Дневник 1978-1982

               

   1978.                26 августа

       
     Послезавтра утром мы  улетаем в Молдавию. Николае Дабижа отправили туда сегодня. Записей здесь практически я не вел,  да и мало, о чем, было. Много работал над переводами Фикрета Годжи. Меня не хватало даже подумать о чем-то. Однако, оглядываясь назад, кое-что из бакинских времен записать следует.
    Во-первых, разговор в издательстве о моей книге. Если бы я не приехал, она вообще лежала бы без движения.
— А у нас нет твоей рукописи,— сказал мне Алиага Кюрчайлы.
    Рукопись тут же нашлась у Тофика Байрама. Но, поскольку ни в каких списках она не значилась, то Алиага, имеющий дело только с перечнями, планируемыми для работы, ничего о ней не знал. Сам же поинтересоваться не удосужился.
— С книгой твоей мы решим,— сказал он в другой раз.— Только она будет вся из переводов.
— Как?! — удивился я.— А мои стихи, связанные с Азербайджаном.
— Они тоже там будут,— поправился Алиага, который не в полном объеме может выражать по-русски свои мысли.
    Значит, речь идет о том, что вылетает раздел  «Из разных тетрадей». Это меня огорчило, тем более, что я вынашивал некие планы, связанные с поэмой, выброшенной из книги в «Советском писателе». Потом, работая уже над  «Восточным венком», я пересмотрел назначение этой рукописи. Книга получится органичной и действительно самостоятельной, как целое, если будет состоять из двух разделов: мои стихи, создававшиеся в течение десяти лет на Кавказе, и здешние же переводы. Название «Восточный венок» охватывает и то, и другое.
   Перепечатав «Восточный венок» и пару новых стихотворений, я попросил Алиагу самого  прочитать рукопись.
— Книга мне нравится,— сказал он мне по телефону.— Хорошая книга. Надо поговорить.
   И вот разговор. Он состоялся в присутствии Тофика Байрама.
— Книги в плане семьдесят девятого года нет. И мы можем выпустить ее только в восьмидесятом.
— Но ведь она стояла в плане редподготовки с семьдесят восьмого.
— Вот планы выпуска семьдесят восьмого и семьдесят девятого,— протянул мне две брошюрки Алиага,— тебя тут нет.
— Хорошо,— сказал я,— давайте договор.
—Договора сейчас заключить  с тобой мы тоже не можем,— отстранил мое предложение Алиага.— Заключим в следующем году, примерно в это же время.
   Тофик вообще молчал в течение всего разговора. Я возмутился:
— Сидите здесь, занимаетесь своими собственными, личными делами, говорите мне всякие слова о заслугах перед республикой, а о книге моей никто  из вас не вспомнил.
—Есть один выход,— посоветовал мне Алиага,— сходи на прием к председателю комитета по печати. Напиши заявление, где все объяснишь. Если он поставит, а я думаю, он так и сделает, резолюцию «На усмотрение издательства», книжку мы тут же выпустим. Пять листов — это чепуха. У меня есть сэкономленная бумага.
— Может быть, мы вместе к нему зайдем,— в свою очередь предложил я.
— Нет,— ответил Алиага без всяких раздумий,— я этого делать не буду.
— А я тоже не пойду к нему,— отрезал я .— Плевать я на это хотел. Делать мне нечего, как ходить на приемы.
— Это твое дело,— сказал Алиага.— И напрасно… Помолчав, он добавил: книгу твою мы выпустим в конце семьдесят девятого, хоть стоять на ней будет восьмидесятый. Это в моих силах.
   Несколько поостыв, я зашел все-таки к Джебару Новрузу, как к секретарю. Сделал это за день до отлета в Пицунду.
— Что ты,— сказал он мне.— Ни о чем не беспокойся. Ты столько для нас сделал. Такой поэт. У тебя такие стихи об Азербайджане. Пиши заявление. Имярек подпишет письмо в комитет по печати. Мы все сделаем сами.
   В день отъезда Алиага и Мамед Араз заезжали ко мне в гостиницу проститься. Мы пообедали внизу в ресторане. Перед этим я сказал Кюрчайлы об обещаниях помочь и в комитете, и в типографии, широко, как объятья, раскрытых мне Рэфиком Зэка.
—Это смешно,— вернул меня на землю Алиага.— Нашел, на кого полагаться. Но ты не беспокойся, я сам все сделаю. Все будет в порядке.
   Что ж, поглядим.

                ———— «» ————

    Пожилые интеллигентные азербайджанки,— сказал мне Володя Кафаров,— такие, как жена Сулеймана Рустама, с кошками и собаками разговаривают только по-русски. Им кажется, что те лучше так понимают.


                15 ноября

   Вчера ездил в книжную лавку, чтоб забрать сто экземпляров «Запоздалого апреля», заказанных мною. Потом заглянул в «ЛГ». Подписал книги Красухину и Кривицкому.
—Почему запоздалый?— спросил Кривицкий.
— Запоздалый,— ответил я.
— Что делать?— улыбнулся Кривицкий.— Такова селяви.
Внизу встретился с Галиной Васильевной Дробот . Она меня, надевшего очки, не сразу узнала.
—Быть  вам богатым, Валя,— сказала она.
Пискунова, шедшая следом, возразила:
—Нет, богатым ему не быть..— И, обращаясь ко мне, добавила.—Знатным, Валя, будете, а богатым  нет.

                ——— «» ———

   Столько прошло времени, и я ничего не записывал. А ведь было что даже как-то совестно перед дневником. Запишу хоть что-то.

   Во-первых, Александр Николаев написал отрицательную рецензию на поэму. Рецензию мне прислали вместе с рукописью и любезным сопроводительным письмом,  подписанным Меньковым.
   Как-то я забежал в Дом литераторов и хотел на ходу выпить сто грамм коньяку. В залах не нашлось ни одного человека, с которым для меня это приемлемо было сделать. Никого, кроме Николаева. Я его пригласил, а он тут же начал говорить о поэме.
— Саша ,— остановил его я,— сейчас мне надо ехать заниматься с сыном, и я с удовольствием поговорю с тобой в другой раз, когда времени будет больше. Не думай, что я сколько-нибудь на тебя в обиде. Ты высказал свое мнение, я могу с чем-то не соглашаться, однако с уважением отношусь и к тебе, и к твоему мнению. Я подошел сейчас совсем не для того, чтобы говорить о поэме, а для того, чтобы перед тем, как бежать дальше, выпить по рюмке.
    Когда мы сидели в баре, он опять не смог не вернуться к поэме.
—Такой у тебя замах, Валя… Когда я писал рецензию, мне хотелось заставить тебя подумать…Это большое дело.

                ——— «» ———

   Была у меня беседа с Василием Федоровым  у него дома..
— Совершенно не в моем плане написанная поэма…В совершенно чуждом,— говорил Федоров.— Места есть просто отличные…Однако столько бреда и снов не для меня.
   Он еще многое говорил об излишней пространности, особенно  исторической части, и прочее.
  Вдруг он сказал:
—Вот я рассуждаю. А вдруг вы окажетесь основателем какого-нибудь нового, особенного сюрреализма… Что тогда?
   Мы обменялись с ним книгами. Я ему — «Письма с дороги». Он мне — своего «Дон Жуана».
   Через несколько дней, несколько выпивший, в Доме литераторов Федоров подошел к нам ( я был с Галкой и Рахманиным). Я пересел с ним за свободный столик рядом.
— Валя, тебе обязательно надо над ней работать… Обязательно… Доведи ее до конца. Очень может получиться. 


                16 ноября

 
   Вчера заходил в «Правду» к Кошечкину. Подарил ему две мои книги. В разговоре,  вторым ходом имея в виду взять у них командировку в Баку, я высказал мысль написать об Исрафиле  Гусейнове, поскольку знаю его лет десять.
— Смотря как будет написано,— отечески рассудил Кошечкин.
— Не слишком ли вы тут в «Правде» зазнались,—  мгновенно отпарировал яхорошо будет написано.
   Кошечкин не ожидал такого поворота и был несколько озадачен, если не шокирован.
— Мы можем брать любого автора, какого только захотим,— перешел в наступление автор «Раздумий о поэте» Есенине.
— Но для своих собственных целей, а не художественных,— не стоит заблуждаться.
   Потом мне Кошечкин и воздал за все это, минут двадцать, если не полчаса, ворочая все в моих переводах Алиаги Кюрчайлы.
   В конце встречи он положил мои книги в портфель.
— Сегодня буду читать,— сказал он со значением, благоприятным для меня.— Ты не думай, к тебе хорошо отношусь и к Алиаге тоже.
   Перед этим он взял у меня мой телефон, поскольку в писательском справочнике его нет.


                9  декабря


   Уже несколько дней в Баку. Бегаю и перевожу. Перевожу и бегаю. В один из таких наскоков, вчера, в издательстве выяснилось, что «Гянджлик»  не желает мне давать аванса по договору,  подписанному накануне ( к этому времени пятьдесят успел занять). Новость пошлая и обидная, особенно для Алиаги, честь и гордость которого, думаю, задеты. Под моим конвоем он ходил к  главной редакторше «Гянджлика», и та ему, не без сокрушения, поведала, что директриса  без рукописи положенной четверти гонорара давать не захотела. Мне мотивы отказа переданы были иначе и к тому же устами Вагифа Насиба, сыгравшего  роль заведомо испорченного телефона. Версия, внушенная ему: книгу 79 года можно оплачивать только с 1 января, а сейчас никак нельзя.
— Никак нельзя, извини, — пунцевея и полуотворачиваясь, соврал он, а мог бы мне сказать и правду.
   Причем, причина отказа придумывается с безумной, чисто с чиновничье-восточной неизобретательностью. Неужто и пошевелить мозгами нельзя.
   Значит,  получу один аванс в издательстве лишь Алиаги  (если получу).
   Тут же я вспомнил о том, что Кафаров довольно безответственно по сути и по форме (явочным порядком) отказался от составления восьмитомничка азербайджанской классики. С тех пор, когда мы с ним в июле заходили в издательство и он в моем присутствии подряжался на этот счет, прошло по крайней мере пять месяцев. Я сам  зажегся идеей поучаствовать и по возможности, приехав осенью в Баку, заново перевести то, что сделано было в первой попытке бездарно, почти безнравственно, поскольку речь идет о классической поэзии. Многого  бы я не успел, но какие-то раны залатать смог. В сущности, и повод моего приезда сейчас сюда — приманка классической поэзии. Дела, которыми я занимаюсь, важны, но их можно было бы преодолеть на расстоянии, пусть и не столь оперативно. К тому же мне столько приходилось отсутствовать дома. А  главное, сейчас в Москве начался новый этап преодоления квартирных трудностей. И Галка там одна…
   Кафарова я случайно встретил в союзе к вечеру, когда совсем потерял надежду его  увидеть, хотя первую половину дня попросту прождал Володю в районе литфондовских дверей. Он должен был, по некоторым сведениям, приехать туда за путевкой в Переделкино. Когда речь довольно быстро зашла о сувенирном восьмитомничке, Кафаров просто огорошил меня:
— Я не стал этого делать,— вполне благодушно, как о чем-то само  собой разумеющемся, сказал он.— Это ведь по сути докторская диссертация. Другие позволяют себе  взять и составить том Самеда Вургуна, как Гарольд Регистан… Тяп-ляп и готово. Это громадный труд и время. Я не могу.
   Таковы его слова. Однако, поименование «докторская диссертация» в устах Кафарова прозвучало с такой беспечностью и так слетело легко… Да и трудности он преувеличивает. В его случае они достаточны лишь для того, чтобы спрятаться за ними. Трудности безусловны, но Володя брался за работу, если не как знаток, то с видом знатока. Но и даже комментарии не в подарочном, а в академическом издании — не диссертация зачастую, но дело специалиста. Если не сказать, хлеб его. По крайней мере,  цели скорее издательские, чем научные, ориентированные на читателя..
   Короче, Кафаров лишился в моих глазах доли своего света. Да и мужчины так не поступают.
   Но у этого эпизода есть и другая сторона. Прошло пять месяцев, а в издательстве ничего не знают. Не знают о том, что осиротели книжицы, которым здесь придается большое значение. По поводу этого восьмитомника издательством взяты на себя обязательства, выходящие далеко за пределы Азербайджана. Пять месяцев никто не ведает и не интересуется. Уж не знаю, сколь это смешно, и для кого смешно, но на мою долю выпало, приехав из Москвы, принести весть в издательство о состоянии их коронного номера. Вечером я позвонил Алиаге домой, однако его там не оказалось. Потом разговор с Кафаровым выпал у меня из головы. Вспомнил я опять в коридоре, где у Алиаги состоялось  кулуарное в полголоса выяснение с главной редактрисой «Гянджлика»  несостоятельности первой моей попытки, правда, на вполне законных основаниях, запустить руку в кассу молодежного издательства. Когда мы возвращались в кабинет Кюрчайлы, я и посвятил его в мой разговор с Кафаровым. Краска бросилась в лицо  и без того краснокожего Алиаги.
—Как! — взорвался он.— Разве так поступают? Мы же договорились.
— Я его не оправдываю,— заметил я,— но странно, что ты ничего не знаешь..
— Ничего не знаю,— не возразил Алиага.— Я думал, что часть он отдаст в декабре, а часть в январе.
  По дороге Кюрчайлы захватил Тофика Байрама, и в кабинет мы вошли втроем.
— Ты знаешь, что Кафаров отказался составлять восьмитомник? — спросил Алиага Тофика..
   Тофик Байрам — заместитель его по поэзии.
—Нет,— ответил Тофик, выкатив глаза и наклонив голову, но не удивляясь, а как бы прикидывая — правду ли тот говорит.
— С ним встречался Проталин,— сослался Кюрчайлы на меня.
— Возмутительно! — прогудел Тофик.
— Короче так,— решил Алиага,—  сами вместе отберем, сделаем подстрочники, разошлем поэтам… И Месхети Кафарова тоже отдадим другому. Я ему этого не прощу.
— Правильно,— согласился Тофик.— Есть Тарковский…
— Тарковский болен,— вставил я.
—Есть Самойлов, Межиров, Козловский, Гребнев…
— И книжку его  выброшу из плана,— продолжал свое Алиага,  имея в виду Кафарова. И перевод «Комсомольской поэмы»…
—Зачем же перегибать палку,— возразил я,— Месхети в это издание можете не ставить. Однако, причем здесь другие книги Кафарова. Это слишком.
— Ничего,— мотнул головой Кюрчайлы,— все выброшу.
— У вас с ним и договора  на составление нет… Я не оправдываю Кафарова, но…
— Что договор? Бумажка,— не унимался Алиага. — У меня с ним мужской разговор был. Он меня подводит… Договор… Договор я с ним хотел заключить, и деньги выдать. Он сам ушел от этого.
— Вот и надо было заплатить,— заметил я.— У Кафарова были обязательства. Книги-то нужны эти в первую голову издательству… Потом… Он виноват, а вы сами? Пять месяцев прошли, и ни единая душа не интересовалась, как идут дела в таком важном издании. Никто даже не связался с ним. Никого это не интересовало… Это-то  ваша вина. Кафаров отдельно. Вы отдельно. Это же забота не только Кафарова. Вы-то сами как выглядите?
—В понедельник,— обратился Алиага к Тофику,— пусть завотделом едет к нему в Шуваляны и прямо спрашивает.
    Когда мы остались вдвоём, я опять сказал Алиаге:
—Нельзя переходить грань справедливости. Я сам не понимаю в данном случае Кафарова, но при чём здесь всё остальное.
— Выброшу,—упёрся на своём Алиага.
—Ты что же, голодом его уморить хочешь? Если Володе отрезать пути в издательство, в нынешнем его положении куда он денется… Ты об этом-то подумал?
— И пусть умирает с голоду,—жестко отрезал Алиага Кюрчайлы.
Ещё одна подробность. О Кафарове я беседовал с Алиагой много больше, чем сказано выше, а пока мы, останавливаясь, двигались к кабинету, всё время кипел разговор, и в кабинете. На это вообще ушло значительное время, пролетевшее для меня, как в порыве. Оказывается, к нам подходил Ага Лачинлы. Я даже пожал ему руку, но не видел его. Он мне сам об этом сообщил.
— Вы ругались что ли,— спросил меня Ага, когда вечером с товарищем был у меня в гостинице.
               
                ——— «» ———
 
      К ночи я позвонил домой. Галка, вынужденная без меня заниматься боем за квартиру, слишком напряжена, напряжена до приступов слабости и нервничает. А дело то ли откладывается, то ли водят нас за нос…
— Надо быть спокойней,— говорю я Галке по телефону. – И одна не ходи. Только с ребятами.
—Я буду перед этим димедрол принимать,— слышу я в ответ.
— Надо вообще быть спокойней, — пытаюсь хоть что-то сказать я…
— Что я могу поделать, — отвечает Галка, — когда я там, у меня подкашиваются ноги.
Ужасно! И я выехать сейчас не могу.


                4 декабря

     Ещё нечто из минувших здесь событий. На днях встретился с Чингизом Алиоглы. Он выразил радость и удивление:
— А мы вчера отправили тебе на рецензию рукопись,— заявил он.
    Отправили — это значит в Москву. Вчера звучит ещё более впечатляюще. Позапозавчера я весьма заметное время провёл в их издательстве, готовя подписание договора со мной на книгу Алиаги. С кем я только не встречался, в том числе и со всем руководством. Позавчера там же я подписывал договор, общяясь как раз с отделом Чингиза. Вчера же они отправляют в Москву рукопись ко мне на рецензию.
   Сразу видно – работа.

                *  *  *

   Был в издательстве («Язычи»), поговорили с Алиагой. Речь зашла и Кафарове.
— Морду ему надо набить,— сказал Кюрчайлы мрачно и с вызовом.
   В его устах это звучит довольно миролюбиво.

                *  *  *

       От Алиаги поднялись на этаж выше – в «Гянджлик» за договорами моим и Володи Цыбина, которого я втянул в эту историю.
       Низенькая,   пухленькая, не молоденькая главная редакторша с приязнью мне улыбалась, окружающих и проходящих по коридору ничем похожим не удостаивая. Стоило кому-нибудь к ней подойти, лицо её тут же менялось.
— Как с договорами? – улыбнулся я этой женщине. – Скоро уезжаю.
  Она развернулась и пошла в отдел поэзии к заведующей. Тоже знак внимания ко мне.
  Вернулась скоро. Лицо её утратило часть сияния.
— Ну как? – спросил я.
— В общем, всё в порядке, — ответила она. – Мы все подписали: и директор, и я, и завотделом… Но в плановом отделе один человек не подписал.
— Когда же он подпишет?
    Лицо её подёрнулось тенью скорби. Она развела руки, одновременно приподняв плечики. Главная редакторша не знала когда главный плановик подпишет договоры.
—А кто он такой?,— хотел было объяснить я.— Кто такой старший плановик? Но вовремя остановил себя. – В сущности, - сказал я почти миролюбиво, — мне вполне достаточно подписи одного директора издательства.
— И я подписала, — отреагировала главная редакторша.
— Конечно, — тут же поправился я,— мне вообще достаточно только одной вашей подписи, потому что…- и я посмотрел на неё так как вполне заслуживает этого её подпись.
 — Он у нас такой человек, — смягчилась она, — не знаешь,  как с ним разговаривать.
— Как же быть? – спросил я. – Я ведь должен уехать.
— А мы вам вышлем, — сказала главная редакторша с уверенностью, но и поглядывая, какое впечатление на меня произведёт этот ход пешкой.
— Нет, — сказал я без всякой улыбки, — я уеду отсюда с договорами.
    Эти штучки нам известны. Не только не вышлют, но и затеряют бумаги, чтобы платить как вздумается. А мы с Володей грабим оное издательство по рублю за переводную строчку при обычном максимуме семьдесят копеек.
— Пойдёмте, — решилась главная редакторша и тут же двинулась, так что рука её осталась откинутой ко мне, назад, словно она хотела вести меня за руку.
     Бог мой, если бы за мной не стоял Алиага, главный редактор более взрослого издательства.
     Мы вошли в комнатёнку, буквицей «Г» пристроенной к окну.
— Вот, — обратилась она к седому, узенькому, подстать этой комнатке, человечку, с длинным носиком, — вы не подписываете.— И повернула ко мне голову как бы представляя меня стоящим в полный рост.
—Эта рукопись 79-го года, — мягко возразил человечек.
   (До 79-го и месяца не осталось)
— Ну и что, — отпарировал я. – В Москве подписывают 80-й и даже 81-й.
   Человечек глянул с лёгким укором, мол, ничего хорошего в этом нет.
— А мы платим за готовые рукописи.
   (Как Бог на душу положит, подумал я, а души у издательств очень не велики).
— Что же получается, —пошёл я в атаку, —вы обращаетесь ко мне, ставя себя в преимущественное положение, не имея передо мной никаких обязательств.
    Я ещё сказал несколько не очень любезных фраз, побеспокоив издательское право.
— Издательское право, - погрустнел старший плановик,—конечно…Но если я подпишу,  вы тут же с нас деньги можете потребовать.
— Сейчас он денег не возьмёт, — помогла мне главная редакторша.
   (Спасибо, как говориться, за помощь)
— Не было бы ничего особенного, если бы я взял у вас аванс, —заметил я, — ничего бы не случилось. Но я его сейчас брать не буду. Однако без договора…
— Ему нужен договор, — продолжала помогать мне редакторша, — чтобы начать работать.
— К тому же,— добавил я,— договор подписан директором и главным редактором. Мне, вы сами знаете,— хватит этого.
— Вот и берите, если вам этого достаточно,— ожил человечек.
— Мне — да, — пояснил я,— но поскольку у вас так заведено, мне бы не хотелось  ставить товарищей…
    Я не закончил фразы, так как этих товарищей мне никуда ставить вообще не хотелось.
— Ну, если дело только во мне,— вздохнула эта экономная экономическая единица,— я подпишу…
   Главная редакторша ушла,  а за договорами послали молодую женщину, которая тоже сидит в этой комнатке о двух столах. Пока мы ждали, человечек сказал:
— Бывают случаи…
— Какие это?— поинтересовался я.
— У нас был случай с Кузнецовым. Мы ему договор подписали, дали аванс. А он бежал заграницу. Потом все газеты писали о нем, как о враге народа.
   Занятная параллель, да и потом это ведь бог знает когда было. Посвежее примера у него не нашлось.
   Договоры он подписал, мой и Володин. На последнее я не рассчитывал, поскольку подписи Цыбина еще не было. Я еще даже сказал, мол, сначала подпишете мой, а когда будет подпись Володи, то и его тоже, и никуда не денетесь.
— Вот видите,— сказал я,— перегибая надвое бумаги, ставшие документами, и мне приятное сделали, и  закона не нарушили.
   Собственный поступок привел его в благодушное состояние.
— Вы знаете,— поделился он,— некоторые берут авансы и ничего не делают.
— На что же эти некоторые живут,— поинтересовался я,— на авансы, на двадцать пять процентов? Мне же нужно сто и еще потиражные.
— У нас потиражных нет,— сказал человечек, и можно было подумать, что он этим доволен.
— Знаю,— ответил я и вздохнул.
   Человечек совсем ко мне расположился и вытащил из шкафа какие-то бумаги, из чего следовало, что азербайджанские издательства по рентабельности занимают последнее место.
— Молдавия-то стоит где-нибудь далеко впереди,— уверенно предположил я.
   Так и оказалось.
— Ну, Молдавия,— согласился он.
   И еще показал мне довольно удручающую статистику.
   Средний гонорар московского писателя что-то около трехсот тридцати рублей, азербайджанского — сто с небольшим. Правда, у молдавского еще чуть поменьше. Если это средние показатели, то для большой группы писателей вопрос гонорара находится в области сугубой теории.
    В коридоре, куда я вышел, держа в руке договоры, я встретил Чингиза  Алиоглы. В пятницу он рвал зуб у местного зубодера. Продолжалось это очень долго. Волшебник щипцов изнемогал. Опрыскал себя, а не пациента водой, уже четвертый раз собирался вводить новокаин и удалил страдальцу две трети или ползуба. Миниатюрная и острейшая скала так и осталась во рту. Сегодня Чингиз отправился в поликлинику удалять и ее, чем обратил зубного врача в бегство.

                24 декабря

    Давно в Переделкине, но никак не доберусь до дневника. Причины и уважительные, и не вполне.
    Но кое-что надо записать.
    Когда я Куницыну сказал, что моя 56 комната маловата, он возразил:
— Хорошая комната… Я в ней жил. И нет такой женщины, которая бы в ней не поместилась.

                ——— «» ———

    Куницын, Приставкин  и, говорят, другие  раз в неделю проводят день без пищи.
— Как-то неизобретательно,— сказал я Куницыну.— Нужно придавать вашим голодовкам какую-нибудь политическую окраску. Каждый раз новую…
   Куницын рассмеялся.
   Когда я повторил такую же шутку с Приставкиным, он невольно отшатнулся.
— Ну, знаешь…— сказал Приставкин.

                24 декабря

   Вместо того, чтобы потонуть в переводах,  принялся за доводку поэмы, сокращал, делал вставки, написал новую главку, осталось еще одну.
   Встретив в столовой Федорова, объявил ему, что к понедельнику закончу.
   Закончу ли?
               
                ——— «» ———

   Несколько дней назад говорил с матерью. Деньги она получила. Передал, чтоб приехал Олег. Но сегодня суббота, которая на исходе, а он не появился.

1979 год                5 января
———————————————————————   

   Позавчера до шести часов утра мы с Куницыным сидели у  Поженяна. Это после возлияний, да и здесь тоже приложились. Куницын и Поженян хотя бы в шахматы играли. Я же просидел с ними просто «за компанию». На завтрак, естественно, опоздал. Днем сказал поочередно каждому из них:
— Сорок лет человеку, а веду себя, как Куницын и Поженян.
   Поженян почти не улыбнулся. Куницын же весело рассмеялся. 

                ———«» ———

   Как-то у нас с Борей Рахманиным зашла речь о наших  прозаиках. Я же за последние года два начитался зарубежных романов. Сравнение не в нашу пользу слишком заметное.
— Даже наши лучшие прозаики,— заметил я в разговоре с Борей,— лишены свободы изложения того, что бы они могли выразить. Они совершенно отвыкли от этого. Вольно или невольно — у каждого какие-то шоры. Все стеснены рамками задач и задачек, пусть даже небезынтересных и общественно звучных. Все связаны, потонули в частностях, порой и вызывающих болезненный отклик, но довольно ограниченных. Никакой свободы художественного дыхания, никакого разлета в мыслях, никакого рева от боли. Где уж тут соревноваться. Про Маркеса я и не говорю. Он выше всякого соперничества. Но ведь рядом, скажем, с Леонгардом Франком нам делать нечего.

                10 января
                —————               
   
     Дня три назад приехал Юрий Греков. До обеда мы с ним, я и Галка, распили бутылку коньяку. Боря Рахманин, который не был приглашен, практически устроил истерику.

                ———«»———
 
    Вчера отдал поэму в «Советский писатель». Перед этим говорил с Числовым. Сам читать пока он наотрез отказался. Между тем у него прорвалась такая фраза:
— Если я прочитаю и скажу, чтобы вы ее забрали — возьмете?
— Безусловно,— ответил я.
   Числов на мгновенье задумался.
— Нет,— сказал он,— пусть идет своим чередом.

                11 января
                —————

    Сегодня утром к нашему столу подошла Лидия Обухова, чтоб обменяться парой слов с  Юрой Грековым. На меня она глянула не то с интересом, правда, без симпатии, не то слишком сдержанно. Короче, как-то посмотрела. И, конечно, брошенные походя в библиотеке. Она там спросила Дмитро Павлычко:
— Что интересней: стихи писать или прозу?
— Ни то, ни другое не интересно,— вставил я.
— Зачем же писать, если это не интересно,— возразила она с назиданием, как классная дама.
    « Конечно, подумал я, выращивать домашние цветы в горшках— занятие интересное и приятное».

                ———«»———

   Сидел под лестницей, глядя, как Тарковский и Френкель играют в шахматы. Был и еще один болельщик, и все курили.
— Как вы тут не прокоптитесь,— спросил незнакомый мне до сих пор пожилой маленького роста писатель с рожицей несколько обезъяней, но не неприятной.
— Мы тут все прокопченные,— ответил я.
— Как ни странно, не совсем,— продолжал он.
— Мы сырого копчения.
               
                12 января
                —————   
 
  Попросил Колю Старшинова помочь мне составить избранное месяца через полтора, когда я к этому буду готов. Он согласился сразу же и сказал, что ему стихи в книгу подбирала Музыченко.
— Это не входит в ее обязанности,— добавил он,— и надо бы как-то ей заплатить..
— Ну  я-то тебе платить не буду,— улыбнулся я.
— Тебе я сделаю по-товарищески, а как быть с ней?
— Сделай ей подарок,— посоветовал я,— купи набор коньяку.

                20 января


      Второго дня столкнулся с Цыбиным в Доме  литераторов.
— Фогельсон не дал мне твою поэму,— объявил он,— сказав, что я могу брать рукопись после того, как кто-то напишет рецензию.
      Цыбин — член художественного совета издательства. Но дело, конечно, не в этом. Думаю, Числов следит за судьбой рукописи, и взор его настороженный.

                ———«»———
 
     В  Переделкине застал занятную беседу. Происходила она под лестницей, где обычно играют в шахматы.
— Вообще,— сказал Виктор Астафьев,— после Толстого писать не нужно и нельзя. Может быть, лет через семьдесят, после перерыва, еще можно браться за это.
    Поженян свел свои возражения к тому, что все заметные ныне прозаики своим творчеством подготавливают, в том числе, появление гения, который родится, или, может быть, уже родился.
— Это делаешь и ты, и другой, и третий,— сказал он, обращаясь к Астафьеву.
    Не знаю, как Виктор, но  не хотел бы я слушать такую похвалу. Астафьев,  помолчав, сказал:
—Что до меня, то я не верю в  появление в будущем писателей, подобных Пушкину или Толстому.
   Разговор после этого  сошел с литературных рельс и перекинулся на деревню. Картины рисовали ужасные. Особенно Астафьев.  ( Стоит, правда, сделать поправку, что в глубине Вологодчины деревни давно вырождаются. Об этом я и слышал давно, еще от Коли Рубцова.).
— Раньше мужики наши были агрономами,— говорил Астафьев,— все знали.  А теперь — ничего, только водку жрать. Топора в руках никто держать не умеет. Бабы дошли до того, что картошку не чищенную в суп бросают. Да и что это за суп? Молоком сверху забелят. Есть невозможно. Одна у нас сделала,— правда, нам, — нажарила сковороду, бросила туда все, в том числе  и печень, почки, от которых псиной несет. Я этого есть не могу. Говорю ей: «Степанида,  как же ты все это делаешь? Давай я тебе завтра сготовлю. Молоко, говорю, есть?  «Есть», отвечает,—пей – принесла.». Я треску кладу в молоко отмачиваться. «Это зачем?», спрашивает. «Так надо», говорю. Короче, утром они ушли, я сготовил первое и второе. Поели. Она и говорит: «Зачем же ты пишешь? В повара бы пошел. В-о-о, сколько бы заработал»… А эти пэтэушники. Все пропивают. С колтуном в голове. Завшивленные, грязные. Трактор выкатили на дорогу, ободрали его и пропили. Потом, говорят, давай новый, нас обворовали. А мой отец, который два раза сидел и все по делу, отвечает: «Вам бы надзирателя. Он вас построит, и все у вас будет, и все сделаете.».

              Другой случай из рассказа Астафьева. Доярки озлились на председателя за неполадки, за трудности, да за все сразу и бросили коровник. Двести коров, не доены. Ревут. Одна пошла и по очереди стала отдаивать. Тут случился корреспондент радио. Она доит и ему рассказывает. Он записывает, Сделали передачу. А потом его и зав.отделом на ковер в обком — политическая недальновидность. Вот и борись, мать их.
              В магазине продавщица устала на горбу хлеб таскать. Да и крысы этот хлеб грызут и пряники точат. И в магазине — ничего и холодно. Плюнула и ушла с работы. До центральной усадьбы девять километров. Теперь деревня обречена. Не будет ее.

                1980 г.

     28 февраля

     Делаю первые записи, находясь опять в Переделкине.
    Деталь из  бакинских событий. В кулуарах  круглого стола «Литературной газеты» Лева Аннинский , кому-то отвечая, сказал:
— Я не хочу спорить с Евтушенко, Мы с ним говорим на разных языках и не сможем понять друг друга. У меня слова на  «ость», у него  одни «измы». Я говорю :  гуманность, он— гуманизм.
   
                ———«»———

    Андрей Битов (мне, Юрию Казакову и Василию Рослякову):  Как я однажды выразился, Сталин для нас это— Ленин, данный нам в ощущениях.
               
                ———«»———

    Все наши разговоры о положении в стране столь угнетающи,  что вчера после рассуждений Володи Гусева, посетившего меня с Галкой, ночью проснулся от каких-то кошмаров. Мы теперь уже не смеемся.

                ———«»———

   Несколько дней подряд в Дом творчества прибегала большая и вполне ухоженная собака. Выяснилось — Роберта Рождественского.
— Не кормит что ли он ее,— предположил Юра Казаков.
— Он читает ей свои стихи,— сказал я.
                ———«»———

  29 февраля
—————

    Вчера в половине первого ночи появился Володя Гусев. Свет у нас еще горел. Я уже перестал его ждать и собрался ложиться. Даже разделся. Поэтому, когда он постучал, я открыл ему дверь, будучи в трусах. Он было намеревался откланяться, застав меня в таком виде, но я заставил его остаться. Тогда Володя оговорил себе пять минут, чтобы принести напитки, которые были у него в комнате. Галка, уже спавшая, правда, не расстелив постели, тут же проснулась. Вернулся Володя минут через десять-пятнадцать. Принес бутылку коньяка и красного венгерского вина. Он был очень худо настроен.
   Сейчас я пишу, уже вернувшись со станции, куда проводил его и посадил на поезд.
   Прошло немного менее суток. Откуда взять силы, чтобы сохранить хоть какое-то равновесие? Вчера ночью он прямо начал с того, что его обложили со всех сторон.
— Против меня столько сегодня выступали и столько мне пришлось выслушать,— сказал он. Я знаю, что у меня есть один выход, но он у меня есть. Я обложен со всех сторон, осталось только повеситься.
    Сейчас, занося эти строчки в дневник, я не трезв, может быть,  мне не удастся соблюсти точность в записях. Обстоятельства, медленно проясняясь, свелись к тому, что прием Володи в партию сопряжен с весьма плотоядными и  идущими на несколько шагов вперед планами обрести в нем функционера. Конечно, он дал повод к этому. Однако не до такой степени, чтобы сам факт его движения им навстречу позволял надеть на него хомут с полным комплектом примитивных застежек.
— Так я могу растерять все, что накопил,— произнес Володя.
    Галка хотела возразить, однако он горячо настаивал на своем:
— У мужчины единственное, что есть,— это достоинство. У женщин по-другому.
    Галка и тут хотела возразить или хотя бы смягчить сказанное, но сдержалась. Оказывается, Гусев встал  в ряды так называемых сорокалетних. Я еще раньше слышал об этом. Удивлялся его присутствию в этой компании, где подвизались Антропов — Проханов. Но именно о Володе-то я и забыл. Маленькое, на мой взгляд, и самолюбивое движение наклевывалось как «патриотическое».
— Мы поддержали их с «Метрополем»,— проговорился Володя.
    ( В сущности, на мой взгляд, пробовали постричь купоны на растерянности, возникшей в связи с этим альманахом).
    Я вспомнил, как в день коллективного «усовещевания»  этого  нашумевшего издания он сказал мне,  что к вечеру обязательно напьется. Вечером мы случайно встретились, и он действительно напился ( не без меня). Однако сопоставил я эти два факта только позднее, когда прочитал в «Московском литераторе» выдержку из выступления Гусева.
— А как они нас обкарнали,— пожаловался он теперь, имея в виду то, что осталось от их речей в «Московском литераторе».
    И еще Володя заявил:
— Все — в кусты, а я один остался  мальчиком для битья. Проханов и тот уехал в свой Афганистан. Ты,— набросился он на меня,— занимаешься своим Туркменистаном.
— Азербайджаном,— поправил я его.
— Это все равно,— продолжал Гусев.— А я один за всех отдуваюсь.
    Он, конечно, не прав. Я не хочу солидаризироваться с таким набором лиц.  В како-то мере, пожалуй,  Володя это в конце концов понял.
— Подожди года полтора,— сказал я,— тогда я вступлю в игру, но только по-своему.
    Этой моей фразе он не придал особенного значения. В  конце концов мы выпили за дружбу. Что при его неконтактности кое-чего стоит.
    Было сказано еще много разного. Жаль, что спустя время возвращаться к этому в дневнике — дело, сопряженное с неточностями и с округлением происходящего.
    Поздно вечером, как я уже писал, я проводил его на  станцию. Мы расцеловались.

        8 марта
       ————

    В двенадцатом часу ночи, когда я наблюдал, как Дмитро Павлычко играет в шахматы с  Ларисой Сушковой, стало известно, что украинский прозаик Тютюнник, совсем недавно награжденный премией Леси Украинки,  повесился. Сообщил это  соотечественник Дмитро,  говоривший  с дружиной по телефону. Вместе со своим соотечественником они предположили, что несчастье совершилось в пьяном угаре.
— Рано об этом говорить,— попробовал я включиться в ход их рассуждений.— Может быть, он оставил письмо.
—  Нет,— тут же понявший ход моих мыслей тронул мою руку Дмитро,— у него  не было других причин, я знаю.
    Зашла речь и о том , что Тютюнник не любил жинок. Однако соотечественник Павлычко вспомнил о некоей поэтессе,  живущей в Москве., с которой у Тютюнника  отношения складывались более чем близко.
— Она пишет на украинской мове?— спросил Дмитро.
— Да,— был ответ,— и талантливо.
    Павлычко удивился и предположил, что эта поэтесса сойдет здесь на нет.
— А Миша Квливидзе,— возразил я.
— Что Миша Квливидзе?— горячо откликнулся Дмитро. — В Тбилиси он встречается только с друзьями. Остальное для него все перекрыто. И правильно. Надо жить у себя на родине,— прорвалось у Павлычко.
    Когда мы вышли на улицу, Дмитро сказал:
— Не понимаю я тех, кто кончает таким  образом. Это, вероятно, какой-нибудь психический склад. Меня в свое время так крутило, но мне и в голову не приходило кончить с собой на березе или как еще…
    Мне тоже это в голову почти не приходило.

                ———«»———
     Не так давно я подумал: надо  получить квартиру и отделиться от государства, как церковь.

    14 апреля
——————
   Один писатель сказал другому:
— У нас в деревне такое тяжелое положение, что не знаешь, что и писать.
   В этом весь наш писатель.

                ———«»———
   
   Сегодня Галка принесла с почты приглашение на отчетно-выборное собрание поэтов. Надо бы поинтересоваться насчет бюро.
   Кстати, у критиков такое собрание уже было. Володя Гусев выбран председателем, а значит — и секретарем московского отделения, о некоей должности он давал понять.

        19 апреля
———————

    Вернулись от Левы Токарева. Туда дозвонился нам Игорь Макаров. Он завтра уезжает в Ригу. Спрашивал, сержусь ли я на него. Сердиться не сержусь, но недомолвленное осталось. Хотя вина скорее моя.
    Дня два до этого были с Левой Токаревым и Виталием Песковым в ЦДЛ. Запомнилось, как Токарев сказал:
— В русской жизни было два вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?». Но есть и третий — «За что?», поставленный Львом Толстым.
    Мне это понравилось.
    Виталий Песков вдруг произнес, обращаясь ко мне:
— В сущности, мы с тобой очень близки, мы с тобой э одно и то же.
    Это, конечно, так,  однако определенная развязанность его мне мешает, не очень, но все-таки.
    В тот же вечер, в самом его финале, Виталий  заявил одному московскому молдаванину:
— Что Бидструп? В Париже был конкурс; карикатуры каких художников более всего запоминаются? Я занял восьмое место. Бидструп и рядом не находился.
— Чем ты хвастаешь?— возразил я,— поскольку говорил он это с вызовом.— А почему ты не был хотя бы третьим?

                ———«»———
   
   4-го апреля  мы уехали из  Переделкина, и — ни строки, кроме маленького кусочка из новой поэмы. Сегодня пробовал до похода к Токареву сначала притронуться к этой поэме, потом к переводам. Глухо и то, и другое. Ощущение утомительное. Не дождусь отъезда в Мансурово.
                ———«»———
   Позавчера зашел в «Правду» к Кошечкину  по поводу азербайджанских переводов. Переводы он еще толком не отобрал.  Зато посетовал:
— Нет стихов, которые бы взял и положил сюда.
   Кошечкин сунул щепоть из двух пальцев в карман пиджака, пришитого против сердца.
— Нет,— продолжал он.— И у тебя тоже. И хорошие у тебя книжки, я читал, а все не то. Очень возрос средний уровень поэзии.
   В устах другого это еще бы и как-то звучало. В его же — смесь банальности с барством литературного чиновника очень средней руки.

    22 апреля
——————
     Заезжала из Переделкина Елена Криштоф, сказала с удивлением:
— Тарковский бережет для вас книгу, а дать ее со мной не захотел. Я уж ему говорила…
     А я вспомнил, как Арсений Александрович предложил мне  пойти с ним и смотреть пятна на солнце  через цейссовский  прицел для снайперов. Все-таки год солнечной активности. Меня еще тронул Тарковский еще и тем, что он, всякий раз избегающий чьей-то помощи,  сам попросил, чтобы я поддерживал его, когда мы  спускались с крыльца по ступеням и пробирались среди снега по тропке к скамье.
     Вели мы себя естественно, как дети. Я-то ладно. Но старик Тарковский. Он был еще более непосредственным, чем я..
     Пятна на солнце не сразу, но, привыкнув, разглядели. Мне стало несколько нехорошо. Одно дело— знать о них, другое — увидеть своими глазами.

    6 мая
—————
 
   Вчера в доме литераторов встречались сначала с Валей Никулиным, потом с Володей Гусевым. Никулин хочет, чтоб завтра мы поехали к Тарковскому. И еще он купил бы дом в Мансурове. Когда приедет ко мне туда, остается под вопросом.
   Галка предложила Вале в связи с приближающимся юбилеем Н.В. Гоголя сделать моноспектакль. Подхватив эту идею, я посоветовал саму пьесу написать Галке. Затея захватила и ту, и другую стороны.
— Филармония давно просит меня с чем-нибудь от нее выступить,— в поддержку возникших планов  сказал Никулин.
   В девятом часу они с Булатом Окуджавой  напрвились в ресторан, чтобы поговорить о чем-то своем. Перед этим Булат подходил ко мне, когда я стоял один у буфета, поздоровался, спросил, как у меня дела, чего прежде никогда не случалось. Я поздравил его с  наступающим  9-м мая. Он еще постоял, словно хотел что-то предложить, но так и не сделал этого.
     Мы дождались Гусева, который вел заседание критиков.
— Об этом я писал еще в 1973 году,— говорил Володя Проханову, когда мы сидели уже за столом,— но тогда еще не было материала. Я писал без него. И вот теперь он появился.
    Речь шла о новой прозе сидевшего с нами же Маканина. Маканин обещал мне книгу. Надо будет почитать.
   Дома в двенадцатом часу из записки Натальи узнали, что Игорь  Макаров в Ленинграде сломал ногу. Если не будет операции, то в гипсе его можно будет забрать в Москву. Это выяснилось из Галкиного разговора с женой Макарова Татьяной. Я сказал. Что готов поехать за ним в Ленинград, но только один, без баб.

   Две девушки недалеко от меня внимательно рассматривали две книжицы, и по цвету обложки, и по размерам очень похожие на мою молодогвардейскую. Я даже вздрогнул. Оказалось, расписание поездов.


               
                1982

         10 авг.
        ————
 
   О Нагибине можно говорить спокойно,  без сожаления. Рассказчик он предельно посредственный, однако в своих первых двух рассказах этот писатель очень многое пообещал, а в повести «В глубоком тылу» все-таки прорвался к исполнению обещанного.