее и питаться. Не знаю. Нет, знаю: мы съезжаем. Не получится – значит, мы еще котята, или, как Вы сказали, козлята. Сами выживем – значит, вот, - и, не осмелясь взглянуть на него, затеребил край скатерти.

-Чего «вот»? – закрыв глаза, закачался тот из стороны в сторону, - Чего «вот»?  Ты… Ты… Ох. Дай ты папиросу, в конце-то концов, они же рядом с тобой лежат! Мамочку твою. Я-то у вас где? Вера где? Не… не… не… - заколесил он на Ленкин манер пальцами. - Неправильно все это. Я же тебя как сына, понимаешь, как собственного сына, воспитывал, а ты хочешь у меня дочь отнять.

-Простите, но я уже все решил, - положил я поверх его руки ладонь, пристально всматриваясь в глаза, - Просто либо мы – кошки драные, либо выживем, как люди. Считайте это экзаменом.
……