ДМИТРИЙ КРИУШОВ
ЛОВЕЦ МУХ (ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: БЕЗ БУКРИДЕРА ЧИТАТЬ ОПАСНО ДЛЯ ВАШЕГО ЗРЕНИЯ, ЧИТАЙТЕ ЛУЧШЕ В ОТРЫВКАХ).
1. ПРЕДЫСТОРИЯ.
Родился я в поистине доисторические времена: тогда вторая, и, надеюсь, последняя, Российская империя, была еще в самом расцвете. Мы уже испытали атомную бомбу, был жив Сталин, которого все, кроме меня, поскольку я о его существовании даже и не подозревал, любили и боялись. Конечно же, обо всем этом я узнал позже, а тогда просто–напросто появился на свет. Из самых моих ранних воспоминаний в памяти осталось только три: первое - это когда меня взвешивали в роддоме, а затем уже, периодически, в поликлинике, жестокосердные и беспощадные медицинские садисты. Как сейчас помню: стол с весами – справа, место медсестры – слева. Возле входа – кушетка, на которой меня распеленывали. Не передать словами того ужаса, который я каждый раз испытывал, когда меня заносили в этот кабинет. Невзирая на то, что злая врачиха закрывала это белое эмалированное корыто весов простынкой, ничего меня не спасало: железо было настолько холодным, что я промерзал до того, о чем я тогда и понятия не имел. Сейчас-то я понимаю, что это был мозг костей. Так что уже со второго раза, только лишь увидев это медицинское орудие пытки, я начинал орать прямо со входа. Медсестра с мамой были крайне недовольны таким моим поведением, но в каком же тогда возмущении от их немилосердного поступка был я! Наверное, именно с тех-то времен у меня постоянно и мерзнет спина.
Следующее воспоминание – это когда обнаружилось, что у меня ДЦП и я – урод. Мне опять-таки было ничего непонятно, но родители решили отдать меня в детский дом. За что, спрашивается? Помню, я опять ревел, как белуга: разговаривать-то толком еще не умел, хотя до моего сознания дошло, что меня оставляют там навсегда.
Третье воспоминание – более анекдотическое. Я тогда уже вовсю начал ковылять на своих негнущихся ножках, и тут вдруг умер вождь всех времен и народов, что немедленно воодушевило всю взрослую часть нашего приюта скорби. Воспитатели с нянечками, по всей видимости, стали отмечать поминки, а нас же, голопузых, предоставили самим себе. Так вот: дружок у меня был, такой же увечный, как и я сам, Федькой его звали. Правда, он был повыше, и, следовательно, постарше. Не знаю, где он сейчас, не исключено, что и умер уже: среди нашего брата это часто случается. Жалко, что фамилию его не знаю, а так бы точно поискал. В обычные дни мы бы давно уже спали, а тут – свобода! И мы с ним в игровой комнате, что находилась рядом со столовкой, где пировали взрослые, устроили борьбу. Нисколечко не прав тот, кто полагает, что с моим диагнозом это невозможно: надо просто к нему привыкнуть, понять, как работает твое тело – и веселись себе на здоровье. Вот я и повеселился: устав и запыхавшись, мы с Федькой поковыляли вдоль стеночки в столовую, водички попить, наивные. А там, как назло, ни одной живой души: все курить ушли. Большие курили у нас всегда в одном и том же месте: на лестничной площадке, что за углом, да за стенкой. Разве что директриса порой у себя в кабинете иногда себе расслабиться позволяла. Углядев на столе полстакана воды, я залпом его выпил. Сперва ничего не понял: вода горькая какая–то. Затем у меня закружилась голова, и я чуть не упал, спасибо Федя поддержал. Мы всегда друг дружку на прогулке поддерживаем, а то упадешь, испачкаешься, потом воспитательница за это ругать будет. Остальное – как в тумане: набежали люди, позже меня тошнило до боли, и кто–то даже, хохоча, сказал:
-Не, точно не мужик. Даже Сталина помянуть толком не может.
Что я еще такого помню? Да, еду, конечно же. Сейчас, наверное, я к такой миске и близко бы не подошел, а тогда мы каждую тарелку вылизывали. Просто так, без изысков, языками до блеска и вылизывали, даже не знаю, мыли потом на кухне посуду или нет. Зато уверен: столы однозначно не убирали, мы даже малейшие крошечки в себя втягивали наподобие современных пылесосов. Свист и шипение со всех сторон, да глазенки посверкивают, до пищи алчные. Может, как раз с тех пор язык у меня такой длинный: обязательно что-нибудь, да некстати ляпну: дня, наверное, не проходит, чтобы я гадость кому не сказал. Причем – беззлобно, порой даже с искренней любовью к человеку, но многие, увы, очень даже сильно обижаются, пока ко мне не привыкнут, невольные страдальцы. Правда, таких не так уж и много встретилось мне в жизни, зато все они – мои друзья навсегда, и пусть он короток, наш общий век: всего лишь до перевода в другой детдом, или еще куда, под надзор малиновых околышей. Некоторые из тогдашних моих товарищей даже походку мою в шутку передразнивал. И – тоже беззлобно, так что я смеялся вместе с ними, порой указывая на ошибки: то ногу подволакивают неправильно, то руку держат не так. Весело было, одним словом.
Да, я отвлекся: после детского дома меня отправили в школу – интернат на самом отшибе города, это на Эльмаше, что возле самого леса. Лично для меня там сперва было еще хуже, чем в детприемнике: всем этим пенитенциарным заведением командовал настоящий боевой ветеран, и поначалу он повсюду наводил железную дисциплину. Даже маршировать нас каждый день заставлял, провинившихся же и вовсе оставлял без обеда. А как прикажете с моими ногами маршировать? Так ведь нет: выдал нам, хромоногим и полуголодным, палки на веревках, и командует: «На плечо!». Какое там плечо, когда у меня вся левая сторона через пень – колоду работает?! Промучившись со мной где–то с полгода, он вызвал меня к себе. Я даже слегка задрожал от страха, когда наш Петька – дневальный крикнул:
-Павлов! Тебя директор зовет! Быстро давай, Гитлер хренов. Все, капут тебе.
«Гитлер» - это потому, что у меня отчество Германович. А я что, виноват в этом? Владимир Германович я, и что тут такого? Папку у меня, наверное, так звали, а меня теперь, как самого крайнего, Гитлером дразнят, да бьют за углом втихушку, пока начальство не видит. Хорошо хоть, передачки мне никто не шлет: все бы отняли. А так – даже и не обидно, пусть бьют, я привык. Обидно лишь, что воровать на рынок с собой не берут: не успею убежать, дескать. В удачные дни сидят, гады, возле пожарной лестницы, добычу лопают, да друг перед дружкой подвигами похваляются. Для меня это, естественно, завидно: ведь я тоже не лыком шит, своровать, если что, сумел бы. А потом – вволю поесть! Кстати, наш Петька, разумеется, тоже инвалид, все мы тут такие, но у него всего лишь навсего ступни нет. Протез ему сделали – и теперь он лучший в отряде: скрипит, но марширует, даже бегать может, собака кусачая. Докатался на «колбасе », бездомник. Курит уже за кочегаркой втихушку, как взрослый, и где только папиросы берет? Или на рынке тоже тырит? Старше меня всего ничего, а на вид – лет двенадцать, не меньше. А я вот совсем невзрачный: маленький, со скрюченной рукой и замысловатой походкой, на меня девочки совсем внимания не обращают, а ведь мне это очень даже важно. Да еще и лицо перекошенное. Что я только с ним не делал перед зеркалом – не хочет оно меня слушаться, и все тут. Глаз еще до кучи дергается, да слюни изо рта текут. И в кого я такой?
Постучав костяшками пальцев в директорскую дверь, я осторожно заглянул:
-Можно?
-Что так долго–то? – неожиданно улыбнулся Валерий Дмитриевич, - Бегом надо было. Ладно, проходи, садись. Чай будешь? У меня тут и сушки есть. Свежие, хоть и твердые.
Я в недоумении доковылял до стула:
-Сюда?
-Садись, говорю. На тебе чай, - налил он полный стакан и сыпанул туда две (две!) полных ложки сахара, - Так, пацан, говори, - и затянулся «Беломором», - Я вижу, к военному делу ты не пригоден. Скажи мне тогда на милость, к чему у тебя душа лежит. Ты чай-то пей, остынет.
Отпив глоток и робко взяв сушку, я захрумкал ей, задумавшись:
-Читать люблю.
-Это я видел. Хорошие у тебя отметки, хвалю. Только вот какая закавыка выходит, - затушил он папиросу, - Вот я, к примеру, человек военный, я Родине служу, понимаешь? А ты чем ей послужить можешь? Или ты – трус и предатель? Чем служить будешь, спрашиваю?!
-Не знаю пока, - чуть не заплакал я от страха, нервно отхлебывая из стакана, чтобы скрыть наворачивающиеся слезы.
-Да не переживай ты так, - подойдя, погладил он меня по голове.
И тут я на самом деле разревелся, уткнувшись в его старую гимнастерку. Было стыдно, но просто меня еще никто до сегодняшнего дня по голове не гладил. Никто и никогда, даже мама, которую я не помню, наверное, не гладила. Представляете, как это больно, когда тебя впервые по голове только в семь лет погладили? Мне было настолько больно, что возникло ощущение, как будто вся моя душа, печенки-селезенки, все выворачивается наизнанку. И я позорно плакал навзрыд, прижавшись к его плечу. А он все гладил и гладил, нашептывая что–то доброе, успокаивающее, на ухо. Что он там говорил, я не слышал, осталось только ощущение тепла и мужской ласки. Чтобы унять эту боль, я схватил еще одну сушку и начал ее нервно грызть, оторвавшись наконец от промокшего кителя директора. Хорошо, что на свете есть сушки: если бы их не было, я бы, наверное, пальцы начал грызть.
-Пошли ко мне ужинать, - помог он мне подняться, даже рожу мою платком своим обтер, - У нас борщ с тушенкой сегодня. Давно, наверное, такого не ел?
-Не помню, - для порядка высморкался я в свой единственный носовой платок, который сам сварганил из старой простыни, - Я мяса вообще давно не ел. Совсем не ел, даже не помню, когда видел.
-Как это? – изумился тот, - Так, постой, я хоть здесь и недавно, и во всем еще не разобрался, но котлеты же я у вас на столах видел!
-Это морковные. Или обычные тошнотики из мерзлой картошки, они тоже коричневые. По праздникам и воскресеньям рыбные бывают, но они совсем невкусные: рыбой только пахнут, а так – капуста одна кислая с чешуей, - злорадно, по-пацански, вложил я поваров.
Майор ударил по столу кулаком и что–то долго, пока я, удовлетворенный местью за пустую похлебку, утирал нежданные слезы, шипел, глядя в окно. Наконец обернулся:
-Сам буду с вами есть. Вместе. Пошли уже, что расселся?
Я покорно по стеночке поплелся за ним следом. Как же трудно пройти целых триста метров! И почему я без палки пришел, на которую обычно опираюсь во время прогулок? Увидев мои побелевшие от напряжения закушенные губы, директор подхватил меня под руку:
-Опирайся, не стесняйся, тут уже недалеко. Видишь вон тот дом на пригорке? Там я и живу. Сейчас уже дойдем, ты только, брат, того, держись покрепче.
Ничего себе поход за ужином получился. Лучше бы я опять жидкую перловку ел, да свекольной водой запивал, чем в эту гору карабкался. Корешки тут всякие, коряги поперек тропинки понавырастали, только и гляди во все оба, чтобы об них невзначай не запнуться. Но вот вроде и дошли. Я оглянулся вниз: ничего себе, какую кручу я, оказывается, могу осилить! В дверях небольшого, но опрятного, дома, нас встретила стройная миловидная женщина:
-Наконец-то. Ой, здравствуй, мальчик. Сейчас всем накрою на стол, проходите.
Вроде бы мои надежды пока оправдываются, может, и на самом деле чем вкусным покормят. Или? Видя мое замешательство, Валерий Дмитриевич сам ответил на мой немой вопрос:
-Жена моя, Вера. Кстати, тоже Дмитриевна. Запомнишь?
-Конечно, - не решаясь войти, заглянул я за порог.
-Тогда раздевайся, и проходи вот сюда, - указал он на дверь в углу, - Там умывальник и все такое прочее. Потом – на кухню, это там, - кивнул он в сторону источника волшебных ароматов, - Сам–то дойдешь?
-Дойду. Спасибо, - иду я мыть руки «и все такое прочее».
За столом, кроме директора и Веры Дмитриевны, сидела неуемная девчушка примерно моих лет, резво размахивающая пальцами. Хозяйка ей махала в ответ. Что это за ерундовина еще такая?
-Она глухонемая, - одним махом выпил рюмку водки директор, - Кхм, хороша. Ленкой ее зовут. Вот такие вот, Вова, дела. Вер, ты что супчика-то не наливаешь? Видишь же: наш гость проголодался.
Хозяйка плеснула от души: у нас столько даже на двоих не достается. И – мясо! Настоящее мясо в тарелке плавает! Много мяса, прямо кусками! И хлеба бери, сколько хочешь. Я лопал так, что за ушами трещало. Но – тут наступила очередь второго: жареная лапша тоже с чем-то мясным.
-Это макароны по-флотски, - подвинул мне тарелку хозяин, - Кушай, а то ты вон какой худой.
На чай у меня сил уже не хватило: я тупо сидел, выпучив глаза на рыбный пирог, но складывать его уже просто физически было некуда, даже слюни уже не текли. Эх, и живут же люди! Зато мне, наверное, теперь можно целую неделю не есть. Прошу прощения за физиологизм, но мне очень хотелось рыгнуть, однако я опасался, что меня заодним может и стошнить, а столько добра из себя выбрасывать – вовсе уж непозволительная роскошь, потом спать не буду, муками жадности терзаться. Да и перед хозяевами неудобно, к тому же девчонка эта тут конопатая. Пусть она глухая, но не слепая же! Поблагодарив за ужин, я с трудом привстал, едва сдерживая рвущийся на волю рык из желудка:
-Мне по расписанию в комнате быть надо, иначе староста накажет.
-Ерунда, - отмахнулся директор, - Скажешь, что я разрешил. Идите лучше вон с Ленкой на свежем воздухе погуляйте, хватит уже дома сидеть. В снежки там поиграйте, или еще что. Лен, марш одеваться!
Я, скрюченной рукой придерживаясь за переполненный живот, в замешательстве спросил:
-А как же мы с ней будем играть, если она не слышит?
-Да разберетесь, - махнул тот на меня, - Она по губам читать умеет, не заметил разве? Ленка уже оделась, поди, а ты чего до сих пор здесь стоишь?
-По губам? – поднес я руку ко рту, - Ладно, тогда пошел.
Наверное, потому и назначили бывшего офицера к нам в интернат, что у него дочка такая же убогонькая. И место хлебное, и девчонка тоже при деле. Ленка оказалась на удивление смешливой девчонкой, разве что хохотала слишком громко. А еще говорят, что немая: я даже понял, что «усы» - значит «бросай», запомнил несколько жестов, а она меня и вовсе без труда понимала, если, конечно, я стоял к ней лицом, а не уворачивался от снежков. Затем, все в снегу, мы завалились в прихожую. И опять – «усы». Чего бросать? Я на всякий случай отряхнул ее шубку, помог снять ботиночки, и снова: «усы». Куси? Трусы? Ничего не понимаю.
-Это она говорит, что ты хороший, - вышла в коридор Вера Дмитриевна, - Заходи, постель я тебе уже постелила.
Белье было белым, нет, - белоснежным. Диван такой, что я вполне мог бы улечься на нем вдвоем с тем же Петькой, да и третий, наверное, поместился бы. А подушка какая! Наверное, настоящим пером набита, а не так, как у нас – ватой. Точнее, вата лишь у старших да блатных, у меня же из простой соломы. Едва прикоснувшись к волшебной подушке, я тут же заснул и увидел сон. Наверное, это был первый из снов, который не противно вспоминать. Мне снилось, что я счастлив, и я – летаю. Нет, не как летчик в самолете, а просто так парю в воздухе: раскинул руки и лечу над землей. Внизу мелькают дороги и леса, и даже, если снизиться, можно людей рассмотреть. Только вот бомболюк отчего-то закрыт. Очнувшись среди ночи, я срочно побежал в туалет. Что же теперь делать, если организм таких доз еды досель не видал? У той же Ленки, наверное, каждый день видит, а мне уже совсем невмоготу. Добравшись с доселе непостижимой скоростью до унитаза, я с наслаждением прикрыл глаза. Открыв, удивился: зачем это тут кафель почти до самого потолка положен? Нет, конечно, он и у нас в интернате есть, но там он матовый и до пояса, я тут блестящий и в рост взрослого человека. К чему эти излишества? Покрасили бы стены краской, и дело с концом. Да еще и шпингалет латунный с завитушечками на двери. Мы вот даже и вовсе без дверей обходимся: увидел, что девочка сидит – мимо проходишь, место свободное нашел – и все. Или, может, я чего–то не понимаю?
К первому уроку меня отчего–то не разбудили. Да и я сам, признаться, тоже хорош: слышал же, что часы семь раз пробили, так ведь нет, решил еще минут пять вздремнуть. Сегодня точно накажут, и буду я всю ночь гнилую картошку на кухне чистить: Петька прогул явно не простит, как ни вертись. А ведь сейчас у меня математика! И дневник с тетрадями остался в комнате, а та уже, как положено, на замке. Неужели до обеда ждать, или же уж совсем больным сказаться? В совершенном унынии я побрел по коридору. И вдруг: «Ви – ви». Ленка из кухни выглядывает, тарелку показывает. Так, надо вспомнить, как по-ихнему «здравствуй». Она же меня вчера учила! Я попробовал повторить. Та засмеялась (как всегда, громко), и протянула ручку и бумагу:
-Шиши.
-Пиши?
-Шиши! – радостно закивала эта егоза.
Я нарисовал улыбающуюся рожицу с косичкой и подписал: «Лена». Та посмотрела, и, вновь рассмеявшись, убежала. Через минутку вернулась и протянула мне пачку цветных карандашей и бумагу:
-Шиши! – и встала в картинную позу возле дверей.
Прижав левым локтем листок к столу, я попробовал впервые в жизни рисовать в цвете. Мелками, красными и белыми, на асфальте пробовал, но чтобы сразу столько цветов и на бумаге – это никогда. Вот ведь напасть! Только хотел докрасить ее волосики, как грифель сломался. Половина волос – как у Ленки (оказывается, когда желтым карандашом трешь по оставленным грифелем линиям, цвет очень гармонично меняется, превращаясь в русый), другая же половина – бесцветная. И что мне сейчас с этим карандашом делать, чтобы свою картинку закончить? Кусать его, что ли? Или в зубах подержать и одной рукой попробовать подточить? Глупо, но я все же попытаюсь. Ленка стояла столбом, ошалев от моей выходки, но тут на кухню, подвинув дочь, вошел Валерий Дмитриевич и тоже остолбенел:
-Ты чего это делаешь?
-Карандаш точу, - отложил я нож, - меня вот это… Я просто Ленку тут рисую, а он взял и сломался.
-Что ты там мямлишь? Дай сюда карандаш, - чуть ли не силой вырвал он у меня его изо рта, - и что с вами делать? Что нарисовал-то?
-Вот, - подвинул я ему рисунок.
-А что, похоже, - усмехнулся тот, - Ладно, учтем. Теперь быстро в школу, Ленка тебя проводит. Я сказал: быстро! Карандаши я тебе наточу, в воскресенье приходи. Нет, в субботу вечером. Все, идите, - и отвернулся, показывая, что разговор окончен.
Лена показала мне пальчиками и бровками: «Идем?».
-Пошли, - накинул я свой драный ватник, - Не знаю, понимаешь ли ты меня. Может, не стоит тебе со мной дружить? Я же – урод, сама видишь.
-Я - тоже, - показала она жестами.
И что самое главное: я понял! Понял по движению глаз, по смущению.
-Да, и вот еще что, - вышел в прихожую директор, - Скажи там, что плакат у меня к Новому году рисовал. Ты ведь сможешь нарисовать?
-Наверное, да, - обрадовался я тому, что во-первых, меня вновь пригласят покушать, и, во-вторых, что смогу хоть чем-то отблагодарить директора, - Я все понял, в субботу буду. До свидания.
Странная она, эта Ленка: то вовсю разговаривает своими ручонками, то молчит, и лишь искоса на меня посматривает. Я сперва отказывался было от ее помощи, протестовал, хотел дойти самостоятельно, благо под горку, но та вцепилась в меня и, как оказалось, не зря: пару раз я чуть не навернулся, невзирая на ее поддержку. Возле здания интерната она погладила меня по скрюченной руке и, сказав «Фафа», убежала. Что она имела в виду? «Вова»? «Пока»? не знаю. Надо будет все-таки обучиться ее языку, а то нехорошо получается, когда тебе, возможно, хотят сказать что–то самое важное, а ты не понимаешь.
2. ЛОСКУТКИ.
Анатолий Дмитриевич не соврал: уже через неделю нам начали давать настоящее мясо. Причем – каждому в свою тарелку, а не в общей бадье, как раньше. Все по-честному, и никто ни у кого не отнимал его пайку: все боялись директора, который зорко приглядывал за справедливостью дележки, и даже наши жулики поутихли: карцер-то еще никто не отменял. Ребята сначала думали, что это по ошибке, но я-то знал причину, и тихонько гордился, что тоже слегка приложил к этому руку. По средам нам установили рыбные дни, и тогда нам давали разваристый минтай, а в остальные дни были котлеты из мяса, суп с мясом, а по праздникам – гуляш. Сказка, а не жизнь. Кстати, тот плакат, что я нарисовал на Новый год, вызвал всеобщее одобрение, так что теперь я вместо строевой подготовки вовсю малюю лозунги и стенгазеты. Всему приходилось учиться самому: наш преподаватель по рисованию, на мой взгляд, даже ни разу в жизни кисточки в руках не держал, зато орет чересчур громко. Ему лишь бы кого поругать: то линия кривая, то цвета не те. А что, я по линейке ему рисовать должен?! Как душа лежит, так и рисую.
К лету я с Ленкой уже вовсю болтал: выяснилось, что их язык совсем даже несложный, здесь главное – не отвлекаться, на руки смотреть. Я, признаться, ей даже одно стихотворение жестами продекламировал. Оказывается, это тоже красиво, когда без звука: вроде бы простое движение рук, а прекрасное – оно чувствуется. Хотя говорят, что и наш с вами голос, даже музыка – это тоже пустое сотрясение воздуха. Мне кажется, что врут: не может воздух так красиво сотрясаться, души в нем нет.
Так уж сложилось, что мы с Ленкой родились почти в один и тот же день: я – двадцать первого июля, она – двадцать второго. Свое восьмилетие мы отмечали торжественно, почти как взрослые: Анатолий Дмитриевич достал свечи, вставил их в канделябр (он еще похвастался, что трофейный, из Германии), и выключил электричество. Красиво так, что дух захватывает, да еще и жратвы полон стол. Да, вон на стеночке висит уже и мой подарок имениннице - ее портрет акварелью: выпросил-таки я краски у учителя. Неважно, на мой взгляд, получилось, но лучше пока не умею. Надеюсь, что именно пока. Мы с Леной пили лимонад, хозяева – что–то другое, но не это главное: на столе были бутерброды с чудом чудовищным, которого я отродясь не видел. Вот она, икра, оказывается, как выглядит. Я робко протянул к тарелке руку:
-Можно?
-Кушай, парень, - отчего–то вздохнул директор, - Зачем же тогда сюда поставили, если не есть?
Он что, сердится? Или ему икры жалко? Нет, вроде, не жалко. Я осторожно откусил. Странный вкус, и на зубах похрустывает. Смешно так лопаются эти шарики на зубах, и я, рассмеявшись, чуть не выронил кусок из своего перекошенного рта.
-Что, не нравится? – посмаковал директор свой бутерброд.
-Понравилось, - покраснел я, - Просто икринки так забавно во рту ломаются, Вы уж извините.
Смеялись все, а громче всех – эта вреднючка Ленка, которую, как назло, посадили напротив меня. Все по губам прочитала, змеюка мелкая. Я надулся и до торта с ней почти не разговаривал. Вы когда-нибудь ели торты? Ничего подобного! Или это – не торт, или же все остальное – подделка. Здесь же был настоящий шедевр, он был вкусен, как… Нет, не то. Не нахожу я этому сравнения. После чая Ленкины родители отправили нас спать: меня – на мой воскресный диван, на котором я теперь ночевал каждые выходные, а эту проказницу – в ее личную комнату. Я только было заснул, как меня толкнули в бок:
-Шш! – присела рядом со мной эта маленькая бестия, и тут же замахала пальцами, - Нехорошо это, что ты на меня обиделся. Ты смешно сказал, вот я и смеялась. Ты – мой друг, и я – тоже твой друг, а на друзей обижаться нельзя. Не будь больше со мной злым, ладно?
-Хорошо. Я не буду злым.
Наверное, в ее глазах я выгляжу тугодумом. Но что теперь поделаешь, если я еще не все жесты четко помню? Хорошо, хоть ее–то начал с лету понимать, но у меня самого пока так быстро не получается.
-Можно, я лягу к тебе? – подвинулась поближе она.
-Я не понял, - попытался я сопротивляться.
-Что ты не понял? – часто захлопала она глазами, - Мне одной плохо и холодно, а с тобой мне будет тепло. Давай вместе поспим, как папа с мамой делают.
И как они там делают? Не было у меня толком папы с мамой. Я неохотно откинул уже ставшее родным, почти собственным, одеяло:
-Ложись.
Та свернулась калачиком, затолкав меня к самой стене. Ну, вот: теперь всю ночь на одном боку лежать придется. Приперлась тут, понимаешь. Лучше бы я в интернате поспал. Холодно ей, видите ли. А что на улице жара – это неважно, надо обязательно взять, и ко мне притопать. Хоть на пол ложись, до того неудобно, только вот одеяла второго нет. С горечью в душе я прикрыл глаза и открыл их лишь утром от крика Веры Дмитриевны. Причем: она кричала ртом и руками. Мы же с Ленкой вытянулись в струнку под одеялом, и в страхе пучили глаза, не понимая, что тут происходит. Вскоре на крик подошел хозяин, и, что-то пошептав на ухо своей супруге, строго приказал:
-Павлов! За мной!
-Слушаюсь, - вскочил я в одних трусах.
Терпел всю ночь эту егозу, а теперь, оказывается, еще в чем–то виноват. Где справедливость? За добро же добром надо платить! Быстро одевшись, я выбежал (именно почти что выбежал) из дома:
-Воспитанник Павлов по Вашему приказанию прибыл!
-Какого черта?! – выбросил папиросу тот.
-Чего?
-Ничего! Почему вместе спали? – невесть отчего продолжал орать директор.
-Не знаю. Она сказала, что ей холодно, вот и пришла. Простите, если что не так. Не понимаю я, в чем провинился, - захлопал я искренне глазами, вжав голову в плечи, - Вы только сначала объясните, а потом уж наказывайте. Пожалуйста, а?
-На первый раз прощаю, на второй – даже на порог дома не пущу.
-Это хорошо, - закивал я, - а то она лягается во сне. Только заснешь, а она – тресь! И горячая тоже слишком, мне жарко было. Вы уж ее больше ко мне не пускайте, если можно.
Тот усмехнулся:
-Ну, ты даешь. Горячая слишком. Ладно, подрастешь, узнаешь, что такое «слишком». Пойдем завтракать.
Я не знаю, что там Вера Дмитриевна наговорила Ленке, но та сидела красная, как рак. Я, конечно, не в курсе, какие они, эти раки, но, наверное, они очень красные. Почти как я или же Ленка.
-Можно? – дотронулся я до стула.
-Да садись уже, горюшко. У меня здесь вчерашний тортик остался, будешь? – слегка исподлобья спросила хозяйка, и, сдвинув тарелку с тортом, принялась смахивать в ладонь крошки со стола.
-Как скажете, я могу и пустой чай попить, - с тоской посмотрел я на уплывшую добычу.
Та, покачав головой, разрезала кусок торта напополам, и, отдав одну половину мне, другую – Лене, подперла, усевшись в углу стола, голову рукой:
-И в кого же вы у меня такие? – вздохнула она, - Кушайте – кушайте, потом гулять все вместе пойдем. Или вы опять вдвоем хотите?
-Извините, но я хотел попросить … - и тут же покраснел, - Просто хотел попросить, вот. Мне бы дойти.
-Куда? В интернат? – вскинула та брови.
-Нет, конечно, - замотал я головой, - Я рисовать хочу научиться, а у нас в школе преподаватель… Извините, даже и не знаю, как сказать.
Та подошла к моему рисунку, посмотрела чуток, наклонив цепко набок голову, затем обернулась:
-Может быть, может быть. Да, вместе пойдем.
Идти пришлось далеко, чуть ли не целый километр, а может, даже и больше. Да еще Ленка эта бегает кругами, дразнится втихушку от мамы, пока та не видит. Хорошо, что мне не до ее жестов: главное – самому в яму не попасть и на кочке не споткнуться. А для меня сейчас, сами понимаете, сантиметр вниз – уже яма, сантиметр вверх – уже бугор. Нет, чтобы ровненько все сделать! Но – надо тренироваться, так что при Ленке теперь я даже свою палочку с собой не беру. Представляете, как это трудно: ходить без палки? Километр одолеть для меня – что вам тонну железа поднять. Но я его все же преодолел. Правда, к своему стыду, не совсем до конца: дошел до крыльца, и плюхнулся на ступени, чувствуя, что больше просто не могу. В ушах – звон, руки дрожат, позор один. И зачем я сюда шел? А как прикажете потом обратно, в горку, переться? Ей – богу, лучше прямо сейчас здесь на месте взять, и помереть.
-Передохни, - погладила меня по потной голове Вера Дмитриевна, - а я пока в кружок рисования схожу, насчет урока договорюсь. Дождешься?
Я в ответ лишь кивнул головой. Зря я это сделал: в башке совсем помутилось. Ленка, бросив дразниться, тут же подхватила меня за плечо, усевшись рядом:
-Плохо тебе?
-Не то слово, - через немогу ответил я трясущимися пальцами.
-Сейчас все пройдет, ты только не волнуйся, - присела та рядом на корточки, - А знаешь, коляски такие специальные есть? Папа тебе ее купит, я уверена. А я тебя сюда катать буду, мне не трудно. Хочешь?
-Нет, - побоялся я мотнуть головой.
Не хватало мне еще, чтобы меня на инвалидном кресле катали, да еще к тому же и девочка! Сейчас минутку посижу, дождусь, когда звездочки в глазах летать перестанут, и сам пойду в этот дом с колоннами. Но я все сидел и сидел, а мельтешение в глазах так и не проходило. Когда же все это закончится?! Даже встать, как назло, не могу.
-Лен, попить есть? – одними губами прошу я.
Через минутку та вернулась с полным стаканом газированной воды:
-Я сама тебя напою, а то ты весь дрожишь. Голову чуть-чуть наклони. Да, вот так лучше. Вкусная?
На самом деле вкусная, с пузырьками. Вроде отлегло. Вытерев пот со лба, и поблагодарив мою спасительницу, даже без помощи поднялся я на ноги:
-Куда здесь идти, знаешь?
-Конечно. Я тут, знаешь ли, вышиванием занимаюсь, - покраснела она, - Ты меня не презираешь за это?
-За что?! – удивился я, - Хорошее же дело, полезное. А почему ты раньше мне ничего не показывала?
-Я стеснялась: вдруг подумаешь, что я – дура. А я не дура никакая. Ты же видел, какие у меня оценки за год? И вообще, у меня в дневнике ни разу даже ни одной тройки не было, не то, что у тебя.
Здесь она права: про физкультуру я и вовсе молчу, физрук давно на меня рукой махнул, и ставит трояк лишь за то, что я на уроках появляюсь, да позади всех плетусь. Так и этого мало: умудрился еще и по арифметике «удовлетворительно» схлопотать, хотя вроде бы все понимаю. Стыдно, ничего не скажешь. Надо будет во втором классе взять себя в руки, не лениться, и учиться не хуже Ленки, или я не мужчина? Я докажу, я смогу, и всем будет понятно, что я тоже чего-то, да стою.
-Пойдемте, красавцы, - видимо, по привычке тронув меня за плечо, показала жестами Вера Дмитриевна.
Ну и рожа же у учителя рисования! Именно «рожа»: большая, бородатая, и волосы седые почти что до плеч. Я в страхе чуть в угол не забился.
-Значит, тебя Володей зовут? – насупил тот брови.
-Да. Фамилия – Павлов, - по инерции ответил я пальцами.
-Не понял. Ты что, еще и глухонемой?
-Ой, извините, - спохватился я, начав разговаривать вслух, - Я – обычный инвалид, но говорить и слышать могу, - прошамкал я.
Крякнув, он присел возле меня на стул. В глаза зачем-то смотрит, как будто раньше детей никогда не видел. Ладно, поиграем в гляделки: в отряде я всех переглядываю, не впервой. Тот усмехнулся:
-Рисовать, значит, хочешь?
-Хочу, - уже без опаски кивнул я.
-Тебе лет-то сколько? – почесал он свою пегую бороду.
-Восемь.
-Восемь так восемь. Меня Дмитрием Ивановичем зовут. Присаживайся вот за этот стол, будем сегодня начинать с графики, пока никого нет. Посмотрим, что ты за фрукт такой, - и достал из шкафа бумагу с карандашом.
При чем здесь фрукт? Фрукты – это то, из чего у нас в интернате сейчас компот делают: яблоки там всякие, груши да сливы. И почему тогда я – и вдруг фрукт? По-моему, совсем даже не похож. Учитель поставил на стол кувшин, протянул мне карандаш, бумагу, и перевернул песочные часы:
-Рисуй. У тебя ровно десять минут. Вернусь, посмотрю, что ты можешь, - и вышел из дверей.
И что тут рисовать? Хоть бы объяснил! Один кувшин или еще что-то? Я начал лихорадочно рисовать стол, кувшин на нем, песочные часы, стоящие рядом со стопкой бумаг. Даже окно, и то почти полностью на бумагу вошло вместе с трепещущей ветвями на ветру березкой за стеклом. Больше я ничего не успел: подкашливая, вернулся Дмитрий Иванович. Как же противно от него табаком разит! И кто только этот табак выдумал? Когда вырасту, ни за что курить не буду. Тот, продолжая кашлять и пахнуть, зашел ко мне за спину:
-Я же просил тебя один кувшин нарисовать.
-Простите, просто я не понял, - начал оправдываться я, - Переверните часы еще раз, я на обратной стороне Ваш кувшин нарисую.
-Да не надо. Так, будем работать над ошибками, – присел он, кряхтя, рядом со мной за парту.
И как такие здоровяки в столь маленькую щелочку влазят? Тот же, навалясь своим огромным животом на стол, принялся объяснять мне принципы построения перспективы, показывал, как играет светотень, и прочие художественные премудрости. Через час разбора моей работы он встал из–за парты, и, подав мне новый лист, опять перевернул часы:
-Работай, - и ушел.
А теперь мне что рисовать? Один кувшин или опять все? Нарисую все: что успею, то успею. Часы незаметно опустели. Крадучись я подошел к столу и перевернул их еще раз: сейчас-то точно успею. Прикусив язык от усердия, я даже и не заметил, как рядом со мной встал учитель:
-Жулик ты, Вова. Зачем часы перевернул?
-Сыпаться же должно, - опустил я голову, - А как мне его рисовать, если оно не сыпется?
-Точно – жулик, - покачал тот головой, - Ладно, давай посмотрим, что ты там натворыжил. Подвинься, я на твое место сяду, сравнивать буду.
Что-то он там долго сравнивает. Кривится порой, головищей своей лохматой качает, бросая взгляды то на предметы, то на мой рисунок. Наконец разродился:
-Для первого раза неплохо. Когда в следующий раз придешь?
-Хотелось бы через неделю. Можно? – с надеждой посмотрел я на него, уже позабыв про физические муки, что я испытал в пути.
-Нужно, - задумчиво закивал он головой, - Мне Вера Дмитриевна сказала, что ты у них обычно ночуешь с субботы на воскресенье?
-Да.
-Тогда я к вам зайду где–то часов в десять, будешь уже готов?
-Знаете, - поцарапал я ногтем по парте, - у нас в интернате в шесть подъем. И в детдоме тоже так же было, я привык. Позже просыпаться не могу, вот.
Тот вновь взял в руки мою работу:
-Я приду ровно в десять. Извини, что сейчас проводить не могу: скоро ребята из летнего лагеря должны появиться. Сам-то дойдешь?
-Ленка меня никогда не бросит, - невзначай похвастался я своей подругой, - Да и Вера Дмитриевна где-то здесь находится.
-Ленка? – посмотрел на меня оторопело преподаватель, - Так вот, оказывается, почему ты пальцами-то сначала махал. Подружились, значит?
Я обиделся:
-Ну и что, если я не такой, как все! Я же – человек! И она – тоже!
-Подожди, не горячись только, - остановил мой гневный и даже злобный порыв выбраться из–за парты бородач, - Извини, если что, но я совсем даже не об этом, поверь: я очень даже рад, что вы подружились. Все, теперь иди. И не забудь: в воскресенье, в десять.
Обернувшись возле дверей, чтобы попрощаться, я заметил, что он зачем-то трет платком глаза. Странный человек этот Дмитрий Иванович, одним словом: художник. В холле уже сидела Ленка, разговаривая вслух сама с собой. Была бы говорящей, ни за что не понял бы, а тут все по пальцам прочитать и со ста метров можно. Блин, неудобно-то как: про меня думает. Схожу–ка я лучше пока в туалет, чтобы не смущать. Вернулся в кабинет рисования:
-Извините, а туалет у вас тут где?
-Что? – обернулся бородач, - А, туалет. Пойдем, покажу. Извини, что сам об этом не подумал: до дома-то тебе еще топать и топать. Знаешь, я тоже, пожалуй, с тобой прогуляюсь, а то скоро уже и остальные набегут. Пошли за мной.
Ну вот, теперь можно сделать вторую попытку: надеюсь, Лена там уже наговорилась. Попрощавшись с учителем, я выглянул в холл. Точно: сидит, молчит, тряпочку рассматривает.
-Как дела? – подмигнул я ей.
-Я, - покраснела та смущенно, - Я вот тебе, на, подарок вот здесь вышила. Не понравится – выбросишь, - и подала мне ту самую тряпочку, которую теребила в руках, - Для тебя специально, вот.
А что, мне нравится. Края обметаны, посередине – цветочек, а по нему то ли жук, то ли таракан ползет.
-Лен, а этот твой жук цветочек не съест?
-Да ты что, глупый! – возмутилась она, - Это же божья коровка, неужели крапинки у нее на спинке не видишь? Она полезная и только тлю ест. Она, наоборот, наш цветок защищает.
-Вот как, - киваю я, - Тогда хорошо. Спасибо тебе, мне понравилось. Знаешь, обязательно попрошу у Дмитрия Ивановича, это художник который, чтобы портреты меня научил рисовать, а то сегодня все только столы да кувшины. Как научусь, я тебя нарисую, согласна?
-Ты же уже рисовал.
-Плохо получилось. Я в кружке на картины посмотрел – просто загляденье, - с завистью припомнил я работы больших ребят, - Нет, обязательно научусь, ты подождешь?
-Я подожду, - пожала мне девочка руку.
С тех пор моя жизнь превратилась в лоскутное одеяло: интернат – Валерий Дмитриевич – Ленка – кружок. И все это хоть и по графику, но все вперемешку.
3. ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА.
Годам к двенадцати я рисовал уже вполне прилично, некоторые работы даже самому нравились, а это, согласитесь, уже дорогого стоит. А что Дмитрий Иванович порой хвалит – так это он, может, из жалости. А к жалости я уже почти привык, и воспринимаю ее со снисходительной усмешкой, хотя некоторые вещи до сих пор раздражают. Хожу я теперь вполне самостоятельно, даже палку с собой не беру, однако девочки по дороге до дома культуры иногда на меня столь сочувственно смотрят, что плюнуть хочется. Курицы тупые, не понимают еще, что главное – это сам человек, его голова, его мысли и душа, а не оболочка эта обременительная. Да еще потом стыдливо отворачиваются в сторону, как будто ничего и не заметили. Психику мою жалеют, видишь ли. Да ты лучше подойди и познакомься, узнай, чем я живу, чем дышу, а потом уже жалей, коли так тебе приспичило. Хорошо, что у меня Ленка есть: мы друг дружку нисколько не жалеем. Особенно – она меня: заявилась с самого начала третьего учебного года к нам в класс и внаглую согнала моего соседа по парте. Надоело ей домашнее обучение, видите ли. Учителя втихушку качали головами, но молчали: директорская дочка все-таки, может, это отец ей так приказал, кто его знает? Зато теперь мне ей все переводи, что преподаватели рассказывают. А ведь при этом мне самому тоже в тетрадку записывать надо! Но ничего, уже к концу первого дня я слегка приспособился. Пока там на доске пишут, я этой упрямице объясняю, что к чему. Кивнула – значит, поняла. Нет – тогда начинай все сначала.
Так что первого сентября дома у Валерия Дмитриевича нас ждал разнос:
-Ты где была?! - гневно размахивала руками Вера Дмитриевна, - А ты тут тоже чего топчешься? – обратила она свой пылающий праведным гневом взор уже на меня, - Сегодня не суббота!
-Я Лене ее портфель помог донести. Вот, - снял я его с плеча.
Хорошо хоть, что тот на ремне: так нести легче.
-Что?! Откуда у нее портфель? Елена, откуда у тебя портфель? Отвечай, когда тебя спрашивают!
Хулиганка потупилась:
-Я, если по дороге иду, всегда под ноги смотрю. Как увижу монетку – подбираю. Недавно целых пятьдесят копеек сразу нашла. Я сама себе купила портфель на эти деньги, и не надо Вову ругать. У меня еще рубль восемьдесят две копейки осталось, хочешь, я тебе их отдам? Только я все равно учиться хочу со всеми. А Вова мне помогает, он хороший друг.
Хозяйка, махнув в отчаянье рукой, ушла, по всей видимости, на кухню, громко бурча:
-Вырастила вас на свою голову. Да пусть, бестолочь, делает, что хочет! Господи, за что же мне такое наказание?! Все, надо будет сказать Валере, пусть ее выпорет, хватит цацкаться.
Хорошо, что ее слышал только я. Иногда есть явное преимущество глухих перед слышащими: лишний раз не обидишься и не огорчишься, - стоит себе, бяка ехидная, и гордо улыбается: «Видишь, я своего добилась». А что ее наверняка сегодня наказывать будут, даже и не подозревает.
-Вова, ты еще здесь? – донесся голос Веры Дмитриевны.
-Да, извините, уже ухожу, - схватил я свою кепку.
-Какой там ухожу! – вышла к нам хозяйка с полотенцем в руках, - Живо руки мыть и ужинать. Отец придет, будем решать, что с вами с обоими делать.
Я уже успел доесть вкуснющую рыбу розового цвета, и даже принялся за чай с пирожным, когда вернулся глава семьи. По его взгляду было сразу ясно: выгонит, и не будет у меня больше почти что семейных субботних вечеров и прогулок по лесу. А все из–за этой дуры! Тот, пока я мучился страхами, минутку постоял, одаривая всех взглядом василиска (Зверь такой был, я в книжке про него читал. Правда, его уже давненько зачем–то истребили), затем повернулся к раковине, и стал яростно мыть под раковиной руки:
-Что у нас сегодня на ужин?
-Кета, - пожала плечами Вера Дмитриевна, - Ты что, со своими папиросами уже совсем запаха не чувствуешь? – и открыла крышку сковородки, - Сам же ее покупал.
-Я знаю, что я покупал, а что – нет! – вспылил тот, - И все я чувствую! Только вот не знаю, что со всем этим делать, - и устало плюхнулся на соседний со мной стул, - Веркун, накладывай уже свою рыбу. Ох, ребята, ребята. Что же мне с вами делать? Верочка, плесни еще водочки, как обычно.
-Ах да, совсем я с этой суетой… - подала хозяйка ему полный стакан.
Я вспомнил свое детское ощущение от этой дряни. Меня аж передернуло.
-Ты это чего? – закусил рыбой тот, - Пирожное не нравится?
Я взял и сдуру рассказал тот мой давний случай из жизни. Все посмеялись, даже Ленка, зараза этакая. Как я ни старался прятать губы, она все равно углядела. Хозяин хмыкнул:
-Хороший у тебя стаж, выходит. Это сколько – шесть – семь лет уже получается? Про чай не забывай, что ты в кружку-то так вцепился? Не отберем же. А я пока эту, как ты говоришь, гадость намахну. При моей язве это полезно: прижигает. Но пока у тебя язвы нет – даже и пробовать не смей: самолично ремнем выдеру.
-Что значит «ремнем выдеру»? Я не совсем понял, - робко посмотрел я на Ленку: может, хоть она знает.
-Тебя что, по заднице никогда ремнем не били?
-По заднице? – попытался я припомнить что-то подобное, - Нет. По лицу – били, по ребрам били, по животу еще, я тогда даже дышать совсем не мог. А что, по заднице – это больно? – и ущипнул я себя что есть силы за пятую точку, - Да ну, ерунда просто. Или ремнем больнее?
Тот так грустно посмотрел на меня, что мне стало не просто неудобно, а так, что хоть на месте провались. И что я опять не так сказал? Быстро допив свой чай, и поблагодарив за угощение, я поспешно, чтобы не смотреть никому в глаза, поплелся к выходу.
-Ты это куда? – остановил меня Валерий Дмитриевич.
-Я? В интернат, спать. Мне еще домашнее задание сделать надо.
-Пока остаешься здесь. Лена, хватай свой портфель и дуй в гостиную, - и хозяин сам подул на чашку, - Будете вместе уроки делать. Вова, а твоя сумка где?
-В интернате, в комнате, - неопределенно указал я направление.
-Ладно, - махнул тот рукой, - Тебе сколько тетрадок нужно?
-Сегодня четыре урока было, кроме построения.
-Все, идите, сейчас принесу. Задания–то хоть помнишь?
-Зачем? – пожал я плечами, - Они же у нас с Леной одинаковые.
-А, ну да. Идите уже, елки – палки.
Едва мы разложили учебники, как вошел директор:
-На тебе тетради, - подал он мне сразу целую стопку, - а вот ручка. Если все толково сделаете – подарю.
Я с жадностью вцепился в нее: страшно удобная же вещь! Раз в неделю в нее чернила налил – и пиши себе. Ленка сегодня весь день такой же писала, а я то и дело своим пером дурацким в непроливайку тыкал. Ей даже промокашкой пользоваться почти не надо было: дописала задание, и уже почти все высохло. А у меня – одно перышко на ручке подогнулось, вечно кляксы ставлю из–за этого, вот затем и получаю трояки за чистописание. А где мне прикажете новое перо взять? Не позориться же, не у Ленки просить. Мне кажется, что с этой волшебной ручкой у меня даже почерк улучшился: просто загляденье одно. Лариса Петровна, наш учитель по русскому, надеюсь, на сей раз будет довольна. А то вечно как что не по нее – сразу линейкой по рукам бьет. То не так написал, то, когда ее слушаешь, руки не так держишь. Но я ни разу не жаловался на нее Валерию Дмитриевичу: может, она тоже в свое время родителей потеряла. Хотя не исключено, что сам к постоянным побоям привык: не припомню ни одной недели, чтобы мне от кого–нибудь, да не доставалось.
Лена, к моему удивлению, в математике оказалась несколько туповатой. И как же она там вышивает, когда там тоже стежки считать надо? Хотя, может, она просто за лето забыла все? Но все-таки с моей скромной помощью она почти сама все решила, и теперь сидит гордая, глазками по сторонам стреляет.
-Вот, папа, - подала она директору свои тетради.
Я, соответственно, на всякий пожарный протянул свои. Тот все внимательно просмотрел, затем усмехнулся:
-Вова, ручка твоя. Так держать.
-Спасибо большое, Валерий Дмитриевич! – привстал я, любуясь подарком.
-Да что там! – отмахнулся тот, - Все, всем умываться и спать. Володя, а ты, пока там Ленка зубы драит, останься со мной, разговор есть. Елена, кыш отсель!
Та испуганной мышкой шмыгнула за дверь. Я же почему-то даже ничуть не испугался: выгонит так выгонит, зато хоть ручка у меня на память останется. И – Ленка. Дмитрий Иванович вон говорит, что глупо на судьбу жаловаться, особенно когда у тебя ее еще нет. Прав он, наверное: моя увечность – это еще не судьба, а так, первая ступенька.
-Итак, - почесал рукавом нос хозяин, - с завтрашнего утра ты каждый день со мной будешь заниматься физкультурой. А теперь покажи, что ты можешь. Сначала – приседания.
Присесть у меня получилось всего пару раз. Вернее, присесть – три, а вот встать – два. Отжаться от пола – вообще ни разу: застыл на полпути, как мумия, уже и не в силах двинуться дальше. Левая рука подкашивается, и все тут. Нога-то совсем не мешает: закинул ее на правую, и пусть она там лежит спокойненько. Зато мой пресс его приятно удивил: аж девятнадцать раз, и это с закинутыми за голову руками. А чего тут удивляться? Когда я хожу, кроме правой ноги он у меня, наверное, только полноценно и работает. Если бы не он, наверняка давно бы уже пополам сложился.
Вот такой у меня первый денек третьего класса получился. Зато под чутким руководством неумолимого директора к шестому классу я отжимался на одной руке уже двадцать пять раз, а на двух – и вовсе за тридцать. Но: все равно я оставался хромоногим и кособоким, а рот, тот и вовсе не исправишь: одна половинка висит почти безжизненно, сколько не болтай. Разве что слюна из уголка от усердия время от времени течет. Заметил – хорошо, вытерся, не почувствовал – не скажу, что стыдно, но все же перед людьми неудобно. Ленка даже специально со мной местами поменялась за партой, справа налево. Рокировочку устроила, неуемная. Как заметит мои слюни – тут же тайком их своим платочком вытирает. Ага, как будто этого никто не видит! Возится со мной, как с ребенком, а какой я ей ребенок? Я – сильный, и даже пусть всего на половину, но уже почти мужчина. Но, несмотря на эту чрезмерную заботу, если я ее долго не вижу, скучаю. Оттого самое страшное время года для меня – лето: летом, в каникулы, Валерий Дмитриевич с семьей уезжает на целый месяц на юг, в Минеральные воды, язву подлечить, а затем еще и на Черное море отправляются, загорать да купаться. Мне же остается одно: рисовать, заниматься физкультурой, и бродить по лесу. Кстати, не самое глупое занятие: я давеча впервые понял, что деревья – они живые. Я увидел в них душу, понимаете? Это у человека может не быть души, а у деревьев – обязательно присутствует. Представьте себе: ты просто сидишь под ним, но прекрасно чувствуешь каждый его корешок, каждый его нерв, и даже, возможно, угадываешь его мысли. О чем оно там в своей высоте шумит? Что своими ветвями рассказать пытается? Не знаю. Был бы у них язык жестов, как у Ленки, наверняка бы понял. А так – не понимаю, и поэтому всего лишь их рисую, и нам с деревьями это нравится. К тому же благодаря физическим упражнениям я научился прямо на лету ловить мух. Сидящих-то и дурак поймать сумеет, а вот когда она в полете – совсем другое дело: здесь необходимы молниеносная реакция и верный глаз. Хвать ее – и к уху прижимаешь. Жужжит там, бедная, в кулаке, на волю просится. Но я ее языка тоже не понимаю, и поэтому просто раскрываю ладонь и отпускаю ее на свободу. Кому же взаперти жить охота? А уж умирать – тем более.
Это лето выдалось несколько неожиданным: как-то, после очередной физзарядки Валерий Дмитриевич, вытирая пот со лба, спросил:
-На море хочешь?
Я молчал, не зная, что сказать. К чему он это спросил? Но явно не издевается, он – добрый на самом деле, хоть и грозно порой выглядит.
-Вова, ты меня слышишь?
-Слышу, - отозвался я, - Наверное, хочу, только какой смысл хотеть?
-Да ты, брат, так скоро философом станешь, - усмехнулся тот, - Смысл ему подавай. Так поедешь с нами или нет?
-Куда?
-Я же сказал: на юг! – кинул он мне полотенце.
-У меня же денег нет. Шесть рублей вот накопил, но я на них холсты и краски хотел купить. Кисти еще новые надо. Нет, не поеду, - решительно отказался я, - Как говорится, по одежке протягивай ножки. Я уж лучше здесь порисую.
-Ты не понял, - покачал головой директор, - Я тебе обмен предлагаю. Я оплачиваю проезд и все такое прочее, а ты покупаешь свой холст с маслом, и делаешь из этого бутерброда портрет Ленки. По рукам?
Ничего себе… Ленку? Маслом?! Да у меня пока ее портреты даже пастелью не всегда хорошо получаются, а тут – маслом. Но поехать на юг… Может, все же рискнуть? На юге – там море, там тепло и пальмы, это же просто сказка, а не жизнь. Наверное. Однако сомнение в собственных силах все же берут верх:
-Я маслом пока только цветы рисовал, - машу я головой, - И то – на картоне. Не смогу я Ленку, наверное.
-Сможешь – сможешь, - похлопал меня он по плечу, - видел я, как ты рисуешь. Извини, что подсмотрел. Зашел к тебе как-то, а тебя нет. И картины на столе стопкой лежат, вот я и посмотрел. Не сердишься? Кстати, - тут же перебил он меня, - Ты почему в комнате плохо прибираешься? Почему кругом бардак? Одеяло не отбито, на подоконнике – пыль. Сколько тебя порядку учить можно?
Да вытирал я пыль в своей каморке, вчера только вытирал. И подоконник тоже протер, точно помню. А что там протирать, если он длиной максимум сантиметров тридцать, а само окно – как щель амбразуры? Но за эту комнатку я доброго человека директора никогда не забуду: впервые в жизни у меня своя собственная комната, даже со столиком. Хозяева хотели было нормальный письменный стол поставить, но тогда бы пришлось кровать от печки отодвигать, а, как я уже упоминал, спина у меня постоянно мерзнет. Пришлось ограничиться маленьким, журнальным, но все же – своим. И – ничего–то шкерить ни от кого не надо, хоть бутерброд на целый день оставь на столе – никто не возьмет. Сперва–то я все прятал по привычке, даже и местечко для своей нычки нашел под самым подоконником, но вскоре прятать продукты надоело: и так всего завались. Так что как стырил я три банки тушенки, да сгущенки у Валерия Дмитриевича, так они там и стоят. Хотел было вернуть, да неудобно: скажут еще, что я – вор, а я не такой, просто жизнь меня научила прибирать все, что плохо лежит. Уже, считай, полтора года, как я у них тут живу, а толку от меня никакого: ем, сплю, с Ленкой уроками занимаюсь. Вот, пожалуй, и все. Разве что дрова для печки зимой без устали таскаю, да уголь еще из котельной. Иногда в баню еще ходим с Валерием Дмитриевичем, он меня научил, как правильно париться надо. Теперь говорит, что я – молодец, все по науке делаю. Сидим затем с ним, квас пьем. Но это же все – в собственное удовольствие. Для них-то самих я так ничего и не сделал. Все, решено: нарисую я Ленку, в лепешку разобьюсь, но нарисую.
-По рукам, - протянул я ладонь, - Только пусть она не егозит, как всегда, а то опять ничего толком не получится.
-Вот и славно, - одобрительно улыбнулся Валерий Дмитриевич, - Собирайся потихоньку, послезавтра с утра выезжаем. Много с собой не бери: если что, на месте купим. Возьми трусы там, майку, щетку зубную да полотенце. Что тебе еще там надо?
-Тетрадку, наверное, еще возьму с карандашами, - беспомощно оглянулся на свою тумбочку я, - А ватман с акварельными красками можно?
-Псих ты, Вова, - погладил он меня по голове, - А рисовать как будешь? Или ватман этот свой мне на спину положишь?
-Понял, - кивнул я, - Все сделаю так, как Вы сказали.
Перелет я запомнил плохо: меня вовсю тошнило. Утешало лишь, что Ленке тоже явно было неважно. Так мы и сидели со специальными бумажными пакетиками в руках рядом друг с другом, тщетно силясь выдавить из себя еще хотя бы капельку. Мне было страшно стыдно, но стюардесса, забрав у нас пакеты, лишь улыбнулась Валерию Дмитриевичу:
-Славные у Вас дети. Вы не волнуйтесь, минут через сорок мы уже приземляемся. Им по сколько лет?
-По двенадцать.
-Двойняшки? Ой, какая прелесть! – выкинув пакетики в контейнер, всплеснула она руками, - Я тоже о двойняшках мечтаю. Вам коньяк принести? А Вам, женщина, что подать? – нагнулась она к Вере Дмитриевне.
-Вино. Красное сухое, - отчего-то раздраженно ответила та.
Ничего не поняв в ситуации, я решил не забивать себе голову чепухой, и мы с Ленкой, совершенно опустошенные, принялись разгадывать кроссворд. Видимо, мы настолько жарко спорили, что бортпроводница, видя, что мы жестикулируем, по всей видимости, подумала, что это мы ее так зовем, метнулась к нам, но потом вдруг все поняла и отошла, покачивая головой. Мучительный вышел перелет, зато я летел в настоящем самолете, будет теперь чем перед одноклассниками похвастаться.
Нет, товарищи, пальмы в оранжерее дендропарка я, конечно, видел, но ведь там они растут в теплице, а не на клумбе, не под этим чудовищно распахнутым небом! И запах от них какой–то не такой, ненормальный, дурной, пьянящий. Все тут, на юге, неправильное, неестественное. Не может такое расти прямо в земле! Почему? Потому что не может! Не должно оно. Но – растет. Я даже листья на всякий случай пощупал. Черти полосатые, живые. Да, из–за одного этого и эту болтанку в самолете пережить. До автобуса оставалось еще больше часа, и Валерий Дмитриевич отправился за напитками. Себе и жене он купил пива, нам же с Ленкой – по целой бутылке лимонада.
-Пап, а можно мы погуляем? – взяла меня под руку эта егоза.
-Можно, - отхлебнул тот из горлышка, - Только давай сначала часы сверим. На твоих сколько?
-Два пятьдесят две, - посмотрела та на часики.
Хорошие у нее часы, красивые. Золотые, наверное. Хотя, может, и просто позолоченные. Вряд ли обычная латунь: очень уж изящные.
-Неправильно, - строго посмотрел на нее отец, - Сейчас двенадцать пятьдесят две. Часы переведи, и чтобы ровно в тринадцать тридцать были здесь, ясно?
-Так точно, папа.
Вроде бы и смотреть-то не на что, но я все равно, как пятилетний пацан, разинув рот, глазел на эти платаны с рододендронами. Дикарь, как есть – дикарь. Я даже попытался было, чтобы не выглядеть олухом, смотреть только себе под ноги, но вдруг сама собой подвернулась удача: на аллее рядком сидели художники и рисовали окрестности. Горы они рисуют, видите ли. Воспользовавшись тем, что один из них отлучился, я, подмигнув Ленке, взялся за кисть. А что? Гуашью я уже рисовал: знаем, плавали. Хотя, признаться, плавать я не умею: не довелось как-то. Быть может, из-за этого я и обиделся на самого себя, и оттого эти прекрасные горы изобразил угрюмо, в жестких и холодных тонах.
-Мальчик, как тебя зовут? - тронул меня кто-то за плечо.
-Вова. И я – не мальчик, - отдернул плечо я.
-Вижу, ты уж извини. А что это ты тут делаешь?
-Рисую, - испугался я, что меня сейчас прогонят, и я не успею закончить, - Не мешайте, пожалуйста, мне еще минут пять осталось, и я уйду.
Крякнув, мужчина отошел, но недалеко. Терпеть не могу, когда за мной подсматривают. Одно дело – когда Ленка, я ее не стесняюсь, и совсем другое – когда совсем уж посторонние. Хотя: кто меня просил чужое место занимать? Никто. Может, я шедевр этому мужику, что за спиной стоит, испортил. Я с опаской на него покосился: лет двадцать, никак не меньше. К нему, как на грех, подошел еще один, и тоже в мою сторону смотрит. Ну не могу я в такой обстановке работать! Небрежно дорисовав, я бросил кисти в банку и поковылял к Ленке.
-Молодой человек! – остановил меня тот, что постарше, - Вы откуда?
-С Земли, - не хотелось мне отвечать ему, - Пойдем, Лен, все равно дорисовать не дадут.
Тот закашлялся, прижимая платок ко рту:
-Подождите минутку. Не могли бы Вы все–таки дописать? Мне, признаться, Ваш стиль понравился.
-Правда? – с осторожной надеждой посмотрел я в его бесцветные глаза.
-Правда.
-Тогда спасибо, - решаюсь я поработать еще, - Лен, сколько у нас там времени осталось?
-Семнадцать минут, - попорхала та пальчиками, взглянув на часы.
-Хорошо. Значит, семь минут у меня в запасе еще есть. Сейчас я им покажу, где раки зимуют. Ты со мной?
-Конечно, - улыбнулась она, - куда же я без тебя?
Я вложил, по-моему, в эти семь минут все, что видел и что чувствовал. Все, о чем думал и что переживал: свою обиду на красоту, и горькое сожаление, что, возможно, я ее больше никогда не увижу. Бедный ватман: ему, наверное, тоже было больно. Нанеся последний штрих, я прикрыл глаза:
-Все. Теперь – все. Фух. Я пойду, вы уж извините: пора.
Вот те на! В этом треволнении я встал не на ту ногу, и, естественно, упал, роняя все вокруг: и табуреточку, и мольберт с красками, да еще и себе, как потом оказалось, здоровенную шишку на лбу вырастил, да бровь рассек. Поднимали меня втроем. Голова гудела от соприкосновения с асфальтом, но разум упрямо твердил: «Вставай, вставай». Только вот шум в ушах встать мешает. Или это море уже так близко? Я спать хочу, и опять тошнит, как в самолете. Да, точно: что-то гудит. Не могу я идти, лучше полетаю. Естественно, на автобус мы опоздали. Сперва приехала «скорая», потом… Что же было потом? Неважно, что, но Ленкин отец нас как-то нашел. Тогда я уже мог сидеть, и даже порывался встать, но Валерий Дмитриевич присел рядом со мной на траву:
-Эк тебя угораздило.
-Я же не специально: нога подвернулась, вот и все. Что Вы смеетесь? Ну что Вы смеетесь?! Мне всю голову забинтовали, а Вы – смеетесь.
-Дурак ты, Вовка, - погладил он меня по голове, - Может, за это я тебя и люблю. Хороший ты дурак, настоящий. Понимаешь, есть поддельные дураки, которым сам черт не брат, а есть настоящие. Дальше продолжать?
-Не надо. Я – поддельный. Нет у меня братьев. Помогите мне встать, пожалуйста.
Прогоняя из глаз круги, я поднялся. Зря я, наверное, сюда прилетел. Не свое место в самолете занял просто, оттого и тошнило. Как всегда, выручила меня Леночка (Леночка?!). Странно, никогда еще ее так не называл. А тут вдруг само в сознании всплыло: и те пригорки, по которым она меня водила, и тот платочек подаренный, который я до сих пор храню. Даже не посморкался в него ни разу, хотя и болел неоднократно. Теплое такое чувство, понимаете?
-Вова, подержись за меня.
Так мы и стояли, полуобнявшись, пока взрослые не закончат свои разговоры. И о чем там разговаривать? Ехать же надо. Я – живой, и слава богу, а шишка пройдет. Так ведь нет: спорят о чем–то, пыхтя своими папиросами, да на меня искоса посматривают. В конце концов тот, что постарше, с явным удовольствием поднес мне мою мазню:
-Подпишись вот здесь, справа внизу. Я твою картину в нашем доме пионеров хочу повесить.
Что подписать? Где? Видимо, я на самом деле дурак, и ничегошеньки не понимаю. Ну и леший с ним: я видел, как это настоящие художники делают. Только вот что и как написать? И опять-таки леший с ним: нечего тут долго раздумывать. Желтой краской в углу я подписал: «Лена». Не «Ленин» же, в конце то концов, писать! Хвостик разве что у буквы «а» подкрутил, чтобы уж совсем не каждому встречному – поперечному понятно было.
-И что это значит? – удивился усатый, - Фамилия-то Ваша, молодой человек, какая? Не разберу.
-Павлов. Владимир Германович Павлов.
-Да? – приблизил он к своему обочкованному носу подпись, - Странно. Не похоже. Но – как хотите.
Валерий Дмитриевич тоже с любопытством взглянул на автограф. Затем, посмотрев мне в глаза, только хмыкнул и отошел. Лишь бы не обиделся, и за Ленку не испугался, а то у нас про мужчин и женщин в интернатском туалете такое рассказывают, что я только краснею. Но послушать все равно интересно. Да и на биологии про всякие там пестики – тычинки объясняют, как же тут не задуматься?
-Так, это мы выяснили, - записал очкастый что-то в бумажку. Наверное, мою фамилию, - Как я понял, ты в кружке занимаешься?
-Да, - кивнул я.
-Тогда мне еще фамилия и инициалы преподавателя нужны. Продиктуй, пожалуйста.
-Старовойтов Дмитрий Иванович.
-Что?! Димка?! – бросил карандаш тот, - Ты это, скажи, глаза у него еще такие, - раздвинул он веки, - как будто какает? И рост чуть повыше моего, так? – показал он сантиметров на пять выше своей головы.
-Примерно так. С бородой еще.
-Точно – Димка! – радостно хлопнул тот в ладоши, - Он еще в художественном училище пытался ее отращивать. Левитану все подражал: нравился он ему, кумир, можно сказать. Слушай, а ты его телефон мне не подскажешь?
-Не знаю я его телефона, - пожал я плечами, - Даже адреса, и того не знаю. На занятия хожу, и все. Чай еще вместе с ним пьем. Да, Левитана он любит, но утверждает, что он уже устарел. Он мне тут книжку одну показывал, про этих, как их… Забыл. Помню, Дали ему сейчас очень нравится.
-Дали? – поднял брови художник, - Вот бы уж никогда не подумал. Жалко, конечно, что ты телефона его не знаешь. Погоди, голубчик, на–ка тебе мои координаты, - безжалостно оторвал он от цельного листа ватмана небольшой кусок, нацарапав на нем что–то, - Передай ему, хорошо? Пусть позвонит, я буду ждать. Не подведешь?
Я засомневался, не зная, куда сунуть бумажку: в заднем кармане – измочалится, в переднем – вся изомнется, из нагрудного и вовсе потеряться может.
-Мне положить ее некуда. Не берусь обещать, но постараюсь сохранить.
Тот пфыркнул:
-Я сейчас, - и ушел.
Через минуту вернулся с то ли большим этюдником, то ли переносным мольбертом, и подал его мне:
-Там внутри бумага, гуашь и кисти. Положи мою записку вовнутрь, теперь точно не потеряешь. Рисуй, Володя. Коли дан тебе талант – рисуй. Извини, но мне с моими учениками работать надо, да и твои близкие уже, похоже, заждались. Удачи. Заглядывай, я каждый день здесь.
Я с благоговением принял из его рук деревянный чемоданчик. Ух ты, какая вещь! У Дмитрия Ивановича и то хуже. А тут – блестящие железки, светящееся сквозь лак дерево, просто роскошь.
-Это – тоже ему? – погладил я мольберт.
-Тебе это, в подарок, - усмехнулся тот, - Не посрами своего учителя. Надеюсь, еще свидимся, Павлов.
Я в недоумении накинул на плечо ремень, и только собрался было попрощаться и поблагодарить, но тому уже было не до меня: он уже вовсю жестикулировал, стоя рядом с одним из своих учеников. Не буду им мешать, просто немного подсмотрю. Студент высунул от усердия язык, и наносил один маленький мазок за другим. Я, забывшись, тоже высунул язык, и повторял его движения, пытаясь вобрать в себя его технику.
-Вова, - тронул меня за плечо Валерий Дмитриевич, - Ехать надо. Извини, конечно, но уже пора. Голова-то как?
-Хорошо, - с удивлением дотронулся я до лба, - и забыл даже. Давайте повязку снимем, а то вид у меня, наверное, совсем уж смешной.
-Как хочешь, - стал он разматывать бинт, и вдруг покачал головой, - Может, так и лучше, но вряд ли. Зеленки на тебя точно не пожалели.
Я робко взглянул на Ленку. Хихикает, зараза. Все, я обиделся. Ни слова больше ей не скажу, пусть так и знает. Оскорбившись до глубины души, я гордо отказался от ее помощи, и самостоятельно похромал вверх по склону. Злые все, только и делают, что надо мной смеются. Хотя, - укорил я себя, - врешь ты все, Вовка. Наоборот, добры все к тебе: и учителя, и директор, а этот странный художник даже вон что подарил. Опомнившись, я подошел к Лене:
-Я больше не сержусь, прости меня.
-И ты меня тоже, - и чмокнула в щечку.
Валерий Дмитриевич только зыркнул глазом, и начал нервно теребить ухо. И чего так беспокоиться? Может, мы с Ленкой даже поженимся, когда вырастем, я хорошим мужем буду. Деньги начну зарабатывать, а она пусть дома сидит, детей воспитывает. Разве что есть одна закавыка: дома нет, и не предвидится. Выпускники интерната рассказывали, что самое большое, на что еще можно рассчитывать – это комната в общаге, а так – просто тумбочка с койкой, и все. Не знаю: поживем – увидим. Хрущев вон обещал, что к восьмидесятому году мы все при коммунизме жить будем. Может, и не врет?
Вера Дмитриевна была просто в шоке, и это еще слабо сказано. Вот уж не знал, что обо мне кто-то будет так беспокоиться. Даже приятно: можно постоять, и пока тебя поглаживают и ощупывают, постонать от мнимой боли. Разве что глаз совсем заплывает, но это пустяки, не впервой ведь. Помнится, Сашка, мой сосед по парте, которого Ленка впоследствии столь бесцеремонно прогнала, во втором классе так саданул меня локтем, что надо мной весь интернат неделю ржал, пока синяк не прошел. Так что ничего страшного: говорят, на юге раны быстрее заживают. А уж синяки – тем более.
В пансионате меня поселили с двумя пацанами: один оказался аж из Омска, двое же других – из Москвы. Язвы желудка у них у всех, вот они лечиться и приехали. Синюшные все какие-то, квелые: поздоровались, познакомились, и снова мордой к стенке. Шахматы на столе стоят, а в них даже никто и не играет. Я предложил было сразиться, но они – в отказ, и чай жидкий – жидкий пьют, да бурдой непонятной это все заедают. Нет, все-таки благодаря Валерию Дмитриевичу у нас в интернате и то куда как лучше кормят. У моих же «опекунов» в соседнем корпусе отдельный двухкомнатный номер, может, - подумал я, насмотревшись на язвенных пацанов, - хоть там повеселее? Пойду-ка я туда, навещу их, узнаю, что там у них и как. Постучал в дверь – не открывают. Прислушался – тишина. Вздохнув, пошел прогуляться: не с этими же чудиками сидеть, а до отбоя, наверное, еще часа полтора – два. Жалко, что денег почти нет: сейчас бы что-нибудь перекусить.
-Вова! – замелькало у меня перед глазами, - А мы тебя везде ищем. Куда ты ушел?
-Я вас навестить хотел, - обрадовался я долгожданной, но внезапной встрече.
-Это хорошо. Кушать хочешь?
Желудок, зараза такая, предательски заурчал. Хорошо хоть, что Ленка не слышит, зато директор сразу все понял, и, улыбаясь, повел меня к источнику волшебного аромата. Я, конечно, слышал про шашлыки, даже в энциклопедии про них статью читал, но все равно не ожидал, что они так выглядят. Полагал, что это – абстрактные и бесформенные куски мяса на палке, а тут – очень даже аппетитно и симпатично. Наверное, завтра же нарисую шашлык на память. Взрослые пили красное вино, и мы с Ленкой тоже. Правда, нам его раза в четыре разбавили, но мне вкус все равно понравился, особенно когда оно с мясом. Зелень, в изобилии представленная на столе, признаюсь, мне пришлась не по вкусу, зато остальные уплетали ее за обе щеки. Фу, какая гадость! Трава вонючая, и все тут. То ли дело мясо, ах! Сочненькое такое, с дымком, даже и кусать его почти не надо. Я уже откинулся в изнеможении на спинку стула, но тут заиграла музыка. Однозначно что-то ихнее, народное, горское. Может, это и есть лезгинка? В круг перед музыкантами вышла местная пара: оба чернявые – чернявые и горбоносые. Красиво у них получается, зажигательно.
Тут вдруг Ленка потянула меня за рукав:
-Пойдем?
-Куда? – не понял я ее.
-Танцевать. Я с тобой танцевать хочу.
-Совсем сдурела? – отпрянул я, - Надо мной же все смеяться будут, да и ты тоже ритма не слышишь. Ты что? Я же не умею, какой из меня танцор?
-А ты делай, как тот, что с усами, а я буду, как та женщина, - и кивнула в сторону танцующих, - Я в том году с папой танцевала, у меня хорошо получилось. А ритм я по пальцам музыкантов вижу, мне большего и не надо. Пойдем, а? Ну пожалуйста!
Я робко поднялся. Если уж глухая девочка на танец приглашает, пусть даже и такого, как я, инвалида, как ей отказать? Я еще секунд десять посмотрел, как лихо отплясывает этот грузин (или – осетин, кто их разберет), с внутренним содроганием оторвался от стола, и вышел в круг. Хлопали все, даже музыканты, азартно напевая. Я и не подозревал, что Ленка так красиво двигаться умеет: у меня даже дух перехватило. Я тоже старался изо всех сил, но, если руками я размахивал вполне сносно, как тот горец, то левая нога все же подводила, и оттого я просто топтался на месте, лишь поворачиваясь вслед за партнершей. Короче, танец станцевать – это вам не три километра пройти. Ужас, и ничего больше. Весь взмокший, по окончании музыки я плюхнулся на стул, жадно глядя на стакан, в котором не осталось ни капли.
-Пить хочешь? – сочувственно наклонился ко мне Валерий Дмитриевич.
-О… Ох, кхе! Очень.
Выдув махом вновь приготовленный компотик, я искоса взглянул на порозовевшую Ленку:
-Я все правильно делал?
-Очень даже хорошо. Ты – настоящий джигит!
На том и закончился вечер, и мы разошлись: я – к себе в корпус, к этим болезненным, скучным чудикам, а они – к себе. Лена сказала, что у них в номере даже туалет с ванной есть. Везет же людям!
Назавтра мы с омичом встали раньше всех: все-таки разница во времени сказывается. Выяснилось, что его зовут Олег, и ему тоже двенадцать лет. Правда, в отличие от меня, он живет с родителями, и никаких бед, кроме язвы, у него никогда не случалось. Хотя, если вдуматься, у меня самого какие беды? Паралич? Да разве это – беда? Он же, в отличие от язвы, не болит. Разве вот глаз заплыл так, что я в умывалке чуть от зеркала не шарахнулся: кошмарище, а не зрелище. Благо Олег, сжалившись, дал мне на время поносить свои солнцезащитные очки, а то на люди выходить в таком виде, право слово, неудобно. Хорошо хоть, зеленку почти всю со лба отмыл. А так – вроде ничего получилось: ну, лицо слегка перекошено, но это у меня ведь всегда так. Главное – не забывать слюни в углу рта вовремя подтирать, которые так и норовят постоянно выбраться наружу. Олег на этом курорте был уже во второй раз, и оттого все тут знал, и поэтому сразу после чистки зубов потащил меня в столовку:
-Сегодня будет манная каша и компот. Давай быстренько перекусим прямо на кухне, и гулять пойдем?
-Давай. Только, знаешь, у меня к тебе еще одна просьба.
-Какая?
-Позировать мне будешь? – отчего-то захотелось мне опробовать вчерашний подарок не просто на природе, а на живом объекте.
-Чего?! – встал тот, как вкопанный.
-Того, блин! Мольберт мне вчера подарили, возле кровати стоит. Можно я тебя нарисую? Портрет, так сказать.
Тот выпучил глаза:
-Портрет?! Мой?
-Да твой, чей же еще. Сможешь с полчасика спокойно посидеть?
-Не вопрос. А ты потом мне его подаришь? – загорелись у него глаза.
-Тоже не вопрос, - поправил я очки, - Где тут твоя кухня, веди уже.
Это, конечно, не шашлык, но есть можно. Пресновато, но не подошвообразно, как у нас в интернате когда-то было. Наспех набив желудок, я поспешил проверить свой подарок: вчера некогда было. Вроде все нормально, и даже сверх того: кисточки – беличьи, мягонькие такие, упругонькие. Одно удовольствие такими рисовать. Ну что ж, рискнем. Набрав в чью-то пустую банку из-под варенья (вроде бы, вареньем из нее пахнет), воды из туалета, я забрал свое богатство и почапал со своим новоприобретенным другом туда, где вчера встретился с художниками: больно уж там место хорошее, душевное. И зачем только мы вчера этот автобус ждали? Минут десять хода, и все по ровной дорожке, да под уклон. На обратный путь, конечно, потратиться придется, но пейзаж стоит тех пяти копеек, которые я за проезд отдам. Какой там обещанные Олегу полчаса! Я испортил три листа ватмана, прежде чем добился удобоваримого результата. Олег даже успел дважды в кустики сбегать. И что у него за недержание такое? Я вон сижу, и ничего: терплю. Может, это у него из-за язвы? Но наконец и я не выдержал: зря, наверное, столько компота выпил. Возвратился – а там мой вчерашний даритель стоит, то на мою работу, то на Олежку поглядывает.
-Здравствуйте, - полупоклонился я.
-А, здравствуй, здравствуй. Знаешь, совсем даже неплохо. А что это за листы еще тут валяются? - подвинул он ногой забракованные наброски.
-Это так, - махнул я рукой, - неудачные варианты.
Тот поднял, посмотрел, и хмыкнул:
-И за сколько времени ты все это нарисовал?
-Не знаю, у меня часов нет, - как провинившийся, втянул я голову в плечи, - Олег, ты не в курсе, сколько мы здесь сидим?
-Час десять уже, - взглянул он на меня со злостью, - Мне уже совсем надоело, пойдем лучше обратно. Ты в шахматы играть умеешь?
-Немного.
-Стоп! – остановил меня художник, видя, что я уже намерился собираться, - Нормальные занятия длятся минимум полтора часа. Так что пусть твой друг пока посидит на скамеечке, а мы с тобой еще немного поработаем над твоими ляпами. Успеете еще в шахматы свои наиграться. Садись на свое место, а я рядом с тобой встану. Тебя же Володей зовут?
-Да. А Вас? – послушался я, и присел обратно.
-Я же тебе вчера бумажку давал, - удивился тот.
-Я в чужие бумаги не смотрю.
-И это правильно, - крякнув, закурил он, - Анатолий Борисович, прошу любить и жаловать. Теперь – к делу. Ты зачем вот здесь тень серым закрасил? – ткнул он пальцем, - Едишкина сила! Ты сголуба ее слегка сделай. Посмотри на него! Эй, парнишка, как там тебя?
-Олег я, - поднялся со скамейки мой сосед по палате.
-Садись обратно, - повелительно махнул сверху вниз рукой художник, - и туда, на горы, смотри. Видишь же: люди работают. Так, Вова: здесь надо чуточку подголубить, а здесь вот розового добавь. Олег, да не вертись же ты! На горы смотри, на горы! Ага, так. Ну что, Вова, сам убедился, что лицо сейчас ожило? – после моей десятиминутной борьбы с натурой спросил он, - Теперь главное: глаза, остальное сам доработаешь. А то они у тебя такие безжизненные, как будто перед тобой не человек, а зомби.
-Кто? – удивился я диковинному словцу.
-Зомби. Не знаешь таких?
-Не знаю, - прополоскал я кисточку.
-Зомби – это такие бывшие люди, у которых африканские колдуны душу украли. Вот и твой товарищ теперь тоже как зомби: надо ему искорку в глазах добавить, он сразу и оживет.
-Это как? – недоуменно посмотрел я на «зомби», - Покажите, пожалуйста.
-Хорошо, - выхватил он у меня из руки кисть, - На одном глазу показываю, второй сам доделывать будешь.
И – о чудо! Глаз начал на меня смотреть! Весело так, с юморком. Я осторожно подправил другой, боясь испортить всю картину.
-Ладно, на первый раз сойдет, - вновь закурив, присел рядом с Олегом художник, - Завтра приходи в это же самое время, и чтобы без опозданий, можешь даже раньше.
Что значит «сойдет»? Да я подобное разве что в музеях видел, да на репродукциях! Неужели я такое почти что сам один нарисовал? Счастье било через край:
-Я обязательно приду! Даже еще раньше, чем Ваше «раньше»! Олежка, помоги собраться, пожалуйста. Спасибо Вам, Анатолий Борисович.
Окрыленный успехом, я пешком (пешком!) долетел мухой до нашего корпуса. Олег, разумеется, иногда останавливался, поджидая меня, но нисколько, и даже ничуть не упрекал: видимо, понял, что кому-то – язва, а кому-то - паралич. Я слышал, даже выражение древнее такое есть: «Каждому – свое».
Оказывается, существует такая азартная игра: бадминтон. Интересная и увлекательная, разве что только бегать много приходится, а мне это, так сказать, несподножно. Олег, разумеется, выиграл, я же все три партии продул почти всухую. Обидно, конечно, но что тут поделаешь? Не ходит у меня левая нога, не ходит она – и все тут! Двигалась бы нормально – наверняка бы выиграл: удар у Олежки совсем слабый, просто я за воланчиком не успеваю.
Утро следующего дня было как утро, разве что с пальмами за окном. Странно, но я к ним уже даже привыкать начал. Странные они, конечно, многохвостые, но, похоже, они тоже живые, как и наши березки. Есть в них душа, точно есть: чувствую я. У меня даже маленький ритуал сложился: сразу после завтрака я рисовал горы и Ленку (Олегу позировать было неохота), на их фоне, ближе к обеду мы с Анатолием Борисовичем начинали обсуждать мою самодеятельность, которой я был постоянно недоволен до такой степени, что порой засиживался до самого ужина. Ленка моего упорства не понимала, и уже после третьего дня наотрез отказалась мне позировать: скучно ей, видите ли. А как я могу с ней разговаривать одной левой рукой? Понять-то меня, наверное, можно, разве что отвлекает от работы этот процесс. Особенно, когда она начинает жаловаться, что я ей мало внимания уделяю. Какой тут мало! Я с нее глаз не свожу, а ей все мало. Хотя, может именно благодаря ей я и заработал свои первые трудовые деньги: какой-то москвич шутки ради попросил его нарисовать, вот я и расстарался. Я его изобразил веселым и жизнерадостным, даже кошку на руках зачем-то подрисовал. И у обоих, и у кошки, и у ее хозяина, в глазах – веселые чертинки. По-моему, забавно вышло. Выведя напоследок внизу привычную загогулинку, я подозвал жертву эксперимента посмотреть:
-Спасибо Вам за долготерпение. Не обессудьте, что так долго, просто я еще ученик. Взгляните на работу, если хотите.
Признаюсь, я слегка тщеславен, но что же мне еще остается, когда добрых слов мне никто, кроме, пожалуй, Ленки, и не говорит? А этот бука стоит за спиной, и только молча дымит. Отшвырнув в сторону чинарик, щелкнул пальцами:
-Продай.
-Чего? – покосился я на него, как на сумасшедшего.
-Картину свою продай, понравилось мне. Пятерку даю.
Как это там? «В зобу дыханье сперло»? Еще раз окинув взглядом свое «творчество», я кинул кисти в банку:
-Учитель, может, за пять рублей и рисует. А я – ученик.
-Так что же тебе надо? – присел москвич возле меня на корточки, - Больше или меньше?
-Конечно, меньше. А это ничего, что я Вам кошку здесь нарисовал? Я, если что, и закрасить ее могу.
-Не надо, - рассмеялся тот, - У меня дома кот, нехай вдвоем поживут. Только он у меня черный, а у тебя – рыжий. На, бери, - протянул он мне пару рублей, - Теперь-то забрать могу?
-Конечно. Только сильно не сворачивайте, и тем более – не сгибайте: краска осыпаться может. Давайте я Вам помогу, Вы только здесь вот, с края, подержите. Нет, постойте! Здесь еще не совсем подсохло, - вгляделся я в лист, - Подождите, пожалуйста, еще минут пять. Потом вот так подожмете сверху пальцами, и все. Я в кустики сейчас, хорошо?
-Иди, коли надо, - наклонился он к картине, и вдруг посмотрел на меня.
Тьфу ты, ненавижу, когда на меня с такой жалостью смотрят! Мужик, наверное, спичек пять сломал, пока прикурил. Ну их, эти два рубля: заберу этого кошака себе, и пусть этот тип сытый сам себя потом жалеет, а не меня. Вернувшись после кустов, я остановился, не зная, как сказать ему о моем решении. Тот почесал сначала лоб, затем волосы, потом и вовсе под мышки залез. У него что, чесотка?
-Извини, что спрашиваю, - начал он скрести подбородок, - Тебя что, энцефалитный клещ укусил?
-Да нет, - отчего-то перестал я на него обижаться, - Паралич у меня, с детства это, - и отвернулся, чтобы не смотреть в его глаза.
Эти здоровые, они что, до самой старости меня жалеть будут? Так же никакая психика не выдержит. То ли дело Ленка с Валерием Дмитриевичем: им на мою болезнь наплевать, они в мою душу смотрят, а не на тело.
-Ты это, брат, ничего. Бывает. И не обижайся, что всего два рубля. Нет, не то сказал, прости. Ты каждый день здесь?
-Еще девять дней, - оторвался я от созерцания нарисованного кота.
-Моего соседа по номеру нарисуешь? Он сам из Норильска, Иваном зовут. Деньги у него есть, я знаю.
-Не надо мне денег, - озлобленно вытер вновь подтекшую слюну с лица я, - Пусть лучше масляные краски и два холста на подрамниках приносит, больше мне ничего не надо.
-И где он все это возьмет? – недоуменно посмотрел тот на меня, - Это же тебе не Москва. Ты сам-то, кстати, откуда?
-Из Свердловска. А где взять – так видите: вон мой учитель стоит, в нашу сторону смотрит, у него и спросите. Анатолий Борисович его зовут. Эх, и влетит же мне сейчас!
-За что это? – удивился тот.
-За то, что деньги у Вас взял.
Тот, крякнув, попрощался, забрал, бережно свернув, ватман, и пошел к учителю. Я лишь краем глаза робко посматривал в их сторону. Так, поздоровались, что-то обсуждают. О чем же они там говорят? Зря я пренебрег тогда Ленкиными уроками по чтению по губам, хотя видно сейчас плохо: в поле зрения только художник, да и то не всегда. После рукопожатия и перекура оба начали рассматривать мою мазню. Опять о чем-то побеседовали и разошлись в разные стороны. Москвич, похоже, к себе, а учитель направился, качая головой, в мою сторону. Ой, сейчас что-то будет! Я наклонил голову, делая вид, что просто мою кисти.
-Так, значит, халтурить начинаем?
-Он сам деньги предложил, - еще ниже склонился я, - Больше не буду.
-Будешь – будешь. Ладно, неплохая работа получилась, мне понравилось. Кошака-то где взял?
-Пошутить захотелось, - робко поднял я на него взгляд.
Нет, вроде не сердится. Стоит себе, улыбается. Признаться, раньше даже и не замечал, что у него зубы металлические.
-Тогда запомни: меньше, чем за трешку, такие работы не продавай, - похлопал он меня легонько по спине, - А если уж завтра маслом собрался писать – минимум червонец. Если есть у тебя дар – не разбрасывайся им понапрасну, за бесплатно. Может, кормиться потом от своей руки придется. Да, ты меня запомнил?
-Не понял.
-Я вернусь через час. Работай, - и ушел, помахивая сигаретой.
Ишь ты, запомнил я его. Может, и запомнил, но я ведь никогда еще по памяти не рисовал! Дрожащими руками я закрепил на мольберте лист. Сперва набросал карандашом, затем, исправив огрехи, положил этот дорогущий ватман с наброском на колени, и стал с него писать красками. Анатолия Борисовича я, даже не знамо отчего, стал изображать с каким-то ожесточением в душе, улыбающимся своими железными зубьями. Благо, серебрянка есть, так что можно и потренироваться. Блики от солнца немного добавим, полутон добавим от верхней губы, пусть у нас намек на оскал получится. Железный Феликс, а не Анатолий Борисович вышел, разве что без бородки. Небрежно дорисовав пейзаж, я принялся ковыряться кончиком кисти в зубе: вечно у меня там что-то застревает. Врачиха в интернате мне только в марте пломбу поставила, но та уже выпала, и зуб теперь от сладкого побаливает. Не хватало мне еще такие же железные зубы, как у Анатолия Борисовича, вставлять! Хотя… Лучше пусть уж будут железные, чем болят.
-Ну, ты надо мной и надругался, - вернулся тот, пристально осматривая мою работу, - И что мне с тобой делать? Теперь до самого ужина от меня не отвертишься. Сам-то свои ошибки видишь?
Я присмотрелся. Есть, разумеется, но вроде не так уж и много. Заново открыв баночки с красками, я принялся подправлять. Сперва – прическу, затем – уши. Уголки губ у него тоже, оказывается, совсем другие, ехидноватые. Как оказалось, просидели мы почти до самого вечера, а я только и делал, что мягонько подправлял модель, посматривая на ее ухмыляющуюся физиономию. И, наконец, бросил кисти в банку:
-Все! Больше ничего не вижу: глаз уже совсем замылился. Извините.
Тот подошел, постоял, почесал нос, затем отошел подальше. И вновь приблизился, хмыкая:
-Почти хорошо. Удовлетворительно. Завтра – как всегда. Рисунок твой я забираю, завтра посмотрю, при свете, а то уже темнеет. Что ты расселся? Есть-то что, совсем не хочешь? Пошли в кафе, художнище мелкотравчатое, а то у меня от твоих экзерсисов совсем живот подвело, - и, самостоятельно сложив этюдник, накинул его на плечо, - Пошли, я угощаю.
Я поплелся следом. И с чего это я у него мелкотравчатый? Не очень-то я эту траву и люблю. Хотя помнится, раньше, как только первая лебеда да крапива полезет, мы ее очень даже уважали: голод не тетка. Да, и куда это он меня ведет? Все в горку да в горку, уже и круги перед глазами поплыли. Так, вроде, наконец-то пришли. Я огляделся. И где тут кафе? «Столовая» же написано.
-На вывеску не смотри, - подмигнул тот, - Здесь так кормят, что пальчики оближешь. Это днем она простая столовая, а сейчас, вечером – клуб для избранных. Добро пожаловать, коллега, - нажал он коротко на звонок. Даже не позвонил, а так, тренькнул, - Хозяина Кен Лынь зовут, или что-то похожее: он китаец, сразу его узнаешь. Самый худой и высокий – это он. Остальные, кроме его жены, конечно – мы, вольные художники. Хотя и она вполне прилично рисует, только в своем, восточном стиле.
Дверь распахнулась, и в проеме показался кто-то уж совсем несуразный: руки чуть ли не до колен, глаза узкие, весь в белом, и в поварском колпаке.
-Знакомься, - подтолкнул меня ко входу новый учитель, - это как раз он и есть. Гена, это Володя, и у него талант. Что у нас сегодня на ужин?
-Сегодня вторник, а по вторникам у меня сами знаете, что. Не меняю я меню. Здравствуйте, - протянуло чудище в мою сторону свою граблю, - Идите за мной.
Я хотел было пожать его ладонь, но тот уже обернулся к нам спиной и потопал по ступенькам вниз. До чего же я не люблю крутые ступеньки! Подниматься, и то легче. А тут – нога слегка задумалась, и лети вниз кувырком. Ничего себе у них обстановочка! Нет, конечно, столы как столы, и все прочее вполне стандартно, но зачем-то красные фонари развешаны рядом с люстрами, да еще и светятся. Нет, чтобы просто свет включить, так этот китаец, похоже, в каждый фонарь по свечке поставил. Экзотика, ничего не скажешь, я на картинках похожее видел. Само помещение было небольшим: всего-то на четыре стола. За двумя из них сидели уже знакомые студенты Анатолия Борисовича, еще один занимали люди постарше, каждый из которых вежливо поздоровался, приподнимаясь с места. Студенты курили трубки и зачем-то ковыряли в своих тарелках кисточками. Потом я увидел и вовсе немыслимое, несуразное: они этими кисточками ели! Что конкретно – не видать, но зачем же кисти-то портить! Ненормальные они, эти художники, сто процентов. Вскоре нам принесли по плошке с лапшой, перемешанной с продолговатой зеленью, а рядом положили по паре палочек. Хорошо, осмелюсь-таки спросить:
-А ложки где тут брать?
-Вот они, - и защелкал зажатыми между пальцами палочками, как кастаньетами, - Учись, студент, покуда я живой.
И – начал брать еду этими палками! Так, значит, у тех студентов в руках тоже не кисточки? Дурдом какой-то! На кой черт есть палками, когда ложки с вилками давно придуманы? Я попробовал было зацеплять лапшу одной рукой, подражая преподавателю, но все падало обратно. Попробовал эти треклятые палки взять двумя руками – та же история. Тот и не думал меня жалеть, только хмыкал:
-Для художника ловкость рук просто необходима, так что тренируйся. Вот посмотри, как надо делать, - и вновь защелкал палочками.
Я вспомнил все бранные слова, которые знал, пока вылавливал эти верткие продукты из тарелки. Хотя, признаться, к концу трапезы стало что-то получаться: всего лишь один раз уронил нечто зеленое на стол, остальное же удалось доставить по назначению.
-А с бульоном как? Тоже этими Вашими палками его есть?
-Хочешь – выпей через край, - фыркнул тот, - не хочешь – будем ждать второго.
Нет уж, я с детдома ничего на столе никогда не оставляю. Выхлебав жидкость до донышка, поинтересовался:
-А из чего суп-то был?
-Лапша, ростки папоротника, морепродукты, - вытер он салфеткой рот, - Травы еще есть, но я не помню, как они называются. Ну, как, понравилось?
-Вроде вкусно, только непривычно, - невесть зачем понюхал я пустую тарелку.
Какая-то нерусская женщина, поклонившись, забрала у нас плошки, и через минуту принесла новые. Тут понятнее: на плов похоже, разве что опять с загадочными ингредиентами. Заодним еще и палочки поменяла на новые. Вроде бы такие же, - повертел я их в пальцах, - Зачем менять, если просто помыть можно? Хотя: кто их, китайцев, разберет: не исключено, что положено так. Так, посмотрим, это у нас явно рис. С зеленью и еще чем-то желтым, зато с мясом. Или это и не мясо вовсе? Будем надеяться, что мясо. После салата с хвостиками (от которого я спервоначала вознамерился наотрез отказаться: уж больно они мне сперматозоидов, которых в книжке видел, напоминали), был чай. Вернее, чай был у меня, учитель же прихлебывал настоечку, порой посмеиваясь:
-Скажешь же: сперматозоиды! Проросшие зерна это, и они – полезные, жизнетворные. Хотя, сперматозоиды, конечно, тоже. О чем это я? Да, о жизни, конечно. Времени сейчас сколько?
-Нет у меня часов, - задрал я рукав рубашки.
-И у меня нет, забыл дома их сегодня. Кстати, если каждый день будешь учиться, да трудиться, через месяц точно свои часы у тебя будут.
Но вышло так, что часы я купил уже через неделю. Я рисовал женщин, детей, стариков, наделал кучу брака, выкидывал ненужное, и опять рисовал. Олег совсем махнул на меня рукой: «Сумасшедший, мол». С утра отжимается и приседает, пожрет потом – и сразу хвать за этюдник. Не вмещалось в его голове, зачем мне это нужно. А мне просто–напросто жизненно необходимы были часы. Где-то с четверть доходов у меня уходило на краски и бумагу, один раз даже холст пришлось покупать. Всего-то навсего за эту неделю я и успел две картины маслом написать, но не только я, но и сам Анатолий Борисович порой оставался доволен моими работами (кроме масла, разумеется: слабоват я пока в технике). Сейчас вспоминать совестно, но Валерия Дмитриевича с семьей я почти забросил, и рисовал с утра до вечера. Признаться, особенно раздражали подвыпившие мужики, которые часов в восемь, когда уже черти в животе царапаются, требуют изобразить их сразу и втроем. Зато они платили щедрее, и никогда не торговались. Что тут поделаешь? Я вновь доставал ватман, и, глядя в пламенеющий закат, рисовал их красные рожи.
Спасибо Ленке и ее подзатыльнику: я наконец-то опомнился.
-Ты что это с собой делаешь?! Минеральную воду не пьешь, в столовую не ходишь! – заругалась она пальчиками, - Меня так и вовсе забыл. Совесть-то есть?
-Где-то была, - покраснел я.
-То-то и оно, что была! – продолжала она возмущаться, - Папа с мамой уже места себе не находят, вот и пришлось мне самой к тебе идти. Что ты тут такого забыл?
Обидно-то как. Но – справедливо. Нельзя так с близкими тебе людьми поступать, злобно это, нечестно.
-Прости меня. Прости, правда, - было мне мучительно стыдно, - Учился я здесь, и это… Только ты уж никому не говори, пожалуйста.
-Чего?! – гневно раскрыла она глаза.
-Я тут деньги зарабатывал. Часы.
-Что часы?! – гневно закричала та руками.
-Часы хотел себе купить, - и потупился, - Забери эти деньги себе, больше никогда рисовать не буду. Виноват я, прости, - и протянул ей стопочку бумажек.
Плакали мои часики, а ведь уже целое состояние успел заработать за столь короткое время: аж сто шестьдесят три рубля. Но дружба все-таки дороже часов, ее не купишь:
-Возьми. Еще раз прости, нехорошо я поступил. Простишь?
-Это ты меня прости, - оттолкнула она деньги, - Давай я помогу тебе собраться, и пойдем вместе тебе часы выбирать. Сколько накопил-то?
-Сто шестьдесят три.
Та, хоть и никогда не умела свистеть, все же присвистнула:
-Правда? А мне тогда что-нибудь купишь?
-С радостью. Только часы у тебя ведь уже есть. А что купить-то?
-А я сама выберу. Пошли? – и подергала меня за рукав, лукаво улыбаясь.
Забросив все мое хозяйство ко мне в комнату, мы отправились бродить по городку. В самом центре мы нашли магазин с пугающей надписью «часы и ювелирные украшения». Ни разу в таких магазинах не был. Но Ленка безжалостно потянула меня за собой:
-Пошли, ты же обещал, не стой, как бука.
Вот ведь напасть! За прилавком стоит надменная продавщица, а я даже и не знаю, что делать. Ленка-то быстро во всем разобралась, и показала, что она хочет. Я пригляделся: ничего особенного. На мой взгляд, совершенно безвкусная серебряная брошка. Я поморщился и указал ей на кулончик в виде рыбки с красным глазком:
-Может, это лучше?
-Это же дорого! – воскликнула Ленка, но глаза у нее все же загорелись.
Чего ей дорого? Да на те деньги, что у меня есть, я с пяток таких могу купить. Главное, чтобы на часы хватило, а то я даже и не знаю, сколько они стоят. Анатолий Борисович говорил, что месяц надо работать, а я рисовал всего неделю.
-Тебе же нравится? – просто не мог я не купить ей подарок.
-Ну, нравится, - смутилась та, - Только тогда и цепочку еще надо.
-Выбирай, - и почти окончательно забыл о часах, - Вон их тут сколько. Только потом давай все-таки попробуем хоть что-нибудь мне подыскать, а?
Пока мы рассматривали витрину с часами, прошло неведомо сколько времени. Оказываются, они не такие уж и дорогие, можно даже вот эти купить. Или – вот эти? Тут к нам подошла эта, не постесняюсь сказать, бабища:
-Чего это вы тут? Здесь вам не проходной двор, а ну, выметайтесь!
Я сперва оторопел, но скоро взял себя в руки:
-Товарищ, я себе часы выбираю, а моей девушке мы подарок уже выбрали.
-Да?! – взвилась та, - А деньги у вас, сопляков, есть? И сколько вам лет вообще? Вы хоть совершеннолетние?
Хорошо, что Ленка ее губ не видела: представляю, что бы она здесь устроила. Да, мы еще почти что дети, но деньги-то настоящие! И я еще не встречал никого, кто бы от них отказывался. Я достал свою разношерстную пачку:
-Вот.
Та недоверчиво посмотрела:
-Не краденные?
-Нет. Я – художник, на аллее рисую. Не верите – могу и Вас прямо сейчас нарисовать. За один только совет, какие часы мне выбрать.
-Так Вы тот самый хромоногий мальчик? Извините, пожалуйста, не поняла сразу, - и продавщица прижала руки к своей необъятной груди, - А правда, что меня нарисуете?
Да уж, нечасто меня на «Вы» величают. И не просто за то, что ты высокий или бородатый, а за то, что ты сам из себя представляешь. И просят с таким взглядом взрослые, по-моему, тоже чуть ли не впервые, если, конечно, всяких мелочей не считать.
-Хорошо, нарисую, - польщено улыбнулся я, - Только бумагу мне с карандашом дайте, пожалуйста. И – не смотрите на меня: пусть моя подруга выбирает часы, а Вы пока упакуйте ее покупки. Еще раз: на меня – не отвлекаться! Я хочу изобразить Вас такой, какая Вы есть. Все понятно?
Та, закивав головой, усадила меня за столик и предоставила необходимое, сама же, положив в пакетик Ленкино добро, принялась выбирать с ней напару часы. И как они друг дружку понимают? Неведомо: женщины, одним словом. Продавщицу я изобразил на самом деле такой, какая она есть, разве что чуть более счастливой, но для этого же ничего особого и не надо? Легкий лукавый поворот головы, намек на улыбку, и – никаких морщин. Минут через десять рисунок был готов. Халтура, конечно, как говорит Анатолий Борисович, но плеваться от отвращения не хочется. Сойдет.
Подойдя к прилавку, я положил листок изображением вниз:
-У меня готово. А у вас?
-В квартире газ! – показала язык Ленка.
Что за вредина? Пользуется тем, что ее никто не слышит, вот и безобразничает. Даже слегка обидно.
-Что выбрали-то? – посмотрел я на блестящее, манящее, тикающее все такое, богатство под стеклом.
-Так, тут сам смотри: мне понравились вот эти, вот эти, и вот эти, - ткнула она пальчиком, - Да не туда смотришь! Левее смотри.
-Ты что, с ума сошла?! – увидел я цену, - Это же бешеных денег стоит! Нет, я не согласен.
-Вова, у тебя же на них денег все равно хватит, а мне подарок купишь потом, когда сможешь.
-Пожалуйста, возьмите, - протянул я рисунок продавщице, смущенно стоявшей возле прилавка. Может, и не такая она уж и злая, - Не обессудьте, если что не так. Извольте даме подать ее подарок, а мне… Я выбираю вот эти часы.
Та всмотрелась в свое лицо, глядящее на нее с бумаги, и, вздохнув, отбила на кассе чек:
-Молодой человек, как же мне жаль, что Вы родились позже меня. Завидую я Вашей избраннице. Ремешок какой будете брать: металлический или кожаный?
-Металлический! – тут же запрыгала на месте «избранница».
-Кожаный. Извини, Лен, но у меня волосы на руке растут. Я как–то раз попросил у своего друга часы поносить, надо было, так очень больно дергается. Пришлось их в карман перекладывать. Лучше подскажи, какого цвета.
Та слегка надулась, но показала на то, что мне и самому нравилось. Очень даже хорошо: коричневый ремешок к желтому корпусу. Елки, я ведь даже и не посмотрел, из чего этот корпус сделан, и сколько в нем камней. Написано «Слава», так и пускай будет «Слава». Только вот рука у меня, видимо, слишком тонкая оказалась: часы болтаются.
-Извините, а не могли бы Вы еще одну дырочку проколоть? – продемонстрировал я продавщице вертлявость покупки.
-Возьмите женский такого же цвета, он поуже, - ответила та, не ведая, что меня очень даже оскорбляет. Да за такое мы в детдоме не то что темную устраивали, целую неделю эта козлина языкастая, да безмозглая, «семафорила» бы, да на «велосипеде» по ночам каталась.
Расплатившись, я чуть не вышиб со злости входную дверь: это же надо, мне, и женский ремешок предложить! Дура ты полная, и зря тебе твой портрет подарил!
-Вова, ты чего? – остановила меня Лена, - На меня обиделся, да? Что я такой дорогой подарок взяла, да? Хочешь, я его обратно верну?
-Дурочка ты, - взял я ее за руку, - Прямо как та продавщица.
-Это почему?!
-Она же мне женский браслет предложила взять, ты что, не видела?
-Нет, - прыснула та.
Чем мне нравятся глухонемые, так это не в последнюю очередь тем, что они нисколько не стесняются выражать самым естественным образом свои эмоции. К примеру, сейчас Ленка расхохоталась на всю улицу, а ведь никакой слышащий себе этого никогда себе не позволит, в себе все копить будет.
-Женский?! Тебе?! – продолжала заливаться та.
Даже неудобно стало как-то перед прохожими.
-Да мне, мне. Успокойся ты, лучше скажи, где шило толстое взять, чтобы дырку новую проколоть.
Та, по-прежнему хихикая, вновь подхватила меня под локоть, припрыгивая:
-Здесь по дороге скоро ремонт обуви будет, тебе подойдет?
-Да отпусти ты меня, лягушка! Мне же не обувь нужна. Ты русский язык понимаешь? Дырдочка мне в ремешке нужна, чтобы часы не болтались.
-Сам дурак, - оттолкнула она меня, - Там бы тебе дырку и прокололи, - и пошла отдельно, бодро размахивая руками.
Я сначала-то поспевал, но потом совсем устал, и сел прямо на асфальт. Пот у меня мешался со слезами, и все это вместе – с треклятыми слюнями, которые я вечно забываю подтирать.
-Молодой человек, вам что, плохо? – наклонился ко мне участливо мужчина в очках.
-Угм, - выдохнул я.
-Могу чем-то помочь?
Вот чего - чего, но такого появления Ленки я никак не ожидал. Она лупила что есть сил ни в чем неповинного мужчину своей сумочкой, выкрикивая: «Гы –Мы!». Тот, озираясь, поспешно, чуть ли не бегом, скрылся. Ленка присела рядом со мной на тротуар:
-Он тебя обидеть хотел? Обидел?
-Наоборот, Лен. Зря ты с ним так.
-А как я была должна?! Ты сидишь, плачешь, а тут этот… Этот вот, - неопределенно махнула она рукой.
-Если честно, то я из-за тебя плакал, - признался я.
Та сомкнула пальцы рук и, естественно, замолчала. Долго молчала, я даже на пальму смотреть устал, что прямо передо мной растет.
-Вова, прости. Я тебя больше никогда не брошу, - обняла меня моя спутница, - Только не плачь больше, пожалуйста.
Ага, не плачь. У самой глаза на мокром месте. Что про нас прохожие-то подумают? Сидят на асфальте два зареванных психа, и пальцами машут. Наверное, то еще зрелище.
-Пойдем, - поднял я ее, - Я тебя домой провожу.
-Пойдем. Нет! Не пойдем. Сначала дырочку тебе сделаем, всего-то метров пятьдесят до мастерской осталось.
Сейчас это звучит несколько вульгарно, но вскоре моему ремешку и дырочку, и обрезание сделали, и я этому искренне радовался: настоящие мужские часы, заработанные честным трудом. Просто налюбоваться на них не мог, даже, наверное, каждую минуту на них поглядывал.
-Ты куда-то спешишь? – надоело, видимо, Ленке мое любование.
-Я? Нет. Нет, спешу. Прости, совсем запутался. Ты к Гене пойдешь? – вдруг захотелось мне почувствовать себя настоящим джентльменом.
-Куда?
-Я тебя приглашаю, - робко взглянул я на нее, - Кафе есть такое, там красиво, фонари под потолком висят со свечками внутри. Художники там собираются, чай китайский пить и все такое прочее.
Та, склонив голову, внимательно посмотрела мне в глаза:
-Вова, нас же не пустят.
-Нас с тобой обязательно пустят. Пошли.
И вправду: Гена, или как его там, гостеприимно распахнул перед нами двери, а когда я сказал «Ни хао » (несколько фраз запомнил от студентов – китайцев, лет пять назад их у нас было пруд пруди), и вовсе расцвел, тоже поздоровался, и, то и дело оборачиваясь, повел нас за столик:
-Что будете кушать?
-У Вас же меню, - слегка смутился я.
Что делать, если я сам по себе впервые блюда заказываю?
-Все понял. Одно меню на двоих: два вам, пожалуй, будет чересчур. Пить что будете? – и смотрит пристально, с улыбочкой.
Лена настолько быстро начала объяснять, чего она хочет, что даже я при свете этих тусклых фонарей не все успел разобрать.
-Дама желает клюквенного морса. Или еще что-нибудь, на Ваш выбор. Мне – то же самое.
-Хорошо. Сейчас все будет, - и китаеза исчез, словно растворился в красноватом полумраке.
-Кто это такой? – занервничала Ленка.
-Хозяин всего этого, - покрутил я рукой.
-Врешь ты все. У нас социализм, и никаких хозяев у нас быть не может.
-Вот и ошибаешься. Ты пойми: он – готовит, я – рисую, - развивал я теорию, - Все мы – хозяева своего дела. И в кого ты у меня такая глупая?
-И совсем-то я не глупая, - надулась та, - И не твоя совсем!
Тут подошла давешняя китаянка и поставила посередине стола блюдо с чем-то черным, перемешанным с желтым и зеленым. Возле каждого расположила по тарелке с палочками:
-Приятного аппетита.
-Подождите, пожалуйста! – остановил я ее, - А это что?
-Гриб. Деревянный гриб и еда вкусная, - и, поклонившись, еще раз пожелала приятного аппетита, и ушла.
Что за «деревянный гриб»? Даже пробовать страшно, настолько он черный. Ну не может вкусное быть черным! Вы что-нибудь вкусное черного цвета ели? Вот и я тоже нет. Разве что чернику можно упомянуть. Да и то: не такая уж она и черная, она иссиня. Так что опробуем сначала этот гриб на себе, а потом уже на Ленке. И я подхватил палочками это природное недоразумение. А что? Мяконько, жуется легко, слегка солоновато, но в меру. Всяко лучше, чем овсянка: и запах интересный, и вкус, как у черемухи, разве что во рту не вяжет.
-Я Вам соус принес, - протянул хозяин мне маленький кувшинчик, - Соевый. Только Вы его много не лейте, а то вкус перебьете. Как в России говорят, «палка о двух концах». Вам когда горячее подавать?
-Минут через пятнадцать - двадцать, - с опаской плеснул я в плошку коричневой жидкости.
Пару минут мы с Леной сидели молча. Она не понимала, как этими щепками есть, и просто ковырялась в своем блюде, я же молчал оттого, что даже сам себе не мог объяснить, зачем я ее сюда привел.
-Лен, это вот так надо делать, - взял я себя в руки, - Давай покажу. Берешь палочки вот так, - защелкал я, - и вот так поджимаешь. Да – да, именно так.
Хоть Ленка и оказалась хорошей ученицей, но мы не съели даже половины, когда вдруг на столе появилась огромаднейшая курица:
-Утка по - пекински, - подал нам Гена салфетки, - Кушайте на здоровье.
Какое тут здоровье?! Это же поросенок целый, а не утка, мне такое и за неделю, наверное, не съесть. Нож, к счастью, в наличии, а то совсем было бы непонятно, что со всем этим делать: не руками же ломать! Утка у них такая пекинская, блин! Распластав ее вдоль хребта, я спросил:
-Какую половину выбираешь?
-Вова, ты что, совсем с ума сошел? Я такое чудище ни в жизнь не съем.
-Знаешь, я тоже, - вновь с ужасом поглядел я на тушку, - Налей, пожалуйста, еще компотика. Может, хоть крылышко съешь? Или тебе ножку отрезать?
-Еще чего! – как всегда громко рассмеялась она, слегка шокировав соседей, - Отрежь мне лучше гузку, она вот там, сзади. Как хвост выглядит, только она короткая и треугольная.
Надо же такое: возле самой утиной попы место выбрать. Здесь лапы жирные и мясистые, запах такой привлекательный, а ей надпопие подавай. Вечно их, женщин, на что-то нехорошее тянет. Но, если уж она так хочет, так пусть ее. Отрезав этой мегакурице хвост, я положил его Лене:
-Это?
-Спасибо. Только давай его напополам. Смотри, как на сердечко похоже! - и нацелилась его резать, - Только для нас с тобой, одно на двоих.
-Тогда зачем же его есть?
Та, перетянувшись через стол, погладила меня по руке. Что она там говорила, я не помню, запомнил лишь то, что видел в вырезе ее майки. Что же она лифчик-то не носит?! Мамочки, пусть я и немного убогий, но все равно же ведь мужчина. А теперь передо мной эта полугузка – полусердечко, да еще и круги перед глазами плавают.
-Ты кушать-то будешь? Вова! – затеребила она меня за рукав.
-Что? – очнулся я.
-Вова, - впервые вслух произнесла она мое имя, - Ня, - и подвинула мне листочек, - Я правильно твое имя сказала? Я тренировалась, честное слово. Нет, отдай обратно мою бумажку.
Я вернул. Та, закусив губку, посмотрела на нее, потом пристально вглядевшись мне в глаза, отвернулась, и подпихнула обратно. Что же там такое написано? То гузку ей отрежь, то записку прочитай. Сказать-то что, нельзя? Как оказалось, ничего такого особенного не написано: обычные девчачьи причуды. «Я люблю тебя». И что тут такого? Может, и я ее тоже люблю, что же теперь так краснеть. Я вот до сих пор глаз от ее майки оторвать не могу, но нельзя же так вот сразу: «Люблю». Любовь, как пишут, это очень высокое чувство, и не каждому оно по силам. Это как - либо настоящему альпинисту на Джомолунгму забраться, или же простому человеку. Один – выдюжит, другой – нет. Я, наверное, обычный человек, и этой вершины боюсь, как бы красива она ни была.
-Лен, ты возьми себе это сердечко, точнее, гузку, целиком. Елки, совсем запутался. Ты возьми, а я посмотрю, как ты будешь его есть.
-Тогда я тоже не буду, - завернула та хвостик в салфетку, - Я его сохраню. Положу его в морозильник, и пусть он там вечно хранится. Отрежь мне крылышко.
-Тогда ты летать не сможешь, - опять некстати брякнул я.
-Смогу, - вновь взглянула она на завернутую гузку, - Ты же меня поддержишь? Я и не упаду.
-Так, - отложил я нож, - Сейчас забираем эту курицу и идем.
-Куда?!
-Да хоть куда. Я тебя именно такой нарисовать хочу. Пошли к третьему корпусу, там освещенная веранда есть. Холст у меня есть, краски есть, ты тоже есть. Пойдем, а? – охватил меня азарт, - Я тебя сейчас так увидел, как никто другой. Пойдешь? Сейчас по крылышку съедим и пойдем.
Все-таки я, по всей видимости, эгоист: уже солнце начало всходить, Ленка то и дело клевала носом, мне приходилось ее тормошить, отчего та послушно просыпалась. Наконец, выдохнув, я, робея, развернул к ней мольберт:
-Вроде все. Э, ты только руками не трогай! Масло же высохнуть должно! – прервал я ее порыв дотронуться до своего, пусть и нарисованного, носа.
-Я что, на самом деле такая красивая? – поднесла она ладонь ко рту.
-Хуже. Еще хуже. Знаешь, какую подпись я под своими работами ставлю? Ладно, понял, что не знаешь. Посмотри вот сюда, - показал я кистью.
-Лена?! Это слово – Лена?! Не люблю я тебя больше, так и знай!
И убежала, оставив меня в одиночестве с картиной. Надеясь, что она вернется, я просидел еще где-то с час (вернее, пятьдесят семь минут), но тут из корпуса начали выходить на завтрак ребята. Боже упаси, если кто увидит, что я девочку рисовал: засмеют.
Я проснулся от сильной пощечины:
-Ты что с моей дочерью сделал?!
Я в ужасе шарахнулся к стенке, потом сел в волнении, отбросив одеяло:
-Что с ней?
-Где вы, гады, были всю ночь?! – опять закричал Валерий Дмитриевич, - Отвечай, сволочь, когда спрашивают! Мы вас обыскались, всю ночь не спали, где вы были?
Дальнейшее даже бумага не стерпит. Олежка, тот и вовсе из комнаты от греха подальше смотался. Мне же приходилось, держась за припухшую щеку, оправдываться. Наконец, не вытерпев града попреков и обвинений, я вскочил с кровати, и достал вчерашнюю (или – уже сегодняшнюю?), картину:
-Вот! Смотрите! Сами смотрите! – поставил я ее на подоконник, - Если скажете, что дрянь – сейчас же на мелкие куски порву!
Тот, наверное, минут пять стоял перед портретом. Молчит, сатрап. Я же просто сижу на кровати и трогаю щеку.
-Нет, Вова, - закачал вдруг головой директор, - Свою дочь я за тебя замуж не отдам, дурной ты. Слышь, а она что, на самом деле тебе так нравится?
Да, она мне нравится. Умная и красивая, что же мне еще надо? Разве что тянет меня к ней, как в пучину. Твари болотные, помогите же мне из этого омута выбраться! Сжав всю волю в кулак, я встал глаза в глаза бывшему майору:
-Я на ней женюсь. Исполнится восемнадцать, и женюсь. И Вас, блин, не спрошу!
Зря я, наверное, так резко сказал: Валерий Дмитриевич сразу сник, и ушел, тоскливо оглянувшись напоследок. Вот и хорошо, что ушел: пусть даже на душе мерзко, а жизнь… Жизнь, она такая – сякая. Поживем – увидим.
4. ОКОЛЕСИЦА.
Я не полностью выполнил свое обещание: Ленкины родители заупрямились. Зато ровно двадцать второго июля тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года я, в день рождения Ленки, сделал ей предложение. Валерий Дмитриевич с Верой Дмитриевной, конечно, были опять недовольны, но повторно против воли дочери не пошли, сдались.
-Я согласна, - радостно закивала та.
Похоже, все уже давно поняли, что это – судьба, и в душе смирились с этим. Я, неловко опустившись на одно колено, поцеловал руку Вере Дмитриевне:
-Дайте благословление!
-Называй меня мамой, - заплакала та.
Валерий же Дмитриевич только поднял меня с колен и, хлопнув себя по лбу, сказал, нет – даже выкрикнул:
-Все! Ребята, решайте теперь все сами. Все! – и сел обратно на свое место, - Я в Бога не верю, но надеюсь, что он вас благословит. Хорош. Я спать пошел, - и опять поднялся, слегка пошатываясь.
Ленке-то хорошо: ей ходить никуда не надо, а мне до общаги архитектурного института еще топать и топать. Мерзопакостно все там, вонюче и галдливо, но зато я поступил в институт, а не какое-то там ПТУ. И теперь мне ничего не остается, кроме как стараться и стараться, хоть и не очень получается. И пусть за это меня мои одногруппники «тупым зубрилом» кличут, мне все равно. Назавтра мы подали заявление в ЗАГС. Нас поздравили, даже по лотерейному билету зачем-то подарили, да вручили напоследок пригласительный билет в «Салон для новобрачных». На заработанные от картин деньги мы купили там почти все, что хотели: я отхватил себе чешский костюм и югославские ботинки, Лена – шикарное платье и изящные туфельки. Признаться, я уже в те времена стал слегка идиотом: слушал «Битлз», вовсю учил английский и отрастил длинные волосы. Комсомольские патрули меня за мой вызывающий внешний вид порой останавливали, но, когда понимали, что имеют дело с инвалидом (для наглядности я еще больше скукоживался), только качали головами и отваливали с миром. Наверное, я один из немногих, которым прощалось почти все. Как говорится, нет худа без добра.
Я был своим среди своих и своим среди чужих: каждое воскресенье на площадке возле ЦУМа я покорно отстегивал участковому рублик, и тот меня не трогал. Рисует, мол, пацан, и пусть его: может, призвание у него такое. А как уж этот мент с нумизматами и прочими антикварами разбирался – не мое дело, мы с ними на эту тему даже и не разговаривали. Хотя – люди они все образованные и душевные. Бывает, когда мало клиентов, так я их нарисую, а они мне в ответ какую-нибудь безделицу подарят, вроде иконки или статуэтки. Так что с годами (хотя три года – это разве года?) у меня вся стенка уже была завешана иконами, а все полки заставлены всякой ерундой. Странно, но вот книги отчего-то никто не дарил. Либо эти антиквары слишком умные, и для себя книжки берегут, либо не очень: не понимают они, что для меня слаще бумаги может быть только ласковый взгляд Ленки. Да разве что еще и битва с Дмитрием Ивановичем: почти каждое воскресенье, уже ввечеру, когда наш блошиный рыночек наконец закрывался, я шел к нему, и мы совместно писали. Попалась на глаза кошка – рисовали кошку, облако на небе непривычной формы летит – изображаем его. Выигравший, как водится, получал все: картина проигравшего доставалась победителю. Мы порой спорили до хрипоты, но вполне безобидно и совершенно беззлобно. Я даже умудрился-таки выиграть у него полтора десятка работ, чем несказанно гордился. Может, это немного странно, но лучше всего у меня получались портреты. Проходит, к примеру, мимо нас красивая девушка, а в ответ на мое предложение ее запечатлеть Иваныч только стонет:
-Вов, ну сколько же можно баб рисовать?! Клен смотри какой раскидистый, а ты все на девушек засматриваешься. У тебя же Лена есть, она-то что подумает?
-Что подумает, то и подумает. Соревноваться будем?
В итоге мне зачастую приходилось тащить в свою комнату сразу две картины, так что теперь мой общажный интерьер полностью преобразился. Правда, получилась некоторая несуразица: на одной стене – иконы, на другой – мои картины, на третьей – учителя. На четвертой, к превеликому сожалению, было окно, и вешать практически некуда. Шесть работ худо – бедно я еще пристроил, но и то не совсем: мешали шкафы, и края картин высовывались за пределы стены, закрывая часть окна. Мой сосед Макс сначала фыркал, потом одобрительно кивал головой, но, когда вешать уже стало совсем некуда, вдруг надулся:
-Вован, ты что, всю нашу комнату в два слоя хочешь покрыть? Сволочь ты, а не друг. Хоть бы для моих работ местечко оставил.
Самое обидное, что он прав: кроме икон, работ Дмитрия Ивановича и моей мазни, на стенках вообще ничего не было, зеркало ни в счет. И как теперь поступить? А, и леший с ним! Зачем тогда я рисую, когда моих картин почти никто и не видит?
-Помоги тогда, - подошел я к своим работам.
-Чего? – отложил он учебник.
-Помоги, говорю, чего! Помоги все это хозяйство в коридоре развесить, вот чего. Кроме икон, конечно.
-Ну, давай помогу, коли так хочется. А иконы почему не хочешь повесить? Ты что, верующий? – встал он возле меня, всматриваясь в строгие лики.
-Ты сдурел? Хотя… Нет, пошли лучше гвозди в стенки забивать. Бери гвозди с молотком, они в том вон ящике.
И за какие-то полчаса наш этаж превратился в подобие картинной галереи: кругом лица, цветы и деревья. Народ нашей задумки сначала не понял, но вскоре застучали и другие молотки: каждый спешил повесить что-то свое. Я тогда заснул почти сразу и почти счастливый. И пусть у меня стена теперь голая, зато я устроил себе свой персональный вернисаж. Да и Максу, моему другу и соседу – тоже. Тот больше рисовал дома, и мы с ним, захватив этюдники, обошли весь старый Свердловск (или – Екатеринбург?), также, как и с Иванычем, соревнуясь друг с другом в мастерстве. Здесь я ему явно проигрывал: пожалуй, единственное здание, при написании которого я безоговорочно победил – так это деревянный дом на Вайнера, 66. Чудо, а не дом! И я нарисовал акварелью то, что Макс не смог вытянуть гуашью: я создал одухотворенный, воздушный замок мечты, хотя, разумеется, и не я его построил. А жаль: наверное, одного такого дома достаточно, чтобы сказать: «Я не зря прожил свою жизнь». Краше его я даже Институт археологии, что на Розы Люксембург, не считаю, хотя он мне тоже нравится. Но – тогда выиграл мой безжалостный сосед. Я в тот раз очень огорчился, но нельзя же не признать очевидного: его работа явно лучше. А теперь они обе висят неподалеку в коридоре, утра дожидаются. Но тем не менее я этого утра опасался, ворочаясь в ожидании момента, когда комендантша обнаружит нашу самодеятельность. Что она на все это скажет? Она, конечно, неплохая женщина, но вдова, и порой срывает злость на всех встречных и поперечных. А мы тут ей гвозди в казенные стенки набили. Ладно, обождем до завтра, может, и обойдется все? Проснулся я от скрипа. Противный такой скрип, как скрежет зубовный. Ясно: это мой стул под кем-то шатается. Открыв глаза, я начал готовиться к худшему: напротив меня сидела начальница нашего общежития:
-Владимир Германович, а не кажется ли Вам, что это уже чересчур?
-Доброе утро, - откинул я машинально одеяло, - Ой! Простите! - и снова прикрылся.
Лежу тут, на нее смотрю. Та тоже молчит, головой покачивает. Макс тоже проснулся, но виду не подает, разве что из–под век осторожно подглядывает.
-Простите, Вы сказали? Я чуть ли не час по коридору ходила, ваши художества рассматривала, а Вы говорите – простите? И ты, Максим, тоже поднимайся, чего ты там щуришься?!
Вот это, как сейчас говорят, «попадос». Я спустил ноги, прикрывшись одеяльцем, Макс сделал то же самое.
-Так, гаврики, - вдруг усмехнулась комендантша, - Я вам сейчас свои картины принесу, и чтобы через десять минут они висели.
Макс, гад такой, успел в туалет первым. Нет, конечно, у нас стоит аж три унитаза, но два из них не работают, и потому приходится занимать очередь. Воистину: ждать и догонять – судьбу не искать. Она сама тебя найдет, если добежать не успеешь. Кстати, что я еще ненавижу – так это чистить зубы. Я до сих пор (в двадцать первом-то веке!) терпеть не могу эту процедуру, вспоминая каждый раз деревянные зубные щетки со свиной щетиной и мятный зубной порошок. Что он освежал, это да, не спорю. Но то, что кровь потом из десен бежала – это тоже да. Один дантист, выдирая как-то мне очередной зуб, даже, усмехаясь, заметил:
-Ничего, это у Вас скоро пройдет. Всего-то навсего двадцать пять и осталось, - и выкинул останки моего зубика в плевательницу, - Кровь-то с губ сотрите, не вампир же.
Молодой, а такой бесцеремонный. И как таких на работу берут? Ей – богу, не понимаю. Хорошо хоть, вытащил быстро, почти что даже и не больно. «А», конечно, сказать пришлось, но до «Б» дело не дошло. Признаюсь, моя правая рука даже в кулак сжалась: настолько хотелось ему врезать. Но тот смотрел на меня так понимающе, что я просто протянул ему ладонь:
-Вова.
-Хе! – ответил он рукопожатием, - Я – тоже. Пасть-то не болит?
-Ты в кого такой странный, Вова?
-А леший его знает, - защелкал он щипцами, - Жизнешка, знаешь ли.
-Это у тебя-то?! У тебя – жизнешька?! – презрительно сплюнул я кровь прямо на пол, - Да что ты, сынок маменькин, о жизни-то знаешь?
-Нет у меня матери, - убрал он, улыбаясь, с моей груди полотенце, - и отца тоже нет. Детдомовский я. Пару лет назад «мед» закончил, теперь вот тебя лечу. А зачем ты меня обидеть хотел?
-Я – тоже детдомовский, - помотал я головой, - Извини, брат, не знал. Правда, извини. Хочешь, я кровь за собой подотру?
С тех пор он начал лечить меня с особым тщанием, и теперь у меня снова тридцать два зуба, но не об этом речь. Может, это и совпадение, а может – нет, но вместе с акварелями Ларисы Петровны, нашей комендантши, в коридоре на «моей» стене получилось именно тридцать две картины. К чему бы это? Да и работы у нее все странноватые: то стиральная машина сломанная возле помойки лежит, открыв свой зев, то стул перевернутый под солнцем нежится. Хотя, признаться, мне больше всего понравился ее продранный диван: как будто чувствуешь, сколько людей на нем сидело, и сколько – лежало. Так и тянет присесть рядом с ними и побеседовать, только вот не знаю, о чем. А через неделю я убедился в правильности поговорки: «Не делай добра – не будет и зла». Все наши картины как-то днем, пока все были на занятиях, взяли и утащили неведомо куда. Комендантша нам лишь сказала, что туда, куда Макар телят не гонял. Просто пожала нам с Максимом руки, и, всхлипнув, ушла. Я хотел было остановить ее, разобраться, в чем дело, но Макс схватил меня за руку:
-Ты помнишь того синюшного старика с орденами, которого ты нарисовал? А беременную девочку, вся в слезах которая? Припомни еще мою абстракцию! Ты что, до сих пор не понял, чьих рук это дело? Говно мы для них, а не художники, про это еще Ленин говорил.
-Он про интеллигенцию так говорил, - выдергивал я в тоске плоскогубцами гвоздь за гвоздем из стенки, кхекая от душевной боли.
Так: похоже, я понял: не всем ясно, что это такое. Это – когда плакать сил нет, а злости недостаточно, чтобы мерзопакость какую сделать. Я был даже готов зубами вырывать из стены эти проклятые осиротевшие гвозди, лишь бы сюда вернули обратно картины, пусть даже и не все. Но – знал, что не вернут. На тебе, Вова, инструмент в руки, и вырывай эти свои тридцать два зуба, ты же именно этого хотел? Но я же упрямый, и меня ни за что не переубедишь: я достал из-под кровати свои старые работы, взял клей, и прямо так их на стены и наклеил. Макс, лишь слегка недоуменно покачивая головой, мне помогал. Вот и все: пусть это будет моя вторая галерея, и леший с ним, что без рам и багетов. Теперь висят мои работы на стенке лишь на одном канцелярском клее, так пусть хоть до завтра провисят. Я точно не сдамся, и буду рисовать, пока не помру.
Утро было вполне предсказуемым:
-Пошли ко мне! Оба! Быстро!
Лариса Петровна сидела за столом очень грустная:
-Зачем вы так со мной?
-Затем! – оттолкнул я Максима, - Да, хозяйка здесь – Вы, а я – простой декоратор. Поэтому буду делать все на свой вкус. Не нравится – гоните прочь.
-Мальчик! – схватилась та за голову, - Милый ты мой… ох. Как бы тебе это сказать? Хорошо: у вас, у мужчин, принято бить сразу, наотмашь. Так что потерпи: ты, как бы повернее выразиться, совсем неправильный. Хороший, и я тебя очень уважаю, но для «этих» ты абсолютно неправильный. Все, идите. Не хочу я больше ничего говорить. Сама ваши картины срывать не буду, но вы все равно и так понимаете. Вот. Идите к себе. Что смогу – то смогу, уходите уже, - и махнула рукой.
-Что, кирдык? – усмехнулся грустно за дверями Макс.
-Максим, - прислонился я к косяку, - Ты же, как тот самый пулемет. Просто почувствуй, что ты – железный. Не опускай голову, не сдавайся. Свидетелем у меня на свадьбе будешь?
-Чего?! – аж поперхнулся тот.
-Чего слышал. Двадцать третьего октября.
-Ты совсем охренел, - встал тот посреди коридора, - Ты? Жениться? Идиот совсем, что ли?
-Вроде не совсем, - не слишком-то уверенно ответил я, - Люблю я ее, вот. Да. Ладно, пошли в комнату, что мы тут стоим. Кстати, ты ее видел, Ленкой зовут.
-Это которая того? – не в силах выразить свою мысль, показал на меня пальцем сосед.
-Да. Именно та. Других у меня просто нет, да и быть не может. Страшно мне, понимаешь? Я с ней уже больше десяти лет дружу, а тут – жениться, - и с надеждой посмотрел на соседа, - Поможешь, а?
Тот молчал долго, то и дело мотая головой:
-И почему это именно я?
-Потому, что ты – дурак! А дурака ни за какие деньги не купишь. Доволен?
-Вроде нет, - помотал он головой, - Не знаю.
-Вот и хорошо. Значит, точно дурак, и я в тебе не ошибся.
-Сам такой, - сделал обиженный вид сосед, но было видно, что не обиделся, - Еще посмотреть надо, кто из нас дурнее. Ты это серьезно?
-Я же уже сказал: хуже некуда. Ты вот никогда не женился, я – тоже. Да пошли уже в комнату, хоть чая попьем, а то что-то мне не того.
Мне-то хорошо: напротив меня на стенке иконы висят, а над моей кроватью – только дырки от гвоздиков. Голая, обнаженная стена с пятнышками, вот и все. Может, это наивно и неразумно, но я пристально глядел в глаза распятого Христа. Меня этому никто не учил, но я перекрестился, как умел.
-Ты это чего? – зачем-то подвинул к себе стакан с чаем Макс, - Чего это ты?
-Не знаю. Ай! Елки! Блин! - начал я срочно стягивать с себя штаны.
Тьфу, взял и опрокинул на себя горячющий чай, а этому смешно. И что тут такого? Блин, трусы, и те промокли. Теперь стирай эти брюки, да гладь потом. А сосед, перехватив мой гневный взгляд, сидит себе, и даже уже больше не усмехается. Лучше бы уж усмехался.
Моя свадьба была, мягко говоря, немногочисленная: с моей стороны – Дмитрий Иванович, Вова – дантист, и, естественно, Макс. От Ленки – только ее родители и девчонка мышкообразная. Да, кстати, после десятого класса моя избранница умудрилась-таки поступить в техникум при камвольном комбинате, все модельером мечтает стать, маньячка легкомысленная. А у этой «мыши», оказывается, брат тоже глухонемой, вот они и познакомились. Я же, признаться, потакаю Ленкиным устремлениям, даже с одним фарцовщиком договорился, и теперь тот раз в квартал привозит мне новый журнал «Бурда моден» с выкройками. И что за название такое? Но – Ленке нравится. Не считал, сколько она за это время платьев себе пошила, но, по всей видимости, немало: как праздник, так она щеголяет в новом наряде. Зато, когда я приносил домой новый журнал, Валерий Дмитриевич сразу же начинал недовольно пыхтеть, по всей видимости, прикидывая, во что ему ткани да нитки обойдутся.
В ЗАГСе мне было слегка не по себе: еще и баба эта за столом одни глупости говорит. Зачем советует любить и уважать друг друга, когда мы и так любим? Совет да любовь ей вынь да положь, материалистке. Стоит с важной рожей, нотации нам читает, бестолочь. Да еще и вальс в конце церемонии танцевать заставила. Ничего я в этом бракосочетании не понимаю: в конце-то концов, я сюда жениться пришел или плясать? Глупость одна. Расписали бы, колечки одели, и все – гуляйте. Так ведь нет: надо обязательно про крепкую советскую семью лекцию прочитать, аж уши вянут. Дурдом просто маразматический, и бессмысленная трата времени.
Дальше меня ждал сюрприз: после непродолжительного торжества, которое устроили Ленкины родители, те вдруг объявили, что на три недели уезжают на Азовское море, и, забрав заранее приготовленные чемоданы, попрощались. За ними потянулись и остальные гости, а мы с Ленкой недоуменно стояли в прихожей, в смятении взявшись за руки, пока не закрылась дверь за «мышью», которую вызвался провожать Макс.
-И что теперь? – отпустил я руку бывшей лучшей подруги, а теперь – уже настоящей жены.
-Говорят, что все само получается.
-Может, сначала чай попьем? – робко предложил я.
-Обязательно попьем. Ты только мне пуговки сзади на платье помоги расстегнуть.
Я послушался и дрожащими пальцами бережно выполнил ее просьбу, после чего отправился на кухню, чай заваривать, да печенье маслом, как она любит, намазал. Заварил, разлил по кружкам, а ее все нет и нет. И вдруг – выплыло! Я от шока аж глаза закрыл. Голая совсем! Совсем, понимаете?! Нет, на картинах я такое, конечно, видел, даже натурщиц рассматривал, но чтобы вот так…
-Ты это чего разделась? – онемевшими губами прошамкал я.
-Я же твоя жена. И не смотри на меня так: я тоже стесняюсь. Разденься, пожалуйста, а то мне так одной неудобно.
Вскоре я вернулся в костюме Адама. Та вдруг рассмеялась:
-Смешно как! Извини. Просто я у да Винчи на картине видела, что это у вас вниз, а у тебя почему-то вверх. Но это ничего, я тебя все равно люблю. Я тут тебе печенинку с маслом оставила, бери.
Я же, как завороженный, не мог оторвать взгляда от ее груди. Вернее – грудей, их же две сразу. Да и все прочее тело совсем уж странное. Может, это и тривиально, что я сейчас пишу, но даже те порнографические игральные карты, что мне в позатом году показывал Петька, ни в какое сравнение с оригиналом не идут, да и девчонки в институте не те, они как бы неживые, ненастоящие. Может, ну его, этот чай?
Ленка, пока нет родителей, взяла моду: ходить по дому голой. Мне же волей - неволей пришлось поддержать ее начинание, и оттого я даже пару раз опоздал на лекции. Декан ворчал, но явно не всерьез, даже талоны на усиленное питание предложил. Я не стал отказываться, но отдал их все Максу: столовая у нас, прямо скажем, преотвратная. Уж лучше я дома пообедаю вечерком, заодно и поужинаю: Леночка очень даже недурственно готовит, разве что слегка пресновато. Если же она с занятий не успевает – можно и в интернат сходить, пару порций из столовки в судках забрать, да потом дома на плите подогреть. Стыдновато, конечно, но я пользовался тем, что я зять директора, и вовсю объедал молодежь. Воспитанники были не в обиде: во-первых, я для них до сих пор свой, и, во-вторых, в игровую я купил на свои деньги игрушки, в библиотеку – книги, а во дворе поставил вторые качели и турник. Жена меня полностью поддерживала в этом начинании, даже по магазинам вместе со мной ходила. На цены сетовала, но покупки тащила. Где-то на десятый день нашего медового месяца случилась напасть: она задремала в гостиной, и, как всегда, без одежды. Я оперативно разыскал старый холст и масляные краски. Не знаю уже, сколько она там дрыхла, но я внезапно ощутил ломоту в спине: устал, значит, пора заканчивать работать. Это ничего: главное, что канва для дальнейшей работы создана. Промыв кисти, я в изнеможении прилег рядом с ней, и проспал не то что до утра, а много дольше. Вздрогнув от слепящего в глаза солнышка, я пошарил рукой, не в силах пока разомкнуть веки: оказывается, меня еще и пледом укрыли. Хорошо-то как, тепло. Ага, жена рядом сидит, смотрит:
-Тебе самому-то как?
-Чего? – лениво спросил я.
-То, что вчера рисовал.
-Не знаю, пока не смотрел, - не хотелось мне покидать теплую постельку, - А что, так плохо? Я поправлю, если что не так.
-Слишком так. Вов, а ты кому такую картину показывать собираешься? Я не хочу, чтобы меня еще кто-то в таком виде… Вот и все. Ты рыбу будешь? Вчерашняя, правда, зато горбуша. Со сметанкой, а? – и продемонстрировала сковородку с маслянисто посверкивающими кусками, которую невесть зачем притащила с кухни.
-Буду, - спустил я ноги с кровати, - Хорошо, не стану никому показывать. Дорисовать позволишь? Или я холст прямо сейчас режу, отвечай сразу, - блефовал я (работа мне, честно говоря, понравилась).
-Рисуй, если тебе так надо, - пошла та на кухню, по всей видимости, к плите, - тебе один кусок или два подогреть? Но запомни: никому не показывать. Маме еще можно, и больше никому. Тем более – папе. Ему ни в коем случае, я стесняюсь.
-Как скажешь. Давай два кусочка, я голодный, - и, зайдя за ней следом, подвинул к себе специи.
Вечно Ленка все недосаливает и недоперчивает, зато зелени всякой не жалеет. А я в интернате этой преснятины да травы вдоволь наелся, хватит уже. И пусть утверждают, что много соли вредно, зато это вкусно. А мне мое психическое здоровье важнее физического: все равно терять-то почти что нечего. Хотя нет, вру: правой рукой я теперь отжимаюсь столько, сколько захочу, да и хожу уже вполне сносно, разве что кособочусь и ногу закидываю. Как обычному человеку мне, разумеется, передвигаться никогда не суждено, но это, возможно, и к лучшему: в душе я сильнее его, пока еще здорового. Боль, она ведь закаляет. Ничего и никого я не боюсь, кроме позора. Разве что появилась у меня еще одна проблема: на днях я сдуру познакомился с одним священником, очень уж нарисовать его хотелось, редкий типаж, не каждый день такой взгляд на улице встретишь. Он позволил, но весь час, что я работал над его портретом, рассказывал мне свою правду. Я ему, параллельно – свою, но, как ни странно, они никак не противоречили. Честно все и справедливо, но все равно невесть отчего горько. А на следующий день я поехал к нему в храм, благо, не потеряешься: он у нас в городе один. Разыскав попа, я сперва стушевался:
-Здравствуйте. Извините, отец Михаил, я даже не знаю, отчего к Вам зашел. Может, я обратно пойду?
-И тебе здравствовать, правильно зашел, - и погладил бороду, - Что взгляд от меня прячешь? Ты что, боишься?
-Боюсь, - искренне ответил я.
-Это очень даже хорошо, - важно кивнул тот, - Страх Господень – лучшее от греха лекарство. Библию так и не читал?
-Я же Вам вчера говорил, что у меня ее нет, что же Вы опять спрашиваете?
-Не гневись, - укоризненно взглянул тот.
-Не понял, - взглянул я ему в глаза, - Бояться – надо, а гневиться – нельзя?
-Пошли со мной, - обнял он меня за плечо, - Я тебе Библию дам почитать, только с возвратом. Обещаешь?
-Я никогда ни у кого ничего не крал. Нет, вру: был грех.
-Похвально. Что правду сказал – это похвально. Подожди меня внизу, возле ступенек: я тоже подышать выйду, душно здесь.
Я ждал возле крыльца минут пять, а то и все десять, нервничал, но все же дождался: он вышел с книгой в руках из дверей этого невзрачного домика, в котором даже вход застелен домоткаными половиками. Нарисовать его, что ли? Как будто из других, светлых, времен его сюда перенесли, и по дороге даже ничуть не испачкали, не испоганили его своими липкими руками.
-Держи, - протянул мне Библию священник, - А мне пора: служба. Пойдешь со мной?
-У меня занятия, - в смущении стиснул я в руках книгу.
-Хорошо, учись, и Господь с тобой, - перекрестил он меня, - Надумаешь креститься – приходи в любой день в восемь, только ничего не ешь перед этим. До свидания, Владимир.
-До свидания, - пробормотал я ему вслед.
В институте у меня дела обстояли относительно неплохо, а вот дома – хуже некуда. Нет, ел я, конечно, от пуза, но картину закончить никак не мог, а посоветоваться не с кем: Ленка запретила. Я и сам весь умаялся, и ее измучил, но все равно было что-то не то. Порой я даже в расстройстве швырял на пол кисти, и выходил на крыльцо, успокоиться, воздухом подышать. Жена накидывала халатик и присаживалась рядом:
-Все у тебя получится. Вот увидишь, получится. Пойдем, еще раз попробуем? Или ты кофе опять хочешь?
Каюсь: в последнее время к нему пристрастился до такой степени, что и заснуть уже без кофе не могу. А выпьешь кружечку – и можно смело на бочок. Одно плохо: через два дня Валерий Дмитриевич с женой возвращаются, а у меня картина еще не готовая. И когда я тогда буду ее дописывать? Да и дальше жить тоже непонятно как: на Эльмаше я жить сам не хочу, а в общежитие мне уж точно не хочется. Наш профорг предложил от всей своей щедрой души нам комнату на две семьи, но я лишь посмотрел на него, как на сумасшедшего:
-Ты еще предложи мне женами с соседом поменяться. Иди ты, Дениска, в жопу, лучше материальную помощь выпиши.
-Сам туда иди. Больше ста двадцати не дам, - и открыл сейф.
-С меня пиво, - решил поддержать я его энтузиазм.
-И это правильно, - усмехнулся тот, - Я бы тебе и сто пятьдесят рублей выделил, да только лимит кассы уже почти исчерпан. И что, где тогда жить собираешься?
-Комнату сниму, - задумался я, - Хотелось бы поближе к центру, но тут уж как получится.
Отчего-то он раздумал дальше потрошить содержимое железного ящика, вновь закрыл его на замок, и принялся листать толстую и грязную записную книжку, порой шепча себе что-то под нос. Наконец поморщился, и взглянул на меня:
-Ладно, потом еще посмотрю, что у меня там есть. Приходи дня через два, или даже завтра, надеюсь, чего-нибудь для тебя и найду. Заодно и пособь свою получишь.
-Чего? – не понял я.
-Пособь! У нас в Поволжье так говорят. Короче, помогу я тебе. В клубе-то в эту субботу появишься?
-Дениска, да не знаю я пока, - был я разочарован тем, что так и не получил заветную денежку, или, как он говорит, пособь, - А кто будет-то?
-Пока не знаю, - пожал он плечами, - Вроде, из Москвы кто-то мылился. Обещали новые пластинки привести, так что не пропускай. Ладно, если что, ты знаешь, чего и где. Бай!
-Пока, Демон.
«Демоном» его прозвали за то, что он обладал гипнотическим (правда, только для девушек), взглядом, - и, во-вторых, оттого, что если на улице совсем уж не жара, он постоянно ходил в черном демисезонном пальто. Причем – даже в самые лютые морозы. Скукожит свою худющую палкообразную фигуру, в землю уставится, и шурует вдоль по улице, не глядя по сторонам. И как он до сих пор не окочурился? Одно слово: «Демон». Но так-то он парень неплохой, я даже порой не понимаю, за что его в профоргах держат: оказывается, он даже ни одной целины не прошел за три года, и тем не менее. Не знаю: может, у него родственники есть влиятельные, но на это тоже не очень похоже: жрет вместе со всеми в столовке, на наших посиделках пьет портвейн, да «Беломор» курит. Кстати, непьющих вообще на дух не переносит, разве что для меня сделал исключение: я ему сказал, что мне врачи запретили, так что он просто мне посочувствовал, и повел меня в этот «клуб», где мы слушали Музыку, читали Стихи, и грубовато подшучивали друг над другом. Не знаю, как остальные, но я лично заходил в этот клуб по субботам, и все ко мне уже привыкли. Хотя: какой это клуб? Обычная комната в двухкомнатной квартире, разве что хозяева куда-то надолго уехали, вот мы здесь и расслабляемся. Ленку я сюда приводить побоялся, да и все равно она музыку не слышит. Зато я собственными глазами видел, как какой-то тощий бородач расстегнул при всех ширинку и начал раскачивать «этим» в такт музыке. Конечно же, его тут же выпроводили, но, согласитесь, и одного этого инцидента достаточно, чтобы сюда свою девушку не водить. А уж жену – тем более. Несколько раз к нам приходили ребята из горного со своими гитарами, студенты из УПИ, но у них все было про любовь – морковь, да про запах тайги. А если вечер без эпатажа прошел – значит, зря ты сюда приперся. Скучные они все, эти физики – лирики, огонька в них не хватает. Не то, что наши: обязательно что-нибудь, да отчебучат. Правда, я всего-то один раз в подобных бесчинствах, что на грани фола, и участвовал: как-то ночью мы выбрались гурьбой на проспект Ленина с красками в руках, и, распределив между собой витрины ближайшего гастронома, стали рисовать на них, кто что хочет. Что изобразил я? Да так, ничего особенного: толпу мышей с закрытыми глазками, следующих тупо за своим предводителем, который, задрав нос, жезлом указывал вперед. Да, у него еще была военная фуражка с кокардой. Потом я нечто подобное в журнале видел, уже и не помню, в каком. Подсмотрел кто-то, наверное, мое баловство, да за свою работу выдал. А может, и нет: тема-то избитая, с детства почти что каждому известная. Остальные тоже расстарались кто во что горазд. Даже странно, что нам за подобное вольнодумство ничего не было. Может, наша мазня кому-то понравилась, и нас просто искать не стали? Или же дело в том, что той ночью сильный дождь вдруг пошел, а мы писали гуашью? Сейчас, по прошествии лет, я полагаю, что тогда нам повезло. Или это Бог нас, разгильдяев, миловал?
Но – это все дело прошлое. А сейчас внезапно наступил конец ноября, и внезапно, как это всегда бывает, вернулись хозяева. И как мы вчера с Ленкой полы ни драили, столы с подоконниками ни протирали, Валерий Дмитриевич нашел-таки, к чему придраться. Прямо в прихожей гаркнул:
-Почему мои ботинки не начищенные стоят?!
Я покраснел и хотел было уже взяться за щетку, но тот меня остановил:
-Шучу я, дурашка. И когда же ты подстрижешься? Давай лапу, по-мужски поздороваемся. Эх, Вовка. Зятек ты мой, - обнял он меня, - знаешь, а ведь даже странно: я по тебе скучал, - и начал колотить меня по спине.
Загорелые все такие, и где можно поздней осенью так загореть? Хорошо хоть, Ленка успела халатик накинуть, да и я трусы с майкой напялил. Представляю, что бы было, если бы мы были, как обычно. Но Вера Дмитриевна все равно, похоже, была крайне возмущена отсутствием штанов, и не совсем подобающим видом дочери. Сердито отвернувшись, она подпихнула мне ногой чемодан:
-Неси в гостиную.
Больше говорить ничего не стала. Да уж, похоже, не просто сердится, а даже злится. А как, с другой стороны, не сердиться, когда у дочки, прошу прощения, титьки – наружу? Вышила весь свой халатик розочками, а на то, чтобы он хотя бы грудь прикрывал, ума не хватило. Швея – мотористка, блин. Мы с тестем молчали на кухне минут пять, Вера же Дмитриевна с Ленкой удалилась куда-то в свои женские пампасы. Крякнув, Валерий Дмитриевич поднялся, и принес из прихожей сумку:
-Это подарки. Тебе, говнюку. Если еще раз твою жену в таком виде увижу – выгоню обоих к чертовой матери! На, бери! – и начал выставлять на скатерть коробочки, - На тебе краски! На тебе кисти! На тебе херь непонятную! Б… - вдруг повесил он голову, отбросив сумку, - Не знал, что это так больно.
-Валерь… Валерий Дмитриевич! – вскочил я со стула, - Что у Вас болит? Сердце? Может, доктора позвать?
-Иди нафиг. Дай папиросу лучше, - отмахнулся он, зажигая спичку, - Вот, сейчас лучше. Будут свои дети – поймешь. Я же ее лелеял! Я ее купал, на руках носил, а тут ты! Понимаешь, нет?
-Мне кажется, нет, - придвинул я к себе вазочку с печеньем, - Вам маслом намазать?
-Жопу себе намажь! – вдруг вспылил тот, - Я тут… Ладно, извини, неправ я, - и закрыл ладонью лицо.
Дождавшись, когда он докурит очередную «Беломорину», я привстал:
-Может, мне лучше уйти?
-Да куда ты пойдешь?! Дочка-то у меня одна, понимаешь ты? Люблю я ее! А ты – козел!
Про тараканов в голове я слышал, но вот что там еще и мухи с прочей мошкарой водятся, почувствовал впервые. В чем это я так провинился? Даже ботинки готов был ему надраить, а он меня обзывает. Нет, надо срочно снимать комнату, и переезжать туда с Леной.
-Вы неправы, - стало мне не то, что обидно, горько от его слов.
-И в чем это? – поморщился тот, как от зубной боли.
-Я – не козел, я – человек.
-Хочешь, - вдруг вскочил тот, - я тебе сейчас так вдарю, что не только козлом, козленочком станешь?!
-Бейте: я не боюсь, - поднялся я с места, - Меня много раз били, но Вы сейчас ударили куда как больнее. Прощайте, я прямо сейчас забираю свою законную жену, и мы съезжаем.
-Куда?! Да я тебя на месте прибью, гаденыш! – схватил он нож.
Вот тебе, Вова, и медовый месяц. Зарежут сейчас, как того козленочка, и все дела. И глаза-то у него какие красные сразу стали: кровью, видимо, налились. А что с фронтовика взять? Рука-то точно не дрогнет, привычная она. Но мне не так уж и страшно: все рано или поздно помрем:
-Я здесь, весь перед Вами. Вот Вам моя грудь, здесь, - помотал я рукой, от волнения позабыв слово, - сердце. Я готов.
-Иди отсюда! – свистнул он ножом по воздуху, - Иди! Иди!
И я позорно бежал. Что на него такое нашло? Ну, в халатике, ну, наверняка без трусиков, но я же ее муж?! Чего тут такого? Нет, надо точно сматывать удочки, если не убьют сегодня: мне такая любовь к близким не нужна. Завтра же подберу себе комнату, и – в путь. Предлагал же Дениска мне хороший вариант, и чего я отказался? Может, еще не ушла та комната? Эту ночь мы с Ленкой впервые провели одетые: она – в своем дурацком халатике, из-за которого, похоже, весь сыр – бор и вышел, я же – в трусах и майке. Прижавшись друг к другу в моей старой каморке, мы изредка переговаривались, благо, луна была полная и почти все видно. Наверное, только часам к двум и угомонились. Вернее, сначала заснули хозяева, долго шумевшие где-то внизу, а потом уже я. Когда заснула жена, не знаю.
Все-таки это очень удобно – спать одетым. Натянул на себя штаны, и шуруй в туалет, пока все спят. Правда, по дороге я все же не удержался, заглянул в холодильник, и отрезал приличный шмат колбасы. Не понимаю, отчего, но по утрам я всегда очень голодный. Может, это оттого, что я до сих пор расту? Вон и Ленка тоже растет, как будто пятилетку за три года торопится выполнить. Неприятно самому себе в этом признаваться, но она меня уже выше, а если уж туфли оденет – так совсем караул: как ни старайся, как не выпрямляйся, все равно несуразно выходит. Одна надежда, что еще догоню. Вернувшись после легкого променада, я разбудил жену:
-Что делать будем?
-Что скажешь, то и будем, - и опять отвернулась к стенке.
Вот ведь напасть! Я к ней посоветоваться пришел, а она нагло дрыхнет. Придется все решать самому. До моего трамвая еще больше пятидесяти минут, так что время подумать пока есть. Разве что кофе надо сначала попить, чтобы мысли в правильном направлении текли, а то одна ерунда и сумбур в черепушке. Кстати, не кофе ли там пахнет? Я еще раз принюхался. Точно, пахнет.
На кухне сидел полуодетый тесть:
-На, пей, - подвинул тот по столу ко мне чашку.
-Спасибо, - присел я напротив.
-Ты это, извини меня за вчерашнее, - мотнул он головой, - До сих пор не могу привыкнуть, осознать, что уже все. Понимаешь?
-Может, и да, - присел я напротив, - Спасибо за кофе. И Вы можете бить меня, сколько хотите, но моя точка зрения такая, что нам надо хотя бы месяц пожить раздельно. Пожить, и все. Мы же не котята, чтобы вечно при мамке быть, да только от нее и питаться. Не знаю. Нет, знаю: мы съезжаем. Не получится – значит, мы еще котята, или, как Вы сказали, козлята. Сами выживем – значит, вот, - и, не осмелясь взглянуть на него, затеребил край скатерти.
-Чего «вот»? – закрыв глаза, закачался тот из стороны в сторону, - Чего «вот»? Ты… Ты… Ох. Дай ты папиросу, в конце-то концов, они же рядом с тобой лежат! Мамочку твою. Я-то у вас где? Вера где? Не… не… не… - заколесил он на Ленкин манер пальцами, - Неправильно все это. Я же тебя как сына, понимаешь, как собственного сына, воспитывал, а ты хочешь у меня дочь отнять.
-Простите, но я уже все решил, - положил я поверх его руки ладонь, пристально всматриваясь в глаза, - Просто либо мы – кошки драные, либо выживем, как люди. Считайте это экзаменом.
-Эх, Вова, Вова, - машинально бросил он окурок в чашку с кофе, - Черт! Лапоть тебе в глотку! Вот, сейчас опять кофе заваривать. Хорошо, - подошел он с туркой к плите, - Я даю вам месяц. От меня – ни копейки и ни крошечки. Целый месяц ничего не дам, хоть с голодухи подыхайте. Тебе кофейку тоже заварить?
-Ну, раз уж столько времени Вашего вкусного кофе попить не удастся, то не откажусь.
В тот же день я, ничуть не сомневаясь, сразу же согласился на вариант, от которого меня тем не менее предостерегал Дениска:
-Учти, Вов, он почти глухой, и нудный, как собачья шерсть, так что уже через месяц все жильцы от него сбегают. Но – нету у меня сейчас других вариантов.
-У меня тоже, - вспомнил я вчерашнюю сцену на кухне. - Берет-то дорого?
-Да кой там. Ладно, сам поговоришь, там и увидишь. На тебе адрес, - протянул он мне листок, - это недалеко, найдешь. Если приживешься, флаг тебе в руки, и счастья полные штаны.
-Ну, да. И – петлю на шею впридачу. Спасибо, дружище, я пойду, попробую договориться.
-Топай, бедолага.
Федор Иванович произвел на меня пусть и не самое лучшее, но вполне приемлемое впечатление. А то, что когда он разговаривает, нет, почти что кричит, так это ничего, потерпим: язык жестов он немного понимает, хотя и стесняется порой своей глухоты. Накормив меня макаронами с луком, он поведал, что был сильно контужен на войне где-то в Африке, только не уточнил, где, и с тех пор лишился своего главного удовольствия: слушать музыку. Дождавшись, пока я доем, он повел меня показывать комнату:
-Кровать есть. Шкаф – вот, просторный. Стол. Что еще? Да, патефон с пластинками на подоконнике, пользуйся, мне он уже больше не нужен. Слушайте, если музыку любите, - и оглянулся по сторонам, - Больше ничего нет. Продукты можете в холодильник складывать, пойдемте, я Вам Вашу полку покажу. А, извиняюсь за любопытство, Вы откуда язык жестов знаете?
-У меня жена – глухонемая.
-Вот как? – остановился он посреди коридора, - Очень жаль. У меня телефон, - и показал на черный аппарат, - а поговорить по нему некому. Может, хоть Вы, Владимир, разговаривать будете? Обидно, поймите: я за него плачу, а он просто так, без дела, стоит.
-Я постараюсь. Только звонить мне некому, разве что тестю да теще.
-Это же хорошо! – потер он руки, - Я сейчас Вам чай заварю, а Вы пока в мою комнату загляните, на мои работы посмотрите, - и пошел на кухню, по ходу распахнув еще одну дверь.
Я заглянул. Елки! Как же я раньше не догадался, чем это знакомым здесь так пахнет. Хозяин, оказывается, тоже художеством увлекается. Разве что уровень… Да уж. Наверняка он нигде не учился. Я в свои годы, и то куда как гораздо более серьезные вещи делаю. Тут я вспомнил отца Михаила: «Не судите». Ничего, я этого Федора Ивановича, может, тоже поднатаскаю, авось, он не обидится на мои советы. Надо бы только помягче это сделать, а то эти ветераны, он обидчивые.
-И как Вам? – вошел тот с двумя кружками в комнату.
Не умею я врать, и не получается это у меня никогда. Но: не говорить же то, что я думаю, прямо в глаза этому глухому старику. Поразмыслив, и сделав умное лицо, я указал на мольберт:
-На мой взгляд, вот здесь чего-то не хватает. Может, желтинки добавить? У Вас же здесь осень, судя по облакам и по траве, а деревья – как весной. Не знаю: не такой уж я и специалист.
-Может, Вы и правы, - подал тот мне кружку, - Да, Вы правы. Хорошо. Вы же из архитектурного?
-Да.
-Значит, рисовать умеете. Вот и рисуйте, а я пошел.
Куда пошел? Зачем пошел? Дверь еще хлопнула. Я выглянул на кухню: никого. Во второй комнате – та же история. Туалет с ванной тоже пусты. Наверное, все-таки обиделся старикан на мое замечание. Что это означает для меня лично? Означает одно: доказать, что я был прав. Возьмемся за кисти. И пусть это дрянь смешная, а не кисточки, но уж что есть, то есть. Будем рисовать в стиле любимого Дмитрием Ивановичем Левитана, затем посмотрим, что у нас выйдет: основа-то уже, считай, есть. Слегка добавим рябь на реке, круги на воде от выныривающих рыб, грибника еще подрисуем с корзинкой в руке, который выискивает свою тихую добычу на опушке, да птиц лесных. Немного так: пару штук хватит. Подправив деревья, я вспомнил про чай. Где же этот хозяин? Я взглянул на часы с новеньким золотым браслетом, который я купил от гонорара за портрет милицейского полковника (спасибо участковому, это он меня ему посоветовал). Не хотел я его покупать, но Ленка настояла.
Больше часа уже прошло, а Федора Ивановича все нет и нет. Допив остывший чай, я пошел посмотреть пластинки. И тут – увидел здоровенный альбом. Мария Калласс, «Травиата». Ешкин кот! По радио – слышал, а вот так, чтобы никто не мешал – впервые. И я, позабыв про время, переворачивал одну пластинку за другой, время от времени машинально подтирая слюни в углу рта.
-Что слушаете? – вошел вдруг в комнату хозяин.
-А? – вздрогнул я от неожиданности, - Да «Травиату» с Калласс. По-моему, лучше ее певицы нет, и даже быть не может. Вы не сердитесь, что без вас слушаю?
-Я помню ее голос, помню. Пожалуй, согласен: она на самом деле лучшая, - навострил тот ухо, - Нет, почти ничего не слышу.
-Извините, - закрутил я пальцами, - А отчего же Вы тогда слуховой аппарат не купите?
-Не хочу, - насупился тот, - Кстати, Вы с моей картиной что-то делали?
-Сделал, - пожал я плечами недоуменно, - Но Вы же сами сказали.
-Сказал, однако еще не смотрел. Не откажете ли мне в любезности показать?
Странно, ничего не понял. Мольберт – в его комнате, картина – его, почему же именно я показывать должен? Ладно, поковыляем вместе. Тот долго стоял перед картиной, и вдруг, как обычно, громко сказал:
-Три рубля!
-Чего три рубля? – не понял я.
-За комнату, электричество и телефон. Ключи я Вам сейчас отдам. Согласны?
-Я думал – десять, - опешил я.
-Сказал – три, значит три. Холодильник – общий. С Вас – рыба и колбаса, с меня – мясо и овощи. Готовить будем вместе. Или Вы, милостивый государь, на такие условия не согласны?
Как же он меня замучил впоследствии со своими «милостивыми»! Каждое утро мы у себя под дверью находили записку, а порой даже целое послание, непременно начинающееся так: «Милостивый государь Владимир и милостивая государыня Елена!». И дальше все примерно в том же духе. А суть письма в том, что, либо в коридоре пора пол помыть, либо советы насчет того, насколько полезна яичная скорлупа. Дескать, она кости укрепляет. Короче говоря, кроме рисования, его крайне увлекал эпистолярный жанр. Мы с Ленкой порой хихикали над его посланиями, но хозяина никогда не обижали, и даже отвары по его собственному рецепту пили. Леший его знает, может, они и на самом деле целебные?
К весне у Ленки начал расти живот, отчего я был в панике. Всего-то навсего второй курс, а она уже беременна. Вера Дмитриевна, видя мое смятенное состояние, как могла, утешала и подбадривала, даже денег предлагала, но я наотрез отказался, и все свободное от учебы проводил на «пятаке», рисуя хоть за два рубля, и даже за один любого желающего запечатлеть себя на бумаге. Холодно, конечно, но кушать-то надо. С меня участковый даже перестал дань брать, и только интересовался, как здоровье супруги, и на каком она месяце. И что он об этом чуть ли не каждый день спрашивает? Память у него совсем отшибло, что ли? Вроде для маразма еще рановато, гораздо моложе моего тестя мужик. Утешает, если можно так сказать, вот еще что: краски с собой таскать не надо, все равно застынут на улице. А пастель с карандашами не замерзают, и носить их проще. Но: народа почти совсем никого. Рубля три за вечер заработаешь – хорошо, пять – практически удача. А нам всем еще кушать и одеваться надо, вон и ботинок у меня опять каши просит. Что теперь делать, если я хожу кособоко, и левый ботинок вечно издирается тогда, когда в правом можно еще ходить и ходить? И отчего они сразу по два левых ботинка не продают? Что я только не делал: и подковки крепил, и ежедневно их ваксой смазывал, все равно через год всю пару выбрасывай. Шнурки еще целые, а обувь – в хлам. За последнее время у меня накопилось неведомое количество шнурков, которые я выдергивал из обуви, прежде чем отнести ее на помойку. Причем выкинуть их жаль: вдруг еще куда пригодятся. Наверное, я понемногу превращаюсь в скупердяя: каждый день хожу в сберкассу, и хоть по рублику, но на книжку кладу. Операционного работника это, похоже, слегка раздражало, но она все равно пропускала меня без очереди, всякий раз сердито спрашивая:
-Сколько сегодня?
-Два. Конфеты вот Вам еще.
Сладости я ей покупаю нечасто: на праздники, или же либо если клиент попался излишне щедрый. Мне же бывших чужих денег не жалко, и неважно даже, что они сейчас в моем кармане. Пусть эта женщина за стойкой тоже порадуется: мне от этого одно удовольствие, да и в очереди к тому же стоять не надо. А то, что, возможно, она меня просто жалеет, совсем не важно: мне-то себя самому ничуть не жаль. Я им, здоровым, еще докажу, чего я стою.
К лету у меня образовалась очень приличная сумма на сберкнижке, зачетка почти без троек, и, извините, жена с пузом. Но, если и дальше так пойдет, то за теплое время года я смогу и тысячу рублей заработать. Одно плохо: домой поздно прихожу. Оказалось, что люди не только свои портреты охотно покупают, но и всякую там природу красивую с облаками, да дома старинные с балкончиками ажурными. Ты только ракурс поинтереснее выбери, да дамочку в кринолине и с зонтиком добавь для колорита, и дело в шляпе. В итоге максимум дня через два твоя мазня влет уходит. Отчего-то нравится людям понастальгировать: так и норовят что-нибудь под старину приобрести.
Но в тот вечер у меня был вообще праздник: возле меня остановился кавказец, и ткнул пальцем на единственную картину, которая у меня осталась:
-Это кито рисовал?
-Подпись видите? – отпил я из термоса.
-И чито тут написано, уважаемый? - оторвал он взгляд от холста.
-Буквы. На буквы смотрите. Левитан это, художник знаменитый.
И пускай моя подпись, мягко говоря, совершенно не похожа на левитановскую, но пошутить же можно? Но тот, к моему удивлению, воспринял мою шутку всерьез:
-Дарагой, я знаю Левитана. От еще сводки Информбюро читал. Так он еще и рисовал?
-Как видите, - постучал я карандашом по холсту, - Не хотите – не берите.
-Нет, я хочу, - загорелся в его глазах азарт, - Сколько денег?
-Меньше, чем за двести, не отдам, - было мне наплевать на странного покупателя, настолько погода хороша была, вот я и разомлел.
-Уважаемый! – воскликнул тот, - Давай за сто! За сто сразу возьму!
Я чуть не поперхнулся чаем. Он что, серьезно? Да ну его в баню с его Информбюро:
-Повторяю: не хочешь – не бери. У меня покупатель через час подъедет, он тоже приобрести хотел.
-Беру! – тряхнув головой, выкрикнул горец, отсчитывая деньги из толстенной пачки, - Я сам из Тбилиси, мы там очень даже Левитана уважаем. У него голос хороший, спеть бы с ним. Но он никак не хочет, в Москве живет. Возьми деньги, дорогой, хорошая картина. А у тебя еще Левитан есть?
И хочется, и колется. Но бумажки настолько вкусно похрустывали в кармане, что я не удержался:
-Он же у нас, в Свердловске, всю войну прожил, так что есть, конечно.
-Странно, - опешил тот, - Он же говорил: «Говорит Москва». Врешь ты.
-Не вру, - махнул я на него карандашом, - Правда это. К нам сюда в эвакуацию и Эрмитаж перевозили, а Левитан вон оттуда на весь Союз вещал, - показал я направление.
-Это откуда? – проследил он взглядом за моим пальцем.
-Угол Восьмого марта – Радищева. Особняк там старинный, если хотите, завтра его картину могу принести, - пошел я ва-банк: очень уж денег хотелось.
-Чего его? – нахмурился грузин.
-Дома того, где он работал.
-Дома того? А он правда там работал? – вновь заблистал глазами горец.
-Я же сказал, что правда. Пойдемте, своими глазами его и увидите, - решил я на всякий случай показать ему оригинал: вдруг все же клюнет, - Идете смотреть?
-Не могу: меня женщина ждет, - поцокал тот зубом, - Спасибо, друг. Приноси завтра тот дом. Цена - та же?
-Та же. Тогда до завтра. Как там тебя зовут хоть? Меня – Володей, - протянул я странному покупателю ладонь.
-Георгий, зови просто Георгий. Пока, дорогой, завтра вечером я подойду, - пожал он мне руку, - Я послезавтра улетаю, не опаздывай, пожалуйста, да? Я тебе завтра вина принесу. Вкусное – ах! Будешь, да?
-Хорошо, - поднялся я со стульчика: надо же еще успеть нарисовать, что сдуру пообещал, - Только помоги мне собрать пожитки, а то мне еще за Левитаном ехать надо.
Тот охотно сложил в мою объемную суму, которую я носил на спине наподобие рюкзака, этюдник, краски, стульчик, и, подхватив под мышку «Левитана», душевно распрощался. Лишь бы его до завтра не засмеяли с этой картиной. Я же, пока не стемнело, как можно оперативнее добрался до дендрария, и, заняв удобное место, принялся за дом. Торопился, нервничал, чувствуя, что не успеваю, но тут включили фонари. Спасибо тебе, Советская власть, хоть в чем-то помогаешь. Дорисовав тучи и пару типов в телогрейках, я почувствовал, что чего-то все равно не хватает. Точно: военных не хватает – тогда же война была. Добавил до кучи инвалида в гимнастерке и на костылях. Теперь вроде лучше. Поставив в углу привычную закорючку, я привстал, ожидая, пока картина подсохнет, заодним и спину размять пора, а то совсем затекла уже. Эх, лишь бы эта подруга Георгия ничего в живописи не понимала. Хотя: кто знает, как тот Левитан, который диктор, расписывался? Двести рублей за один день! Нет, это просто безумие, а ведь все началось с одной глупой шутки. Я достал из кармана деньги, еще раз пересчитал, и все равно ничего не понял. Получается, если этот грузин у меня еще и эту картину купит – получится целых четыреста?
И стало – четыреста. Горцу очень понравился дом, но особенно – инвалид. Он сказал, что тот на его дядю похож: дескать, тот тоже с войны без ноги вернулся, и усы такие же. И опять про Левитана спрашивает. Одно озадачивает: откуда у грузин такие деньги? Сейчас же месяца четыре можно спокойно жить и ничего не делать. Может, ему еще одного «Левитана» втюхать? Это же целое состояние получится! Но - нет, лучше не рисковать: жирным куском можно и подавиться. Горцы, они ведь народ мстительный, зарежут, и «Гомарджоба» не скажут. Лучше уж так:
-Извини, Георгий, но это был последний Левитан. Нету больше. Павлова несколько полотен осталось, но я не уверен, что его сын мне их продаст.
-Павлова я не знаю, - озадаченно пожевал губами тот, - А кто это такой? Тоже природу с домами рисовал, да?
-Нет, у него – в основном портреты. Изредка – еще женщины обнаженные, но это – из раннего. Если желаешь – могу поговорить.
-Павлов – это не знаю, - задумался горец, - Женщина голый – это хорошо. Знаешь, давай так: я здесь через месяц буду, дела, понимаешь. Тогда к тебе и зайду. Возьми с собой женщин, хорошо? А вина я тебе принес, пей на здоровье, - подал он мне бутыль непонятной вместимости.
Литра на два, наверное, нестандартная какая-то тара.
- Понравится, мамой клянусь. Попробуй, пожалуйста, насчет женщин, да?
-Обязательно, - и опять попросил его помочь мне собраться.
Я, разумеется, и сам могу, но ведь когда тебе помогают, это приятно? А женщин я ему нарисую за месяц сколько угодно: у нас чуть ли не пол-института натурщиками и натурщицами подрабатывают. Зато хоть своим именем подпишусь, и неважно, что я это не у мифического сына Павлова покупал. Однако: на краски и холсты тратился кто? Работал кто? Кушать хочет кто? То-то и оно. Тем более, что нас скоро станет уже трое. Хорошо хоть, в армию меня не забрали: лишь скучающе, с оттенком грусти в глазах, как у бывалого охотника после неудачной охоты, посмотрели на медкомиссии: дескать, еще один ушел, и выдали «белый билет». А что в нем такого белого? Обычный, красный, как у всех. Даже написали: «Годен к нестроевой службе в военное время». Ну, годен, так годен: буду звезды на танках рисовать, или что там им еще нужно, не знаю.
Тепло расставшись с любителем живописи, я радостно отправился домой. Вернее, сначала – в сберкассу, а там уже и в магазин можно зайти. Тащить, конечно, будет затруднительно, но своя ноша ведь не тянет. Федору Ивановичу надо будет тоже чекушку купить, а то в последнее время, как мои картины увидел, тот совсем в депрессию впал. Может, его рядом с собой посадить? Пусть мои старые картины продает, да и свои до кучи, благо, в последнее время он кое-чему у меня научился. А я буду в это время портретики по пятерочке рисовать: какая мне разница, рубль платить за место или два? Зато, глядишь, и торговля побойчей пойдет. Только, боюсь, откажется он. Да, еще перед отцом Михаилом неудобно: обещал ему иконостас подновить, а сам выбираюсь к нему всего раз в неделю, по воскресеньям. Медленно идет работа, но зато она на самом деле мне нравится, хоть и ни копейки не приносит. Накормят разве что обильно, вот и вся прибыль. Зато про иконы узнал много чего интересного, даже сам писать пробовал, но священник меня на это не благословил: мол, некрещеному писать сакральное невместно. Странно: реставрировать – можно, и даже нужно, а писать самому – нельзя. Я сперва обиделся, даже одно воскресенье пропустил, но все же принял все как есть: видимо, давно смирился, что я – физический инвалид. Наверное, для отца Михаила я еще и инвалид духовный. Ну, и леший с ним, буду девок голых рисовать вместо ликов святых: оно прибыльнее.
Грузин не соврал: появился примерно через месяц, а в руках – огромная плетеная бутыль:
-Здравствуй, дорогой Вова!
-Здравствуй, уважаемый Георгий! Как твое здоровье? – неуклюже попытался я выразить свое горноуральское гостеприимство.
-Вах! Какое здоровье?! О чем ты говоришь? - воскликнул тот, - Жена, и то одна. У тебя же тоже одна?
-Одна. Одна есть, и будет одна, - отложил я пастельный карандаш, которым рисовал нечто абстрактное.
-Это плохо, - покачал он головой, - На вот, держи, это – тебе. Тебе то вино понравилось? Так вот, это еще лучше. Пей на здоровье, в обед и ужин, друзей угощай.
-Спасибо, Георгий, - принял я у него емкость, - Мне вообще-то и то очень хорошим показалось.
Здесь я нисколько не покривил душой: мы с Федором Ивановичем даже не заметили, как оно кончилось. И – весело так стало, безоблачно! Я даже согласился с ним в шахматы сыграть, хотя и терпеть их не могу, неспособный я к ним, по всей видимости. Вроде бы до победы – рукой подать, ан нет: задумаешься, сходишь немного не так – и на тебе, получай, Иваныч «зевков» не прощает. Впрочем, и правильно делает: ушки всегда должны быть на макушке, особенно в наше взбалмошное время.
-А это тогда тебе в подарок, алаверды, так сказать, - достал я из папки свою вчерашнюю акварельку.
Признаюсь, неважно вышло, да и девчонка непонятливая попалась: то закурит прямо на кровати, то почешется. Чего ты чешешься, дура, когда тебя рисуют? Короче говоря, намаялся я с ней, никогда больше в натурщицы приглашать не буду. Фигура, конечно, красивая, но мне легче десять раз Ленку нарисовать, чем один – эту выдру безмозглую. Но Георгий был в восторге:
-Какой женщина! Какой художник! Сколько такой стоит?
-Я же сказал: подарок.
-Мне? – выпучил тот глаза.
-Не мне же, - усмехнулся я, - Давай сверну, а то помнешь.
Упаковав в газетку, я протянул изображение этой бестолочи новому владельцу:
-Что, понравилась девушка?
-Очень! – аж заприплясывал на месте он, - А у твоего этого, как его… Ну, ты понял, есть еще такие?
-Те – только за деньги, - воодушевило меня настроение покупателя. - Эту я так, выменял, остальное покупать придется.
-И сколько еще таких женщин есть? – и тот зачем-то заглянул в раструб рулона, пытаясь, видимо, рассмотреть там, в темноте, хоть ножку, хоть ладошку.
-Точно не знаю, - пожал я плечами, - не считал. Но работ пять как минимум есть. Разговаривать надо, так не помню.
Как же, пять! Их леший знает сколько. Ленка категорически запретила их у нас в комнате развешивать, так что теперь на них Федор Иванович любуется. Как говорится, один, тихо сам с собою. Если обратно у него с пяток заберу, явно не обидится: я ему только за две предыдущие недели их с десяток притащил. Причем – всяких: и сисястых, и тощих, и прочих – прочих. Порой, честно говоря, я сам себя боюсь: смотрю на женщину не как на женщину, а как на бездушный механизм, на объект, который нужно лишь запечатлеть, заплатить рублишку за сессию, и все. Наверное, это ненормально: когда я в студии, все мужское во мне просто-напросто засыпает. Нет, неправ: оно, наверное, затаивается. Ведь после завершения работы я порой с восхищением провожаю глазами ту, которую только что так бесстрастно рисовал. Болван, одним словом.
-А те стоят сколько? – бережно прижал к себе рулон бумаги грузин.
-Дешевле, чем Левитан. Всего по сто рублей.
-Это хорошо, что дешевле, брат, - погладил он мою мазню, - Генацвале, а шесть таких картин будет?
-Не знаю, - не веря удаче, пожал я плечами, - Может быть, я спрошу.
-Узнай, пожалуйста, я в долгу не останусь, - прижал тот руку к сердцу, - Только я послезавтра опять уезжаю вечером, договорились уже, да?
-Я постараюсь.
И я постарался. Рядом с одной для разнообразия изобразил березку, другую же вместо диванчика положил на сеновал, ну и так далее. С шестой я уже даже и не знал, что делать: несколько раз свои почеркушки пересмотрел, но так ни на чем и не остановился. Выручил Федор Иванович:
-Можно я прилягу? Мне уже баиньки охота, а Вы все в моей комнате.
Баиньки? Может, баньку? Была же тут у меня где-то одна девчонка на стуле, расслабленная вся такая. Маринка, кажется, ее зовут. Вот и дадим ей в руки веник, подрисуем бревна с тазиками всякими, румянца подбавим – и все дела. Еще сто рублей. Не лишние, чай.
Георгий от работ был в бешеном восторге. Особенно ему пришлась по нраву банщица:
-Какой красивый девушка! Она моется, да?
-Именно так, - кивнул я, внутренне хихикая, - В бане она, веник в руке видишь? Сейчас отмоется дочиста и к любимому пойдет.
-Красиво, мамой клянусь, - впился глазами в «банщицу» тот, - А у твоего Павлова женщин больше нет?
-Нету. Я и это-то у своего брата едва выпросил. Я же тоже Павлов. Семейное это у нас – картины рисовать, с прадеда началось, вот с него, - показал я на картины, - И звали его так же, как и меня, Владимиром.
А что? Почти что не соврал: всяко у моего прадеда фамилия была тоже Павлов, а то, что, рисовал он, или нет – вторично. Грузин с сожалением оторвался от созерцания, и начал было скручивать листы в рулон, но я его остановил:
-На, Георгий, - и протянул ему свою папку, - Это чтобы не измялось: антиквариат все-таки, начало века.
Тот послушно сложил листы внутрь, застегнул, и присел рядом на паребрик:
-А ты сам такое тоже можешь?
-Могу. Точно могу, мне бы только натурщицу подходящую найти.
Тот думал, курил, окутывая меня вонючим дымом, что-то там молча жевал губами, и наконец разродился:
-Будет тебе одна. Грузинка. У нас этого нельзя, но я с ней поговорю. Любовница моя, понимаешь? Только лапать ее не смей: убью!
-Да Господь с тобой! - аж замахал я на него руками, - Я жену люблю, у нас скоро и ребенок будет. Видишь ли, когда я рисую, женщина для меня – уже не женщина. Я работаю, а на работе не до женщин.
-Ты это правильно сказал, - кивнул тот, - я тогда через месяц – полтора снова приеду, ее с собой привезу, все равно командировка. Ты завод УЭТМ знаешь?
-Как не знать, я же на Эльмаше вырос, у меня там в ДК хороший учитель по рисованию был. А ты что, каждый месяц сюда ездишь? – уже строил я планы на будущее: а вдруг его друзья-грузины тоже моего творчества возжелают.
-Почти каждый, - нежно погладил он мою (бывшую мою) папку, - Трансформаторы принимаю. Хороший завод, богатый. А ты тоже богатый?
-Я же студент, какое тут богатство?
Ой, вру, ой, вру! И в еде я себе сейчас совсем не отказываю, и Ленке на ее причуды и прихоти денег даю, а уж сколько у меня сегодня будет на сберкнижке – и вовсе уму непостижимо. Даже перед однокурсниками неудобно. А за что, спрашивается? Работай, и у тебя столько же будет, если не больше: ведь на курсе я по рисованию я едва ли в первую тройку вхожу, да и то сомнительно. Зато в портрете я точно первый. Все деньги на натурщицах экономят, на красках, а я вот не жалею этих бумажек: если модель – то колоритная, если краски да кисти – то только самые лучшие.
-Это ничего, что студент, и денег мало, - вновь задымил Георгий, - Выучишься, все у тебя будет хорошо. А ты портреты маслом сможешь? Меня сможешь? При параде, джигитом, и чтобы все было хорошо.
-Смотря сколько времени дашь, - присмотрелся я к нему: шутит – не шутит? - Хороший портрет – минимум неделя, но это если с утра до вечера работать. Хотя… если сейчас набросок начну делать, то за пару дней потом можно уложиться. Давай так: я фон и основу набросаю, а остальное – уже когда позировать будешь. Тебя как изобразить? Костюм там какой, галстук какого цвета, и все такое прочее. За столом ты сидишь, или стоя?
-А если в бурке и с кинжалом? – отчего-то смутился тот, - Я хочу, чтобы еще конь был, а я – верхом и с шашкой. Горы вокруг, чтобы красиво было.
-Конь какой масти? Бурку какого цвета хочешь? – принялся я загибать пальцы, - В папахе или так, простоволосым? Винтовку надо?
-Все надо, Володя, - с искренним уважением взглянул тот на меня, - Конь – белый, седло – коричневое, высокое. Знаешь, что такое высокое седло? Хорошо, что знаешь. Да, еще хочу, чтобы лето было, а на горах пусть снег лежит. И лицо еще сделай вот такое, - скорчил он надменную мину.
-Хорошо, понял. Задаток дашь? А то мне ведь на холст, багет и краски тратиться нужно.
-Сколько надо? Да, на тебе шестьсот, чуть не забыл, - и отсчитал двенадцать полтинников, - Спасибо, красивые картины ты мне продал, дома их повешу. У меня знаешь какой дом? Три этажа! Приезжай в гости, да? Как дорогого гостя приму, правда. Приедешь?
-Будешь доволен своим портретом – приеду, а так нечего и позориться. Так как насчет задатка? – было наплевать мне, сколько у него этажей, сейчас главное – аванс у него содрать, но – не наглея, а так, для порядка, чтобы в убытке не остаться, если что.
Тот вновь зашарил в кармане и вывалил на стол сложенную пополам пачку полтинников:
-Бери, сколько надо.
Я неуверенно достал пару купюр:
-На холсты и краски точно хватит. А твою подругу как зовут?
-Тамара, - забрал он остальные деньги, - Царица у нас такая была, не знаешь такую? Песни про нее поют, легенды складывают.
-Лично – нет, - попытался пошутить я. - А так слышал, конечно. А фотографии этой твоей Тамары у тебя с собой нет? Я за этот месяц и ее тоже мог бы немного набросать на холсте. Тебе как хочется: чтобы она стояла или лежала?
-Танцевала чтобы хочу, - щелкнул тот пальцами.
Вот ведь блин, задачка. Танцевала чтобы ему. Я с кого – с «Девочки на шаре» Пикассо должен ее рисовать? Или с Матисса? Наверное, придется опять Ленку просить, хотя с ее животом это не совсем того.
-На тебе фотографию, - достал он карточку, - Отдать или запомнишь?
-Запомню. Все, запомнил, - вернул я фотографию, - Груди у нее какие?
-Ты что, дурак?! – опешил грузин, - Женские у нее груди, хорошие!
-Нет, ты просто не понял. Они бывают грушевидные, и бывают, как яблочки, да разные бывают. У твоей какие?
-Обычные, что пристал, да! – рассердился он, - Есть у нее груди – ноги! Руки тоже есть, два штуки! Не понимаю я тебя.
-Ладно, не горячись, - выругался я про себя, - Живот у нее плоский или большой? Роста она какого? Черт, ну как ты меня не понимаешь?! На словах описать ее можешь?
-Ты что, женщина никогда в жизни не видел? – вскочил тот, - Зачем тогда сто рублей забрал?
Дурдом. Просто – дурдом. Но деньги-то нам с Ленкой нужны, поэтому будем терпеть:
-Хорошо, сделаем так: я сделаю набросок, если он не понравится – деньги возвращаю. А баб я нарисовал столько, что тебе и не снилось. Знаешь, я, наверное, пойду, брату еще деньги занести надо. Сам знаешь: я здесь – каждый вечер, так что как приедете, сразу за работу и примемся. Вот мой телефон, звони, как приедете. Пока, до встречи, - и пожал ему руку.
Забрав пожитки, я отправился в сберкассу, денежку на книжку положить. Разве что по дороге для кассирши надо коробку конфет купить: у меня – своя работа, у нее – своя, а всякий труд, как говорится, должен быть вознагражден. Та в последнее время встречает меня с пиететом: и суммы приличные вношу, и сладостями угощаю. Желанный гость, так сказать. Но сегодня ее изумлению не было предела: целых шестьсот рублей за один раз. Да еще и коробка конфет шикарная. Та, спрятав конфеты под стол, аж на три раза пересчитала купюры:
-Шестьсот?
-Вы, как всегда, непогрешимы.
Не знаю, как себя чувствуют миллионеры, но я – точно миллионер. Больше двух тысяч – зачем же мне столько?! Если пересчитать, то я могу у Федора Ивановича почти шестьдесят лет на эти деньги прожить. А я точно столько не проживу. Хотя, признаться, есть у меня давняя мечта: дожить до девяносто трех, даже не знаю уже, откуда эта цифра взялась, но порой мне кажется, что я помру именно в девяносто три. Не слишком поздно, и не слишком рано, в самый раз. Валерий Дмитриевич говорит, что человек и до трехсот лет дожить может, но меня эта перспектива немного пугает: не хочу я столько жить. Это же насколько тупым человеком нужно быть, чтобы до тебя наконец дошло, что твое время уже давно пришло? Нет, решено: девяносто три, и все, и нечего мне тут сказки про бессмертие рассказывать.
Если честно, то Георгия я набросал всего дня за два. Герой, блин, вылитый вышел: я ему еще пару орденов нацепил. Морда – властная, глаза – блестючие, разве что собачка задорная рядом с лошадью зачем-то появилась. Но ничего: не понравится – закрашу ее ко всем чертям, не проблема. С его пассией дело обстояло хуже: Ленка никак не могла оторвать взгляда от метронома, и оттого танец у нее получался ломаный, неестественный. Можно даже сказать – невеселый, без огонька. То, зараза этакая, ногу не так поставит, то руке движения не дает, к телу прижимает. Беда, а не жена. Я уже начал подумывать, смывая в очередной раз краски с холста, о том, что, возможно, лучше взять натурщицу, но той ведь опять все сначала объяснять придется. А я уже устал объяснять, даже дуюсь порой на жену, а она в ответ – на меня. Нехорошо это: ей скоро рожать, а я на нее покрикиваю. Однажды я даже так разбушлатился, что выкинул холст с подрамником на помойку. С утра, правда, забрал, очистил от налипшей грязи, и стал думать. Вскоре на запах кофе подошла жена:
-Опять плохо?
-Очень плохо, - грустно подтвердил я, - Слушай, а ты можешь подмышки неделю не брить?
-Ты чего? – отставила она чашку, - Пахнуть же будет! Нарисуй, как будто там что-то есть, и все.
-Тьфу на тебя, глупая. Отрасти, и все. Они у тебя там черные, азартные, а это очень важно. Топорщатся они, понимаешь? – растопырил я азартно пальцы. - В них страстность есть, мускус, что ли. Танцующая женщина обязательно должна быть с волосами под мышками, и пусть это негигиенично. Не зря они там растут, совсем даже не зря. Все, через неделю начнем снова, а я пока этого джигита дорисую.
Себе же самому я дал послабление, каюсь: выписывал каждую травинку, на ножнах сабли изобразил такую инкрустацию, что и с лупой не разглядишь. Да уж: все беды – от нашей собственной злости. Красиво, конечно, получилось, нарядно, но все равно не по-моему. То ли зубы конь скалит не так, или же хвост у него неправильный, не знаю. Но – переделывать уже некогда, и вскоре после дня рождения, числа этак двадцать пятого, с утра зазвонил телефон:
-Здравствуй, уважаемый Вова! Мы можем встретиться сегодня?
-О, привет, Георгий! Рад тебя слышать, - искренне откликнулся я. - Ты, кстати, свою Тамару привез? А то, знаешь ли, без ее взгляда у меня все не так получается.
-Привез, привез, дорогой, рядом со мной стоит, привет тебе передает. Вечером на своем месте будешь?
-Обязательно, - взглянул я на часы, - Да, и картины с собой захвачу, а то и конь у меня тоже немного не такой. Может, хоть ты подскажешь, чего не хватает. Тамаре тоже привет передавай. К шести подойдете?
-Разумеется, жди. До встречи.
Признаюсь, я весь изнервничался, пока их ждал. Понимаю, конечно, что халтура, но ведь очень даже высококлассная по техническому исполнению. Сосед – художник в танцовщицу аж вцепился, не сводя с нее изумленного взгляда:
-Дружище, не продавай. Этого дурака с саблей – ради Бога, а эту себе оставь.
-Толь, отстань, а? Некудышненько пока, неужели сам не видишь? В глазах у нее настоящего задора нет, сухо все как-то. Ты вот слышишь, как она каблучками цокает? - пощелкал я пальцами, - То-то же: не слышишь. А – должен. Когда доделаю – обязательно услышишь. Отдай обратно.
-Псих ты, Вова, - вернул он мне картину, - Такую вещь создал, а еще ругаешься. Ладно, пошел я к себе, барышень малевать, ко мне уже народ подвалил. Кстати, похоже, вон и твои уже идут, на картины похожи. Хе, складно получилось! Все, удачи.
Правда, идут. Наверное, эта Тамара просто не фотогеничная: в жизни она гораздо привлекательнее, чем на том снимке, что мне Георгий показывал. Я поздоровался с обоими за руку, и пригласил их присесть, расстелив на скамейке газетку. Сначала достал «джигита» и протянул Георгию:
-Говори, что не так: я исправлю.
Бедолага: аж челюсть отвисла. Сидит, слюну глотает:
-Это я такой? – воскликнул тот.
-Не нравится? – слегка забеспокоился я.
-Очень – очень нравится! Сабля нравится, конь нравится, я сам себе тоже нравлюсь! А тебе тогда что здесь не нравится? Ответь, пожалуйста, уважаемый, - и в волнении начал чесать голову.
-Не пойму. Ты – похож, природа – красивая, а в коне чего-то не хватает. Может, упряжь неправильно нарисовал? Короче, не знаю я, сам смотри.
Тот присмотрелся повнимательнее:
-Если это – конь, то где же у него член с яйцами?
-Да? – выхватил я у него работу, - И правда: нету. Ну, я и дурень, забыл. Хорошо, подрисую. А в целом тебе как?
-Очень, брат, очень, - закивал он, - Хорошо очень. А Тамару ты тоже рисовал?
-Здесь сложнее, - перевел я взгляд на его обворожительную спутницу, - Извините, Тома, можно я для простоты Вас так буду звать?
-Конечно, - вторично подала она мне свою тонкую ручку, - Так что Вы там про меня нарисовали? – и лукаво улыбнулась, азартно посверкивая глазками в сторону стопки с картинами.
-Предупреждаю: придется многое переделывать, я же Вас только на фотографии видел, - достал я «танцовщицу», - Вот, посмотрите набросок.
Ошалевший Гоги чуть со скамейки не сверзился, Тамара же была настроена более скептически:
-Нога не так поставлена. Вот так надо, - и, задрав юбку, встала передо мной, - И глаза к небу, вот так. Иначе это не танец, а ерунда.
-Извините, а Вы что, сами танцуете? – слегка разочаровался я от такого резюме. Но так даже интереснее, когда модель своеобразная, даже своенравная: это интереса прибавляет, оттого и работа становится вкуснее, объемнее и достовернее. Работой с большой буквы.
-Томочка у меня – балерина, - вставил обратно челюсть Георгий, - Ты сделай, пожалуйста, как она просит, хотя мне лично и так очень нравится.
Я отчего-то покраснел:
-Тамара, Вы уж простите, но об этом я Вашего друга уже предупреждал. Это не прихоть моя, это просто надо. Вы не могли бы хоть немного мне попозировать? В той позе, которую Вы считаете нужной.
-То есть – голышом? – уточнила она.
-Да, - опустил я глаза, - Если стесняетесь, то не знаю: трусики оденьте, что ли.
-Я не проститутка, чтобы стесняться. Я – балерина! Мне стесняться нечего. Идемте! – и, подхватив свою сумочку, встала напротив меня.
-Куда? – захлопал я на нее глазами.
-Как это куда? – подняла та тонкую, как стрелочка, бровь, - В гостиницу, конечно. Мы в «Центральной» остановились, или Вы предлагаете мне прямо здесь раздеваться?
Оставив свои работы на попечение Анатолия, я забрал с собой только то, что необходимо: этюдник, краски и кисти. Свои картины торжественно нес Георгий, сияющий почище шпиля на нашем горсовете. Я же шел за этой парочкой слегка уныло: опять бабу голую рисовать. И зачем я тогда просил Ленку растительность под мышками отпустить? Теперь все сначала начинай. Тамара несколько раз оборачивалась, и наконец остановилась, поджидая меня:
-У Вас что-то с ногой?
-Ерунда, пустяки. Дойду я.
-Ударились? Подвернули? – заботливо заглядывала она мне в глаза, - Дайте я посмотрю, я в этом разбираюсь: у нас в балете травмы часто случаются.
-Не надо, спасибо, - рассмеялся я, - Болезнь у меня просто, паралич церебральный, но жить он мне почти не мешает. А что бегать не могу – так от этого еще никто не умирал. Даже наоборот: вспомните того марафонца: крикнул на последнем издыхании, что афиняне победили, и тут же скопытился. Так что я уж лучше пешочком.
-Вот как, - задумалась та, - Простите за нескромный вопрос, молодой человек. Вам сколько лет?
-Двадцать. Не за что извиняться, я не женщина. Лучше платочек из вот этого кармана достаньте, пожалуйста, - и похлопал локтем по боку, - а то у меня левой рукой не получается, а правой не дотягиваюсь: этюдник мешает.
Та вытянула за краешек тряпочку:
-Это?
-Да, спасибо, - и вытер подтекшие слюни, - Обратно я сам запихаю, не надо помогать.
Балерина зачем-то закрыла глаза, постояла, и пошла рядом:
-Может, Вам помочь мольберт нести?
-Зачем? Он – мое второе «я», мне без него плохо. Понимаете, да? Наверное, это как Вам – без сцены. Скучаете ведь? – и засмотрелся на нее так, что чуть не споткнулся.
-Скучаю, - улыбнулась та, - Давайте хоть Вашу сумочку понесу. Да, скучаю, - и мечтательно прищурилась, - Можно, конечно, и по квартире танцевать, только там публики нет. Зала нет, а без зала и танцевать скучно. Я ясно объяснила?
-Наверное, да, - задумался я, анализируя собственное отношение к творчеству, - У меня немного по-другому. Нарисовал я, к примеру, Вас, картину отдал, и прости – прощай. А я в нее душу вложил, спать не мог, а тут – возьми и отдай. Навсегда, безвозвратно. Нет, наверное, это не аргумент: у Вас же тоже после танца ничего не остается, одно лишь воспоминание. Не знаю я. Просто мне всегда жалко расставаться со своими картинами, и все тут. Это, наверное, как с детьми расстаться.
-А у Вас уже есть дети?
-Скоро. Осенью ждем, - и я мечтательно улыбнулся.
-Вы молодец, - забрала, чуть ли не отобрала, она, наконец у меня краски, - Я к Георгию пойду, а то он, похоже, уже сердится.
Даже не подозревал, что балерину рисовать так трудно: кажется, только поймал настроение, а в следующий момент оно уже совсем другое. Я извозюкался в красках, измучился, целый литр вина, наверное, у Георгия выпил, даже кисточку изгрыз, но ничего толком не выходило. И лишь часам к двенадцати я уловил то, что нужно. Заставив эту попрыгунью стоять неподвижно, я переписал картину. Это ничего, что сейчас у нее три руки и четыре ноги, завтра уберу ненужное. Главное, что глаза получились, и линия тела поющая. Все, пора спать:
-Можно, я у Вас свой этюдник до завтра оставлю? Нет у меня уже сил его до дома тащить. Если нельзя, то я заберу. Да, Тома, можете одеваться: у меня глаз уже совсем затерся, устал я, домой пойду. Вы не против, если мы завтра продолжим?
-Хорошо, - и, как была голой, так и подошла посмотреть на работу. Затем покосилась на меня, - молодой человек, а Вам не кажется, что из этого может получиться шедевр?
Я пфыркнул:
-Мне еще рано об этом думать, надо еще учиться и учиться. Лет через двадцать, может, что-нибудь по-настоящему стоящее и создам. Так я пошел?
-Ты подожди, - придержал меня за руку Георгий возле двери, - Сколько я тебе должен?
-Пока причиндалы твоему коню не нарисую – нисколько. И эту картину нужно еще дня два мурыжить, до ума доводить. По окончанию и дашь, сколько не жалко. Слушай, два часа уже, а мне прямо с утра в институт, на отработку. Так, я завтра где-то в полшестого приду, дома будете?
-Приходите, я точно буду, - вышла в тамбур в халатике балерина, - А Вы далеко живете? Если хотите, можете у нас переночевать.
-Да нет, спасибо, у меня же жена беременная. Волноваться будет, а это ей вредно. Георгий, спасибо за вино, но мне пора бежать. И как вы его такое вкусное делаете? Нет – нет! – остановил его порыв налить мне еще бокал я, - Это правда: вино хорошее, просто замечательное, но давай лучше завтра, договорились? А сейчас мне домой надо, понимаешь?
-Понимаю, дорогой, - вдруг обнял он меня, прошептав на ухо, - Если что не так с Тамарой сделаешь – сам знаешь.
Нет, ну не идиот ли? Он что, меня к ней приревновал? Меня, сопляка малолетнего, да к такой красавице? Да пусть она будет хоть трижды раскрасавица, свою Леночку я ни на кого не променяю. Одна она у меня, лапушка.
Елки, полтретьего ночи уже, а ее муж все еще по улице ковыляет, дурачина. Денег ему все, видите ли, мало. Рисовать ему, дундуку, подавай! Про семью надо думать, а не о мазне своей. Глупый я человечишка, односторонний. Разве что жизнь у меня затейливая: хочу одного, а наваливается столько всякого, что и за год не разгребешь. И чего я вечно так тихо домой прокрадываюсь? Ленка же все равно ничего не слышит, Федор Иванович – тоже. Оперативно раздевшись, я плюхнулся спать. Нет, ну как же везет глухим! Вокруг комары летают, жужжат, кусаются, а им хоть бы хны: спокойненько себе дрыхнут. Я вот никак не могу уснуть, когда эти злобные твари надо мной кружат. И зачем, спрашивается? Подкрались бы пешком тихонечко, крови попили, и обратно потопали, так ведь нет: им весь сон перебить надо. Мерзопакостные существа, нехорошие. И зачем только их Бог создал? Кстати, признаюсь: я – ретроград, и в теорию Дарвина ни граммулечки не верю. Не мог я произойти от обезьяны, а тем более – от комара. Взбредет же такое в голову образованному человеку, что мы все из амебы выросли! Совсем, наверное, на своем «Бигле» головой заболел, раз такое написал. Зато, помню, дом у него красивый, весь во вьюнке английском, я на фотографии его видел. «Эх, мне бы такой, да не судьба», - с ожесточением лупил я себя в районе уха, когда комар подлетал совсем уж близко. Я засну сегодня или нет? И что за мерзость такая летающая…
Утром зазвенела эта сволочь будильник. Елки! Что же так рано-то?! Лето на дворе, все нормальные люди отдыхают, в отпуска ездят, а мне опять в институт переться. «Отработкой» у них это, видите ли, называется. На целину мне нельзя, картошку осенью копать нежелательно, так что я теперь транспаранты для демонстраций делаю: рисую всякие там ракеты, да разное «долой», да «руки прочь» пишу на кумаче: предприятий-то в городе много, да не в каждом свой художник есть. Декан еще, зараза, почти каждый день заглядывает, ухмыляясь. Посмотрит на мой апофеоз маразма, и идет себе дальше, довольный весь. Его бы заставить эту ахинею малевать! Так и подмывает нечто несуразное изобразить, вроде доярки-рекордсменки, и чтобы рядом – корова-чемпионка, только пусть у нее вымя будет совсем уж гипертрофированное, огромное такое, с дюжиной сосков. Или как они там называются? Но – я терпел, и теперь, по прошествии двух недель отработки, уже почти без раздражения изображал премудрых столяров и счастливых колхозников в расшитых петухами рубахах. Не забывал и про очкастых ученых с синхрофазотронами и прочей лабудой. Не знаю, почему, но декану нравилось. Или это он просто надо мной так издевался? От него, чудака, всего можно ждать. Да, кстати: я частенько откровенно халтурю, и беру у Федора Ивановича (он – коммунист, и, видимо, ему выписывать положено), журнал «Агитатор», да списываю с утвержденных и одобренных на самом высшем уровне образцов всякую берендейщину. Чума, а не работа, так и вконец заболеть можно. Наверное, в следующий год на лето попрошусь полы в общаге мыть, лишь бы этим вандализмом больше не заниматься: не могу я больше. На скорую руку изобразив на холсте (ешкин кот, лучше бы мне его отдали) чересчур бравого красноармейца, я заскучал. Чай не наливают, столовая закрыта, а уходить еще рано: прогул поставят. Да еще и кисти – дрянь. Кто только такие покупает? Или, может, прямо здесь вздремнуть часок? Лежанка для натурщиц, она же вон, рядышком. Разбудил меня сторож:
-Что это Вы здесь делаете?
-Я? – попробовал я стряхнуть с себя остатки сна, - Я нет, я рисовал. Сейчас план на завтра обдумываю.
-Думает он, - проворчал одетый в солдатскую гимнастерку мужик, - Выметайся давай, полседьмого уже. Разлегся он тут на казенном.
Как полседьмого?! Я взглянул на часы: правда. Батюшки, я же уже час, как должен в «Центральной» быть, а я все еще здесь. Извинившись, я помчался в гостиницу. Давненько я так быстро не бегал, даже взмок весь. Хорошо хоть, портье меня узнал, пропустил без вопросов, и лишь укоризненно посмотрел на мою запотевшую рубашку:
-Проходите, Вас уже спрашивали.
В таком вонючем виде я остановился возле номера Георгия. Отодрал прилипшую сорочку от мокрой спины, и почти через силу постучался.
-Входите, открыто! – отозвался женский голос.
Тамара, наверное. И на кой леший я подремать решил? Ведь мог же… А, что сейчас об этом рассуждать! Экобы да кабы! Откроем дверь, и все.
-А Вы припозднились, - встала та с дивана, выключая телевизор.
-Я виноват: проспал.
-Вы что, до семи вечера спите? – рассмеялась балерина, - Кошмары еще не мучают?
-Да что Вы, какие кошмары, - вконец растерялся я, - Обувь куда ставить? Нет, Вы на самом деле не очень сердитесь?
-Нисколько не сержусь, - сбросила она халатик, - сейчас ко мне приляжешь, или потом будем, когда душ примешь? – и с плотоядным видом погладила меня по мокрым волосам.
-Чего? Чего будем?
-Того самого, мальчик. Иди, освежись. Ванная – здесь, - и пошлепала босыми ступнями по полу, виляя бедрами, к холодильничку, - Гоги сегодня поздно вернется, так что время у нас с тобой есть. Я тебя жду.
Что же теперь делать? Бежать? Но у меня же здесь мой любимый этюдник с красками, да кисти почти что новые! Не сейчас же за ними кидаться, тем более я не знаю, куда они все это богатство спрятали. Нет, надо взять паузу, поразмыслить, иначе совсем плохо может выйти. Приняв душ, я оделся, и нерешительно войдя в комнату, углядел наконец за дверкой свой этюдник:
-Можно, я приступлю к работе?
-Можно, - и раскинула ноги, - Мне молоденькие нравятся.
Мать-перемать! Угораздило же меня! Попал, как кур в ощип. Куда это я влез? Онемевшими губами я прошамкал:
-Я жену люблю.
-А мне все равно, кого ты любишь, - потрогала та себя между ног, - Если откажешься – я скажу Георгию, что ты ко мне приставал. Иди сюда, глупышка.
Пошла она куда подальше! Схватив свою драгоценность, я опрометью выбежал из номера. Хрен с ними, с картинами, новые нарисую, пусть ими подавятся, прелюбодеи. А мне моя честь дороже. Не знаю, как, но на следующий день в институте Георгий отыскал меня за моим глупым малеванием плакатов:
-Что у вас было?!
И стоит, глазами сверкает. Я со вздохом отложил кисть:
-Ты все равно не поверишь. Ничего не было. Но твоя Тамара все равно ****ь. Можешь убить меня за это слово, но это - правда.
Тот, схватившись за голову, молча присел на стол, и лишь время от времени высовывал язык, как будто его тошнит. Наконец ладони горца спустились к щекам, обняв их с двух сторон:
-Это правда - правда?
Я вслед за ним повесил голову, не зная, как ответить. Но ответ пришел сам:
-Ты мои картины видел? Яйца у своего коня видел? А ее портрет я даже и не трогал, схватил этюдник, и убежал от греха подальше, вот и все. Правда ничего не было. Извини меня, а?
-За что?! – ощерился он.
А слезы по щекам текут чуть ли не ручьями:
-За что?! Тебя спрашиваю: за что?! Я же любил ее, денег давал, за что?! – и вновь схватился за голову.
Да уж, мрачноватенькая вышла сцена, зато мне полегчало: похоже, он мне поверил, и убивать пока не собирается. Жаль мужика: сильно мучается, сразу видно. Сидит себе с тупым взором, и смотрит в никуда, что-то нашептывая. Нет, работа все-таки лучшее лекарство от стресса. Я схватил лист ватмана и начал его рисовать. По-простому, одним карандашом. А тот все сидел и сидел, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Мне же только того и нужно: глаза эти сквозящие поймать, губы, и лоб, внезапно постаревший. Теперь главное для меня – успеть, пока он в себя не пришел.
Натурщик меня слегка подвел: взял, и внезапно очнулся:
-Ты чего это там делаешь?
-Тебя рисую. На, посмотри, что получилось, - и протянул ему лист, - Не до конца еще, но уж как есть.
Тот смотрел долго, даже папиросу выкурил, кроша пепел прямо на пол. Потом полусвистнул печально и протяжно:
-Неужели я – такой? Вчера же не такой был.
-Сейчас – такой, - пожалел я и его, и то, что этот рисунок ему дал.
-Продай, а? – еще раз взглянул на работу тот.
-С ума сошел? Тебе это, даром. Дай мне только еще пару минут, я доработаю.
Пару не пару, но минут за пять у меня получилась очень даже неплохая графика. Сделав еще несколько штришков, протянул ее горцу:
-Вроде теперь хватит.
Тот встал, и, как челнок, начал с моим листом в руках сновать между окном и дверью. Долго ходил, я даже начал за его психику опасаться: был у нас в интернате один парень, так тот тоже также ходил, а потом оказалось, что он с ума сошел. В больницу его, связанного, отвезли, и больше я его никогда не видел. А ведь мы всего неделю назад перед его безумными променадами задачки по математике вместе решали, да и ученик он был не самый худший. Кто знает, отчего это происходит? Был нормальный – и все, прости - прощай.
Вдруг грузин остановился:
-На! – и вытащил из кармана здоровенный кинжал, - Если жена тебе изменит, убей. Не жалей, сразу убей. Надо сразу, чтобы не передумать. А эта Тамарка мне не жена, так что пусть живет: я ей тоже не муж. Все, я пошел, - и, захватив рисунок, потопал, сгорбившись, к выходу, роняя слова на ходу, - Прощай, уважаемый Вова. Прости, но не хочу я больше в ваш город приезжать. А твой конь пусть будет кобылой. Прощай.
Забавная любовь – морковь получилась: денег за работу не получил, зато впечатлений на год хватит. Да и кинжал знатный, старинный. Это хорошо, что он у меня: значит, Георгий эту дрянь точно не зарежет, ну разве что задушит. А что? Интересно было бы такую картину нарисовать: «Георгий и его любовница Тамара». И – чтобы глаза у него были безумные, как у царя Ивана. Ладно, Бог им судья: завтра же в церковь, к отцу Михаилу, схожу, расскажу ему, что у меня и как. Может, поставит мои мозги на место.
Священник от моего рассказа был в недоумении:
-Что, и вправду так сказала?
-Я же Вам говорил: вранье для меня – хуже греха. Мне кажется, что ты, когда врешь, не только других обманываешь, но и себя самого. Возможно, даже и Бога, но я все равно в него пока что не верю. Вы – умный человек, вот и объясните мне, почему все так неправильно.
Тот подошел к иконам, вздохнул, перекрестился, а затем зачем-то перекрестил и меня:
-Владимир. Знаете, хуже Вас у меня прихожанина еще, наверное, и не было. И лучше – тоже. Может, вас к алтарю провести? Господь мне простит, если Вы с утра что-то ели. Ели?
-Пил, - искоса взглянул я на него, - Кофе пил. Я по утрам всегда чай или кофе пью. С пряником сегодня. А что?
-Креститься будешь? Бог, он ведь силы придает, и разум укрепляет. Готов?
Я посмотрел сперва ему в глаза, потом перевел взгляд на икону:
-Не знаю. Сейчас вот смотрю на Христа, и мне кажется, что он меня осуждает, как будто я совсем чужой для него.
-Пока, может, и чужой, - подошел священник к Библии, почитал минутку в молчании, и схватил невидимую змеюку за шею, до белизны сжимая кулак, - Пока чужой. Прими его жертву, и делай, что хочешь. Только учти: сам… А, - отбросил он «змею», - Сам потом ответишь за все. Сам.
Мы стояли перед иконами, как два истукана: он крестился, что-то нашептывая, молился, наверное, я же просто ждал ответа. Но – лик Христа молчал, и только лишь Богородица мне немного улыбнулась. До чего же страшно-то! Креститься – это тебе не колбасу купить: душу-то, ее ведь не купишь, ее, как говорят, только продать можно, но я на это дело не согласен. Зато я умею чувствовать, где правда, а где зло, и поэтому, раскинув руки, выдохнул:
-Я крещусь, - и тут же сам себя испугался.
Он что, опять плачет? Неужели для него настолько моя душа так важна? Обняв, он повел меня в отдельное, крестильное отделение. По-моему, оно так называется. Процедура заняла минут пятнадцать – двадцать, не смотрел. Я был, как черт на облацех: такое ощущение, что не свое место занимаю. Признаться, я ничего не понимал, все было как в тумане, даже на мою свадьбу слегка похоже. Непонятно, что это: меня сейчас женят или замуж выдают?
Отец Михаил повесил мне крестик на грудь:
-Носи его, не снимай. Ответь только: что ты чувствовал, когда произносил «Отрекохся»?
Я замешкался:
-То и чувствовал. Слабый я человек, недостоин я. Страшно мне, боюсь я. Может, не надо?
-Тогда отрекайся от Христа и сними крест. Можешь отречься?
-Не могу, - машу я отрицательно головой, - Можно, я на той скамеечке посижу, а то голова кружится, - и, не дожидаясь разрешения, зашаркал к покрытой домотканой накидкой скамье.
И зачем я это все сделал? Зачем сказал «Да»? Зачем Символ веры повторял? Нет у меня теперь дороги назад: либо жизнь вечная, либо геенна огненная, иного не дано. Топ – топ, Владимир Германович. Теперь, по прошествии сорока лет, я понимаю, что сделал правильно, но тогда мне было очень неуютно: слово дал, душу свою тоже препоручил, и за что? За то, что обещал не красть и не прелюбодействовать? Да я и так практически ничего не краду, а что касается прелюбодеяния – так это вообще не по адресу. Одно плохо: позаимствовать чужое могу, выдать свою картину за чужую, соврать, что это работа известного мастера, к примеру, девятнадцатого века. На худой конец – начала двадцатого. Признаться, даже подписи чужие подделывать научился, но ведь как мне сейчас без денег? Ленка – на сносях, а у меня средств не хватает, чтобы семью прокормить. Вот и продаю «Коровина» с «Петровым – Водкиным», пущай люди советские себе моим псевдотворчеством любуются. Лишь бы денежку платили, а я им за это их безграмотность охотно прощу. Вульгарно, конечно, зато прагматично: пока моя собственная подпись ничего не стоит, можно и чужой попользоваться. Постыдно, но я даже Репина писал, не говоря уж об остальных. Особенно удачно у меня ушел «Федотов»: неделя работы, и триста рублей в кармане. Толя, мой сосед по аллее, только глаза пучил:
-Допрыгаешься ты, Вова. Если стиль уловил, то это еще не значит, что ты из передвижников, пойми!
-Я понимаю, - убирал я очередной четвертак, - Так я же не сильно вру. Говорю, что, по мнению экспертов, картина подлинная. А я что, для тебя уже и не авторитет? У меня семья, как и у тебя, и она кушать хочет. На день рождения сына придешь? Может, пока жена в роддоме, заглянешь, а то ты у меня дома даже ни разу и не был. Я тебе свои картины покажу. Те, которые продавать не хочу.
Не дождался я его в гости: звоночек один прямо с утра прозвенел. Странно, но у меня родилась дочь. Вот уж чего не ожидал! Я для сына и имя уже выбрал, а тут на тебе! Комочек с черненькими волосиками мне в окошко показывают. Ничего себе: дочка. Может, напутали чего? Нет, не готов я к такому повороту событий: настолько был уверен, что будет сын, а тут такая дребедень. И как же мне ее сейчас воспитывать? Зато Валерий Дмитриевич был в полном восторге: обнимая меня, он твердил:
-Вова. Вова. Вова. Неужели это – моя кровь? Вова. Ух… - и надолго замолчал, облизывая пересохшие губы, - Я тебя никогда не прощу, Вова.
Это что еще за причуды? Или я ослышался? Может, он сказал «не отпущу»? Нет, вроде тоже не то. Одно безумие в квадрате: я, Ленка, дочка и Валерий Дмитриевич. Как же ее назвать? Может, лучше у тестя спросить? Она же тоже ему не чужая. И я спросил. Тот покачал головой, услышав мою просьбу, затем неожиданно робко сказал:
-А Машкой можно? У меня так бабушку звали, я ее любил очень, - и отвернулся, зачем-то помахивая рукой.
-Машей? – машинально стряхнул я несуществующие крошки с идеально чистого роддомовского стола, - Машей можно. Мария Владимировна Павлова. Будь по-Вашему. Только вот тогда еще один вопрос: почему Вы тогда Ленку Машей не назвали?
Тот вздохнул:
-Видишь ли, в то время моя бабушка еще жива была, и в этом случае, как я слышал, это была бы плохая примета. Да и Ленка, как ты знаешь, она и есть Ленка. Дурная совсем. И чего только она в тебе нашла?
-А Вы сами? – не растерялся я, - Пойдемте на улицу, там сегодня тепло.
Сидит на скамеечке, молчит, курит. Что за вредная привычка – молчать? Лучше бы уж ругался, или еще что. Так ведь нет: молчит. Не поверите, но молчал он, наверное, целый час, смоля одну папиросу за другой. Просто тугодум какой-то. Нет, чтобы сразу все сказать, так ведь нет, обязательно подумать ему надо. А над чем тут думать, когда все уже свершилось? Ну, хотел я сына, получил дочку, хотел Михаила – получилась Маша, что ж тут такого? Может, это и правильно, - сжал я в кулаке крестик, - может, так оно и надо? Может, это даже хорошо, что у нас все невзначай происходит? Не знаю, послезавтра посмотрим, когда их из роддома забирать буду. И мы с тестем так же молча разошлись по домам, думая каждый о своем. Не исключено, что это «Свое» - оно общее, но тем не менее переживаем мы его каждый по-своему.
Наверное, это ощущение и называется «околесицей».
5. ЗАДОРНАЯ ГЛУПОСТЬ.
Машка родилась двадцать восьмого октября, но выдали нам ее только второго. Ноября, естественно: что-то там у них в больничке с гигиеной не заладилось, вот и не выпускали, анализы всякие там делали. А что там с таким комочком делать? Крохотулечка ведь совсем, зачем ей эти анализы?
Но – тут неожиданно возник серьезный конфликт: тесть с тещей почти что на коленях умоляли нас переехать к ним на Эльмаш, ссылаясь на близость леса и чистоту воздуха, мы же с Ленкой, даже не знаю, отчего, солидарно хотели домой, в наше маленькое гнездышко. И пусть там кровать тесная и скрипучая, зато балкон есть, на котором пеленки сушить можно. Но дело, конечно, не в балконе и не в пеленках. Мне кажется, мы с женой тогда оба отлично понимали, что если ты сейчас не возьмешь в оборот жизнь, она сама без спросу схватит за шиворот тебя. И так встряхнет, что даже не до слез будет. Может, наше решение и не пойдет нам сразу во благо, зато потом страдать, если что, легче будет. По крайней мере, я на это очень надеюсь.
Федор Иванович нас встретил очень настороженно:
-Вещи забирать будете? Эх. Я вам тут варенья положил в сумку, да огурцов соленых банку. Может, передумаете? Я ухаживать буду, мне даже за комнату платить не надо, только оставайтесь.
-На Машу посмотреть хотите? – протянул я ему спящий сверток.
-Нет – нет! – отстранился он, - До «каши» - нельзя, потом покажете. Ночевать сегодня где будете?
Я просто протянул ему ладонь:
-Мы здесь остаемся, если вы не против.
Тот недоверчиво пожал руку:
-Я что, вам мешать не буду? Хотите, я только по ночам из своей комнаты выходить буду? Ой, я опять, наверное, громко говорю, - и прикрыл рот ладонью, - Я тихо буду, как мышь. Так я пойду? – и, крадучись, удалился.
Мы же с Ленкой стояли в прихожей и ждали неизвестно чего. Маша спала, а мы толком и не знали, что с ней делать. Зря я, наверное, Веру Дмитриевну обидел, она бы точно подсказала, что тут и к чему. А так – лежит у меня на руках зверушка красненькая, и только ротиком делает:
-Ппу. Ппу. Фю. Ппу.
Конечно, звучало это не совсем так, может, даже и более осмысленно, хотя в общем и целом похоже. Это просто замечательно, что у малышки хороший сон. Но – рано я радовался: с сегодняшнего дня у меня началась настоящая семейная жизнь. Самая что ни на есть настоящая. Мелкая то и дело орет, Ленка ее, естественно, не слышит, так что мне пришлось переложить эту крохотулю поближе к себе, чтобы, когда та есть захочет, сразу же к мамкиной груди приложить. А Ленка, зараза этакая, даже и не просыпается. Тут из нее молоко высасывают, а ей хоть бы хны. А мне еще до кучи пеленки меняй, очуметь можно. А Ленке – хорошо: дрыхнет себе, да губами пошлепывает. Лучше бы я сам мамой был. Естественно, половину моего «состояния» за зиму мы потратили, я даже семестр с трояками закончил, но ведь я – не железный. Спишь в сутки часа по три – четыре, и это, не считая периодической проверки: «Здесь ли Машка? Не упала ли она?». Этот инстинкт у меня остался еще на несколько лет: минимум каждые полчаса я просыпаюсь и пытаюсь найти под боком дочку. Глупо, разумеется, но уж что есть, то есть. Скажу вам откровенно, но даже сейчас, когда мне слегка за шестьдесят, и то порой просыпаюсь: «Где там Машенька?».
Несмотря на то, что я так ждал мальчика, но только как взял ее в руки, возникло ощущение, что она – часть тебя. Нет, даже не часть, а просто почти что ты, только маленькое совсем. И это второе «я» невозможно не лелеять и не любить. Полагаю, второе даже важнее. Вот так оно все и было: утром – пеленки, днем – институт, а вечером – два рубля по-быстрому, и домой. Спасибо Федору Ивановичу, что вместо меня на молочную кухню ходит. А мои соседи по цеху только и делают, что укоризненно качают головами: «Гикнешься ты так, Вова». Да что они понимают?! Ничего они не понимают в жизни, оттого и картины у них такие корявые выходят. Может, это и плохо, но я с юношеским максимализмом твердил себе: «Все или ничего», от этого и работы коллег оценивал крайне строго. Вслух, разумеется, ничего не говорил, но те, похоже, все прекрасно понимали и без слов, и обижались. А на что? На то, что я свои работы рву? Что кисти со злости на землю бросаю, да водку с ними не пью? Неужели, если холодно, обязательно нужно спиртом греться? Термоса, конечно, на весь вечер не хватает, но ведь я до сих пор не замерз, и даже не заболел: некогда. Злыдни они все, эти художники. Злые – злые, и не спорьте со мной, всяких повидал: и талантливых, и бесталанных, и вспыльчивых, как я, и тихонь. Если откровенно, то я, может, чего-то недопонимаю: вроде бы, кроме художников, разве что музыканты, да редкие поэты гармонию чувствовать должны, а тут – просто оторопь берет. Или, как сказала Ленка, как-то распеленывая Машку, «оторопушка». Что-то в этом слове есть. Стихи бы ей писать попробовать, а не крестиком вышивать. Да, грешен: всегда с женой своими проблемами делюсь. Тьфу ты! Опять вру, далеко не всегда, порой в себе их хороню. В такие дни я просто показываю ей на стул, и та все понимает: Вове опять мадонну с младенцем нарисовать надо. И сколько я на это холстов извел – не счесть. Дрянь и дребедень все бездарная, да еще порой эта злючка Маша никак мамкину титьку, когда надо, сосать не хочет, а как мне рисовать, если она не сосет? Где мне взять то выражение лица, чтобы выразить, что чувствует младенец, когда кушает?
Ничего. Ничегошеньки у меня не получается. Бездарь я, и самое место – там, на аллее, никчемных мужиков с бабами рисовать. Господи, дай же мне силы! Тогда, в семидесятых, церковь уже почти оправилась от хрущевского натиска, но все равно оставалась за рамками обыденной человеческой жизни. А я вот до сих пор не пойму: как можно жить без Бога в душе? Да, я тоже так жил, и ни во что другое, кроме партии и мирового коммунизма, не верил, но ведь это все не о душе? Ленка вон слегка побуркивает, что я каждое воскресенье церковь посещаю: дескать, лучше бы с ребеночком посидел, да погулял, пока я по магазинам хожу. А я уже иначе не могу, даже иконы тайком от отца Михаила опять начал переписывать. Не для себя, конечно, у меня их и так полно, но одно дело, когда не тобою созданное, и совсем другое – когда все сам. Как бы вам это объяснить? Хорошо, приведем такую аналогию. Уважаемые до глубины души приемные родители, простите меня, я перед вами преклоняюсь, и усыновляйте, и удочеряйте, воспитывайте, да благословит вас Господь, но ведь даже вы понимаете, что ничто не заменит собственные пот и кровь. Еще раз простите: вы наверняка мудрее и добрее, чем я. А я – мелкий, хромоногий и злой. И – неправильный: не всегда готов вторую щеку подставить. Бейте меня, мои безвестные учителя, бейте. Может, чему и научусь.
Странная весна выдалась в этом году, болезненная. Не в том смысле, что все подряд с температурой валяются, а просто слишком уж уральская. То дождь как из ведра, то вдруг опять снег. Терпеть не могу эту слякоть, вечно ботинки насквозь мокрые от кончиков ногтей и почти до колена. На коленях ботинок, естественно, уже нет, но все равно до омерзения мокро все и приставуче. А тут еще и эта сессия некстати, чтоб ее. Но – не бросать же институт ради пары часов сна. Тем более, что выспаться все равно не дадут. И, как говорится, что и требовалось доказать: опять в зачетке почти сплошные «уды». Нет, есть, разумеется, и «отлично», но это только по тем предметам, где думать не надо. Сиди себе, рисуй, да лепи, это и дурак сможет. Наверное, я такой и есть: хоть в зубы кисточку дай, все равно что-нибудь, да нарисую, лишь бы мыслям воли не давать. А пораздумать есть над чем: за последний год я у Дмитрия Ивановича всего пару раз в гостях был, нехорошо это - учителей забывать. Он, правда, тоже у меня был всего один раз, сразу после Нового года. Чай с тортиком попил, на мои работы посмотрел, почти ничего не сказал, и уехал. Дозвонился ли он до Анатолия Борисовича, своего однокашника, даже и не знаю. Ясно одно: видимо, отчего-то несладко у него на душе, даже ни одного ругательного слова тогда не сказал, а это настораживает. Да что там ругательного! Как я у него его мнения не выпытывал, даже свои любимые иконы показывал, все одно:
-Хорошо, хорошо, работай.
Или я ему настолько безразличен стал? К тому же свой кусок торта даже не доел. Сказал, что ему пора, и утопал, сколько его Федор Иванович к себе на рюмку чая не заманивал. Но – хватит об этом. Сессия сдана, впереди – целина: вон сколько народа праздного по улицам шатается. А кто своей девушке откажет, если она вдруг свой портрет захотела? Я даже образцы на специальной подставке вывесил, чтобы народ завлекать. Разве что участковый (до сих пор помню, Марсель его звали) аж по два рубля с меня драть начал, гад. Я что ему, миллионер? То ни копейки не брал, то сразу два рубля. Это что же получается? В месяц я ему шестьдесят отдавать должен? Грабеж, натуральный грабеж. Садился бы рядом, и сам рисовал, коли деньги так нужны. А сколько он еще с других собирает? Нет, об этом и вовсе лучше не думать, не мое это дело. Мне на семью хватает, и слава Богу. Кстати, о священном: после окончания реставрации иконостаса отец Михаил, увидев мою тоску, позволил-таки писать мне иконы, и как бы невзначай познакомил меня со своим другом, большим специалистом по иконописи, и изрядным искусствоведом.
-Колосницын, - с приятной улыбкой поклонился мне мужчина средних лет, - Всеволод Иванович. А Вы, стало быть, и есть тот не обделенный вдохновением Господним юноша?
Нет, конечно, книжки я почитать люблю, и в библиотеку порой захожу, но столько информации, сколько на меня высыпал за первый же день знакомства этот заядлый искусствовед, в моей утлой голове просто не помещалось. Мы и у него дома были, его коллекцию икон смотрели, картины всякие, потом же ко мне домой потопали, благо, недалеко. Все бы хорошо, да тот аж ботинки на пороге забыл снять, как увидел мой «иконостас» за распахнутой дверью, сразу же запричмокивал губами, и ворвался в комнату, даже не поздоровавшись с Ленкой:
-Надо же! Надо же. А эта икона у Вас откуда? А это где взяли? Это же «Семь спящих отроков», да? Какая редкая вещь. Можно, я посмотрю поближе? Историю эту знаете? Как они в пещере спали во время гонений… А потом… Да, хорошо. Не надо ее реставрировать, оставьте, как есть.
Жена сидела по своему обыкновению тихо, и лишь слегка озадаченно смотрела на мокрые следы от ботинок Всеволода Ивановича, но тут внезапно проснулась Машенька.
-Ой! – отдернул мой гость руки от иконы, - Это кто? Простите, красавица, не сразу как-то. Простите, - и несколько раз по голубиному виновато покивал головой, - Меня Всеволод Иванович зовут, а Вас, сударыня, как звать - величать?
Та ни с того ни с сего вдруг громко рассмеялась. Что у нее за манера такая? Сколько раз просил смеяться потише, так ведь нет: надо, чтобы во все горло. И было бы из-за чего смеяться, даже неудобно.
-Жена это моя, Лена. Она – глухонемая, - повернулся я к ней спиной, - Только прошу: если что-то про нее будете говорить, лучше отвернитесь: она по губам читает.
-Как, совсем глухая? – не послушал моего совета собеседник.
Ленка, зараза такая, радостно закивала:
-И тупая к тому же, как пробка.
Да уж, вредина. Она еще кое-что наговорила, но я переводить не стал, и лишь укорил жену:
-Нехорошо так говорить. Иди, лучше Машу покорми, да кофе нам приготовь, а мы тут пока делами займемся.
-Делами они, - показала та язык, - ладно, сварю. Наследили-то.
-Она что, сердится? – отступил от стенки Всеволод Иванович, - Если я мешаю, то, наверное, мне лучше уйти. Простите, что побеспокоил.
-Да нет, ничего, - попытался я его успокоить, - Я сам. Смотрите дальше, не буду мешать.
Вооружившись тряпкой, я принялся вытирать следы. Тот, как увидел, что я делаю, с изумлением уставился на свои ноги:
-Господи, как же я так? – и тут же, скинув башмаки, взял их в руки,- Ваша жена меня точно поймет?
О чем они там говорили на кухне, я не слышал, но минут через пять мы сидели на кухне уже совершенно довольные друг другом, попивая кофе. Он опять рассказывал об искусстве, травил анекдоты из жизни известных художников и артистов, но совсем незлобивые такие, веселые. Я даже не сердился на Ленку, что она опять громко хохочет. Перед прощанием он посмотрел недолго и мои работы, удивленно покачал головой, слегка выпятив нижнюю губу, а затем опять по голубиному кивнул:
-У Вас огромный потенциал, Владимир. Удачи Вам и здоровья. Вам и Вашей семье. Надеюсь, что Вы не забудете меня, растяпу. Еще раз извините, что наследил. До свидания.
Ленка похлопала меня по плечу:
-Хороший человек, настоящий джентльмен. Приятный. Пусть еще приходит.
Приятный? Нет, не знаю даже, как это назвать: будто свежий ветерок подул. И – остался. Сказать, что интеллигентный? Да. Культурный? Фу, как тривиально. Нет, наверное, лучше будет звучать «благородный», права Ленка. Есть такое понятие, вот я с ним воотчию и столкнулся, и даже немного понял, что это значит. И дело даже не в том, что этот Всеволод Иванович говорит, как он себя ведет. Надо сложить это все вместе, включая жесты и мимику, и получается то, что даже у нас в институте практически не увидишь. «Наверное, у него в родне графья были, или хотя бы просто дворяне», - слегка позавидовал я. Ведь у меня-то наверняка одни столяры да дворники, иначе в кого я такой? Нескладный, необразованный, и в филармонию не хожу, хотя до нее всего тридцать минут пешком. И классическую литературу тоже терпеть не могу: не видели эти авторы настоящей жизни. Ай - я - яй, все человечество он любить не может, видите ли. То про тварь дрожащую и никчемную пишут. А вы на хлебе и воде сидели, дорогие мои литераторы? Щавель, как самую сладкую конфету, кушали? В глазах у вас с голодухи темнело, когда еще и ребра до кучи трещат от побоев? Мне что, после всего этого ваши книжки про непротивление злу читать предлагаете? Нет, это точно не по мне: лучше я буду молчать и так же молча рисовать, не по душе мне эти сантименты.
Но, как ни странно, мы с искусствоведом подружились, хотя я и не совсем в этом уверен: порой кажется, что он себя практически со всеми людьми себя так ведет, ровненько и мягонько, как будто жемчужину в них редкостную нашел, разве что открывать не спешит, предвкушает. Порой он заглядывал ко мне на аллейку, благо, от университета это в десяти минутах ходьбы, посматривал, как я работаю, но даже самую грубую ерундень не критиковал: понимал, видимо, что мне и моим родным питаться надо. Да, кстати, о семье: уже после моей летней «жатвы для жратвы», как я ее называю, у меня случилось сильнейшее потрясение: Маша сказала первое слово: «мама». Причем – пальчиками! Пальчиками, понимаете?! Я-то с ней, как последний идиот, все «Гу – гу», да «Уси – пуси», а по-человечьи даже ни разу и не поговорил. И какой я после этого отец? Сидит себе, деньги, видишь ли, зарабатывает, как последний буржуин, а о родной дочери и не думает даже, гадина. Иконы ему все, видишь ли, подавай, да истории из жизни святых рассказывай. Какой я все-таки эгоист! А что прикажете делать? Бросить свое место в скверике? А жить тогда на что? На одну стипендию? Наголодался уже, хватит, не хочу, чтобы Маша тоже голодала. Все, решено: прямо с утра позвоню Валерию Дмитриевичу.
Тот поднял трубку не сразу:
-Алло, - ответил заспанный голос, - Слушаю Вас.
-Это я, здравствуйте. Если разбудил, то простите.
-Да ничего, ничего, - и тесть довольно заохал но том конце провода, видимо, потягиваясь, - Что же ты так рано-то? Ладно, говори. Случилось что?
-Именно так. Встретиться бы неплохо было, посоветоваться.
В трубке хмыкнуло:
-Я сегодня в центре буду, давай повстречаемся. Так, это, давай у оперного, в два. Сойдет?
-Хорошо, буду. До встречи, - и я повесил трубку.
Два десять – нет, два двадцать – нет. Я уже истоптал все вокруг, а тестя все нет и нет! И чего я так нервничаю? Хотя неправ: есть от чего. Ну вот, наконец-то появился и он. На бежевой «Волге» приехал, даже с водителем, похоже. Не такси же это: шашечек-то нет. Тесть подошел, поздоровался, испытующе заглядывая мне в глаза:
-Ну?
Я замялся. Вроде бы и речь уже заготовил, а тут все оказалось совершенно некстати. Махнув рукой, просто сказал:
-Хреново.
-Что, деньги нужны? – и уже, видимо, полез за бумажником.
-Да ну их, эти деньги, - отмахнулся я, - Маша говорить начала.
-Поздравляю, зятек! – схватил он меня за руку, - Поздравляю! Молодчина! И что сказала?
-Мама. Только – вот так, - показал я на пальцах, - А вслух говорить не хочет. Что посоветуете?
-Японский городовой! Мать твою! – хлопнул тот себя ладонью по лбу. - Так что, по-русски ничего не говорит? – и начал нервно обшаривать свои карманы.
Ах, вон оно зачем: покурить ему срочно приспичило. Выудив наконец пачку папирос, он прикурил, отвернулся, а потом стал ходить вокруг меня, как будто я памятник какой. Потом, недокурив, бросил окурок прямо на асфальт:
-Переезжайте к нам. Срочно переезжайте.
Правильно он говорит, ой как правильно. И – стыдно мне, ой как стыдно. Но – жизнь такова, какова она есть, и никуда от нее мне, страдальцу, не деться. Поэтому – коли уж не могу справиться с проблемой сам, надо просить о помощи: на то мы и люди, на то и человеки.
-Валерий Дмитриевич, я об этом уже думал, и сам все решил. Только Вы не сердитесь. Не могу я, плохой я: мне и учиться надо, и работать надо, а два часа дороги в день туда – обратно я просто не выдержу. Глупый я и суетный. Не могу я столько времени из своей жизни задаром выкидывать, понимаете? Нет, не понимаете. Скажите еще, что и в трамвае тоже можно книжки почитать. Не хочу я их, мне работать надо. Простите.
-Зря Вера тогда тебя к Дмитрию Ивановичу отвела, - покачал он удрученно головой, - Ой как зря. Ты что, семью ради своих картинок бросить хочешь?
-Да Боже вас упаси! – в смятении перекрестил я его, - И в мыслях такого не было, да и не будет никогда.
-Не понял, - наклонился он ко мне, - Ты это что, в Бога начал верить?
Вот ведь пропасть. Сейчас этот фронтовик точно мне задаст.
-Да.
-Хы! Знаешь, зятек, - неожиданно обнял он меня за плечо, - У меня лейтеха один был, тоже верующий. Перед каждым боем молился, даже дружков себе таких же подыскал. Я не препятствовал, и политруку встревать запретил: леший с ними, пусть молятся, главное то, что сражались они храбро. Да… - и вновь закурил, - Так этот лейтеха, значит, из них из всех только один до Вены и дотопал, полегли все остальные. Я его и к ордену представлял, а политрук – ни в какую. Мнда. Не знаю, зачем уж я тебе это рассказал, но может, ты сам поймешь.
-Я, кажется, понял: жить буду, но о звездах с неба – забудь. Так?
-Вроде того, - грустно улыбнулся тесть.
-Делать-то что будем? – с надеждой посмотрел я на него.
-Тэкс, - задумчиво почесал он подбородок, - Ленка же где-то к Новому году из декрета выходит? Или раньше?
-Она уже давно не в декрете, академку взяла. Не хочу я Машу в ясли отдавать, сам в детприемнике натерпелся, - аж покоробило меня от воспоминаний, - Если в хороший детский сад – пожалуйста, а в ясли – ни за что, потому и прошу: пусть они хотя бы до января у вас поживут, а? Я денег буду привозить, только Вы Машеньку говорить нормально научите. Тьфу!
-Чего «тьфу»?
-На себя мне «тьфу»! Идиот! Нехорошо все и злорадно, - и заколошматил себя по голове, - Я не виноват же, что я – такой! Что жизнь – такая!
-Ты стучи-то помягче, башку разобьешь, - усмехнулся тесть, придержав мою руку, - Значит, ты не против, если они до января у нас поживут?
-Так я об этом и просил. А я пока за это время хоть немного денег заработаю.
-Да ну тебя! – перебил он, - Что ты все: деньги, деньги. Голодный, что ли? Если голодный, приходи, я тебя накормлю. Чего тебе еще-то надо?
-Того и надо, - посмотрел я на него отрешенно, - Я не желаю, чтобы меня кто-то кормил, даже вы. Я инвалид, это да. Но я – человек! Я – мужчина, и буду биться до конца.
-Эх, яблоки вы моченые. Это я уже давно понял. «Все сам, все сам», - передразнил меня тесть, - А такое слово, как «семья», знаешь?
-Не знаю. Вернее, теперь уже знаю, это раньше не знал. Не травите мне душу, прямо ответьте: осуждаете?
-И да, и нет.
Опять сидим, молчим. Я нервничаю весь, а ему не смешно и не грустно: смотрит себе в одну точку, и что-то нашептывает. Надеюсь, что хорошее. Да, не повезло ему с зятем.
К семье за эти зимние месяцы я приезжал всего трижды: на день рождения дочери, на годовщину свадьбы, да и так просто разок: соскучился. Затем пришло время отмечать новый, семьдесят первый, год. Мы сидели с шампанским в руках, ожидая боя курантов, я же поглядывал в основном под елку, где лежали мои подарки для всех. Подарки я приготовил заранее, даже в специально разрисованные коробочки их упаковал, только вот теперь сижу и на них нервно поглядываю: угожу – не угожу. Презенты, естественно, тоже были из аллейки, зато из запасников антикваров и прочих торговцев: один мне продал японский кинжал, «катаной», вроде, называется, и вазочку китайскую с цветочками. Оказывается, его дед – железнодорожник остался в Харбине после революции, а после войны, когда Мао к власти пришел, решил перебраться обратно, в Союз. Антиквар с чудным именем Евсей своего предка за этот поступок не порицал, но и не одобрял полностью: говорил, что лучше было бы тогда в Америку уехать, или хотя бы в тот же Гонконг, под английский протекторат. Вещи он отдавал с жалостью, но деньги пересчитывал с жадностью. Плоховаты, видимо, нынче дела у антикваров. Ленке же я прикупил чудное, на мой взгляд, ожерелье из янтаря, и, что самое затратное, японский фотоаппарат. Деньжищ стоит немыслимых, зато две упаковки цветной пленки впридачу выцыганил. А сейчас вот сижу, ерзаю, жду, что скажут, ожидая повторения прожитого. Может, вы и не поверите, но меня отчего-то порой охватывает странное ощущение: когда всем угодишь, когда все рады подаркам, причем – искренне, я порой чувствую что-то вроде разочарования, не раз такое было. Люди радуются, друг дружке свои подарки показывают, хвастаются, а ты сам печалишься. Может, это оттого, что я слишком мало для своих близких делаю? Посмотрим, как будет сегодня. «Владимир Германович! Будет, как всегда» - опять зашептал мне на ухо противный внутренний голос. Как же я его в последнее время ненавижу! Даже в церкви, и то покоя не дает: «Не так кланяешься, сердцем перед ликом не скорбишь». И сейчас, за праздничным столом, тоже продолжает нудить: «Тебе что дороже – работа или дочь? Она же вон, в соседней комнате, спит». Так и не допив бокал, я поставил его на стол:
-Пойду, к Маше зайду. А вы пока подарки разберите: там на каждом пакете ваши рожицы, ой, простите, лица нарисованы. Я пойду, можно?
Насчет «рожиц» я нисколько не соврал: изобразил всех смешными, особенно Ленку. Не знаю, что они по этому поводу подумают, так что лучше мне пока укрыться в тихой заводи, рядом с Машенькой. Посижу, на нее погляжу тихонько. Да, и помолчу еще: говорят, молчанье – золото.
Сперва в комнату зашел Валерий Дмитриевич с кинжалом:
-Ты хоть знаешь, что это такое?
-Знаю. Потише говорите, пожалуйста. Там еще был меч, но на него у меня денег уже не хватило. Очень хотелось купить, красивый, - погладил я спящую Машу по грудке и животику, - Может, осенью куплю, мне обещали оставить.
-Тогда пошли со мной, - зачем-то повел он меня на первый этаж, а затем даже и в подвал, где я ни разу и не был. Хотелось заглянуть, разумеется, да замок мешал.
-Вот, - достал он сверток из-за фундамента печки, - У меня тоже кое-что для тебя есть, только ты не показывай никому.
-И что это? – начал я разворачивать маслянистую тряпочку.
-«Парабеллум», трофейный. Патронов мало осталось, но что уж есть. Бери, вдруг пригодится. Берешь?
Я только в кино такое чудо видел, а чтобы в руках держать – и не мечтал. Хорошая вещь, ухватистая. Но налюбоваться вдосталь мне не дали: Валерий Дмитриевич завернул оружие обратно в тряпочку, и сунул мне в руки непонятную коробку впридачу:
-Держи. Желаю тебе никогда не применять его в деле, но все же жизнь – изменчива. С ней, как в русской рулетке с револьвером: никогда не знаешь, когда выстрелит. Зятек! Ты меня слышишь? – и толкнул в бок.
А я что? Я так, держу в руках это орудие смертоубийства, и не знаю, нужно оно мне или нет. Но оно настолько красиво и завораживающе совершенно, прямо как луна в соседнем парке: тут главное, чтобы собаки не мешали, и фонари небеса не застили. Нет, в общем и целом собак я люблю, но, признаться, терпеть не могу, когда они по ночам гавкают. Все нормальные животные, и даже люди, и те спят, а эти знай себе гавкают. Неуемные существа эти собаки, но меня немного роднит с ними то, что как увидим полную луну – так и хочется завыть хором. Сволочи мы все, одним словом.
Ленка после праздников восстановилась на третий курс, я же уже вовсю потел на четвертом. И, если что касается изобразительного искусства, здесь никогда не было проблем, но не дай Бог никому с формулами работать. Признаюсь, я по сей день их боюсь, порой даже снится, что я вновь – студент, и надо что-то страшенное сдавать. Потный я тогда просыпаюсь, очумевший, и не выспавшийся. И на кой ляд, скажите на милость, мне все эти теории о сопротивлении материалов? Может, я глупый совсем, но даже физику (и как же хорошо, что она закончилась) я сдал с трудом. Нет, точно не понимаю: я что, высотные здания, как в Москве, собираюсь строить? Не хочу я всего этого: рисунок – пожалуйста, скульптура – да сколько угодно, зачем же человека своими формулами-то дурацкими мучить? Да еще и философия эта. Она-то мне зачем нужна? Узнать, что бытие определяет сознание? Так я в это бытие и так по самые уши увяз: не рисовал бы в скверике, давно бы уже ножки протянул, а вслед за ними – и сознание. Короче, не совсем мне нравилось учиться, не то что Ленке: та, как только будильник зазвенит (и как она его слышит?), тут же постель заправит на военный манер, женские дела сделает, потом «хвать – хвать – хам» из холодильника, и бежать. Отличница, блин. Кстати, она так же, как и я, в комсомол так и не вступила. Впрочем, в отличие от меня, ее не очень-то и просили. Может, не нужны такие люди советской власти, не знаю. Зато меня пилили по полной программе: «Ты что это до сих пор не в наших рядах?». Да, не в ваших я, не в ваших. Я – в своих, и своей семьи. Приходилось прикидываться совсем уж больным и немощным. Видимо, получалось неплохо, и в конце концов от меня отстали. Разве что Дениска - Демон порой фыркал:
-Ну, ты и клоун.
Может, и так. Но диплом-то все равно получить надо, а ссориться с начальством – себе дороже, вот дурочку и включаю, пусть потешатся.
Мы с Ленкой возобновили мою старую практику: с субботы на воскресенье ночевать на Эльмаше. Потом с утра я уезжал в храм, и все семейство отправлялось меня провожать до трамвая. Оказалось, что Маша – тоже «жаворонок». Проснется с утра пораньше, и сразу «дай, дай». Разумеется, это не единственное слово, которое она разучила, и болтает уже вовсю, хоть и не всегда внятно, но ведь вслух! Золотые они, мои тесть с тещей, даже и неведомо, как их отблагодарить: сами вместо нас дочку воспитывают, нам же, студиозусам безбашенным, полную свободу действий предоставили. Вот мы и «насвободились»: весной Ленка мне сказала, что она опять беременна. Не было печали. Сами посудите: в моем возрасте – и уже двое детей! Прокормить-то я их прокормлю, но все равно это слишком рано. Мне еще учиться и учиться, а тут опять новое чудо орущее. Лена предложила сделать аборт, пока не поздно. Я долго сомневался, но потом решился:
-Сначала с отцом Михаилом посоветуюсь, хорошо? Воскресенье ведь уже послезавтра, подождем?
Блин, дождался! Мало того, что прямо в храме отругали, как нашкодившего школьника, что мы с Ленкой до сих пор не венчаны, так досталось еще и за то, что Маша не крещеная.
-А если аборт сделаете, и вовсе на порог храма не пущу! – совсем разгневался, разошелся священник, - На пустыре своему Молоху поклоняться будешь! Уйди! – и отвернулся, - Нет, постой. Чай будешь? Ладно, вижу, что будешь, пошли.
И как он может видеть, когда он ко мне – спиной? Я ожидал долгий и тяжелый разговор, но тот лишь достал мне учебник по акушерству и гинекологии, и раскрыл отдел, в котором было описано, как нужно делать аборты, и что от этого бывает. Причем – с картинками. Я в ужасе отшатнулся:
-Кха – кхм. Кха – кхм. Пух. Нет, простите меня, не буду, - и еще раз взглянул на иллюстрации, - Это точно не буду. Пусть рожает.
-Спасибо тебе, сын мой, - обнял меня священник.
-За что? – вернул я ему мерзопакостнейшую из книг.
-За то, что еще одну душу Господу нашему подарил. Да, - и закашлялся, - Ты работать сегодня будешь? Мне тут из Ростова икону привезли, посмотреть хочешь?
Работать, так работать, и нечего тут сопли разводить. Икона и на самом деле оказалась презанятная: я больше двух часов вокруг нее ходил, но к списку так и не притронулся. Вроде бы все и просто, но настолько сложно, что я совершенно засомневался в собственных силах.
-Не смогу я, наверное, - вернулся я в комнату настоятеля, - никак не выходит.
-Краски не те? – оторвался он от фолианта.
-Да нет, я даже доску еще не загрунтовал. Слаб я, видимо, для этого образа. Сильнее он меня. Гораздо сильнее.
Отец Михаил подпер рукой голову, повздыхал, глядя на меня, потом поднялся, и достал с полки Библию:
-Нехорошо ты говоришь, неразумно. Ты когда в последний раз Святое писание читал?
-Я же вам его вернул.
-Вот и я тебе тоже возвращаю, - и положил писание на край стола, - Почитай еще немного, потом еще разок, может, тогда эту икону и поймешь. Все, бери и уходи. Да хранит тебя Господь, Владимир.
Опять я плетусь домой как пришибленный. Вы, к примеру, любите простоквашу? Так вот, сейчас я ей, родной, думаю, и оттого ничего не понимаю. Даже неясно: полное ли это отсутствие мыслей, или же, напротив, их переизбыток? Мутотень сплошная. Дома, как ни странно, никого не было. Куда же эта Ленка подевалась? Федор Иванович заперся у себя в комнате, и только страницами шуршит. Читает, наверное, любит он это дело. Но где же, в конце-то концов, жена? Я набрал тестя:
-Это я опять. Не слишком поздно?
-Да нет, совсем даже нет. Сидим тут с женой, думаем, чай пьем, - и из трубки закряхтело.
-А Лена где? У вас? – начал я уже сердиться на жену, что записки не оставила, будучи уверен, что она опять у родителей.
-В больнице. Аборт она решила сделать. Засранец ты.
-Что?! Когда?! Почему мне не сказали? – вскочил я со стула, - Тебя, Валерий Дмитриевич, из твоего же «Парабеллума» застрелю, если что случится, - впервые на «ты» обратился я к тестю, - В какой она больнице? Валера!! Не позволю! Никогда не позволю!
Молчание. Потом что-то поскрежетало, и тесть ответил:
-В двадцать третьей, где же еще. Я буду на месте через десять минут, а ты через сколько?
-Деньги есть, такси поймаю. Все, я лечу!
«Лишь бы успеть, только бы успеть!» - уже вслух шептал я в машине.
-Что Вы там говорите? – недоуменно посмотрел на меня шофер.
-Ничего, это так. А я что-то сказал? – и вперил взгляд в дорогу.
-Успеть чего-то. Если хотите, я могу и газку поддать.
-Так жарь тогда на всю гашетку, ешкин кот! Жми, блин! – заорал во весь голос я, нецензурно выругавшись.
Тот, похоже, обиделся. Но мчал, как сумасшедший, я только глаза от страха жмурил. Позорно, разумеется, но что делать, когда страшно? А тому нипочем: курит себе в окошко, да поплевывает, и абсолютно неважно ему, что на спидометре сто двадцать. Псих.
-Возле какого выхода остановиться? – тормознулся водитель возле больницы.
-А хрен его знает. Спасибо, дальше сам добегу, - и я дал ему пятерку, - хорошо довез.
-Кто там у тебя? Отец? Мать? – принял тот купюру.
-Жена.
-Мать твою, - покачал он головой, - Удачи тебе.
И куда теперь бежать? Валерия Дмитриевича не видно, двери на замке. Спит уже сторож, наверное, гадюка подколодная. И я тоже хорош: иконы да разговоры ему подавай. А, вот наконец-то и тесть прибежал:
-Я это, - схватился тот за бок, - машина сломалась, бегом. Фух. Дай передохнуть.
-Не дам! Идти куда?
Тот, скривившись на мой манер, пошаркал вглубь двора. Затем свернул направо, потом – налево, и опять направо и налево. Елки! Понастроили тут.
-Сюда, - подергал он ручку, - Черт, закрыто.
-Сейчас откроем, - замолотил я кулаком о дверь что есть силы.
-Чего вам? Чего хулиганите? – донесся изнутри испуганный женский голос, - Я сейчас милицию вызову!
-Откройте, пожалуйста, - подвинул меня тесть, - нам Павлову нужно срочно увидеть. Очень надо, пустите.
-Павлову? – открылась щелка, - У нее назавтра операция, не пущу.
-Не будет у нее никакой операции! – оттолкнул я в свою очередь тестя, - Я ее муж, и я запрещаю! Быстро веди ее сюда! – и распахнул дверь настежь.
И откуда только сила взялась? Глазам своим не верю: дверная цепочка целая была вроде, а сейчас беспомощными соплями висит, побрякивает. Старушенция в халате просто оторопела:
-Милиция… Милиция, - но все отчего-то шепотом.
-Идите Вы со своей милицией! – выругался я, - Павлова где?
-А вы кто тут такие? По какому праву? – вдруг опомнилась барабулька.
-Я же сказал: я – ее муж, могу и паспорт показать, - и зашарил по карманам.
Елки – палки, где же эта серая книжонка ?! Всегда ведь с собой ношу, а тут ее нет. Неужели в куртке оставил? Выручил тесть:
-Я ее отец, - и протянул свой паспорт, - Позовите дочь, пожалуйста.
Молодец: между листов торчал краешек трешки.
-Еще раз извините за беспокойство, но можно все-таки с ней увидеться?
Медсестра отвернулась, пряча денежку в карман, и вернула документ:
-Ждите здесь. Я сейчас, - и, невнятно ворча, ушла на второй этаж.
Долго ее не было, слишком долго. Я себе все губы искусал, пока ждал. Кровь заметил лишь тогда, когда, машинально подтирая слюну, случайно взглянул на платок. Ну не идиот ли? Сказали же: операция – завтра, значит, я успел. Вот, наконец-то и эта мелкая крокозябра вслед за бабушкой по лестнице спускается. Сейчас точно получит, ох как получит:
-Ты что это без меня надумала?! – напустился я на нее, - Коза ты безмозглая! Ты хоть понимаешь, что ты делаешь?! И как это все тебе без моего согласия разрешили? Отвечай!
-Я соврала, что ты меня бросил, - закрыла глаза жена, - доктор ответила, что поможет. Я же как лучше хотела.
-Глаза открой! – пихнул я ее, - На меня смотри! Отвечай, когда спрашивают! Кто тебе это позволил?
-Никто. Я сама, - и спрятала взгляд.
Как же, сама. Я оглянулся на Валерия Дмитриевича:
-Вы?!
-Ну, и я тоже! – плюнул тесть прямо на пол, - Чего ты хочешь?! – и защелкал зажигалкой перед лицом, - Черт! Даже папиросу с тобой забыл достать. Так, зять, забирай свою жену, и поехали домой. Кхе. Я понял уже, что виноват, что же ты меня мучаешь? – и, отвернувшись, чтобы Ленка не видела, выматерился.
От души так, качественно. Наверное, на фронте такому научился. Вот и хорошо: пока Ленка собирала пожитки, да одевалась, тому совсем полегчало:
-Вова, знаешь, я тебе очень признателен и благодарен. Никогда не забуду. Неужто мы второго не прокормим? Чай, не те времена, когда лебеду ели. Дурак я, Вовка. И Верка тоже дура: «Зачем, дочка, тебе это надо, зачем надо?», - и поморщился. - Ладно, я все сказал. Правду сказал. Теперь скажи правду ты: простишь?
Мягко говоря, трудный вопрос. Они без меня чуть моего ребенка не убили, а тут – «прости». С другой стороны, это и их внучка или внук, кого уж там Бог даст. Нехорошо все, заядло как-то.
-Не знаю пока. Просто больше так не делайте, хорошо?
-Хорошо, зятек, очень даже хорошо, - и протянул руку, - Нет, я все сказал. Пожмешь?
И глаза такие жалобные, почти что собачьи. Как тут не ответить? Сам же потом всю жизнь каяться буду, если не пожму. Ночевали мы снова у тестя с тещей, разве что та почти и на глаза мне не показывалась. Валерий же Дмитриевич тогда впервые налил мне водки:
-Пей.
-Не хочу я! – и отшатнулся в омерзении.
-Иногда надо, - настаивал тот на своем, - Знаешь, когда в сорок четвертом, нет, уже в сорок пятом, у меня под Кенигсбергом убили лучшего друга, так меня только ранило. Вот: я в медсанбате спер целую фляжку спирта, и напару с соседом ее всю выдул. Одной водой и запивали, да. Ему еще ногу оттяпали по самое нихочу.
-Это как?
-Вот так, - показал он где-то в районе трусов, - но все хозяйство целое осталось, вот за это мы и пили. Хы! – усмехнулся он, - Всякие истории из жизни друг другу рассказывали. Мы с ним потом еще лет десять переписывались, вот такие пироги.
-И что потом? Вернее, сейчас.
-Нету его сейчас. Выделили ему «инвалидку», машинку такую знаешь? – и, поднявшись с места, открыл форточку, - Душно.
-Конечно, знаю.
-Из-за нее-то, - вернувшись на место, повертел тот в руке рюмку, - мой друг и погиб. Занесло его зимой, да прямо под «Маз». А я, сволочь такая, даже на его похороны не смог приехать. Эх. Давай за них за всех, не чокаясь.
Я, зажмурившись от страха, выпил. Гадость, конечно, но такого мерзкого ощущения, как в детстве, не было. Даже странно: потеплело все внутри. С недоверием захрумкав огурчиком, я поинтересовался:
-А это точно водка была?
Тесть недоуменно посмотрел на меня, и, похоже, не знал, что ответить. Наконец еще раз понюхал рюмку:
-Точно. А тебе что, плохо?
-То-то и оно, что нет, - недоуменно прислушался я к пищеварительному тракту, - Тогда вон меня вовсю полоскало, а сейчас вроде ничего, приятно даже.
-Когда – тогда? – занюхал он корочкой.
-Я же Вам рассказывал: в три года.
-И что, ты с тех пор ни разу не пробовал? – хохотнул тот.
-А зачем? – пожал я плечами, - Мне вообще-то и так хорошо.
-Все понял, - и хозяин спрятал бутылку обратно под стол, - Так, значит, ты уже почти двадцать лет не пьешь?
-Шампанское же пил, - припомнил я, - На Новый год там, и на свадьбе тоже. Да, один грузин вино привозил, так тоже пил: вкусное.
-Тогда и я тоже не буду: ну ее, проклятую, - и с сомнением посмотрел под стол, - Красного вина по субботам с тобой выпью, и все. И не ухмыляйся: оно полезное, сердце лечит. А у меня в последнее время что-то моторчик барахлить начал. Целую бутылку нельзя, а вот по половинке – можно. Я и шахматы достану. Придешь в субботу, а?
-Куда же я денусь с подводной лодки? – и вдруг почувствовал, что смертельно устал, - Можно я спать пойду, а то уже глаза совсем слипаются?
-Да иди, конечно, иди, покойной ночи, - тут тесть сперва задумался, затем внимательно, очень серьезно, посмотрел на меня, - И это, помолись еще, пожалуйста, за нас за всех.
-Я всегда так делаю. Сами видите: помогает.
Я проспал. Сушки вы моченые! Сегодня же последний экзамен, а я без костюма и небритый! Сколько же у меня на сборы времени? Фух, спасибо вам, мои часики: это завтра у меня экзамен. Хорошие, вы, славные, одно название чего стоит. Сколько лет вас ношу, а вы меня ни разу и не подвели. Поцарапались немножко, но это ерунда. Я выглянул на улицу: солнышко светит, дождя нет, побегу лучше деньги зарабатывать: сейчас если не вдвое, то хотя бы на четверть точно больше надо будет стараться. Сделав зарядку, я перекусил, чем Бог послал, и пошел, стараясь никого не разбудить, на кольцо трамвая.
-Володя! Павлов! – возле хлебного окликнули меня.
Кто еще там? Опа! Дмитрий Иванович стоит с буханкой в руках, сквозь бороду свою лыбится. Даже еще больше потолстел, кажется, с нашей последней встречи:
-Забыл ты меня совсем, старика бородатого.
-Здравствуйте! – искренне обрадовался я, протягивая руку, - Никогда не забывал, и никогда не забуду. Вы для меня даже больше, чем учитель, правда.
-Правда? Ну-ну, - и прищурился насмешливо, - А посоревноваться, как тогда, не хочешь? Что голову-то повесил?
-Не могу, поверьте. Мы с Ленкой второго ждем, так что пока сезон, мне работать надо. Может, сами ко мне подойдете?
-Это в твой скверик, что ли? Не, не хочу, - и брезгливо скривился, - Ой, извини, поздравляю: это хорошо, что второй, - и вновь схватил меня за руку, - Ты куда – на трамвай?
-Пешком до центра я вряд ли дойду, сами понимаете, - едва освободился я от объятия, - А у Вас как дела?
-Пошли, я тоже в ту сторону, по дороге расскажу.
Оказывается, он развелся, и снова женился. Только в этот раз не на художнице, а на простой продавщице из магазина одежды. Похоже, любит его новая жена, я сразу и внимания даже не обратил: все новенькое и чистенькое, не то, что у меня: я как в джинсу влезу, так по полгода ее и таскаю. Ботинки тоже уже каши просят, да и все такое прочее. Зато эта маньячка Ленка чуть ли не каждый месяц себе новое платье шьет, полный шкаф уже этого добра накопился. Еще тесть опять-таки с некоей тайной целью ей машинку швейную подарил, беда просто: Ленка сидит за ней теперь до самой ночи, и строчит. Мне спать охота, а она шумит. Тоже мне, благоверная называется. Ей-то все по барабану, Федору Ивановичу – тоже до лампочки, а мне хоть с головой накрывайся, лишь бы этот стрекот не слышать. Но – все равно слышно, приходится одному страдать, что вдвойне обидно: Машку обычно пушкой не разбудишь.
-А к Анатолию Борисовичу не съездили? – оторвал я взгляд от пухлой буханки.
-Ездил, как же не ездил. Повспоминали студенческие времена, девушкам нашим все косточки поперемывали. Этим летом опять собираюсь, может, даже совсем скоро поеду. Спасибо тебе, что тогда его записку привез.
-Да что Вы, не за что. Если можно, привет ему передавайте.
-Конечно, передам. Ладно, мне – направо, - кивнул он в сторону двора, - Может, хоть заглянешь как-нибудь?
-В непогоду – обещаю. У Вас же график работы не изменился?
-Да откуда? Ладно, пока, жду.
-До свидания, - помахал я рукой ему в спину.
Неудачный вышел день: всего-то девять рублей настрелял. Я тут для них стараюсь, а они для моей семьи денег жалеют, неблагодарные. Зато следующий день получился куда как повеселее: во-первых, я сдал экзамен на «отлично», хотя рассчитывал в лучшем случае на «хорошо», и, радостно подхватив этюдник, прямо из института побежал на аллейку. Полдня скучал, пытаясь всучить портреты своим соседям – антикварам в надежде хотя бы что-нибудь на них выменять, но, похоже, в обмене никто заинтересован не был:
-Да у меня этих портретов твоих – уже тьма! Иди, ищи себе кого другого.
Но тут, похоже, мне улыбнулась удача:
-Вы тут что, рисуете? – дыхнул на меня свежим перегаром пижонистого вида типчик, слегка покачиваясь.
-Разумеется. Вам что желательно?
-Пошел в жопу, вот что. Портрет свой хочу маслом. Смогешь?
Я немного обиделся. Но ведь на дураков и пьяных не обижаются? Хотя, впрочем, особой разницы между ними не вижу:
-Смогу. Присаживайтесь на скамеечку, пожалуйста, - показал я на место возле мольберта, и тиснул у своего собрата – художника холст с подрамником.
Мы всегда так делаем: один день холст приносит он, другой – я. На масло заказы, прямо скажем, редки, но запас иметь надо: вдруг кому блажь в голову взбредет, как этому чудику странному. Сидит, курит, картины мои демонстрационные руками лапает. Но – халтура есть халтура, здесь хоть в лепешку расшибись, но сделай так, чтобы клиенту понравилось.
-Меня зовут Владимир, - установил я холст на место.
-А меня – Гавриил, ха – ха! Шутники у меня родители, да? Ты это, просто Гошей меня зови. Слышь, а пиво у вас в городе где продается?
-Вон он, гастроном, напротив, – кивнул я.
-Эт – то хорошо, - поднялся тот на ноги. - Я сейчас схожу, потом вернусь, а ты это, пока грунтуй – мунтуй. Тебе пивка взять?
-Нет, спасибо, у меня термос.
-Трезвенник, значит, - и, рыгнув, тот поплелся по синусоиде в сторону магазина.
-Что, дружище, обломался? – слегка злорадно улыбнулся мой сосед, и подмигнул, хмыкнув.
-Даже не поймешь. Сказал, что за пивом. Оно хоть в гастрономе-то продается?
-Тут есть два варианта, но обычно бывает. Слушай, заряди ему побольше. Выговор у него, по-моему, московский, - кивнул тот подбородком в сторону магазина. - Дери с него три шкуры, никуда он не денется.
-Три? Да ты что, сдурел? Да за три червонца я только один раз на юге рисовал, и то невзначай получилось. А тут у нас что? Два даст – уже хорошо до очумения. Я и на пятнашку согласен, с меня не убудет.
-Да ну тебя, - махнул он на меня сигаретой, - Ничего ты не понимаешь: цены у них там, в Москве, гораздо выше, чем у нас. Оп! Твой кент идет, пиво несет. Ничего себе набрал. Все, я молчу и не мешаю.
-Это тебе, в подарок, - поставил одну авоську рядом со мной Гоша, - остальное сам выпью. Вовка, а ты что, хиппуешь? Классный у тебя прикид, нашенский.
-Бывает. А ты что, из Москвы?
-Ага, - радостно закивал тот, открывая бутылку, потом сделал порядочный глоток, - а что, неплохое у вас пиво. Это очень даже хорошо, а то я здесь надолго. Меня тут сектором руководить в обком комсомола назначили, - и вновь отхлебнул, - Ты как?
-Чего?
-Иди ты это… , - и комсомолец засмаковал пиво, - Ко мне иди.
Куда идти? Зачем идти? Я уже хотел было сказать, что мне пора, но тот продолжил:
-А что? Жрачка будет бесплатная, но да, судя по твоей фигуре, тебе это и не сильно надо, - и внезапно протрезвел, - В сектор пропаганды. Ты давай, рисуй, а я посмотрю, потянешь ты или нет.
Непонятно, кто из нас больший дурак, я или он. Или заливает мне просто тут, по ушам ездит? Ладно, не будем делать скоропалительных выводов, лучше обождем еще немного, да поработаем. Рисовал я долго, никак не удавалось изобразить его так, как должно, чтобы и без оскорбления, и от истины далеко не отступать. Я опять грыз кисточки, шипел троеперстием, но все равно выходило криво и косо. Отчаявшись, я прикрыл глаза, и хлопнул в ладоши:
-Ты можешь пиво хотя бы не пить, когда я тебя рисую?!
-А что тут такого? – достал он очередную бутылку, - Я же и тебе тоже купил, чего ты до моего пива докопался?
-Иди к лешему! – разнервничался я так, что мой сосед (который художник) даже заерзал на своем месте, - Не вижу я тебя, глаз твоих, рожи твоей, понимаешь? Ты где вообще: тут или там?
-Туточки я, - после недолгого раздумья отставил он бутылку, - Хреново мне, понимаешь? Я уже третий день подряд пью, а тут еще и ты. Может, все-таки пивка глотнешь?
-Я на работе, - отрезал я.
-Тогда работай, если на работе. У меня башка, блин, трещит, а ты ерундой занимаешься.
Все, умерим гордыню, зло это. Дорисуем «на отстань», и голову себе заморачивать не будем. Надо семью кормить, остальное – вторично.
-На, смотри, - вытер я наконец пот со лба.
Странно: остальные, оказывается, уже разошлись. А я почти не видел и не слышал, как все смылись, и теперь, кроме нас двоих, ни одной живой души в скверике не осталось: парочка собутыльников на скамейке не в счет. Даже мент, и тот, похоже, устал в мою сторону смотреть: не берет он денежку с меня при свидетелях.
Гоша, к превеликому удивлению, принял картину сразу:
-Зараза ты, Вова. Зачем ты так со мной? Синячина же натуральная!
-А ты? – коротко ответил я.
-Тоже верно, - и тот вновь уставился на свое изображение.
Я уже успел и этюдник сложить, краски прибрать, стульчик свой раскладной свернул, а тот все, цыкая зубом, смотрел.
-Я тебя из-под земли достану, - наклонил он голову к плечу, - Раскопаю, и рисовать заставлю. Сам. Сам, понимаешь ты, башка тупая?
Похоже, что чем-то недоволен, по глазам вижу. Но – я терпеть не могу, когда мне глупости всякие говорят. И я отправил его куда подальше, не стесняясь в выражениях:
-Забери это! И пошел отсюда, и чтобы я тебя больше не видел!
Тот послушал – послушал, еще несколько раз взглянул на картину, и вздохнул:
-У меня ты будешь работать, у меня. Сколько денег я тебе за это должен?
-Мне важны не столько деньги, сколько их количество, - следка поднадоел мне собеседник, - Давай сто.
-Ч – чего?! Сто рублей? Ты совсем умом тронулся? – и тот, опешив, чуть не пролил на себя пиво из бутылки.
-Совсем. Хочешь – даром забирай. Или сто рублей, или ничего.
Комсомолец, вконец затупив, смотрел то на картину, то на меня. Идиот он, что ли? Русским языком ведь сказано: «Забирай и иди, и больше ко мне не приставай». Не хватало мне еще с этим обкомом связываться. А то, что написал я посредственно, так это вполне простительно: Леонардо своих Мадонн по году, а то и больше, рисовал. А я этого – всего часов шесть. Да и не похож Гоша на Мадонну.
-Нет у меня сейчас с собой столько. Я завтра отдам, лады?
-Как хочешь, - пожал я плечами, - Пиво-то забери, я же не пью.
-Что, совсем? Ты же уже отработался! Бери давай, кому я все это покупал.
Пить, конечно, охота, но, признаться, пиво я еще ни разу в жизни не пил. Слышал разве от Веры Дмитриевны, что оно горькое и невкусное. Хотя: как ей теперь верить? Может, на самом деле попробовать?
-Тогда открывай, я не умею, - и кивнул на сумку, - Ты только посторожи мои вещи, пожалуйста, а то уже невмоготу. Я быстро в соседний дворик смотаюсь и вернусь, хорошо?
-Иди, конечно. Только это, побыстрее, я тоже хочу.
Хорошо хоть, москвич после моего возвращения ничего такого стандартного не сказал. Подмигнул просто:
-С облегченьицем тебя, хромоногий. Пивко я тебе открыл, меня подожди, я тоже быстро. Ты куда ходил?
-Туда, в арку, - показал я кивком направление.
-Ага, понял, – и, с легкостью перемахнув через ограждение, побежал во дворик.
Наверное, все же хорошо быть здоровым: мне пришлось вон какого кругаля давать. Попробовал сделать глоток. Странное ощущение: не то, чтобы невкусно, тут теща явно врет, но очень уж непривычно. Нет, по-моему, квас все же вкуснее. Хотя приятность все же есть.
-Ты чего это тут один без меня тут бузгаешь? – вернулся совершенно счастливый комсомолец, - Давай хоть за знакомство выпьем, бродяга. Хотя бродяга – это, скорей, я, ха – ха! Представляешь: родился в Москве, потом – Владик, после него – Калининград, опять Москва, и вот теперь сюда. Давай, брякнем в колокола, - протянул он мне свое пиво, - За тебя, труд ты освобожденный.
-За тебя, бродяга, - чокнулся я с ним бутылкой, - А чего это ты меня так назвал?
-А ты членов группы «Освобождение труда» помнишь? Нет? Вот, даже таких простых вещей не знаешь, - одним махом ополовинил он бутылку, - Очень даже просто запоминается: Плеханов, Игнатов, Засулич, Дейч и Аксельрод. Вот по первым буквам фамилий нас их запоминать и учили. Смешно, да? Только ты того, не обижайся.
Вот еще, буду я на него обижаться. Мне, конечно, наплевать и на эту самую группу революционеров, но неужто они сами не дотумкали, да шестого не взяли? Фух, что-то я, похоже не о том думаю. Странно: машин вроде почти нет, а в голове шумит. Собрав свои пожитки, я начал прощаться:
-Пока. Портрет свой не забудь.
-Куда это ты собрался? Ты что, сдурел?! У нас же пива вон еще сколько осталось! – возмутился москвич.
-Кхе, - замешкался слегка я, - Видишь ли, у меня жена беременная.
-Ааа. Тогда понятно, - с горечью посмотрел тот на авоську, - Тогда до завтра.
Завтра я не пришел: по возвращении домой целую ночь читал Библию, затем прилег поспать, проснулся, и снова читал в тишине мерно посапывающего во сне дома. Никак тот образ из храма у меня из головы не выходил, а на бумагу не ложился. Может, еще разок на него посмотреть? И на следующее утро я поехал в церковь, не захватив с собой ни красок, ни кистей, ни тем более, мольберта. Отец Михаил встретил меня слегка удивленно:
-Здравствуй, сын мой. Сегодня же вроде не твой день. Или случилось что, упаси Господи?
-Да нет, слава Богу, все хорошо. Я на ту икону еще раз хочу взглянуть, а то весь измучился, а толку – ноль. Позволите?
И я опять ходил вокруг нее, как кот вокруг горячей каши. С одной стороны, я ее вижу, с другой же – той глубины, что в ней есть, не чувствую. Нет, чувствую, но выразить эту полноту никак не могу. Потом долго сидел и смотрел, пока меня не разбудил священник:
-Володя, с тобой все в порядке?
-А? Ой, простите меня, я, кажется, заснул, - и я поднялся со стула, - Мне отчего-то Достоевский снился. Только у него борода была подлиннее, и вот здесь, - показал я на себе, - резкая вертикальная морщина на лбу. Пожалуй, в воскресенье я еще раз попробую.
-А что же не сейчас? – слегка склонился он ко мне, заглядывая в глаза, - Есть же все, ты только попробуй. А краски с кистями я тебе сейчас принесу.
С территории храма я не выходил дня четыре: схожу в туалет, в трапезную, и обратно. Хорошо хоть, Вере Дмитриевне догадался позвонить, чтобы совсем уж не теряли. Да, еще на службы ходил, а спал прямо там, где и работал, на старом обшарпанном диванчике. Отец Михаил, похоже, от моего усердия был просто в шоке, и даже причащал зачем-то каждый день, хотя, насколько я знаю, это не положено. Но, может, и ошибаюсь, не мое это дело – причащать. Зато меня никто не беспокоил: я тихо сидел напротив образа, дышал им, порой в отчаянье тряс головой, но вновь смотрел, пытаясь писать. Иконописцам в старые, дореволюционные, времена, и то, наверное, было проще: наметили себе точки по трафарету, и давай исходить от необходимых канонических размеров. Хотя нет, вру: чтобы такое создать, наверное, очень уж честным человеком надо быть, а я – лжец.
Мне было совершенно опустошенно, когда я дописал образ. Я бухнулся спать, и, похоже, даже ни одного сна не видел. Проснулся только ввечеру, спасибо за это мочевому пузырю и голоду. Перехватившись на кухне ватрушкой, я вернулся к иконе. В комнате уже сидел отец Михаил:
-Ты как?
-Чая не было. Ватрушку съел, теперь она комом стоит, - поморщившись, погладил себя по желудку, - Вот здесь где-то, посередине.
Тот засмеялся:
-Значит, здоров. Ты уж это, не серчай на меня, грешного. Сам знаю. На, запей, - и налил чуть ли не полный стакан «Кагора». Потом вернулся на «мое» кресло, с которого я обозревал лик, - Ты пей, пей, потом поговорим.
Жадно сделав пару глотков, я уселся неподалеку, на мой диванчик. Нет, не буду смотреть на то, что сделал, лучше комаров половлю, они не проворнее мух, твари из преисподней. Загрызли они меня совсем за эти дни: только задремлешь – уже жужжат, как проснешься – на тебе, человече, все тело чешется. Непросто нам, людям, с комарами мирно уживаться, мука одна. Да еще и священник этот сидит и молчит, а на мои жесты ни малейшего внимания. Я уже шесть гадов поймал, а он – ни гу-гу. Сказал бы хоть что-нибудь, пусть даже плохое: я и сам знаю, что я – бездарь. Вдруг тот отхлебнул прямо из бутылки:
-Я у тебя ее покупаю.
Чего?! Он что, белены объелся? Я тут что, за деньги рисую? Нет, наверное, это вино на него так действует. Мой тесть тоже как выпьет, вечно что-нибудь сморозит. Потом поутру извиняется, но да я на него не в обиде.
-Чего молчишь? – загрыз пастырь ноготь большого пальца.
Маразм у меня, видать. И глуп к тому же до полной непроходимости. Отхлебнув вина из кружки, я ответил на его пристальный взгляд:
-Не продается.
-Это как это?
-Так это. Я для Вас, для церкви, писал, и никаких денег мне не надо. Вы же раньше за реставрацию мне не платили? А я – работал. И буду работать, если позволите, - и взглянул на свою работу.
Святой угодник, похоже, подмигнул в ответ. И как я после этого могу его продать? Подарить – Христа ради, но чтобы продать – ни за какие коврижки.
-Так, значит, - зачем-то залез сразу аж двумя мизинцами в нос священник, - Денег, получается, не хочешь. Я ему даю, а он не хочет. И что, теперь получается, что я тебя, как сатана, искушал? Может, и искушал, грешен я.
Гундосит тут еще, глядя в одну точку, да сопли прямо об дорожку вытирает. Нет, по сравнению с ним я точно не сумасшедший. Хотя: кто его знает?
-Я сейчас, - и тот вытер последнюю, с трудом добытую соплинку уже себе об рясу, - Жди, никуда не отлучайся.
Пятнадцать минут прошло – нету. Я уже успел и «Кагор» допить, и на иконы насмотреться, а он все где-то бродит. И что он там делает? Опять Писание читает? Ну, наконец-то пришел:
-На, - и протянул мне руку ладонью вверх.
-Это что? – взял я в руки маленький, поблескивающий эмалью, образок.
-Мне сказали, что с цесаревича Алексея он. Да. Наверное, так оно и есть.
-Какого цесаревича? – вновь недоуменно перевел я взгляд на красивую безделку, посверкивающую в моей руке.
-Романова. Сына нашего последнего Императора, Царство им всем небесное, - и перекрестился.
-Его?! Мне?! – и отчего-то ударил ладонью по груди сначала духовника, а затем – и себя.
Знаете, иногда такое бывает, когда вас всего трясет. Нет, не от гнева и не от злости, и даже не от смеха. Можно ли назвать это душевным волнением? Наверное, можно. Как бы девятый вал не накатил, а то уже поджилки трясутся. У меня в руках медальон парнишки, который с него сняли? Понимаете: сначала его убили, и с мертвого сняли?!
-Да ни в жизнь я такое не одену! – бережно протянул я реликвию священнику.
-Оденешь, сын мой, оденешь, - и закрыл мою ладонь, - Это теперь и твой крест, помни о нем, юноша. Давай я тебе его сам на гайтан повешу, а то тебе несподручно.
Домой я топал, чуть-чуть побрякивая: отдарок отца Михаила слегка звенел от соударения о крестик. Крестик ему тихонько отвечал. И мое смятенное сердце звенело вместе с ними. Что же мне сейчас скажет Ленка? Господи, да она же меня просто съест! Муж столько ночей дома не ночевал, что же она подумает? Тихонечко отворив дверь, я заглянул в комнату: лежит, книжку читает. Дурилка я, хоть бы цветов где по дороге купил. Жена резко обернулась, кинула книгу на пол, и уткнулась лицом в подушку. И что теперь делать? Объяснять ей, что я не виноват? Но ведь виноват я, виноват! Пока икону писал – не понимал, а теперь так больно, что хоть сам плачь.
Мы с ней не разговаривали целых два дня до того момента, пока не приехал Валерий Дмитриевич. Посмотрев на нас, он грубо схватил обоих за шкирки, и потащил в сторону окна:
-Видите?
Чего видите? Стекло? Муху эту? Цветочки эти, Ленкой любимые? Куда смотреть-то?
-Так, объявляю, - отпустил он нас наконец, - Будете ссориться, не обессудьте. Собирайтесь живо, у нас завтра с утра самолет. А с тобой, Вова, я отдельно поговорю. Заступника себе в рясе нашел, видишь ли. Хорошо хоть икона получилась-то?
-Прошу прощения, - после некоторой паузы, очухавшись, ответил я, - Об этом не мне судить. Я просто старался, как только мог, и все. Только одного не понял: что за самолет?
-«Ту», по-моему, - задумался тесть, - Сразу до Адлера полетим, ну ее, эту язву, годик потерплю. Машина будет без десяти семь, так что быстро собирайтесь, Машу мы сами привезем. Все, я поехал.
Нет, это уж точно нечто запредельное: я никуда не собирался, а тут – моря! Ничего не скажешь: веселый у меня тесть, с выдумкой. Я даже и этюдник еще не укомплектовал, деньги в Сберкассе не снял, а он – лететь! И отчего у него все вечно так по-военному, спонтанно и без предупреждения?
Тошнотинкой в салоне самолета слегка пованивало, зато той болтанки, что была тогда на «Иле», и в помине не было. Мы спокойно сидели, кушали бутерброды с икрой, и даже дочка была ничуть не против первого в ее жизни воздушного путешествия. Разве что Валерий Дмитриевич свою табачную вонизму источал слишком уж регулярно. Нет, все-таки реактивный самолет – хорошая вещь, даже подремать нисколечки не удалось. Сиди себе, на облака смотри, затем покушал - и вот ты уже на месте. И опять – пальмы, жара, и грузины. Красота! В предместьях Сочи у тестя жила то ли дочка, то ли племянница его однополчанина, к ней-то мы и направились. Как выяснилось, хоть фронтового друга Дмитрича, естественно, и сгубила вражеская пуля, но хозяйство он успел оставить преизрядное: даже из-за забора прямо над тротуаром нависали спелые яблоки, сливы, и никто-то их не рвал.
-Можно? – сорвал я одну.
-Что спрашиваешь, коли уже сорвал? Ешь, конечно, только сперва оботри. А мы что, в прошлый раз сюда не заезжали?
-Валера, - укоризненно покачала головой Вера Дмитриевна, - где же твоя память? Ты же сказал, что у этой Нади сын родился, вот мы и не поехали. Звони давай, дундук.
«Дундук» послушно позвонил. С каким бы уважением я не относился к своей теще, но «дундук» - это явный перебор. Представляю, как досталось бы Ленке, если бы она позволила себе по отношению ко мне подобную вольность. А тут – фронтовику, орденоносцу, и такое сказать! Нет, это уму непостижимо.
-Здравствуйте, мои дорогие! – открыла дверь женщина, чем-то похожая на нашу Ларису Петровну, только в очках.
И – сразу полезла целоваться. Особенно досталось Машке. Та отмахивалась ручкой, но ее все равно насильно целовали, без устали приговаривая всякие там: «Сю-Сю, моя красавочка», и так далее. Терпеть не могу этих женских соплей. Или это потому, что у меня самого их никогда в детстве не было? Пинок под зад, подзатыльник, вот и все знаки внимания. Нам с Леной и Машей отвели отдельную уютную комнату с видом на вездесущие плодоносящие деревья, тесть же с тещей поселились в дощатой пристройке к дому. Я попытался было возразить, да поменяться, но Валерий Дмитриевич лишь поморщился:
-Вов, ну чего ты за нас-то думаешь? Я уже все решил, так что иди, устраивайся. И когда ты перестанешь со мной спорить?
-После смерти, - обиженно буркнул я, оскорбившись в своих лучших чувствах. Да еще и мое это: «Я уже все сам решил». А я ему кто, мальчик?
-Чьей, моей? – навострил тот глаз.
-Да что Вы? Нет – нет, это так, глупость сморозил. Я не знаю, вот…После моей, наверное.
-Не дождешься, зятек, - закурил тот, - Сначала ты меня закопаешь, понял? Потом панихиду свою отслужишь, а затем – как хочешь. Главное – детишек подними, а остальное уж – как получится. Купаться пойдешь со мной? А то я уже почти готов.
Нет, тесть у меня совершенно бесподобный: начинает с одного, а заканчивает совсем другим. Купаться ему, видите ли, захотелось. Хотя: отчего бы не окунуться?
-Хорошо, я сейчас, только плавки возьму. Полотенце с собой брать, как Вы думаете? Да, пожалуй, возьму.
Море было бесподобным, небо – волшебным. Зря все-таки женщины с нами не пошли, такую красоту пропустили: великолепный шашлык, по которому я скучал столько времени, красивый, ослепительно прекрасный закат, и даже непонятно, что лучше. И море еще шумит: «Шиххх – шиххх». Почему я родился не в этом земном раю, а в грязном и вонючем Свердловске? За какие такие смертные грехи? Или, может, это мне в назидание? Нет, не будем думать, лучше помолчим, и полюбуемся на завораживающее своим волнующимся покоем море. Надо будет завтра пораньше встать, восход буду писать. Елки! Он же будет с другой стороны! Блин, неужели до следующего вечера мне это кровянистое солнышко ждать?
-Что, зятек ты мой, невесел? Что ты голову повесил? – усмехнулся Валерий Дмитриевич, - Тебе что, твоего попа не хватает? Так запомни: на эти три недели я – твой поп. Исповедоваться будешь?
Видимо, после второй бутылки вина ему совсем хорошо стало: движения плавные, речь – тягучая, а в глазах отчего-то немота. Нет, они силятся сказать нечто важное, но никак не могут. Что это с ним? Вроде и выпил, по его меркам, не так уж и много.
-Может, домой пойдем? – попросил я его, с жалостью оборачиваясь на пламенеющий над водной бездной закат.
-Никуда мы не пойдем, идиот! Официант, еще бутылку вина сюда! Сука ты, Вова, распоследняя сука. Самая – самая, - и опять задымил, - Пока ты там в церкви прохлаждался, у Ленки выкидыш случился. Козел ты, внука у меня отнял. Вот… За этим я тебя и позвал, чтобы сказать. Э, ты куда?
В никуда. Очухался я от холодной воды, которую на меня лили. Сквозь туман слышу еще голос тестя:
-Перепил парень, молодой еще. О, глаза открыл. Попить ему дай, попить! Да не так! – выхватил он кувшин из рук кавказца, - Голову ему придержи. А я его напою, помогает.
Вода – это хорошо, вода – это нечто прозрачное и чистое. А у меня сейчас на душе грязно и муторно. С трудом добредя до дома, я прилег рядом с Ленкой. И – вновь заплакал.
-Папа сказал? – напару со мной заревела она.
-Уууу, – и я уткнулся в подушку.
-Не надо так: Машу разбудишь, она же тебя слышит. Мы потом еще постараемся, хорошо? Будут у нас еще дети, умные и говорящие. Двое. Пусть будут двое, а?
-Пусть, - вытер я глаза об наволочку, - пусть. Я переживу. Я все сделаю. Спать. Давай спать.
Кому – спать, а кому – страдать. Жена уже вовсю похрапывает, я же глаз не могу сомкнуть. И что за манера у нее вечно на спину ложиться? Толкнешь – перевернется на бок, причмокивая, но минут через десять опять на спине, храпит. Сущее наказание, почище комаров, да еще мысли эти в голове роятся, уснуть не дают. Только веки смежишь – и отчего-то возникает перед взором большая мутная лужа, а в нее сверху падают крупные капли, чуть ли не с горошину: «кап – кап - плюх». Не ливень, но дождь очень даже приличный. Сразу за лужей – штакетник грязно – зеленого цвета, а после него – детская площадка, точь в точь такая, какая у нас в интернате была. Бррр! К чему бы все это? Откроешь глаза – потолок, закроешь – опять лужа. Ужас. Не хочу я эту лужу, страшит она меня, замутненной очарованностью своей пугает.
Как обычно, проснувшись самым первым, к тому же абсолютно невыспавшимся и злым, я пошел в душ. Так здесь называется это причудливое строение, а на самом деле - просто стоит себе во дворе подобие кабинки, на ней – бочка с водой, открываешь краник – и мойся. Днем-то вода, наверное, теплая, но сейчас я чуть дуба не дал, ругая себя за то, что голову сдуру намылил. Холодная, зараза! А еще юг называется. На скорую руку обтеревшись, я напялил на себя одежду, и, клацая зубами, пошел поискать, в плане чего перекусить. Это хорошо, что целая тарелка пирожков. Схрумкав парочку, я подумал, и завернул еще четыре штуки в газетку. Главное теперь – не думать о вчерашнем, надо отвлечься. А если уж отвлекаться – то лучше с пользой. Захватив мольберт, я покидал пирожки с кистями и красками в сумку, и отправился на разведку. Интересно, где у них тут тусуются желающие себя увековечить? Наверное, надо выбрать местечко поближе к пляжу, и, желательно, чтобы место было людное, привлекательное. Я бродил минут двадцать, пока не приглядел удобную позицию возле бочки с вином, которую как раз открывал, снимая замок, джигит.
-Здравствуйте, уважаемый. Торговля хорошо идет? – подошел я к нему.
-Ээ, когда как, - вяло махнул тот рукой, - А ты что белый такой?
-Я только вчера приехал. Вы не против, если я рядом с Вами присяду, порисую?
-Да садись, конечно! Вместе веселей. Гиви меня зовут, - протянул он ладонь.
-Володя, - ответил я рукопожатием.
-Володя, ты вина хочешь? Хорошее, сам такое пью.
-Гиви, ты извини, дорогой, - покачал я головой, - но мне работать надо. Если вечером по стаканчику – не откажусь.
Горец лишь хмыкнул и потерял ко мне всякий интерес. А мне только того и надо: живая натура, естественная, бери и рисуй. Реклама, как говорят проклятые империалисты – двигатель торговли. Сейчас я этого виночерпия нарисую, и пусть потом народ сравнивает, похож – не похож. А куда он денется! Конечно же, будет похож. Люди посмотрят, и тоже захотят, чтобы их нарисовали. И уже через пару часов у меня появилась первая жертва: молодой парень, ненамного старше меня, глаз острый, телосложение спортивное. Либо тоже студент, либо… А что гадать, если можно спросить?
-Меня Владимиром зовут, - как бы невзначай представился я, нацеливаясь на бумагу.
-Леонид, - поднес тот стакан с вином ко рту, - Хм. Неплохое вино, у нас такое не продают. «Солнцедар» сплошной, разве что пиво иногда свежее бывает.
-А ты сам откуда будешь?
-Из Подмосковья. Точнее – это сейчас из Подмосковья, в военном училище учусь, через год выпуск. А так – из Кемерово.
-Эк тебя занесло! А что, ближе-то не было? У нас вон в Свердловске танковое есть, что не к нам? – и я принялся за работу.
-Так ты оттуда? А я думал – местный. Хотя да: не очень похож, - скептически посмотрел тот на мою белую кожу. - Не, к вам не хотелось: говорят, там у вас погода паршивая.
-Здесь ты прав. Слушай, не смотри ты так на девушек! – одернул я его, - Работать же мешаешь, или хочешь, чтобы дребедень получилась? Тебя рисовать как: со стаканом или без? Если хочешь, вместо этих тополей горы могу позади тебя нарисовать.
-Не, гор не надо, - и курсант сделал глоток аж на полстакана, - Эй, хозяин! – подозвал он Гиви, - Дай еще стакашек. Так, Вов, а пляж там, море с девчонками, можешь? Солнце с чайками, ну и все такое прочее.
-Море так море.
Мне-то какая разница? Хоть джунгли нарисую, а этого Леонида на слона посажу в костюме махараджи, лишь бы денег заплатил. Тот уже допивал третий стакан, когда кто-то тронул меня за плечо:
-А море-то с девушками Вы где здесь видите?
Опа! За моей спиной уже целая группа зевак образовалась. Вот вы, мои миленькие, а ну-ка пошарьте в своих кармашках.
-Желание клиента для меня – закон, - кивнул я на курсанта, - Он так захотел, значит, получит.
-Что ты там такое со мной сделал? – заглянул Леня с тревогой за мольберт.
Посмотрел, и почесал облезлый нос:
-Здорово. Можно забирать?
-Денежку дай, да? – протянул я ладонь.
-А, извини, - и достал мятую пятерку, - ты это, скажи, если мало.
-Детям и членам профсоюза – скидка, - махнул я на него рукой, - Пока, увидимся еще.
Ого. Вот только этого мне еще не хватало. Может, лет двадцать назад она была и красавицей, но сейчас напротив меня сидела здоровенная грудастая бабища. Народ за спиной слегка запересмеивался, потом зашикали, видимо, в предвкушении, что у меня получится.
-Красавица, Вас на каком фоне изобразить? В этом платье или в купальном костюме? – закрепил я лист на этюднике.
-Можно и в купальном, - начала та стягивать платье через голову.
Мужики, те, что сгрудились сзади, давясь от смеха, перекочевали из моей очереди в очередь к Гиви. Наполнив емкости, один за другим потянулись обратно. Ладно, пусть смотрят, как я буду из этой толстушки пухленькую красотку делать. Мешают, правда, малость: через каждую пару минут «шир - шир» своими сандалиями до бочки и обратно. Я обернулся, чтобы попросить комментировать потише, но осекся: уже не меньше человек пятнадцати стоит. Нет, надо срочно с этой неудобной клиенткой заканчивать, и браться за следующего: лови удачу, пока она сама к тебе в руки плывет.
И – пошло-поехало. Порой я немного халтурил, иногда привирал, но ведь это – судьба любого художника. Или скажете, что его призвание – изображать правду жизни? Да посмотрите на того же фон Брюллова, про которого написано: «И был последний день Помпеи для русской кисти первым днем». Вроде бы и ужас, но до чего же все накрашенные, причесанные, да нарядные, что ни с каким правдоподобием явно не сочетается. Что еще? «Иван Грозный и его сын Иван»? Чушь, не так все это было. «Утро стрелецкой казни»? Извиняйте, но там с перспективой и вовсе нелады, не говоря уж о том, что Петр тогда пешком был, а не на коне. О современных колхозниках да рабочих я и вовсе молчу. Да на какую картину ни посмотри – это лишь преломление действительности через призму души художника, а никакая не правда. «Хочу, дескать, чтобы было так, как вижу, и все тут». А я кушать хочу. И тут же вспомнил о пирожках. Быстро покончив с еще одним клиентом, я объявил о десятиминутном перерыве, и встал в очередь за вином: запивать-то чем-то надо. Гиви, заметив мой маневр, тут же подхватил меня за локоть:
-Ты что туда встал? Все для тебя уже готово, вот тебе стакан, бери.
Остальные участники очереди, похоже, были либо моими зрителями, либо потенциальными натурщиками, и оттого лишь дружелюбно улыбались.
-Что раньше-то не сказал, что пить хочешь? – заулыбался еще шире из самого хвоста очереди матрос в тельняшке, - Я бы тебе сам принес. А меня нарисуешь?
-Не вопрос. Только сначала пообедаю.
Вкусные пирожки печет наша квартирная хозяйка: даже холодными они настолько понравились моему желудку, что я проглотил две штуки, даже не притронувшись к вину. Опомнившись, я предложил остальные Гиви:
-Угощайся, вкусные.
Тот сперва не хотел брать, но затем все же решился:
-Один возьму, да? Ты, когда пить захочешь, мне скажи, только работай, дорогой. У меня столько клиентов никогда не было.
И – опять куролесица. Лица, пожелания типа «вот так хочу, вот такое море, с волнами большими», и так далее. Уже под вечер позади очередной моей жертвы встал Валерий Дмитриевич, почесал голову, и молча пошел прочь. Я тоже хорош: хоть бы записку оставил, чтобы знали, где я, и не волновались. С другой стороны, я же не знал, где я обоснуюсь. Все, похоже, пора на сегодня завязывать, а то уже пальцы болят.
-На сегодня все, - обратился я к зрителям, – устал я. Еще одного – и все. Приходите завтра.
Те слегка пороптали, но так и не разошлись, пока я не дорисовал длинноногую красотку с такими ногтями, что с их помощью, наверное, без проблем можно по деревьям лазить. Очень она мне не приглянулась: такая агрессия во взгляде, что того и гляди, укусит. Я изобразил ее еще экспрессивнее, с алчностью во взоре. Пусть получает, что заслужила, не люблю я таких. Но той картина до такой степени понравилась, что она целоваться со мной полезла.
-Прошу Вас, не надо, - остановил я ее хищный порыв, - Я женат.
Та лишь брезгливо посмотрела на меня, швырнула на асфальт десятку, и ушла, виляя бедрами.
-Вот ведь б…, - покачал укоризненно головой мужчина с аккуратной бородкой, - И носит же таких земля. А Вы ее правильно нарисовали, я даже слов не подберу, как это назвать, но Вы очень точно всю ее внутреннюю дрянь отобразили.
-Наплевать мне на нее, - поднял я червонец, - Главное – кто ты есть сам, с кем ты, и кто – с тобой.
-Это Вы хорошо сказали, - закурил тот, - А Вы точно завтра будете?
-Если жена отпустит. А она – отпустит. Да, буду, а что?
-Дочку свою я хотел бы к Вам привести. Детей рисуете?
-Лет сколько? – наконец-то вспомнил о вине я.
-Шесть.
И чего это я сегодня такой добрый? Да, конечно: денег сегодня заработал предостаточно, но ведь это еще не повод для полного альтруизма. Но все-таки:
-Приводите. Скажете, что без очереди. Сделаю бесплатно.
-Как это бесплатно? – удивился тот.
-А так. В трамвае же она бесплатно ездит. Так считайте, - постучал я по мольберту, - что это - трамвай.
-Вот как, - отчего-то огорчился мужчина, - А я-то думал, что Вы – хапуга, просто с талантом, но все равно хапуга. Извините.
-Это ничего, - начал я складываться, - Хапуга я и есть. Мне семью кормить надо. Я – студент, жена – студентка, и дочка маленькая совсем. У Вас-то уже большая. Вот.
-Подрастет, и не заметите. Маленькие детки, как говорится, маленькие бедки. Можно, я Вас вином угощу?
-Ты чего?! – замахал на него рукой Гиви, - Это мой гость, я и угощаю. Ты кто ему, уважаемый, – отец? Тогда и тебя тоже угощаю.
Я внутренне хмыкнул: «А кто его знает? Может, и отец, по возрасту, вроде, подходит». А как мой родной отец выглядит – одному богу известно. Признаться, я как-то украдкой даже в кабинете у Валерия Дмитриевича в личных делах воспитанников порылся. Так ведь нет там никаких сведений, шифр какой-то наверху стоит, и все. Может, я и не Павлов вовсе, а Насекомышев какой, или Зильберман, кто его знает. Зато я знаю, чьей фамилией свои картины подписываю: своей. Павлов я, и нечего ворошить прошлое.
Мужчина удивленно посмотрел на хозяина бочки:
-Нет, я не его отец. Я так, насчет назавтра договориться.
-Все равно угощаю, - и виночерпий поднес нам по стаканчику, - А не хотите на море? Вода там сейчас теплый – теплый, а мы горячие совсем.
-В принципе – идея, - потрогал я свою мокрую рубашку, - Я, честно говоря, потный весь.
Вы думаете, что я такой из-за жары? А вот и нет. И дурень тот последний и неблагодарный, кто полагает, что потеют исключительно от тяжелой физической работы. Зайдите в наш архитектурный: сидят все, пыхтят, рисуют, под мышками у всех мокро, что у парней, что у девушек (если стараются, конечно). Да и в университет я тоже как-то заглядывал неоднократно в гости на кафедру Всеволода Ивановича, там та же самая история: глаза выпучены, одна рука себя по лбу лупит, другая – пишет, и опять все потные. Нисколько не сомневаюсь, что и в других институтах аналогичная картина.
-А можно мне с вами? А то жена с дочкой сидит, сказки ей уже на пятый раз перечитывает, не могу я уже больше. Если что, меня Владислав зовут, - протянул он ладонь, - Можно просто Слава.
Прямо как мои часы.
-Конечно, Слава, - пожал я его руку, - Я – Вова, он - Гиви. Только Вы не могли бы этюдник понести, а сумку я уж сам. Или наоборот, как хотите.
-Зачем нести? – вмешался в диалог грузин, - Ты сундук видишь? Замок на нем видишь? Туда все клади, никто не украдет.
Ну, стоит фанерный ящик рядом с бочкой. И что, теперь туда свой мольберт класть? А вдруг его возьмут, и все-таки сопрут? Несогласный я.
-Да не бойся ты! – почти силой джигит отнял у меня мою драгоценность, - Видишь же, на ящике «песок» написано. Кто чужой, подумает, что там на самом деле песок, и мимо пройдет, а все свои Гиви знают, ни за что не тронут. Сейчас, я осторожно положу, не переживай.
И на самом деле: он даже тряпочку достал, бережно завернул в нее этюдник, потом, положив рядом сумку, достал нечто большое и коричневое. Затем подошел к бочке и открыл кран. «Меха», - всплыло у меня в памяти. Так вот они, оказывается, как выглядят. Водичка была, как парное молоко, галечка круглая, ласковая. Гладкая такая, и тоже теплая, мы и лежали на ней, предаваясь неге, винопитию, да пустой болтовне. Слава оказался доктором из неведомо где находящегося Невинномысска, педиатром работает. Забавный мужик, с юморком. Но, по-моему, он больше смеялся над самим собой, над своими глупостями и слабостями, о других же рассказывал только хорошее. Похоже, я и его тоже бесплатно нарисую: наверняка он в своей жизни не меньше хорошего сделал, чем его главврач, о котором наш знакомец столько нарассказывал, что даже непонятно, отчего тому Звезду Героя социалистического труда не дали. Или, на худой конец, Ленинскую премию. Я лично от премии точно бы не отказался, зачем мне эта Звезда? На премию, наверное, можно целую студию купить, и рисуй себе, что хочешь. Красота! Нет, точно выбрал бы премию. Только куда нам, сопливым. Домой я доплелся совершенно счастливым: денег полный карман, работы – целый город, да накупался сверх всякой меры. Хоть жизнь в общем и целом и омерзительна, но порой бывает очень даже хороша. И не надо так переживать: будут у нас с Ленкой еще дети, обязательно будут.
Утро выдалось слегка бурчливое. И чего это жена вдруг со мной одновременно проснулась? Искоса поглядывает и ворчит:
-Хоть бы сказал что. Пропал с самого утра, а мы уж и не знаем, что думать. Нехорошо ты поступил, так и знай.
Да, нехорошо, сам знаю. Да, эгоистично, но ведь я же не для себя одного старался? Я достал из кармана смятые бумажки и протянул их Ленке:
-Я себе трешку оставлю, хорошо? – прибрал я зеленую бумажку в карман, - Я вчера почти весь ватман с красками извел, купить надо.
-И сколько тут? - проехалась она пальчиком по стопке.
-Не знаю, не считал. Рублей сто, может, больше, может, меньше, сама считай, ты же у нас казначей.
-Сам такой. Завтракать будешь?
-Конечно! – проснулся во мне голод. - Я вчера за весь день всего пять пирожков съел. Вкусные, мне понравились.
Зря я это сказал: Ленка зыркнула на меня так гневно, что на душе сразу стало совершенно дискомфортно.
-Ты это что, язву желудка хочешь заработать?! Не позволю. Или будешь нормально питаться, или не будешь работать.
-Ты хочешь сказать, кто не ест, тот не работает? А не наоборот?
-Нет, не наоборот, - поставила она передо мной чашку чего-то молочного, навроде кефира, и тарелку со здоровенным куском рыбы, - Греть не буду, я обиделась, так и знай.
Ладно, так съем. Рыба неплохая, и даже, если посолить и поперчить, вкусная. Но вот что касается этого «клейстера», то я его пил с опаской: точно не кефир. И хлеб у них здесь тоже неправильный, не душистый.
-Спасибо, - чмокнул я ее в губки, - вкусно все. Я побежал.
-Куда это ты опять?!
-Сначала искупаюсь в море, а потом – работать.
-На море?! – вскочила та с места, - Без меня?! Все, уходи, ты мне больше не нужен, и деньги свои паршивые забирай, они мне тоже не нужны. Беги, купайся, что ты стоишь?
Пришлось минут пятнадцать оправдываться, просить прощения, и обещать обязательно замолить грехи. Наконец та сдалась:
-Ладно, пойду с тобой. Купальник только с собой возьму.
Ох уж эти женщины: пока я гулял по саду, выискивая сливы послаще в ожидании Ленки, та, оказывается, успела собрать такую толстенную сумку, в которую даже купальник для бегемота влез бы.
-Ты чего туда такого напихала?
-Не скажу, - вцепилась она в мою руку, - Пошли. Ты где вчера купался?
-Прямо возле аллеи, там хорошее место, чистое. Не хочешь – не говори, что набрала, я тоже обидеться могу.
И где Ленка так плавать научилась? И не боится ведь ничего, даже за буйки заплывает. Когда устает, просто переворачивается на спину, и, раскинув руки крестом, просто лежит себе на воде, отдыхает. В ней что, столько же жира, как в нерпе? Я попробовал было сделать так же, но чуть не захлебнулся. Нет уж, лучше я на мелководье побарахтаюсь, а то так и утонуть можно. Согласитесь, это обидно: в самом расцвете лет, и сгинуть в морской пучине. Да еще где! – в земном раю, на юге!
Гиви уже стоял на месте, нервно озираясь по сторонам. Наконец, заметив меня, он прямо-таки подбежал, начал обнимать, чуть ли не целовать:
-Вова, дорогой! Как же я рад тебя видеть! Я все твое уже тут расставил, а тебя все нет. Вина хочешь?
-Нет, спасибо, пока не хочу, - обнял я его в ответ.
-Да – да, работа. А кто это с тобой? – добавил он шепотом мне на ухо.
-Жена. Леной зовут. Можешь не шептать: она глухонемая.
Тот аж рот открыл:
-Совсем глухой жена?
-Абсолютно, - освободился я от объятий.
-Вах, - всплеснул руками эмоциональный грузин. - Как же тебе повезло, друг. И молчит все время, да? Ее можно даже обозвать, а она все равно ничего не слышит? Какой хороший женщина! Золото, а не женщина! – и хотел было приложиться к ее руке, но получил лишь оплеуху.
Несколько нелестных слов вдогонку, но понимал-то их только я. Горячая она у меня иногда бывает, одно хорошо, что отходчивая. Но – все равно слегка перед Гиви неудобно.
-Лен, - погрозил я ей пальцем, - не надо обижать человека, он добрый. Может, у них, у горцев, идеал женщины такой.
-Получается, ты тоже горец? – и жена сердито уселась на мой стульчик.
-Естественно, только уральский.
-Фу ты какой. Я ему тут брынзы положила, бутерброды с ветчиной, термос, а ты такой злой. Все, я с тобой больше не разговариваю.
Детский сад. Но, с другой стороны, она же именно обо мне заботится. А я на нее сердился, что она так долго из дома не выходит.
-Ладно, Лен, не сердись. Спасибо тебе.
-Да не сержусь я на тебя, не сержусь. Я домой пойду, к Машке, а то еще и меня потеряют: я же тоже записку не оставила, дура.
-Два сапога – пара, - засмеялся я.
Расцеловавшись напоследок, она, помахав рукой, почти что побежала вверх по аллее.
-Слышь, брат, а за что она меня так? – в полной прострации подошел ко мне грузин, - Я же руку ей хотел поцеловать, а она меня ударила.
Я усмехнулся смущенно:
-Ей слова твои не понравились. Кому понравится, когда их недостатки вслух обсуждают? Боже упаси, конечно, но представь себе, что ты одноногий или еще хуже, а прохожие удивляются: «Ой, какой он молодец! Как смешно скачет на своей ноге!». Ну? Как тебе?
-Обидно было бы, - налил себе вина горец, - Но ты же сказал, что она глухая.
-Глухая, но не слепая. Вот посмотри, - приблизился я к нему, - Это – буква «д». На губы мои смотри, на язык. Это – буква «у», разницу видишь? Это – «р», это «а», а теперь – «к». Видишь, как щеки подернулись? Что вместе получилось? – и медленно беззвучно повторил.
-Не понял, – помотал тот головой.
-Потому и не понял. Ты не обижайся, но я сказал «дурак». Пойми, если ты видишь лицо человека, то можешь прочесть по губам, что он говорит. Я сейчас отойду на пятьдесят шагов, а ты шепотом говори все, что хочешь.
О чем еще может говорить грузин? Артикуляция, конечно, немного иная, но ясно, что он все же обиделся. Говорит, что принес с собой шашлыки, домашнее вино, но теперь все выпьет и съест сам, и со мной не поделится.
-Домашнее вино – это хорошо, - вернулся я на место, - А шашлыки кто делал? И что, на самом деле не поделишься?
Тот смотрел на меня, как на волшебника, и, несмотря на то, что к нему уже подошла группа жаждущих отдыхающих, все смотрел и смотрел, шевеля губами (видимо, на сей раз по-своему), отчего-то потирая руки.
-Гиви! – помахал я у него перед глазами пальцами.
-А? Угощу, конечно, - очнулся горец, - Нет, не понимаю.
-Я не о том. Народ к тебе пришел, а ты все на меня пялишься, как на жар – птицу. Давай, работай, я тоже своим делом займусь.
И вновь лица, лица, лица. Вот и ватман закончился, да и краски уже на исходе. Хотел ведь с утра сходить, купить, да забыл с этой Ленкой.
-Гиви, ты не знаешь случайно, где тут у вас магазин канцтоваров?
-Дорогой, извини, не знаю, - прижал тот руку к сердцу.
-Товарищи! – обернулся я к зевакам, - Вы не в курсе, где тут можно бумагу и краски купить?
Все «товарищи» были, по всей видимости, отдыхающими. А зачем отдыхающему канцтовары? Конверты с открытками можно и в «Союзпечати» купить. Попросив виночерпия присмотреть за моим хозяйством, и, извинившись перед публикой, я отправился на поиски. Просто невероятно: у кого ни спросишь, никто не знает. Даже милиционер, и тот, посмотрев на меня с изумлением, лишь посоветовал мне поискать «где-то там». Что за город? Такое впечатление, что люди сюда только отдыхать и бездельничать приезжают, зимой же вообще никто не живет. Даже школ вокруг не видно. Или я не в том направлении пошел? Завернув за угол, я вздохнул с облегчением: «Книжный мир». Слава тебе, Господи. Заведение оказалось хоть и небольшим по нашим меркам, но было все, что нужно. На всякий пожарный я даже прикупил себе пару «троечек», «двоечку», «пятерочку », стопку ватмана (что же он такой тяжелый, зараза?), и краски. Долго топтался возле чешской папки соответствующего размера. И – не удержался: ни у кого не видел такую, с накладными карманами для красок и кистей. Двадцать один рубль, конечно, жалко, зато этот ватман в руках тащить не придется, и при дожде он не промокнет, да и краски туда тоже можно все спихать. Разорился я почти вчистую, но это ерунда: еще полдня впереди, компенсирую.
Сам бы я наверняка заблудился, но аллею знали все, так что вскоре я был уже возле бочки. Весь в мыле, но на месте, возле добычи. Осторожно пристроив обновку возле своего этюдника (хотя он немного не такой, как у всех, немного побольше), подошел к Гиви:
-Дай! В горле пересохло.
Выпив махом полстакана, посмотрел на свою сумку. Елки! У меня же термос есть. Есть? Желудок радостно подтвердил мое желание. Есть так есть. И – наплевать на публику. Правду Ленка сказала: здоровье – дороже. Пару бутербродов я отдал горцу, пару оставил себе.
-Ты чего?! – возмутился тот, - Шашлык же есть.
-Шашлык мы оставим на ужин, - зачавкал я, - Да и не поймет меня жена, если я домой с ее бутербродами вернусь.
-Хорошо, пусть будет на ужин, - и джигит, держа бутерброд в левой руке, правой продолжил обслуживать клиентов.
Мои же жертвы, среди которых были заметны и вчерашние лица, и утренние сегодняшние, явно не спешили окунуть свои телеса в морскую водичку, и терпеливо ждали, пока я закончу трапезу. Ладно, раз уж так спешат расстаться со своими деньгами, не будем мешать их благородному порыву. И я не мешал часа три, даже все деньги с лихвой отбил, что в «Книжном мире» потратил. Вдруг заметил, что из-за голов робко выглядывает Слава.
-Слава! – крикнул я, - Ты где пропал? Ты же на полчетвертого записывался, а сейчас уже пятый.
-Чего? – протиснулся он, ведя за руку недоуменно косящуюся по сторонам девчушку.
-Чего – чего! Жди теперь. Пока клиента не напишу, вот здесь, возле меня, постой. Дочку-то как зовут?
-Ирина я, - неожиданно протянула она мне ручку, - Я скоро в школу пойду. А ты ходил?
-Нехорошо со взрослыми на «ты» разговаривать, – одернул ее отец.
-А мы уже подружились, - обиделась малявка, - Тебя же Вовой зовут, да?
Я засмеялся:
-Именно так. Дай я дяденьку дорисую, потом и за тебя возьмусь.
До чего же нетерпеливая дочка у Славы: все так и норовит спихнуть бедного мужика со скамейки, чтобы поскорей самой его место занять.
-Так, Ирина, - погрозил я ей кистью, - Давай договоримся: ты сидишь тихо, и не мешаешь мне рисовать дядю. Или ты хочешь, чтобы я его плохо нарисовал?
-Да, хочу! Только скорее, а то мне в кустики надо.
Педиатр виновато развел руками:
-Мамино воспитание.
-Так и веди ее в кустики, только помурыжь ее там минут десять, дай работу спокойно закончить.
Но ведь нет, не дали: снова «топ – топ - топ», и - «Вова, я здесь!»
-Я тебе не Вова, а дядя Вова, - сделал я сердитое лицо, - И стой там, где стоишь, а то я тебя рисовать точно не буду.
Та насупилась, но больше не мешала. Но, как только я предложил клиенту посмотреть работу, сразу же уселась на скамейку, азартно поглядывая по сторонам. Любит, видимо, эта егоза быть в центре внимания. Лишь бы из нее такого чудовища, как вчерашнее вечернее, не выросло. Забрав денежку у благодарного клиента, я начал пристально рассматривать новый объект. Да уж, придется помучиться. Нет, разумеется, детей рисовать интересно, но лично для меня довольно-таки сложно: взрослому достаточно добавить или убавить пару морщинок, чуточку прищурить глаза, или же, наоборот, расширить – и портрет готов. Конечно, это только так, для продажи, но никак не на выставку. С детьми же дело обстоит несколько иначе: здесь надо уловить неуловимое – движение глаз, легкий жест, особенности мимики. А как это сделать, когда модель постоянно вертится? Ее и Слава укорял, и я, даже Гиви подключился, обещая за хорошее поведение угостить ее шашлыком. Все было напрасно. Мало того, она через каждые пять минут подбегала ко мне:
-Что, готово?
Я с ней два листа ватмана испортил, а ей – «готово?». Будет тебе «готово»:
-Слав, устрани с моих глаз долой свою непоседу. Я все запомнил. Уводи ее, и раньше, чем через тридцать минут, не возвращайтесь. Понял: не раньше! Идите уже отсюда, не мешайте, - и закрыл глаза, сдавив виски пальцами.
Так, будем рисовать ее именно с этим выражением лица: «Что, готово?». Задорненьким таким, азартным, головку чуть наверх и направо, глазки блестят, язычок немного высунут, и ручка с прозрачными ноготками, которая полувопрошает – полутребует. Не засекал, сколько времени у меня ушло на эту работу, но народ так и не разошелся. Вот, вроде и все. Хм. Мне, признаться, самому нравится, не стыдно такое даже и учителям показать. Бросив кисти в банку, я опять протянул руку в сторону бочки:
-Плесни.
Фух. Как же я устал. Ничего, сейчас немного посидим, отдохнем, и опять за работу: вон сколько людей жаждущих. Хотя какие они жаждущие? То и дело снуют из моей очереди в очередь к бочке.
-Это не я! Я не такая! – толкнула меня в бок эта мелкая вредина.
-Именно такая, - разлепил я глаза.
-Именно такая, - эхом повторил Слава, - Да, именно такая. Ирка, дядя Вова – это… Короче, Вова… Нет, не то опять. Знаешь, я сейчас Ирку отведу и вернусь, ты на месте будешь?
-На месте, конечно. Подожди минут пять, пусть подсохнет, потом забирай, а я пока отдохну.
Ну что ты будешь делать? Только прикрыл глаза, как снова за плечо бесцеремонно трогают:
-Извините, молодой человек, что беспокою.
Странный тип, явно не из моего контингента. Такого нарисовать – не час, и не два надо, и даже не день и не два. Хорошо, если неделей отделаешься.
-Да, пожалуйста, - отпил я из стакана, - Вина хотите? У Гиви хорошее вино, вкусное. Попробуйте, рекомендую.
-Спасибо, но я больше коньяк предпочитаю. Вопрос не в этом: Вы, извините, где учились?
И смотрит так, зараза, как сапер на необычную мину. С одной стороны – вроде бы и интересно, а с другой – мягко говоря, настораживает. Ну-ну, будем опять в гляделки играть, давненько не тренировался. Кстати, для начинающих игроков могу дать бесплатный совет: надо смотреть не прямо в глаза соперника, а как бы внутрь его, и даже – сквозь. Тогда тот отчего-то теряется, тушуется, а порой даже и пугается. И в итоге отводит взгляд, или, по меньшей мере – сморгнет. Все, моргнул.
-Я еще студент. А что?
-И где же Вы учитесь, простите уж меня за настырность.
-В Свердловском архитектурном. Не прощу. Будете, как все, в очереди стоять. Прошу извинить, но мне работать надо.
-Бог простит.
И тут я заметил, что он совсем старый. Это глаза у него молодые, озорные, а ему, наверное, уже за восемьдесят. Да еще и на клюку опирается. Вернее, не на клюку, а на вполне даже изящную трость, но сути дела это не меняет. Позорище-то какое! И за что я так на него окрысился? Я попытался было встать, но ноги совсем затекли, а левая и вовсе ни с того ни с сего дергаться начала.
-Извините еще раз за грубость! – крикнул я вослед ему, - Заходите, Бога ради, я Вас обязательно напишу!
Тот обернулся, хитровато подмигнул, и, выпрямив спину, гордо пошел по аллее. Представляю, скольких трудов ему это стоит: сам порой выпрямляюсь, и пытаюсь идти, как все нормальные люди. Это здоровый человек шагает, не задумываясь, я же, как та сороконожка, которую спросили, как это она умудряется танцевать с таким количеством ног, думаю о каждом своем движении. Но – мне все-таки в двадцать раз проще, чем ей. Слегка утешает, но настроение-то напрочь пропало! Вот так просто взяло и пропало. Азарта нет, желания взгляд поймать нет, чтобы в это зеркало души хоть немножко заглянуть, а без этого что за работа? Буду халтурить по-настоящему:
-У меня краски закончились, - продемонстрировал я окружающим пустую банку, - если кто желает пастелью или карандашом – милости прошу. Стоить будет дешевле: всего пять рублей за лист.
Странно: ни малейшего протеста, одно только воодушевление от экономии. Нашим легче: за то время, которое мне требуется для написания портрета гуашью или же акварелькой, я пастелькой штуки три нарисую, и нисколько не закашляюсь.
-А постель-то зачем? При чем тут она? – присел на скамейку доброволец.
-Вот это – пастель, - достал я коробку, - Только она не постель, а пастель. Начинать?
-Давай, - и застыл истуканом, выпучив глаза.
Нет, это уж точно чересчур. Его бы с Иринкой разбавить – две чудные модели вышли бы. Ну не могу я двоих идиотов в один день рисовать!
-Извините, уважаемый, не могли бы Вы мне помочь?
-В чем? – все так же, не меняя позы и выражения глаз, одними губами ответил тот.
-Анекдот, может, какой веселый знаете, или же историю из жизни расскажите, - пришла мне в голову идея, - а то сидите, как мумия. Вы же не хотите раньше времени стать мумией?
В очереди послышался легкий смешок.
-Могу, - слегка оттаял тот, - а про что рассказывать?
-Да хоть про что. Хоть про то, как Вы девственность потеряли.
-Про это? – ностальгически улыбнулся он, - Ну, тогда слушай.
Уже через минуту моя очередь плавно перетекла к рассказчику, лишь изредка отвлекаясь на то, чтобы взять себе еще стаканчик, о чем-то его спрашивали, толкаясь, мне даже пару раз приходилось их для обзора раздвигать, но я все же добился необходимого: из мумии возродил живого веселого человека.
-Смотрите, - перебил я его рассказ, - Все нормально?
-Здорово! – взял тот лист, теребя себя за вихор, - Я себя таким счастливым уже лет двадцать не видел. Спасибо, друг! Заходи сегодня в «Черноморскую», номер 417, у меня и водочка есть, и закуска найдется. Меня Сан Саныч зовут, - протянул он руку, - придешь? Сосед тоже классный мужик, побалакаем.
-Володя, - ответил я рукопожатием, - Только вот водку я не пью. Хочешь узнать, почему? Следующий!
И я поведал широкой общественности ту мою детскую историю про борьбу и про стакан водки. Привирал, конечно, по привычке, но ведь это не значит, что совсем уж врал. Старикан, которого я рисовал, тоже слушал заинтересованно, некоторые зрители иногда хмыкали, другие посмеивались, но для меня главное, что работа удалась. И потянулся вечер историй: некоторые анекдоты травили один за другим, кто-то делился личным опытом, но всех переплюнул Гиви: чуть ли не каждая вторая история была его. Врал, конечно, как сивый мерин, но ведь смешно врал? Такой толпы вокруг себя я еще никогда не видел: кругом стоял гогот и женский стеснительный смех. Никак не меньше сорока человек набралось, и каждому хотелось поведать незнакомым людям то, о чем и самым близким друзьям не рассказывают. И внезапно все замолкли: рядом со мной встал милиционер:
-Что за собрание? Разрешение есть?
-Есть, конечно! – подскочил к нему со стаканом наш общий виночерпий, - Сергей, уважаемый, а что тебя так долго не было?
-На свадьбу к брату я ездил, в Норильск, там и зависли. Я слышал, вы тут истории всякие рассказываете? - выдул он махом стакан, и вернул его Гиви, - Тогда и я тоже расскажу, - и бесцеремонно подвинул моего клиента.
Ладно, будем рисовать его, дружба с органами еще никому не вредила. Историйки у него были так себе: все пьянки, да гулянки, но я его поймал, когда он с гордостью повествовал, как он сам, естественно, тоже пьяный, в ресторане хулигана задержал. Вот и славно: у меня вышел бравый советский милиционер, почти что «дядя Степа», разве что росточком поменьше, но зато – грудь – колесом, и глаза грозно сверкают. Дождавшись, пока он закончит свои байки, я вручил ему портрет:
-Подарок. Спасибо Вам за Вашу героическую работу.
-Опа! – осторожно принял он лист, - А что, слушай, похож! Очень даже похож! Молодец, художник! Так держать. Работай, это хорошо, культуру в массы, так сказать, - и, не отрывая взгляда от рисунка, подошел к Гиви.
Что-то тому пошептал, и взял стакан вина. Что он шептал, было известно лишь нам троим: милиционеру, Гиви, и мне. Правда, разглядел я не все, но все равно нечего ко мне лицом поворачиваться! Четвертак он захотел, Бармалей. Пятерку я, конечно, отдать могу, но четвертак – это уже явный перебор. Или это с нас двоих? Спрошу потом. Настроение испорчено окончательно, да и народ из-за мента уже почти весь разошелся: не любит он власть. И есть за что. Дорисовав незаконченный портрет обиженного этой самой властью мужика, я отдал его заказчику, и извинился перед остальными:
-Давайте завтра. Сегодня я уже совсем устал, правда.
Народ взял у Гиви еще по стаканчику, быстро хлопнул, и разошелся кто куда. Я же, свернув свое хозяйство, самостоятельно уложил его в «ящик для песка», и поинтересовался у грузина:
-Четвертной – это с нас двоих?
-Какой четвертной? – опешил тот.
-Тот самый, я же тебе сегодня показывал, как по губам читать надо.
-Ты страшный человек, Вова. С тебя он запросил всего ничего, и я не возьму, - оттолкнул он мою руку, - Ты мне выручку раза в три поднял, так что это я тебе еще доплачивать должен. А сегодня с этими рассказами я столько выручил, что на завтра новую бочку заказывать надо. Сам посмотри на уровень, - ткнул он пальцем на что-то вроде термометра рядом с краником, - Мне так даже на завтра не хватит. Все, я закрываюсь, пошли на пляж, вино будем пить и шашлык есть.
-Я-то не против, только ведь Слава просил еще подождать.
-А мы ему записку оставим, - достал он бланк чего-то там с ручкой, - Он же врач, читать умеет, ему можно и по латински написать, все равно поймет. Логично?
Как же хорошо вечером на пляже! Солнышко уже не так печет, но есть странность: вчера-то почти никого уже не осталось, а сегодня девушки кругом почти раздетые ходят. Бардак какой-то: Ленка есть, моделей в институте – выше крыши, а я здесь, как последний дурак, на ножки пялюсь. Неправильно это, неразумно: на чужие ноги смотреть. Ты лучше, Владимир Германович, на свои посмотри: авось образумит. Да еще этот Гиви под боком, жуя шашлык, подначивает:
-Такую можешь сделать? А такую? Смотри, фигурка какая! Ты чего шашлык не кушаешь? Тебе силы нужны, рисовать – малевать, с девушками танцевать. Нельзя так на голодный желудок.
Сам знаю, что именно «малюю». Причем, что самое отвратительное, и самому себе теперь в этом не противно признаться. Халтура – она, наверное, в мозгах зарождается, оттого и не так заметна, и не страшна на первый взгляд. А что я сделал за эти два дня? Ирку эту? Ладно, может, ее я нарисовал и неплохо, но остальное-то – полная дребедень. Разве что мужик тот неплохо вышел, да стерва, что бросила мне червонец на тротуар. Плохо это все, ой как плохо. Лучше бы я природу рисовал: хоть она денег и не платит, зато свою красоту задаром отдает, беззаветно и бескорыстно.
Славу мы так и не дождались. Доели шашлык, допили вино, Гиви опять травил байки, у меня аж скулы от смеха заболели, а тот так и не появился. Неужели и вправду читать не умеет? На самом же видном месте записку пришпандорили, а он так и не пришел. Странно. Выложив дома свой скромный гонорар, я прилег рядом с женой. Похрапывает опять, лукоморьина дочь. Машка еще эта рядом посапывает. Если лет через десять обе храпеть начнут, точно от них сбегу. Хоть в сарае жить буду, лишь бы спать никто не мешал. Это дыхание у человека может быть мерным, успокаивающим, а похрапывание – нет! Нет и еще раз нет. «Может, Ленке что-нибудь удалить, чтобы она не храпела?» – зародилась сонная мысль в моем дремлющем мозге. Зародилась – и тут же уснула.
Как ни странно, в шесть утра я был вновь готов к трудовым подвигам. Побрился, перекусил, и – бежать к морю. Окунулся – теперь пора за работу. А что насчет того, что покушать с собой не захватил, так, надеюсь, Гиви что возьмет? Я лично нисколько не против шашлыка на обед. Виночерпий не подвел: принес какие-то продолговатые мясистые котлетки, плошку соуса, да пару лепешек, так что голодать мне не пришлось. Я уже дожевывал вторую мясную палочку, когда, отколовшись от группы, ко мне подошел моряк в тельняшке и солнцезащитных очках, держа в руках книжку:
-Ви рисовать?
Да, точно не наш. И форма не наша, и улыбается слишком подозрительно. Ага, остальные его товарищи, похоже, по-английски болтают. Елки, ни разу с живым англичанином на их языке не разговаривал. Но это ничего, попробуем, не зря же я английский учил, да Битлз слушал:
-Да, я – художник.
-Вы говорите по-английски? – удивился тот, перейдя на родной язык.
-Это что, плохо? – посмотрел я на него: поймет – не поймет?
-Нет, очень хорошо! – обрадовался матросик, - Я – Бен, а это мои друзья, - и начал перечислять всех подряд.
Мне что, так интересно, кто из них Боб, кто Джон? Ладно, ради приличия поднимемся, поздороваемся:
-Вова, - пожал я каждому руку, - Очень рад познакомиться. Как дела?
Ответы были на удивление стандартные, разве что хлопали по плечу слишком сильно. Нет, надо их отвлечь:
-Мой друг Гиви, - кивнул я на застывшего возле бочки горца, - Он делает хорошее вино. Попробовать не хотите? Пойдемте, я вас с ним познакомлю.
И опять – Бен, Джон, да неважно, кто там еще. Разве что один из них запомнился, с чудным именем Ксавье. Непохожий он на других, вдумчивый, да и к бочке подошел последним. Посмаковав, он повернулся ко мне:
-Скажи своему другу, что вино…, - зачмокал он губами, - Вино неплохое, только вот настоящий запах бочки и послевкусие почти не чувствуются. Пусть бочку поменяет, старая, наверное.
-Какую бочку? Эту? – показал я пальцем.
-Нет, ту, где он вино настаивает.
-А, понял.
Слегка тушуясь, я перевел. Чего не ожидал, так вот этого: Гиви начал обнимать моряка, рассказывая, какое у него самого вино, а это, что он продает, это все ерунда, фабричное. Он что, думает, что Ксавье его понимает? А, пусть себе общаются, как хотят, мне за работу пора: один из матросов ждет не дождется, когда я к нему подойду.
-Слушаю Вас, - обратился я к нему.
-Это. Ты можешь нарисовать нас всех вместе?
Я посчитал. Девять рыл. Если учесть, сколько они Гиви за его посредственное вино заплатили, то можно драть три шкуры:
-Могу. Но девять групповых портретов за один день – это почти нереально. А если одну, то как вы ее потом делить будете?
Слова я запомнил, но вот их смысл мне перевели много позже. Короче говоря, он слегка ругался, раздумывая, как поступить. Так что извините за вольную интерпретацию:
-Мошкины какашки! Бряк! Хорошо, тогда можешь нафигачить нас каждого по отдельности?
-Расценки видишь? – кивнул я на листок, наклеенный на бочку с утра, - Десять – краской, пять – карандаш. Курс знаешь: один доллар – шестьдесят восемь копеек. Если рисовать каждого – получается оптовый заказ, буду рисовать по курсу один к одному: скидка.
-Десять баксов? – изумился тот, - Да я в Барселоне, и в этой, как ее, в Португалии, и то дешевле платил.
Что такое «баксы» - непонятно. Доллары, наверное. Мы же вон десятки червонцами называем – и ничего, все понятно. А троячки – алтынами, хоть золотом там и близко не пахнет.
-Не хочешь – будем считать по курсу. Получится где-то двенадцать с половиной за работу. Решай сам: могу рисовать, могу не рисовать. Видишь, какая у меня очередь? – показал я на толпу любопытствующих.
Скуден и беден, оказывается, английский язык на ругательства. У нас меж собой мужики так по душам поговорят, что не только у них, у прохожих эта самая душа поет, а тут – все одно и то же. Наконец подошел тот, что при погонах, и протянул деньги:
-Здесь девяносто. ОК?
-ОК, - пока никто не видит, засунул я доллары в карман, - Только учти: на одного человека – где-то около тридцати минут. Итого получается примерно четыре с половиной часа. А то и все пять. Иначе плохо получится.
-ОК.
Сам себе удивляюсь: раньше только на уроках английского разговаривал, да с Дмитрием Ивановичем ради спортивного интереса тренировался, музыку еще слушал, а оказывается – пригодилось. И их почти понимаю, и сам говорить могу. Наверное, наше образование на самом деле лучшее в мире. Но хватит лирики, пора за работу: негритос уже обратно на лавку присел, ждет:
-Так хорошо?
-Хорошо. Скажи, тебя где нарисовать? Могу возле моря, возле пальмы, хочешь – на корабле, решай сам.
-Авианосец хочу, - подумав, сделал он свой выбор.
-ОК.
Видел я его на фотографии, здоровый такой. Правда, самолеты плохо помню, но, надеюсь, пока рисую, хоть общие черты в памяти всплывут.
-На! – отдал я ему через полчаса готовую работу, - Следующий!
Негру, мягко говоря, моя мазня понравилась. Самый догадливый сослуживец уже занял его место, остальные же пока рассматривали мой рисунок, некоторые даже показывали мне большой палец. Вот ведь идиоты: я и в пятнадцать лет, наверное, не хуже мог нарисовать.
-А ты как хочешь? – спросил я.
-Можно меня с женой? Вот, смотри, - достал он фотокарточку.
-Два портрета – двойная плата, - решил я не мелочиться.
-Согласен. Мы обнимаемся, но не целуемся.
-Все, заткнись, - перебил я его, - Гляди на меня, как на свою жену, а я постараюсь.
Конечно, с фотографии писать труднее, чем с натуры: настоящего человека, без его обыденной чешуи, не видно, так он мастерски под ней прячется. И пусть на меня мастера фотографии обижаются, но, как правило, они снимают именно «чешую». Ты вглубь-то дурилка, залезь! В глазик загляни, не бойся: он не кусается. А если и тяпнет – так это твоя же собственная душа тебя тяпает, и нечего над ней издеваться: одна она у тебя, береги ее.
Работал я без азарта, но с воодушевлением: девяносто «баксов», как они это называют, приятно грели карман. Да и этот чудик сейчас еще одну десятку добавит. Сказка, блин! На черном рынке один к четырем идет, а в сезон отпусков порой и до десяти доходит. Елки зеленые, это сколько же получается? Ничего, пограбим немножко империалистов, с них не убудет: вон все довольные какие. Неспроста это. И я – рисовал. Фантазия у этих янки была, правда, слегка скудновата: то на фоне военного корабля их увековечь, то и вовсе за штурвалом. Особенно мне досаждал последний вариант: откуда я знаю, как у них там на корабле что выглядит. То и дело приходилось спрашивать, а я ведь этих морских терминов абсолютно не знаю. «Yellow submarine», и все. Но худо – бедно справился. Уже часов в семь подошел последний моряк, даже не помню, как его зовут, да и не хочу помнить, надоел он мне. И чего они вечно представляются? «Джек такой-то, Вайоминг», «Боб такой-то, Миннесота». Дурные все какие-то, я теперь что, должен тоже каждый раз отвечать: «Вова Павлов, Свердловск?». Что за привычка? Какая мне разница, откуда они? Ладно, Нью – Йорк с Калифорнией я на карте еще покажу, но где этот Вайоминг – понятия не имею. По-моему, где-то возле Великих озер. Хотя, может, и нет. Ну его: все равно мне там никогда не побывать. Так вот, этот последний меня совсем достал: с голой бабой ему подавай. Правда, десять баксов тоже накинул. Но – гад все же редкостный: то груди у нее не такие, то ноги слишком длинные, то слишком короткие, то глаза не того цвета. Дорисовав требуемое, я развернул к нему этюдник:
-Теперь так? – и поморщился от того ужаса, что у меня получился.
Посудите сами: голая баба в обнимку с бравым матросом, одетым во все парадное. Цвет тела – неестественно загорелый, глаза – навыкат, как будто ей в одно место приспичило, а нельзя. Губы… Да что там губы! Чудище, а не баба. Но американец принял мой рисунок с благосклонностью:
-Очень хорошо. «Карашо», да? Правильно сказал, да?
-Правильно. Хорошо, - всучил я ему ватман, - Все, я устал, вина хочу.
Нет, все-таки американцы – эгоисты: хоть бы один стаканчиком угостил. Я, конечно, и так даром возьму, но все-таки. Одну десятку я тишком сунул Гиви:
-Это тебе. Церковная десятина, так сказать.
-При чем здесь церковь? – недоуменно посмотрел на купюру он.
-При том. Причащает кто? Священник. Наливает кто? Он же. Так что наливай, и не томи: будем считать, что эта бочка – твоя личная церковь. Имени Бахуса, или Вакха, как хочешь. Ты что мне в грязный стакан-то льешь?
-Извини, дорогой, - спохватился тот, - сейчас новый помою, совсем ты меня сбил с этой, с мысли. А тебе доллары поменять не надо? У меня друзья хорошие есть, они за один доллар два рубля дают.
Он сам дурак, или меня за дурака держит? Странно: вроде не похоже, что на мне нажиться хочет. Или я все же так похож на идиота?
-Спасибо, Гиви, пусть полежит пока на черный день. Закрывай свою калитку, и пошли искупаемся. Мне работать уже лень, а одному на море идти скучно. Пойдешь?
Что за человек этот Гиви? Или кавказцы все такие? Как увидит красивую девушку – сразу давай знакомиться, а если их две – обязательно еще и ко мне подведет, утверждая, что я – великий художник, даже лучше Гогена. И откуда он про него знает? Может, оттого, что они оба на букву «Г», вот и запомнил? Нет, против Гогена я ничего не имею, просто у меня свой стиль, а у него – свой. И через пару вечеров я «догогенился»: Гиви познакомился-таки с двумя девушками, напоил их вином, и потащил всех к себе на квартиру, в том числе и меня. На кой черт это мне надо было – не знаю, но мы сначала сидели, мирно разговаривали, а затем я ту, которая длинная и очкастая, начал голой рисовать. Дальше, наверное, все понятно.
Очнувшись от дурмана около двух (двух!) часов ночи (ночи!), я в ужасе побежал домой. Господи, что же я наделал? Вина столько выпил, да еще и с этой… Ох, нет мне прощения. Дома, как ни странно, было тихо, даже никто не храпел. Юркнув под одеяло, я затих, боясь пошевелиться. Стыдоба-то какая! Ну его, этого Гиви, с его вином! Хотя, как говорится, нечего на зеркало пенять, никто же не заставлял. Прямо с утра забираю у этого сластолюбца свои пожитки и еду к Анатолию Борисовичу, в Кисловодск, на Минеральные воды, он давно меня к себе зазывает. Я хотел было, написав записку, просто уехать по-тихому, но Ленка все же проснулась:
-Ты куда? Опять на море? Или работать?
Я показал ей записку:
-Я обещал. Ненадолго, всего на пару дней, и вернусь. Ты же Анатолия Борисовича помнишь? Погощу у него, порисуем немного, и приеду обратно. Хочешь – вместе поехали, - Чего-чего, а этого я точно не хочу: вдруг та девка заразная была. Так, тогда добавим на всякий случай, - Правда, койка у него свободная только одна, да и то не койка, а раскладушка. Но, если что, я могу и на полу поспать.
Ничто, пожалуй, так не отвращает женщину, как жизненные неудобства:
-Не, я не поеду, не хочу. Я лучше дальше спать буду. Точно дольше двух дней не задержишься?
-Если что, телефон я записал. Так я побежал?
-Беги уже, - махнула та на меня, зевая.
Обычно я купаюсь с удовольствием, сейчас же плескался просто с воодушевлением. Мне казалось, что я с себя не только этот чужой противный пот смываю, но и внутренне весь очищаюсь. Может, так оно на самом деле и есть.
Гиви расцвел при моем появлении:
-Вова, дорогой! Ты чего вчера так рано убежал? Девушка не понравился?
-Привет. Да нет, вроде нормальная. Так, я на пару – тройку дней уезжаю, так что открой, пожалуйста, свой сундук.
-Он открыт, - нахмурился тот, - И зачем уезжаешь? Деньги тут хорошие платят, зачем тебе уезжать?
-К своему учителю, Гиви, к учителю, - и снял с бочки свой листок с расценками, - Я его уже много лет не видел, переписываемся только, нехорошо так. Надо навестить. Надо.
-К учителю – это правильно, - горестно вздохнул грузин, - Это надо. Ты постарайся поскорее вернуться, хорошо?
-Хорошо, друг, хорошо.
Даже и не подозревал, что мое хозяйство настолько тяжелое: с одной стороны – этюдник, да еще папка с ватманом через голову надета, чтобы не сваливалась. А до автостанции еще топать и топать. Нет, лучше на поезде поеду: вокзал ближе. Оказывается, от вокзала до Кисловодска тоже автобусы ходят. Ехать, правда, неправдоподобно долго. Неужели это так далеко? Но – что уж теперь делать: до автобуса – два часа, а электричка только вечером, на десять минут опоздал. От нечего делать я купил в дорогу пирожков, один сразу же всухомятку слопал, и раскрыл этюдник. Долго выискивал объект, но тот нарисовался сам:
-Дяденька, дайте две копеечки на хлебушек.
Я взглянул: чем не типаж? Интересно только, где у него родители, и куда они смотрят. Ладно, это не мое дело.
-Так, пацан. Даю тебе пятьдесят, держи. Ты садишься вон туда, напротив меня, а я тебя рисую. И – чтобы не вертелся, спокойно сидел. Звать-то тебя как? – подал я ему монетку.
-Ромкой меня. А зачем меня рисовать?
-Я – студент, я учусь. Я всегда учусь.
-Ааа, - грустно протянул тот, - А я вот учиться не люблю, скучно это. Дядя, а можно я сбегаю, семечек себе куплю? Может, и Вам тоже взять? Баба Люда вкусно жарит, я даже не всегда у нее тырю, иногда покупаю. Взять?
-Нет, спасибо, руки тогда будут заняты. Беги, - отпустил я его.
Интересно, вернется или нет? Я бы лично в его возрасте вернулся, хотя кто их знает, этих современных детей. И – вдруг опешил от собственных мыслей: мне что, уже тридцать, или, что еще хуже, сорок лет? С чего это я стал разделять людей на «современных» и «моего времени»? Нет-нет, надо с этим кончать, так и в старика можно незаметно для себя превратиться. В старца – еще куда ни шло, но в старика – наотрез отказываюсь.
-Дядя, - подсунулась мне почти под нос детская ладошка с семечками, - Может, будете? Я угощаю.
-Спасибо, Ромка. В карман немного насыпь, в дороге полузгаю. Да не так много-то! Все, сиди себе, делай что хочешь, только сильно не дергайся. Можешь про себя рассказать, если хочешь.
-Я не хочу, мы так не договаривались, - нахмурился мальчуган, - Если так хотите, то сперва говорите Вы.
-Хорошо, - закрепил я ватман, - Скажи, Рома, у тебя папка с мамкой-то где? Чего головой-то крутишь?
-Мамка в магазине работает, - принялся тот за семечки, болтая ногами, - а папки нет. Мамка говорит, что он летчиком был, но погиб. Как Вы думаете, не врет? Война-то уже совсем давно закончилась, да и военного у нас дома ничего нет, я искал.
-Это бывает, - поймал я взыскующий взгляд пацана, - Есть такая профессия: летчик – испытатель, а это секретно. Бывает, что и погибают, работа такая, ничего не поделаешь. Гагарин вон тоже ведь на самолете разбился. Так что верь матери, правду она говорит.
-Я тоже летчиком стать хочу! – загорелись вдруг у того глазенки.
Блин, взял, и всю гармонию нарушил! Такой взгляд был хороший, задумчивый, слегка грустный, а теперь – чересчур уж азартный. Нет, надо его огорчить:
-Ты же, брат, учиться не любишь. А в летчики только отличников берут.
Вот, теперь то, что надо: тоска и потерянность на лице, а в ладошке – семечки. Просто прелесть, а не типаж. И – всего за пятьдесят копеек. Лишь бы не очухался, он мне такой нужен, как сейчас. Хорошо, будем ему рассказывать свою историю. Черновик уже завершен, а до автобуса еще больше часа. Достав второй лист, я начал повествование:
-Ты знаешь, кто такой Сталин?
-Знаю, - радостно закивал тот, - Он еще до Брежнева был. А до Сталина был сам Ленин. А до Ленина – Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Вот. Все я знаю.
-И кто раньше – Маркс или Энгельс?
Тот нервно защелкал семечками:
-А, пусть будет Маркс, - и махнул свободной рукой.
Да уж: орел или решка, что выпадет. Эх, ладно, не мой сын, да и воспитывать его, похоже, уже поздно.
-Так вот, слушай, Ромка. Родился я тогда, когда еще был жив Сталин. Это который после Ленина с Марксом и Энгельсом.
Ух, до чего же хорошо получается! Я несу чушь несусветную, правду и полуправду из своей жизни повествуя, а этот слушает, рот приоткрыл, и даже про семечки забыл. И – даже не шевелится почти! Просто идеальная модель, как по поведению, так и по артикуляции. Взгляд – немного испуганный правдой жизни, рот слегка приоткрыт, обнажая верхние зубы, разве что «чпок - чпок» каждую минуту делает. Это очень даже хорошо, характерно, только как это движение в статике отобразить – ума не приложу. Да еще и эта толпа вечная сзади опять начала собираться. Шепчутся там, судачат, шоркаются, просто работать спокойно не дают. Было бы время – подхалтурил на них, а тут…
И что меня вдруг подтолкнуло? Я спонтанно взглянул на часы: семь минут до отправления, уже посадку объявили, а я все сижу здесь, как пень. Наскоро сложившись, я сунул Ромке еще пятьдесят копеек:
-На мороженки тебе. Папку до автобуса донести поможешь?
Тот изумленно взглянул на денежку:
-Дядя Вова, я же столько не просил!
-Хватай папку, кому говорят! И побежали, пока я не опоздал. А что не просил – это правильно, - выдохнул я уже возле автобуса, - Фух. Спасибо за помощь, молодец ты. Знаешь, есть такая великая поэтесса, Анна Ахматова зовут? Так, понятно, не знаешь, рано тебе еще. Так вот: она говорила: «Никогда ничего не бойся и ни у кого ничего не проси. Сами придут и дадут». Понял?
-Не знаю.
-Извини, что объяснять некогда, но попробую: вот ты, к примеру, сегодня не просил, а я тебе дал. За то, что ты такой, какой ты есть. Не предавай себя никогда, Ромка, - присел я рядом с ним на корточки, - никогда, и ни за какие коврижки. Человеком будь. Ладно, мне пора. Отца помни.
Мы уже отъехали от стоянки, а тот все стоял и махал рукой. Не из-за денег же? Нет, конечно: может, он что-то новое в жизни понял, нужное, и теперь ему также тяжело и легко, как и мне. Может, и из него тоже Гагарин получится? С такими-то правдивыми глазами не может не получиться.
Дорога и на самом деле получилась дальняя, я весь измучился, хотя мы и доехали на целых двадцать три минуты раньше расписания. Мужик еще этот толстенный на соседнем сиденье постоянно так и норовит мое богатство подвинуть. А нечего столько жрать! Я и так уже ужался до муравьиных размеров, а он и вовсе пытается меня в последнюю букашку сплющить. Хотя, может, он больной? Я слышал, что ожирение от диабета бывает, и от прочих нехороших болезней. Может, именно сейчас ему нехорошо, а я на него сержусь. И я ужимался, сколько мог, чуть ли к окну не приклеился, а тому, похоже, было все равно: даже захрюкал во сне. Ничего, потерпим, не такое терпели.
Из автобуса я выполз уже через силу: мало того, что сплющили, так еще и это хозяйство сейчас на себе тащить. Выпив два стакана газировки из автомата, я поплелся наугад. Так: горы – там, я их помню. Значит, и аллея должна быть тоже где-то в той стороне. А если есть аллея, на ней должны быть художники, на то она и создана. Ну не для прогулок же праздных! И – о, счастье! Сидят, рисуют. Анатолий Борисович между мольбертами прохаживается, порой даже сам кисть в руки берет, а на меня – ноль внимания. Вот и получайте, нарисую Вас таким, какой Вы есть. Буду рисовать пастелью: солнце-то уже совсем низко, могу не успеть. Его ученики уже вовсю сворачивались, когда я подсунул ему свой рисунок.
-Это что? – не глядя на меня, взял он в руки лист, потом оглянулся, - Вова! Вова! Чертяка, это ты! – и полез обниматься, - Как же давно я тебя не видел! Вырос-то как! Что же не позвонил, что приезжаешь, лупоглазый ты мой?
И с чего это я у него лупоглазый? Нормальные вроде глаза, как у всех, и только изредка квадратные.
-Так Вы же телефон сюда еще не провели, - слегка отстранился я, устав от его объятий.
Да, постарел он, и мешки под глазами появились, издали даже не рассмотрел. Лукоморье ты на ножках, неужели и я тоже так быстро состарюсь?
-Не провел, - улыбнулся тот, лучась морщинками, - Надеюсь, ты у меня дома ночевать будешь? Так, ты свою работу-то прибери, потом посмотрим. При свете. А это что? – воззрился он на этюдник, - Тот самый?
-Тот самый. Кормилец мой и поилец.
-Вот как, значит, - поскреб он ногтем лак на крышке, - Хорошо ухаживаешь, бережно. Может, сначала к Гене заглянем?
-Это который китаец? – решил уточнить я.
Тот хмыкнул:
-А знаешь, среди русских у меня даже ни одного знакомого Геннадия нет.
Я покопался в памяти: та же история. Наверное, все Гены – китайцы. Или наоборот? Ведь «Гена» - это и он, и она. Да кто их, этих китайцев, разберет.
-Как скажете.
Тот безо всяких просьб повесил себе на плечо этюдник:
-Рассказывай.
Все, разумеется, я ему рассказывать не стал, но уже за столом, когда он меня недоуменно спросил, чего это я от вкусного вина отказываюсь, поведал вчерашнюю историю, краснея:
-Вы не подскажете, где здесь на это самое провериться можно?
-На это самое? – усмехнулся тот, - Ерунда все это, а не это самое. С утра отведу. Да… - и ностальгически прищурил глаза, глядя на красные фонарики под потолком, - Не раз там бывал, помню. Да. Ты это, раз уж не пьешь, так хотя бы кушай, - и после стаканчика принялся за рыбину непонятного происхождения.
Хотя рыба-то наверняка местного улова, отечественная, может, даже и минтай обычный, только вот надругались над ней с истинно восточным энтузиазмом. Не знал бы, что Гена вкусно готовит, ни в жизнь бы к ней не притронулся: кошмар сплошной на тарелке, а не удобоваримая еда. Какие тут Малевичи с Кандинскими! Даже представители современного поп-арта, и те отдыхают: видел я их ерундовины в альбоме у Дмитрия Ивановича. Но – то ли я такой тупой, то ли просто невежда, но мне все это творчество показалось не более, чем забавой. Кстати, я и теперь, в две тысячи девятом, так считаю. Машка меня за это осколком старины обзывает, но я не сержусь: каждому – свое.
-Ладно, - вытер рот салфеткой Анатолий Борисович, - доставай, что ты там про меня сегодня нарисовал.
Я подал. Тот смотрел на ватман и с близкого расстояния, и слегка отстраняясь, выпячивая нижнюю губу, ритмично ударяя по ней пальцем, потом вздохнул:
-Неплохо. Больше с собой ничего нет?
-Два наброска. Один – почти закончен, второй – так. Пока автобус ждал, пацана рисовал возле вокзала. Показать?
-Конечно, - и Борисович отложил свой портрет.
И что он над этими листами так долго сидит? Молчит, и только головой, не отрывая глаз от нарисованного, медленно водит. Это что, метод такой? Никогда не слышал, надо будет попробовать. Может, угол зрения от этого меняется? Хотя вроде нет: глаза-то на одном месте сфокусированы. Бредятина. Но все равно попробую.
-Ты точно не будешь? – потянулся тот к графинчику.
-Я же сказал.
-Мнда. За тебя, - и поднял стакан, - Ты хоть чаем-то со мной чокнись, что ли. А работы прибери, дома еще раз посмотрю. За тебя.
-За Вас, - поднял я кружку.
Выпив, тот подцепил палочками кусок чудо – юды – рыбы:
-Теперь рассказывай, как докатился до жизни такой.
-Какой? Жизнь как жизнь, советская.
-Да все подряд рассказывай, - небрежно махнул он палками.
-Я же уже рассказывал, - допил я кружку, и с сожалением поставил ее на стол.
-Неважно. Расскажи мне, к примеру, где ты этого, - ткнул он в сторону папки палочками, - пацана отыскал?
-Тоже говорил: на вокзале. Жду автобус, бездельничаю, а тут у меня этот шкет копеечку просит. Вот я его и написал. Правда, разговорить сначала пришлось, а то сидел дундук дундуком. Помнится, у меня давеча тоже клиент подобный был. Кстати, благодаря ему я этот опыт и приобрел: представьте себе – сидит себе на скамейке, и, как филин, знай себе пучится. Эх, - перевел я взгляд на чашку, - Гена! Можно еще чайку?
-Сейчас, - поклонился этот несуразный китаец.
По-моему, за последнее время он нисколько не изменился: все такой же длиннорукий и нескладный, разве что глаза, пожалуй, стали еще уже.
-Сейсе , - поблагодарил я его за новый чайничек, - Вот. Да, заставил я его истории всякие из жизни рассказывать, и человек – ожил! И не только он – каждый из окружающих что-нибудь, да нечто этакое расскажет забавное, и из обычного обывателя превращается в фейерверк эмоций, обнажая суть человека, подноготную его.
-Хм, это хороший ход, интересный, - наполнил он стакан.
-Хы! – неизвестно отчего вдруг всплыла у меня перед глазами одна всем известная картина, - Представьте себе, к примеру, «Юдифь с головой Алаферна». А если бы натурщицу что-нибудь веселое из жизни попросили вспомнить? Это же вышла бы совсем другая, немного шиворот – навыворот, но тем не менее правдивая работа, разве что с загадкой.
-Ты это, Джорджоне не трогай. Хотя, - прищурился он, - Может, ты и прав: вышло бы совсем неплохо, только голову надо немного назад закинуть, вот так, - и показал на себе, приподняв рукой подбородок, - Как знак торжества и грехопадения. Все, хорош болтать, пошли домой, а то я уже спать захотел. Скучный ты, непьющий, - и подозвал Гену, чтобы расплатиться.
Дома нас ждала мышь, очень похожая на Ленкину подругу со свадьбы, разве что в очках и немного постаревшая.
-Клара, - представилась она.
-Володя, - и по привычке, как Ленке, подал ей папку с ватманом и рисунками.
Та послушно взяла:
-Куда отнести?
-Ой, извините! – смутился я, - Просто я жене всегда так отдаю, если она не спит. Я случайно, машинально, простите меня, Бога ради. Ставьте прямо сюда, на пол, неважно, куда.
-Клар, отнеси на кухню, - усмехнулся хозяин, - Мы еще малость поработаем. Вова, ты что пить будешь?
-Если можно, то кофе.
-Хорошо. Кларочка, два кофе еще свари. Нет, три! Тебе тоже стоит на это посмотреть. Иди уже, вари.
Интересные у них отношения. На что моя Ленка золото, а эта Клара, похоже, просто изумруд. Нет, я точно не хочу, чтобы моя жена была этакой мышью: в худшем случае пусть будет крысой: та хоть способна и за себя постоять, и деток своих защитить. А что меня порой чрезмерно балует, беспрекословно слушаясь, так это бывает иногда даже приятно, пусть меня это немного и пугает: самый яркий пример – история с Гивиной подружкой, добаловался, блин. Наверное, на самом деле себе этого никогда не прощу.
Так мы и сидели на кухне втроем, почти без слов. Вернее, сидели они вдвоем: я тихонько притулился в уголке, попивая кофе, те же полушепотом обсуждали мои работы. Оказалось, что Клара – тоже художница, причем – портретистка.
-Вов, ну что ты там, как не свой? – поманил меня пальцем Анатолий Борисович, - Придвигай свой стул, давай обсудим. Первое: жена говорит, что зубы у твоего мальчишки слишком желтые. Объясни нам, это отсвет от солнца, или что?
-Курит он, гаденыш мелкий. Кашляет еще постоянно, но я ничего ему говорить не стал: может, и сам поймет. Не знаю я! – и вдруг разнервничался, - Не пороть же его прилюдно! Был бы мой – точно бы выпорол, а тут…
-Кхе. Ну да. С зубами все ясно. Блин, в таком возрасте – и курить? – и закурил сам, - Непорядок это. А его родители куда смотрят?
-С одной матерью он живет. А отец, разумеется, летчик. Сами понимаете, погиб героически, и все.
-Да, знакомая история, - хмыкнул хозяин, - Нет, хорошо он у тебя получился, что тут, что тут, - перевел он взгляд на набросок, - Клара, а ты что молчишь? Что, своему коллеге даже сказать ничего не хочешь?
-Хочу, - слегка насупилась «мышь», - Володя, Вы только не воспринимайте мои слова как критику, но нельзя же так жестоко.
-Что?
-Не надо жизнь так показывать: семечки эти, шелуха на губах, глазенки настороженные, да все тут нехорошо! Что стоят одни только эти ногти ваши обкусанные с заусенцами, сами посмотрите! Зачем Вы так?
-Так надо, - прикрыл я глаза, - Надо так. У Вас кофе еще есть? А то я точно не усну, привычка у меня такая.
-Хотите сказать, что после кофе Вы лучше спите?
-Все удивляются, но вы не волнуйтесь, я даже не храплю. Вроде.
Похоже, хозяину кофе надоел: открыв шкаф, он достал коньяк, и, увидев, что я на его вопрошающий взгляд опять помотал головой, налил себе одному:
-Вова, прибери свои работы, не дребедень это. Да уж, - и выпил залпом рюмку, - Не думал, что ты меня так быстро догонишь. Да. Мы же, художники, сволочи, сам знаешь. Ревнивые мы слишком, честолюбивые. Глупо это, сам знаю. Правда, Клар?
-Глупо, - принялась та мыть чашки, - Но зато полезно. Что бы ты делал сейчас, если бы я тогда с Павлом Егоровичем не договорилась? Тоже мне, завистник нашелся.
Ух ты: у мышей тоже, оказывается, зубки есть. Нет, мне сейчас только семейных дрязг не хватало:
-Анатолий Борисович, как бы Вам это сказать… Да, Вы мне еще квартиру не показали.
Тот сперва недопонял, но потом смикиткал и улыбнулся:
-Пойдем, покажу, - и подвел меня к дверям, - Здесь – туалет, здесь – ванная комната. Полотенце я тебе дам. Да, спать будешь вон там, - кивнул он на дверь, - Клара тебе сейчас постелит.
Еще в восемь утра я полагал, что иду в больницу, а оказалось – в настоящую пыточную. Кто мужчина, тот поймет.
-Через два дня приходите за результатами анализов, - равнодушно подписала пробирку врачиха.
Они что, все такие садисты? То зубы дергают, то на холодные весы кладут, то… Нет, эти больницы точно не для слабонервных. Да чтобы я еще один раз! Да ни в жизнь! Мало того, что и так душе больно, так еще и тело пытают. И оно – болит! Она что, специально там так долго ковырялась? Морщась, я присел рядом с Анатолием Борисовичем:
-Сказали, что через два дня.
-Это как обычно, - отмахнулся тот папиросой, - Ерунда, может, и нормально все. Главное что? Правильно: маневры! Работать сегодня будем?
Я задумчиво покрутил – покачал глазами:
-Не припомню. Нет, по-моему, за последние годы такого не было.
-Чего не было, не понял? – удивленно посмотрел на меня художник.
-Чтобы я хотя бы одного дня не рисовал. Нет, точно не помню, - покачал я головой.
Блин, ну что же ветер-то вечно на меня дует?! Вонизма густющая от его папиросы, как от моря, только со знаком минус. Не могу я больше такое нюхать:
-Может, я никуда и не годен, но я готов, - и я встал так, чтобы дым проносило мимо меня, - На самом деле готов, хуже пионера.
Тот закашлялся:
-А чем тебе пионеры-то не угодили?
-Знаете что… Вот это, - и запутался в мыслях, - Да ладно, объясню, как смогу: сплошные они все, - и провел, разведя руки, на уровне пояса горизонтальную линию, - Все, как Сплошь и Рядом, и все это – с большой буквы. А так не хочу, воротит меня от этого. Не могу я жить «сплошняком», не мое это, чужое, честное пионерское.
И мы, забрав дома инструменты, с учителем пошли на нашу аллею. Наверное, слово «остервенение» имеет как минимум два смысла. Надеюсь, я остервенел в хорошем: портил один лист за другим, прямо при клиентах кидал их на землю, ругаясь себе под нос, и мне было глубоко наплевать, что они там обо мне думают. И лишь вечером мне стало слегка стыдно, когда подошел Анатолий Борисович:
-Не клеится?
Я повесил голову, вдыхая и выдыхая то, что послал Бог. «Правдочку» сказать – так не для меня это, а правду я и сам знаю. Но и лукавство – тоже не мой конек:
-Абсолютно, зря день прошел. Мерзопакостно как-то все: рисовал суетность паскудную, а людям она нравится. Аж зло берет. Простите. Ну не может такое нравиться!
Тот присел рядом:
-Ладно, собирайся. Это хорошо, что ты сам себя не любишь, это полезно. Я и сам себя порой не люблю, даже терпеть не могу, - и зацокал, поморщившись, зубом, - Тоже дрянь иногда делаю. Но ведь хоть что-то у тебя сегодня все же, надеюсь, получилось?
-Не – а. Ничего не получилось, ни одного лица. Морды одни, и все, - грустно положил я последнюю баночку в кармашек на папке, - Мерзость сплошная. Терпеть не могу такие дни. Все, я собрался, пойдемте.
Дни пролетели незаметно: я откровенно халтурил, по тупому забирая у отдыхающих деньги, даже «спасибо» не всегда говорил. А что делать, если ни одного хорошего типажа нет? Куда деваться, если эти самые отдыхающие – совсем уж отдыхающие? Вот Ромка – это типаж, а тут что? Скукотища, счастливые все слишком. Воды они минеральной перепили, что ли? То ли дело эльмашевских мужиков рисовать: на лицах либо сосредоточенная озлобленность, либо отстраненный пофигизм. Не от мира сего немного мои земляки, и, что самое главное, нисколько к этому самому миру не стремятся. Да, они внутри себя наверняка рвутся к тому, где правда, к тому, где подлинная дружба, а перед глазами этого ничего, даже и близко похожего, не видят. Вот и ходят с рублишком возле магазина: «Третьим будешь?». Я даже один раз не удержался и стал этим третьим ради интереса, дабы понять суть их исканий, но после второго глотка прямо из горлышка мне стало не по себе: разговаривают-то вроде нормально, адекватно, только вот чуждо совсем, чудно. Однако рисовать их теперь меня отчего-то коробит: слишком уж разговоры у них стандартные, без искорки в душе. Нет, разумеется, в самих-то работягах душа есть, и, даже возможно, что слишком широкая, но все помыслы – штампованные, как из-под конвейера. Нет, точно больше не буду таких рисовать: потом самому смотреть страшно будет. А если мою «правду жизни» еще кто увидит, так и вовсе могут из института попросить за такой чересчур усердный соцреализм.
Через положенный срок в кожвендиспансере мне выдали справочку: «Результат отрицательный».
-Простите, а что значит «отрицательный»? – испуганно спросил я медсестрички, - Это что, совсем смертельно?
Та рассмеялась:
-Владимир Германович, все у Вас нормально, здоровы Вы. Впредь будьте аккуратнее, пожалуйста.
-Фух, - выдохнул я с облегчением, - А то я уже подумал, что все.
Та лукаво улыбнулась. Молоденькая совсем, с бесенятами в глазках. Наверное, тоже еще студентка. Чем не колоритный типаж?
-Извините, а можно тогда в знак благодарности я Вас нарисую?
-Нарисуете? Вы? – убрала та на полку мою карточку, - А Вы что, умеете?
-Так вот же, - постучал я пальцем по этюднику, - Могу прямо здесь поставить, и за работу. Я Вам мешать не буду, медицина мне не очень нравится. Вы просто занимайтесь своими делами, а меня в кабинете как бы и нет, дух я бесплотный, глухой и бесчувственный. Не против?
-Хорошо, - подумав, согласилась она, - Меня Варей зовут.
Точно студентка: достала толстенную книжку с ужасающими иллюстрациями, и давай ее с интересом изучать. И что там может быть такого интересного? Внутренние органы всякие, целиком и в разрезе. Фу, какая гадость! Порой заходили пациенты, о чем-то там, косясь на меня, тихо говорили, иногда уходили за ширмочку, но мне они были неинтересны. Молодец Варя, просто золото, а не модель: задорненькая улыбочка, челка, и смешливые глазки. Это при ее-то работе? Не понимаю. Хотя моя, по сути, немногим лучше: копаюсь в душе человека практически без спроса, да еще и денег деру столько с подопытных, что самому противно бывает. Надо хоть на церковь что-нибудь пожертвовать, а то отец Михаил сетовал, что у него полы уже который год не крашены. Вот пусть себе краску и купит, я не обеднею, а доброе дело сделаю.
Весь день я ухлопал на работу над этой девчонкой. Беспокойная слегка, но в меру, это ничего, даже интереснее, и почти не мешает. Зато она меня чаем с плюшками угостила, и очень даже кстати: за делом-то я даже и про еду как-то забыл. А как увидел – тут организм сразу и возликовал. Хотелось ему, проглоту, плюшек, наверное.
-Вот, вроде и все, - начал я мыть кисточки, - Теперь можете смотреть. Понравится – забирайте, нет – я учителю отдам, он давно у меня дельных работ не видел.
«Что, пара дней – это разве давно?» - спросите Вы. Да, давно. Для нормального человека и неделя – недавно, а для меня и день без достойной работы – просто ноль. А ноль – это почти что бесконечность, особенно когда эта самая бесконечность и гроша ломаного не стоит.
Та присела рядом со мной на дермонтиновую лежанку:
-И что, правда можно забрать? – и дотронулась пальчиком до листа.
-Ваше же! Берите, конечно, - и открепил лист от этюдника, - Может, потом вспомните еще меня, непутевого.
-Да нет, Вы – путевый, - опять лукаво улыбнулась девушка, - Даже слегка жалко, что женатый. Шучу, извините, вечно шучу, - и смутилась, покраснев, - Давайте немного прогуляемся, а то у меня рабочий день закончился, а домой пока не хочется.
Гулять, конечно, хорошо, но отчего-то кушать опять хочется:
-Варя, а как Вас по отчеству?
-Это неважно, зовите просто Варей, мне так больше нравится.
-Как скажете. Давайте я Вам помогу свернуть, неправильно Вы это делаете. Вот так надо, - и упаковал с двух концов в первую попавшуюся газету рулон, - теперь держите. Можно Вас на ужин пригласить? Я тут хорошее кафе знаю, интересное такое. Не отказывайтесь, там точно хорошо.
-Вы что, и меня тоже соблазнить хотите?! – в гневном порыве оттолкнула она от себя картину, - У меня жених есть! Забирайте свою бумажку и выметайтесь!
-Да что Вы?! – в испуге отшатнулся я, - У меня и в мыслях даже такого не было! Вы же сами видите! – показал я ей палец с кольцом, - Ее Леной зовут, и я ее люблю. А что к Вам сюда попал, так это так, по глупости.
-По глупости ему, - приняла наконец медсестра ватман, - Ладно, ведите в свое кафе. Глупости одни на уме.
Гена, как всегда, был обходителен. Мне кажется, из-за того, что я выучил пару фраз по-китайски, он даже и обслуживает меня несколько по-особому, почти что по-дружески. По пути между столиками я поздоровался с коллегами по цеху за руку, и присел за свое любимое место в уголке.
-Это кто? – кивнула медсестра на ребят, - Лица уж что-то больно знакомые.
-Художники, мы здесь по вечерам собираемся. Даже странно, что Анатолия Борисовича нет, - огляделся я.
-Теперь все понятно, - пододвинула она к себе с подозрением тарелку, - Видимо, все вы, художники, такие. А что это нам принесли?
-Не знаю: у Гены – меню, и он каждый день ассортимент меняет. Вроде по четвергам подается утка по пекински, по вторникам – папоротник и морепродукты, а что это такое нам сегодня положили, понятия не имею. Спросить его? – и достал палочки.
-Не надо, попробую сама догадаться, - и достала свои палочки, - Только вот как этим есть, пока не поняла.
Блин, Ленка и то быстрее разобралась. Может, конечно, оттого, что у нее моторика лучше развита, но Варя же врач, и руки у нее тоже должны быть где положено. А она уже минут двадцать сидит с этими палками, мучается. Я уже все доел, а у той наверняка ее блюдо совсем остыло. Но в конце концов все же приноровилась.
-Привет, злодей! – подсел за стол учитель, - Не помешал? Если помешал – пересяду. Ты чего сегодня не был?
-Я вот у нее был, Варей ее зовут.
-Молодчина, времени не теряешь. Я точно вам не мешаю? – и он обернулся к кассе, - Гена, ну где ты там?
-Вы не поняли, - в смятении сломал я палочку, - Она – врач, в той больнице работает, которую Вы мне показали. У нее жених есть, и теперь мы просто ужинаем. По-дружески разговариваем, и все.
-Да? Извините тогда, красавица, не то подумал, - поклонился тот, - Барышня, меня Анатолием зовут, Вы не сердитесь, просто день сегодня у меня хороший, удачный, - и заклацал палочками, - Вов, сегодня у нас от клиентов отбоя не было: новая смена приехала, а ты где-то пропадал, - и вновь приступил к трапезе, изредка косясь на рулон бумаги возле стенки, - А это что у тебя?
-Это то, чем я сегодня занимался.
-Хм. Посмотреть дашь? – и без разрешения потянулся за ватманом.
-Руки-то вытрите сначала! – испуганно замахал я на него.
-Оп! Извини, неправ, исправлюсь, - и вытер руки о салфетку, - Так я посмотрю?
И что там так долго смотреть? Даже встать не поленился и к окошку подойти. Затем вернулся:
-Ничего не буду говорить. Зашибись, одним словом. Только объясни мне, зачем ты вот это на стенке нарисовал? – и потыкал пальцем в рисунок, косясь, как ни странно, на мою сегодняшнюю спутницу.
-Это? – вгляделся я в рисунок, - Это, что ли? Так там у нее на самом деле плакаты разные на стенах висят, вот я и нарисовал все, как есть. А что?
-А ты хоть знаешь, что это такое?
Я еще раз взглянул:
-Понятия не имею. Медицинское что-то, специфическое. Круги какие-то, полости внутренние.
Оба рассмеялись, злобные и нехорошие. Мне тут обидно, а им все хихоньки да хаханьки.
-Вагина это в разрезе, чудо! – вернул учитель работу, - Нет, еще скажи, что ты мудрый после этого. Ты бы еще чего мужского тут изобразил.
Все, я точно обиделся. Зачем надо мной так-то издеваться? То у них рецепт, или как его там, отрицательный, то нарисовал не то, что надо.
-Сейчас закрашу, - потянулся я к этюднику, - Закрашу и пойду. Злые вы оба, несправедливые.
-Не дам закрашивать! Это мой подарок, - выхватила у меня буквально из рук картину Варя, - Я не стыжусь своей профессии, так что пусть все будет так, как есть. Все! Это – мое!
Вот оно как, значит. Ладно, пусть забирает себе свое безобразие. Хотя – почему «безобразие»? Работа-то вышла в принципе неплохая, не стыдная, и пусть ее можно еще доработать и пригладить, не столь суть важно. И нехай она теперь напару со своим женихом на эту вагину в разрезе сами любуются, мне-то что? Счастья им долгого, и сто лет жизни.
-Ты это, обижаться-то брось. На вот лучше, - протянул мне учитель бокал вина, - Теперь уже можно.
-Не хочу я. Натерпелся от этого уже, хватит.
-Ой, натерпелся он! – поморщился учитель, насмешливо качая головой, - Разок в нем поковырялись, и уже натерпелся. Во мне вон сколько раз ковырялись, и ничего, живой и здоровый.
-Анатолий, - перебила его медсестра, - хватит уже об этом, насмотрелась на вашего брата в ординатуре. Володя, сто – сто пятьдесят граммов красного вина – это очень даже полезно. Я всегда за ужином стаканчик выпиваю. Бросьте Вы свой максимализм, ни к чему это.
-Сам знаю, что вредно, а что полезно, - опять обозлился я, и выпил вино залпом, - теперь довольны? Все, я поехал, прощайте.
-Ты это куда? Как прощайте? – чуть не выронил палочки из рук Анатолий Борисович, - А ужин?
-Пусть стынет, - с неприязнью посмотрел я на столик, - У меня до автобуса двадцать минут, так что торопиться надо. Спасибо вам за все. Звоните, телефон есть.
-Подождите, я Вам свой оставлю, - черкнула Варя на листочке номер, - Вы звоните, если будут проблемы со здоровьем. Не с тем, конечно, там, я уверена, все будет в порядке, а просто это… вдруг там кашель, или еще что.
-Тогда и Вы мне тоже звоните, когда у Вас кашель! Умная нашлась! – и, схватив этюдник, я поспешил к выходу.
Господи, глупо-то как! И что на меня вечно находит? Мутно и мерзко все внутри, хоть возвращайся. Нет, лучше завтра из Адлера позвоню, извинюсь, телефон-то в кармане. И зачем мне он?
Нет, я точно недоумок.
6. ЛУКАВСТВО СУДЬБЫ.
Семьдесят третий год обещал быть самым прекрасным в моей жизни: я оканчивал институт, Ленка опять была беременна, и даже не заикалась насчет аборта, я же с нетерпением ждал, мальчик будет или опять девочка. Как же мне хочется мальчика! Эх, обязательно художником его сделаю. Настоящим, не то, что я, халтурщик - самоучка. Нет, я и Машку, эту мелочь пузатую, тоже без памяти люблю, и прощаю ей все, даже то простил, что она икону погрызла, когда у нее зубки резались, и много еще чего прочего. Я тогда ей новый эспандер купил, но та только плевалась:
-Кака.
А что «кака»? Я его на два раза с мылом мыл, а ей все не нравится. Одно хорошо: горшок рано освоила. Сядет, бывало, на него, а потом всем с гордостью показывает, неся по кругу, что у нее там получилось. Федор Иванович ее за это очень хвалил. Да, что-то я не о том. Распределение я выпросил в драмтеатр, ссылаясь на семейное положение и физические недуги. Дескать, туда и оттуда к дому и от дома идти недолго, а вот если из Красноярска или из той же Караганды – совсем получится нехорошо, опаздывать на работу буду, а это нарушение трудовой дисциплины. Как ни странно, сработало. В «драме» меня встретили с изумлением: «Вы?». Ну, да, я. Помню я Вашу постную физиономию, рисовал ее как-то. Елки, я же не знал, что под Вашим чутким руководством работать придется. Надеюсь хоть, не нагрубил ему тогда, во время сессии: злой я тогда был очень. Так, когда же это было? Года два назад, наверное, всяко больше года: зрительная память у меня хорошая.
-Да, я. Здравствуйте, вот мои документы.
Очкарик хмыкнул, водя пальцем по моим отметкам:
-Да, не очень хорошо Вы учились. Если бы не тот портрет, может, и отказал бы. Помните меня?
-Конечно.
-Тогда Потапов. Лев Соломонович, - и подал мне руку, - Чай будете? Мармелад еще есть, он свежий почти. Любите мармелад?
-Я вообще-то сыт, - с опаской посмотрел я на явно затвердевшие мармеладины, - но если за компанию, то не откажусь.
-Тогда пойдемте, я вам театр покажу, - убрал он обратно вазочку, - Я тут и отдел кадров, и завхоз, все на мне, а директор знай себе по гастролям ездит. И чего ему там, на юге, без меня делать? Как же так: театр – и без меня? Все, пойдемте. Вы когда к работе приступать собираетесь?
-Да хоть завтра, - насторожился я, - Только вроде после распределения мне отпуск положен.
-Положен, - кивнул тот, - На тебе ключ от кладовочки. До сезона можешь на полставки работать, - и добренько так улыбается, змеина: знает, что я не откажусь, некуда мне деваться.
-А что делать-то надо?
-Мелочи. Декорации там подновить, реквизит подкрасить, сущая безделица, - и распахнул передо мной дверь.
Ничего себе безделица!! И это все он каморкой назвал?! Мало того, что этих декораций – тьма тьмущая, так они же еще и высоченные, да в ряды составлены. Как же это я их обновлять, интересно, должен?
-Это же невозможно, - само собой вырвалось у меня.
-Возможно, дорогой. Это же рисовали? Вот и ты постарайся.
Терпеть не могу, когда посторонние люди мне «тычут»:
-«Вы» постарайтесь. Обращайтесь ко мне на «Вы», уж будьте так любезны, - и, испугавшись своих же собственных слов, закусил губу, чтобы еще чего не брякнуть. Эти театралы даже хуже нас, художников: никогда не прощают.
-Ох, обидчивые мы какие, - насмешливо прищурился тот, - Хорошо, пусть будет «Вы». Чего еще изволите, Ваше Величество?
-Пару рабочих, леса, и краски с кистями.
-И зачем это Вам рабочие? – расплылся тот в ехидной улыбке.
Треснуть бы его сейчас по очкам, но нельзя: распределение могут еще и на Надым какой-нибудь поменять. Так что успокоимся:
-Если я оттуда с верхотуры сверзнусь напрочь, кто отвечать будет? Я полагаю, что Вы: мне-то будет уже все равно.
-Позвольте с Вами не согласиться. Сейчас Вы у меня в журнале по технике безопасности распишетесь, что ознакомлены, остальное же – уже не мои проблемы. Вы молодой, здоровый, не дам я Вам рабочих.
Я промучился все лето, переписывая и передвигая туда - обратно все эти декорации в одиночку. Фашисты, наверное, и то гуманнее были: раз тебя в печку, или в газовую камеру, и все, прощай, мучения. А здесь же – добровольная ежедневная пытка. Да еще Ленку на сохранение в больничку положили, не дай Бог опять что случится. Не жизнь, а каторга.
-Вы что это там наверху делаете? – как-то утром эхом заметался между стен голос. Солидный такой, басистый. Я оглянулся: мужик какой-то внизу стоит, голову задрав, на меня смотрит, причем в костюме и при галстуке, да лысиной сверкает. И чего ему от меня надо?
-Работаю, - и я отвернулся, дорисовывая довольнющий лик луны на фоне звездного неба.
-А ну, спускайтесь немедленно!
Как же, спускайтесь, разбежался, ищи конопатого. А этот лысый козел знает, что я сюда на верхотуру даже сумку с термосом и бутербродами в зубах тащу? Что я даже чай почти не пью, чтобы вдруг не приспичило? Но – не будем горячиться, лучше спрошу:
-А Вы кто такой, чтобы мне указывать? Не мешайте работать, дверь – там.
-Кто я?! Директор я! – блестнул тот яростно глазами.
Вот ведь кисточки лохматые. Кажется, я попал. Придется мне в Нерюнгри белых медведей рисовать. Хотя нет: они еще севернее живут. Оленеводов тогда, да геологов бородатых. Жуть северная, сиянием окрыленная. Но – не хочется мне романтики. По привычке я ухватил сумку зубами, и, действуя только правой рукой и ногой, спустился на землю:
-Простите, я не знал. Я – художник, архитектурный закончил, а к вам – по распределению. Павлов Владимир меня зовут. Но я правда не знал, кто вы такой, простите, - и искательно заглянул ему в глаза.
-Ладно, Павлов, верю. А с рукой это у тебя что?
-Да так, ерунда. ДЦП, - в очередной раз проклял я свою болезнь.
-Чего?! ДЦП?! Нет, я не ослышался?
Вот, блин, окончательно попал. Сказал бы, что вывихнул или сломал в детстве, и все. Сейчас наверняка выгонит.
-Именно так.
-И что же ты без напарника на высоте работаешь?! Кто разрешил? Отвечать!
-Этот…, - замялся я, - Я у него просил рабочих, но он мне не дал. Даже кисти, и те за свой счет покупаю. Трудно мне одному, дайте помощника, пожалуйста.
-Какой «этот»? – требовательно наклонил он голову набок.
-Лев Соломонович, кто же еще.
-Сука! – со злостью ударил тот себя кулаком по ноге, - Ну и гадина! (Дальше – непечатно).
Елки, чего же он так нервничает? Сказал бы просто, что я уволен вследствие профнепригодности, и дело с концом. Этюдник у меня с собой, сейчас переоденусь, трудовую книжку у Соломоновича заберу, и пойду себе тихонько. Авось, не пропаду.
-А ну, пошли к нему, - и директор бесцеремонно схватил меня за рукав, - Не понял. А с ногой у тебя что? – остановился он уже в коридоре.
Все, теперь точно выпнет. На кой леший я ему со своим диагнозом? Здесь же на высоту лазить надо, ни к чему ему лишние риски.
-Я же Вам сказал, что. Заявление прямо сейчас писать?
-Какое заявление?! – даже не думал утихомириваться он.
-Об этом, о добровольном уходе.
И – снова ругается. Я-то думал по простоте души, что здесь рассадник культуры, так сказать, а оказывается, что и вовсе совсем невообразимое, аж уши вянут. Но это было еще не все: в кабинете у Потапова я услышал куда как похлеще. Тот стоял ни жив ни мертв, губы трясутся, волосы – дыбом, а директор все орет и орет. Зачем же так громко-то? Я понимаю, конечно, что это - театр, и надо до самых последних рядов докричаться, до самой галерки, но здесь-то, в кабинете, пространство весьма ограниченно, и без высоких тонов все замечательно слышно, хоть шепотом говори.
Слегка успокоившись, директор хлопнул меня по плечу:
-Теперь пойдем ко мне.
Прошли мимо секретарши, и сразу в кабинет. Посидели, поглядели друг на дружку, помолчали:
-Ты кофе пьешь?
-Очень даже уважаю, - с опаской пригляделся я к нему.
-Тогда попроси Зину, пусть сварит две кружки. Мне – как всегда, себе – по усмотрению.
-«Себе» – это ей?
Тот сглотнул:
-Тебе! Иди уже, дай подумать, подостыть. Как кофе будет готов, возвращайся.
Я с опаской подошел к Зине:
-Там директор сказал два кофе сделать: ему – как обычно, и мне, как захочу.
-И как же Вы хотите? – улыбнулась скандинавского типа блондинка.
-Я черный пью, без сахара и молока. А как его зовут?
-Кого?
-Директора, - кивнул я на дверь, - Я и спросить даже не успел, тот сразу ругаться начал.
-Это у него где-то раз в неделю бывает. Но он отходчивый, - ответила та из смежной каморки, которая, похоже, служила кухонькой, - Поорет немного, и успокоится. А Вы, извините, кто будете?
-Я – художник, по распределению к вам. Как думаете, выгонит?
-За что? – выглянула та из дверей, - Это постараться надо, чтобы выгнали. Он своего водителя – алкаша целый год терпел, чуть ли не через день на такси ездил, а Вы говорите – выгонит. Петром Алексеевичем его зовут, как Петра Первого. Вам покрепче?
-Да, если можно, я покрепче люблю.
Через пару минут та вышла с подносиком:
-Я сама, не надо мне помогать. Лучше дверку приоткройте.
Я, робея, вошел следом, поглядывая на директора. Вроде, до сих пор сердитый, но ведь Зинаида меня хоть немного, но обнадежила, спасибо ей. Присев рядом со своей кружкой, я принялся дуть на кофе:
-Мне помолчать?
-Что? Нет, молчать необязательно, только поработай сперва. Экзамен для тебя будем сейчас устраивать. На тебе карандаш, на бумажку, рисуй меня.
-Вас? Нет, это не проблема, но зачем мне такая плохая бумага? У меня же все в этюднике есть. Вас чем изобразить – карандашом, пастелью или гуашью? Сердитым, как сейчас, или веселым? – родилась у меня надежда здесь закрепиться.
-Что пристал? Как хочешь, так и делай. Я тоже пока делом займусь, - и принялся листать стопку бумаг, накопившуюся, похоже, за время гастролей.
Не хочу я гуашью: признаться, слегка лень. Да и кисточки здесь помыть негде. Пусть будет пастель, разве что цвета надо пожестче подобрать, чтобы его характер поярче выразить. Закусив губу, я приступил к работе.
-Эй, Павлов! – замелькала у меня ладонь перед носом, - Ты меня еще видишь?
-Да, конечно, Петр Алексеевич, - оторвался я от рисунка.
-Тогда на тебе твой остывший кофе и подвинься.
Смотрит, лысину скребет. И чего он там ее щупает? Когда у нас горячей воды нет, я тоже иногда чешусь, но ведь и холодной водой можно в конце-то концов помыться. Ленка вон в тазике свои волосищи полощет, и ничего, не жалуется. А тут – лысина! Мокрой тряпочкой протер – и все.
-А ты, пожалуй, получше Ефимыча будешь. И даже гораздо лучше, - отчего-то огорченно произнес директор, - Ладно, пойдем, познакомлю тебя с твоим непосредственным начальником. Получать будешь немного меньше, чем он, но спрос с тебя будет строже. Категорию я тебе присвою, как надо, не переживай. Забирай свое добро и двинули. Кофе-то хоть допил?
-Допил, - подхватил я верный этюдник, - А кружку куда девать?
-Съешь, - фыркнул тот, - Здесь оставь, Зина приберет.
И куда это мы идем? Подвал какой-то, практически катакомбы. Нет, свет в конце тоннеля все же есть. Кругом ящики, и возле одного из них крутится горбоносый мужик средних лет, и с помощью гвоздодера и какой-то матери пытается открыть крышку.
-Ефимыч! – крикнул зычно директор.
-Ну чего тебе еще? – со злостью бросил гвоздодер на ящик мужичок, - Опа! А это кто с тобой?
-Знакомься, Ефимыч, это - твоя смена, Володей зовут. Только ты его ерундой не загружай, давай ему то, что потруднее. И брось ты эти ящики: завтра рабочие придут, сами все откроют.
-Да ты мыла поел! – покрутил горбоносый пальцем у виска, - Совсем сбредил, что ли?! Там же у меня самое дорогое, поломают же, сволочи. Нет уж, лучше я сам. Володя, на тебе стамеску, с того края поддевай.
Директор только плюнул и ушел. Ничего тут у них в театре отношения! То орут друг на друга благим матом, то на «ты» к начальству обращаются, да еще и такое добавляют, что просто уму немыслимо. Ладно, поживем – увидим. Вскоре мы совместными усилиями отодрали – таки эту упрямую фанерину от ящика. Я ничуть не сомневался, что там находится: безумное количество банок с красками, кисти и … ничего себе! Этюдник точь в точь, как у меня, разве что с гравированной латунной табличкой.
-Ну вот, - достал он бережно свое сокровище, - теперь и с тобой поближе можно познакомиться. Водку будешь?
-Я не пью.
-Чего?! На кой мне хрен помощник, который не пьет? Не, сейчас точно Петьке позвоню, - и взялся за трубку, - Не обижайся, скажу, что ты больной и неспособный: вон у тебя рука какая. Ударился, что ли? Але, Петруха! Забирай этого увечного! Чего?! Да ты че? Правда? А он мне ничего и не сказал. Все, извини.
Опустив трубку, он сел напротив меня, наморщив лоб. Потом плеснул себе в стакан водки:
-Вот как, значит. И что, совсем нельзя?
-Красное вино можно вообще-то. Но – не больше ста грамм в день.
-Это хорошо, - обрадовался тот, - у меня есть, я с собой из Молдавии насколько бутылок жене привез, так что не расстроится, если я тебе одну отдам, - и, не спрашивая, раскупорил, - Тебе на целую неделю хватит.
Нет, нравы у них тут точно дикие: то этот Потапов меня гоняет в хвост и в гриву, то простой художник-декоратор аж с целым директором, как с ровней, разговаривает, то подчиненных спаивать пытаются. Но тем не менее посидели мы душевно: Ефимыч оказался совсем неплохим рассказчиком, и я от него много чего интересного узнал про многогранную жизнь театра. Это только потом я понял, что многое из этих баек – фантазии и враки, а тогда по своей наивности принимал все за чистую монету. Иногда по вечерам мы засиживались допоздна, и, в общем и целом, прекрасно друг с другом ладили. Он даже порой мне на аллейке подыгрывал, привлекая клиентов. Хороший был мужик, незлобивый, разве что Соломоновича на дух не переносил. Как-то я после работы его спросил, за что: любопытно было.
-Да какой он еврей! – возмутился тот, - Поц подзаборный! Ни чести, ни совести! Вот я – еврей! Чего глаза пучишь? Не знал, что ли?
-Не знал.
-И что? – и вытаращил на меня свои карие глазищи.
-Ничего, мне все равно. Мне, как ты говоришь, «по барабану».
-Это правильно. Может, тебе не сто, а сто пятьдесят можно? – и вновь достал из-под стола бутылку, - За дружбу народов, так сказать.
-Плесни, - вздохнул я, - только немножко, не перебарщивай. Слушай, а как тебя по имени? А то уже вон сколько времени вместе работаем, а я тебя все «Ефимыч», да «Ефимыч».
-Тебе это так интересно?
-Ну, не знаю, - пожал я плечами, - Может быть.
-Хаим меня зовут, доволен?
Я хмыкнул:
-Вполне. А что это значит? «Владимир» - понятно, а «Хаим» что?
-А еврейский леший его знает. А что «Ефим» значит?
-Тоже не знаю, - отхлебнул я из стакана, - Помню только, монеты такие были, «ефимками» назывались, и вроде все. Ладно, пошли работать. Хватай свой этюдник, и делай умное лицо. Хаим, блин.
Вот такие вольные отношения сложились у меня с начальником, но он же сам нарывался? Тогда пусть и получает, чего добивался: еще одного придурка в театре. Вскоре начался сезон, и я веселился вовсю: главный режиссер, или, как его все звали, «глав - режь», постоянно менял мизансцену, а с ней, соответственно, и декорации. Как ни странно, но мне эти переделки нравились, и наплевать, что работы больше. Мне-то еще ничего, другим было похлеще: куда как легче переписать фон комнат из тех же «Приваловских миллионов», чем новые костюмы шить. Но зато можно своими глазами увидеть, как меняется канва повествования из-за совсем, казалось бы, незначительных вещей. Я даже как-то Ленку привел на репетицию, несмотря на ее пузо. Благо, за Машкой теперь Федор Иванович иногда приглядывает, с охотой гулять выводит, и порой, когда все на работе, сам кашку ей варит. Хороший человек, душевный, даже вторую комнату хотел мне отдать:
-Не надо мне это хозяйство, от жены еще осталось. Выкидывай хоть все отсюда, если мешать будет, да тебе самому не пригодится. Комната-то хорошая.
А я-то все думал, что скрывается за третьей дверью. Оказывается, там невообразимый склад барахла. Причем: мне – по грудь. Это же сколько тонн запылившейся и заплесневевшей дребедени! Банки трехлитровые стоят с чем-то фиолетовым и желтым, явно когда-то съедобным, газеты обветшавшие в сотню рядов, журналы пожухлые, и прочая ужаснятина пренепонятнейшего назначения. Добавьте к этому запах тления, и получится то, что нужно. Вернее, то, что совершенно невыносимо.
-Спасибо, но мы лучше как-то так, - замотал я тогда в испуге головой.
-Это как пожелаете, - с сожалением вздохнул он, - Комната-то ведь большая, просторная, окна на южную сторону выходят, а? Хорошая детская получится, там еще диван где-то внизу должен быть, - указал он на склад, - И ковер, нет, по-моему, два, тоже лежат, если их моль еще не съела. Я и сам не помню уже, что здесь есть. Как все скидал тогда, так все и валяется. Может, подумаешь?
-Подумаю. Обещаю.
А что тут думать? На кой леший мне эта комната с неведомым диваном? Это же недели не хватит, чтобы из нее все выбросить. Для студии? Да я и так отлично либо в театре, либо в скверике поработаю. И из-за одного этого таскать на своем горбу всю эту вакханалию хаоса на помойку? Да ни в жизнь. А маленький пусть с нами спит, иначе я волноваться буду. И мы по-прежнему счастливо жили в своей комнатке, пока я не обнаружил ее пустой. На столе – записка: «Товарищ Павлов, Ваша жена в сороковой больнице. Все будет хорошо. Сидорчук». Какой к хвостам собачьим Сидорчук?! Я ворвался с запиской к Федору Ивановичу:
-Что это такое?! – и подсунул ему под нос бумагу.
-Ты, Володя, не горячись, - отмахнулся тот, - Она мне сказала, что живот очень болит, вот я и позвонил. Честное слово, позвонил. Сказал, что женщина беременная, и что ей плохо, адрес продиктовал, а что уж там ответили, извини, не слышал. Потом «скорая» приехала, и ее забрали.
-А Маша тогда где?
-Ты, по-моему, кричишь, - отставил он ухо, - Вон она, на моей кровати спит. А куда Елену отвезли – не знаю.
-Так, зато я знаю. Я – знаю. Ох, ты. Я сейчас, извини. Надо что? – попытался я связать мысли воедино, - Так, ты смотришь за Машей, а я в больницу. Нет, сперва туда позвоню, может, надо что.
После пятой попытки телефон родильного отделения мне все-таки дали.
-Але! – почти закричал в трубку я, - Это родильное? Павлова у вас?
-Павлова, - ответил равнодушный голос, шебурша страницами, - Да, нашла. Елена Валерьевна. Она в остром, Вам телефон дать?
-Ну конечно же!
-Диктую.
Я дрожащими пальцами набрал номер. Ответили сразу:
-Добрый вечер.
-Кхе! Какой тут добрый, блин! – не сдержался я, - Павлову мне срочно к телефону!
-Ах, Павлову, - погрустнел голос, - Ей сейчас нельзя: плод неправильно расположен. Мы все сделаем, что сможем, Вы не беспокойтесь, - и повесила трубку, зараза.
Я тут же набрал тестя:
-В сороковой, в родильном, у Вас знакомые есть?
-Ты чего так разорался? Че случилось-то? Я уже задремал, а ты меня будишь. Чего звонишь-то?
-Ленка в больнице! В каком-то там «остром», плод не так лежит, сказали!
-Мать! – мигом очнулся тесть, - В какой она больнице?
-В сороковой, блин! Я сейчас туда!
Так, надо успокоиться, а то опять дурь какую сделаю: вон как на меня Федор Иванович испуганно смотрит. Забрав подчистую все деньги из шкатулки, я еще раз взглянул на телефон. Ну нету у меня врачей знакомых, нету! Или Варе позвонить, может, она чего подскажет? Бумажка с ее номером у меня где-то же осталась. Может, скажет, что все будет нормально, и я зря так беспокоюсь. Разыскав записку, я покрутил диск:
-Здравствуйте, Варю можно?
-Я слушаю, - настороженно ответили мне.
-Это Вова, Володя, я пару лет назад у Вас был, - зачастил я в волнении, - хромоногий такой, отрицательный. Я Вас рисовал еще, а Вы потом сказали, что можно звонить, если проблемы будут.
-Володя! – обрадовался голос, - Как же, отлично помню. Ваша картина у меня в спальной висит, всем нравится. И что за вопрос?
-Понимаете, у меня жена должна скоро родить, а ее на скорой увезли в какое-то там отделение. Туда я тоже дозвонился, - не уставал я тараторить, только слюни во все стороны летели, - сказали, плод неправильно это… Не знаю я! Что делать-то?
В трубке слегка замолчало: дышат, что-то постукивает, но толком – ничего. Наконец голос:
-Вам – ничего. Ждите. Недель сколько?
-Чего?!
-Беременности недель сколько?
-А я знаю? – и на самом деле не знал я.
-Вы успокойтесь. В худшем случае кесарево сечение сделают, и все. Ничего страшного. Ложитесь спать и отдыхайте. Все будет хорошо, я уверена.
Да ну ее, уверена она! Я злобно бросил трубку и побежал ловить такси. Где же они все?! То ездят одна за другой, то ночью днем с огнем не дождешься. А я ждать уже не могу! Ага, вон милицейский коробок едет. Я выскочил на улицу:
-Мужики! Очень надо!
-Чего надо? – высунулся из окошка один, - В камеру захотел, алкаш?
-Да не пил я, дурень! Жену у меня на «скорой» в сороковую увезли, рожать она должна, а там что-то не так! Довезите, а?
-Другое дело, - открыли мне дверку, - Запрыгивай, с ветерком домчим. Колек – горбунок, дави на газ!
Оказывается, это водителя так звали. Он включил мигалку, и мы на самом деле почти что полетели. После того безумного таксиста я, пожалуй, с такой скоростью почти и не ездил. Наверное, милиционером быть тоже неплохо, ничуть не хуже, чем художником, - слегка расслабился я после полуутешительного разговора с Варей, и в предвкушении встречи с Леночкой.
-Давай, удачи, - тормознул в темноте «Горбунок», - Приемный покой – там. Краба-то пожмешь?
-Чего? – не понял я.
-Руку!
-А, да, спасибо, - пожал я руки, - пока, мужики. Сюда бежать?
-Да беги уже. Счастливо.
Елки, и где же это «сюда»? Вокруг – ни души, даже спросить не у кого. Какую дверь не дернешь – закрыто. Надпись «приемный покой» вижу, так что же там так тихо-то? Совершенно запаниковав, я задолбился в дверь:
-Откройте! Откройте!
Дверь открыла флегматичного вида старушка:
-Звоночек надо нажимать, молодой человек. Зачем хулиганите?
-Простите, я не хулиганю. Мне к Павловой надо.
-Да?! И в каком же отделении она работает? К медсестричкам не пускаю! – и попыталась захлопнуть дверь.
-Да Вы меня не так поняли! – и едва успел перехватить створку, - Жену у меня сегодня в родильное увезли, сказали, что что-то там нехорошо. Не знаю я. Можно, я пройду, сам с врачами поговорю?
Та поморщилась:
-Пропустить не имею права. Ехали бы Вы лучше домой.
-Не поеду, - не отпускал я дверь, - До утра здесь буду стоять. Во сколько зайти можно?
Старушка лишь покачала головой:
-Ладно, заходи, что мерзнуть-то. Дальше холла не пущу, но на той вон лежанке можешь и подождать. Заходи, а то выстудишь все. Туда ложись, - и указала на дермонтиновую скамейку.
Никогда не подозревал, что в Свердловске столько больных: только задремлешь, и тут же звонок, санитары, носилки, болящие стонут, или совсем уж молчат, и все это – как на конвейере, спокойно и деловито. В шесть утра раздался очередной звонок в дверь. Тесть стоит, на меня, лежачего, молча пялится.
-Вы чего это тут? – спросила его бабушка.
-Я – к нему, - показал тот на меня пальцем.
-Чего?!
-Дочь у вас моя, а его – жена, - уточнил Валерий Дмитриевич, - Пройти можно?
-Ну и семейка, - проворчала сторожиха, - Больше-то хоть никого не будет? Проходи уже, что стоишь? Твоя скамья – вон та, ложись. Раньше, чем через час, все равно ничего не узнаете. Спите, я тоже вздремну.
Не понимаю, как такая чушь ужасная и несуразная может присниться. Искаженные образы, перекошенные лица, и все у меня чего-то просят. Когда я, разомкнув глаза, вспомнил эти образины, мне показалось, что я – Босх. Взглянул на часы: восемь! И женщина за стойкой совсем другая. Я вскочил: так, Валерий Дмитриевич тоже здесь, ножки поджал, посапывает.
-Сведения о состоянии больных еще не поступали, товарищ Павлов, - дружелюбно улыбнулась мне женщина, - Скоро будут. Чай будете?
-А можно? – нерешительно подошел я, - Ничего, что я здесь спал?
-Конечно, можно. Держите кружку, - и она налила кипяточка в заварку, - А, вон, похоже, и Галя по коридору своими каблучками цокает. Привет, Галина. Сейчас посмотрим, как там с Вашей женой. Так, здесь у нас температурка, ага. Поищем Павлову. Так, - и вдруг вздрогнула, не спуская взгляда с таблиц, - Пейте чай! Я сейчас вернусь! – и убежала.
Куда? Чего? Ну, температурка, это бывает. Главное, чтобы навестить разрешили. Тестю-то хорошо: подложил себе шапку под голову, и спит. Нет, молодец, конечно, что приехал, вон какую здоровую сумку с продуктами притащил. Все не одному сидеть, да нервничать. Сечение у них, видите ли. Да моя Ленка безо всяких там сечений справится! И будет нас уже четверо, хорошо-то как! Очищу все-таки еще одну комнату у Федора Ивановича от его хлама, и отдам ее Машке: та уже совсем большая, даже кровать сама заправляет.
-Вы хотели пройти? – отвлекла меня от сладких грез медсестра, - Давайте я Вас провожу. Ваш тесть тоже пойдет?
-Да, конечно! – радостно вскочил я, распихивая того, - Валерий Дмитриевич! Нам разрешили! Просыпайтесь уже, и пойдем.
Ну и лифты у них: все брякает, шумит, того и гляди, рухнет. Нет, точно не хочу в такой больнице лежать. А еще говорят, что передовая, самая лучшая. В кабинете за столом сидел мужчина лет тридцати – тридцати пяти. Умное такое лицо, тонкое, люблю таких рисовать: они не скучные.
-Присаживайтесь, пожалуйста, - указал он на стулья, и задумался, - Черт! – и внезапно ударил кулаком по столу, - Простите. Никак не могу. Все, короче. Нет их. Никого спасти не удалось. Это я виноват, больше никого не вините. Но мы на самом делали все, что могли! – закричал он в полный голос, - Я же не виноват, что… Ээээй, - и заскрежетал зубами, мотая головой, - Если хотите, убейте. Я правда делал все, что мог.
-Как это – все совсем? – встал со стула тесть, - Что, и надежды никакой?
-Да какая там надежда! В морге они уже.
Хлопс!
Оказывается, мне тогда повезло, поймал я свой «золотой час»: сразу же отвезли на операционный стол. Ну, грудную клетку вскрыли, в сердце поковырялись, но тем не менее я до сих пор могу писать эти строки, сколь бы ужасающими они для меня не были. Выздоравливать было тоскливо: разумеется, сперва-то я совсем ничего не понял: все болит, тошнит, аж мочи нет, а на бок повернуться не могу. Так и, пардон, наблевал на себя и на подушку. Дышать еще трудно. Господи, что же это со мной? Что со мной сделали, и где это я? Страшно все, и в окне темно. Потом мне объяснили, что инфаркт – дело наживное, но тогда у меня было ощущение полной опустошенности: рядом, в полумраке – койки, я – связан, и, что самое главное, их нет! Неужели это правда? Я попытался было позвать на помощь, но кроме «Бу-Му» у меня ничего не вышло. Господи, как больно-то везде! Неужели навсегда эта пустота? Леночка моя, где ты?
Кто-то меня потрогал, потом слегка потормошил. Светло. Надо мной – толстый мужик в белом халате:
-С возвращеньицем! Как себя чувствуем?
-Это правда? – выдавил я из себя, - Про моих – правда?
Тот закашлялся и присел рядом:
-Терпи. Меня Юрий Георгиевич зовут.
Да какая мне разница, как его зовут?!
-Правда, нет?!
-Тихо – тихо, - придержал он меня, - нельзя тебе волноваться. Эх. Ты куришь? Если куришь, то разрешаю тебе прямо в палате. Прикурить?
-Не курю я, - и закрыл глаза, - Значит, правда. Все, значит.
-Не все, не все, - мягко заговорил тот, - Я читал, у тебя дочка есть. Ради нее и живи. Сможешь?
Смогу ли я? Как я теперь один, без Ленки? Без моей Ленки? Господи, помоги мне, грешному! За что ты со мной так? Я молча лежал, а врач так же молча вытирал мне слезы. Даже стыдно. Сцепив зубы, я открыл глаза:
-Развяжите. Я дергаться не буду, не волнуйтесь. Что скажете, то и буду делать. Вы правы, у меня есть Маша. Сюда ее не пускайте, но вот еще что: мне бы здесь прибрать, и позвать отца Михаила. Телефон я Вам скажу, - и меня опять непонятно чем стошнило. Вроде нечем уже, и до того на белом свете все скверно да меркло, что просто невыносимо.
-Да, конечно. Сейчас все уберут, это нормальная реакция на наркоз. А кто этот твой Михаил?
-Священник. Крестик на мне?
-Нет, конечно, мы его вчера перед операцией сняли. Нужен? – и врач заботливо вытер мне лицо.
-Нужен. Повесьте мне его на грудь, пожалуйста. И руки освободите, не могу я так. И в церковь позвоните, пусть приедет, очень прошу.
Тот, развязав ремни, строго взглянул на меня:
-На бок не переворачиваться, не вставать, руками двигать осторожно. Сегодня я Вам с Вашим священником свидание не разрешаю, но на завтра приглашу. Крестик сам на Вас одену, подождите.
Минут через пять вернулся, но уже не один, а с медсестрой:
-Владимир, это Наташа, она будет за Вами ухаживать. Если стесняетесь, могу назначить кого другого.
Милая девушка. Стоит, губки кусает. Нереально все это, сон, и больше ничего, страшный сон. Надо просто проснуться, и все станет, как было прежде, и даже лучше. Неправда все это, не может быть такого на белом свете. Может, и на самом деле Бога нет?
-Я в туалет хочу, - и я опять прикрыл глаза, - Очень.
-Я сейчас, - загремела та чем-то железным под кроватью. Затем подсунула под меня нечто холодное, - сейчас можно.
Я какал и опять плакал. От стыда, от беспомощности, от ощущения безвозвратной потери. Потери всего, что любил, и что ценил превыше собственной жалкой жизни. Нет, у нас с моими родными есть еще Маша, прав доктор, так что будем какать, писать и терпеть. Вам когда-нибудь подтирали задницу женщины? Не считая родной матери, конечно. Нет? То-то же. Мне даже показалось, что я сошел с ума, настолько все абсурдно: ну не может такое безумие, и со мной, с самим со мной, с живым, с чувствующим и думающим, и все! Вечером эта Наташа заставила-таки меня съесть несколько ложек манной каши и выпить чаю. От хлеба я отказался наотрез: в горло не лезло. И так-то глотать больно, а уж жевать и вовсе затруднительно. Уже почти равнодушно позволил подсунуть под себя судно, и лишь глядел в ее глаза. Меня и раньше жалели, но сейчас уже совсем невообразимо: вон какие у нее глазки на мокром месте. Однако меня сейчас эта жалость уже почти не трогает, она проходит мимо, или же отскакивает от меня, как пули от брони танка.
За окном еще не рассвело, когда меня разбудил яркий свет и женщина неопределенного возраста с градусником в руке:
-Тебе куда – в задний проход, или под мышкой подержишь?
-Чего? А, температуру мерить, - очнулся я от сна без сумбурных сновидений, - под мышку, конечно. А где Наташа?
-Откуда я знаю, где Наташа, выходная она сегодня. Тебя как угораздило-то в таком возрасте, касатик?
-Судьба. Судно дайте, пожалуйста.
Та забрала одновременно и градусник, и утку, с легким сожалением побалтывая содержимое:
-На анализы хватить должно. Температура у тебя нормальная. Я скоро вернусь, давление мерить будем.
Я уже вновь задремал, когда она подсунула мне под нос пирожок:
-Мой, домашний, кушай. Ручку вот так положи. Вот, хорошо, - и начала качать грушу, - Ты молодец, хорошо держишься. Правильно, еще себе найдешь, и все у тебя будет замечательно.
И как я тогда не запустил в ответ пирожком, до сих пор не понимаю. Но давление, похоже, было таким, что эта старая дура чуть не шандарахнулась:
-Тихо-тихо, я уже ухожу, не волнуйся. Я сейчас тебе еще один пирожок принесу, только ты успокойся.
И чего ради она ко мне прицепилась? Рядом со мной еще трое таких же «счастливчиков» лежит, а она все ко мне со своими булочками.
-Тогда – для всех. Я – коммунист, - и, дабы сдерживать гнев, вцепился зубами в пирожок.
О соврал! Что брякнул, сам не понял.
-Молодец! – закашляло что-то слева, - Я – тоже. Сестричка, достань у меня там в халате деньги, купи на всех. Я с маком люблю, а ты, новенький?
-С маком? Да, это хорошо. Еще пирожки с повидлом уважаю, - начал я вновь сходить с ума, - беляши люблю и мороженое.
-Ты это, хватит, хватит, так и денег никаких не хватит. Зовут-то тебя как?
-Володя, - привел я себя в относительно адекватное состояние, прогнав из головы хмарь безумства.
-Как Ленин, значит, - закряхтел тот, - Я – Иван, этот, что вдоль тебя, Мишка, а того я и выговорить не могу, таджик он. Таджик, как там тебя зовут?
-Таджик, - грустно взглянул на меня мужик в национальном халате.
-Ну, вот и познакомились. Вова, а ты в морской бой играешь? У меня и тетрадь в клеточку есть. Поиграем? Ты только руку протяни, не поднимайся, дотянешься.
Вроде бы простая игра, но до обеда я умудрился проиграть аж три раза, а выиграть - всего один. Зато Иван был доволен:
-Логику нужно лучше учить, логику! Коммунизм – это логика! Плановое хозяйство! Я с сорок шестого в партии, все в логике понимаю.
Но тут ему всунули в рот ложку супа, и он замолчал, причмокивая. Меня тоже кормили с ложечки, но это было неважно: кормили-то на самом деле не меня, а тело. Пусть кормят, если хотят, потом им самим же судно после моего тела выносить придется. К вечеру появился отец Михаил. Признаться, даже не узнал его сперва в белом халате и в шапочке, или глаза у него другие стали? Посидел, помолчал, минут пятнадцать посмотрел на меня, поматывая головой. Я ему в ответ показал крестик с медальончиком. Тот кивнул, перекрестил, пожал руку и ушел. Наверное, этого-то мне сейчас и не хватало. Зачем слова? Ни к чему они, когда и так все понятно. Ленка вон жестами все объясняла, а отцу Михаилу, видимо, достаточно просто помолчать.
-Кто это был-то? – спросил Иван.
-Отец, - почти не соврал я.
-Серьезный мужик, основательный, - одобрительно сказал сосед, - Сразу видно, что партийный, наш человек. Батя, значит. Где работает-то?
-Где СИЗО, знаешь? – повернул я голову в его сторону.
-Вон оно как. Я-то думал, отчего у него взгляд такой суровый. Начальником еще, поди?
-Вроде того, - не стал спорить я.
-Уважаю. Полковник, никак не меньше. Я вот старшиной войну закончил. Красная Звезда есть, и «За отвагу» получил, а толку что? Не уважаете вы нас, молодежь, нисколько. Побрил бы хоть кто-нибудь, - и коммунист остервенело заскреб щетину.
Нет, ну это же на самом деле тоска: мало того, что жена с ребенком померли (к чему я начал относиться с пугающим меня восторгом), так и все остальное настолько шиворот – навыворот, что хочется лишь лежать на спинке, смотреть в потолок, и на все наплевать. Помощь мне нужна, помощь! Я даже в морской бой перестал играть, и смотрю туда, где могут быть лишь одни пауки да комары. Кто-то ко мне приходил, чем-то кормили, но я, честно говоря, даже и не помню, кто. Надо есть – ем. Надо в утку сходить – да ради Бога, а остальное оставьте мне. Я маленький и беспомощный, и не надо у меня отбирать последнее, что у меня осталось: тишину.
-Папа, а мама где? – потрогали меня за щеку, - Вы же всегда вместе спите.
Маша. Глазки испуганные, поверх плечиков – халатик не по росту, и пальчики тоненькие, взыскующие:
-Мама где? Я к маме хочу.
Еще и тесть смотрит на меня пронзительно - жалобно. Хоть бы подсказал, что говорить-то, или о визите предупредил. Я погладил дочку по головке:
-Я тоже скучаю. Подождем? Ты будешь ждать маму?
-Буду! И тебя тоже буду! Папка, мы тебе апельсины принесли, вот смотри! – и достала из сумки парочку, - А играть здесь можно?
-Это как дяденьки скажут. Видишь, все только на тебя, красавицу, смотрят.
Та расцвела:
-Правда, я красавица? – и обошла всю палату по кругу, останавливаясь перед каждым, - Можно, я у вас тут останусь? Я и кукол своих принесу, - прилепилась она к Ивану, - всех покажу, и поиграть дам, я не жадная. Папа с мамой говорят, что жадничать – нехорошо.
Дальнейшее я не слушал:
-Валерий Дмитриевич, не мог бы подойти?
-Да-да, извини, - наклонился ко мне он, - Что, болит?
-Леший с ним, что болит. С Леной и… Как там?
-Четыре дня, как похоронили, - прошептал он мне на ухо, - ты уж извини, что тебя не дождались.
-Это понятно. Спасибо, что Машку привели, теперь я точно встану. Помру, но встану, Вы меня знаете, меня не сломать. А Вы поседели.
-Не надо, а? – прикрыл тот от боли глаза, - У нас с тобой Маша есть, и хорошо. Не грызи себя. Да, насчет грызи: я тебе тут еще яблочек принес, они мытые, чистые, колбаска нарезанная, сыр. Ты держись, зятек.
Пришлось держаться: на следующее же утро я встал на ноги. Внутри что-то больно трещало и скрипело, но я хотел встать во что бы то ни стало. За окошком еще темно, а внутри меня – слепая ярость: «Я встану, я обязательно встану» - твердил я себе. И - встал. Света мало. Койки. Попробуем придержаться за стол. Ходят ноги-то, ходят! Я выполз в коридор: кто-то за столом сидит, дремлет, положив голову на руки. Воздав должное туалету, я вновь почувствовал себя человеком, а не просто пациентом. Согласитесь, это две большие разницы. Обратно топал опять по стеночке, гоня от себя абсолютно все мысли: сейчас главное – правая нога, потом – левая, тихонечко, придержемся за косяк, вот так, хорошо. Не время сейчас о самом главном думать, жить надо. И когда же мне эти эскулапы швы снимут? Все тело чешется, помыться бы. Может, у них тут и душ есть? Надо поискать, если что, то и простынкой вытереться можно.
-Аааа! – вдруг закричала женщина за столом.
-Чего? Чего это Вы? – вздрогнул я от ее крика.
-Ох, как же Вы меня напугали, - схватилась она за грудь, - Сон такой страшный, а тут Вы, - и уставилась на меня подозрительно, - Вы кто, больной?
-Есмь человек. Павлов я.
-Павлов? – и провела пальцем по строчкам журнала, - Павлов?! Вам же вставать нельзя! Так, давайте, я вас до койки доведу. Тихо – тихо, я Вам помогу, - и подхватила меня под мышкой.
-Не хочу, - уперся я, - Я помыться хочу, грязный уже весь, не терплю я этого. Пусть даже вода холодная будет, я привычный.
-Нельзя Вам пока, - покачала та головой, - Пока швы не снимут, никак мыться нельзя. Я могу Вас сама помыть, или вы стесняетесь? Меня Татьяной Михайловной зовут, я здесь уже давно.
-Я – тоже. И даже слишком давно. Мойте, мне уже нечего стесняться.
Если кто из моих читателей, Боже упаси, попадет в подобную ситуацию, вот вам мой совет: считайте это театром абсурда, и наплевать на все. Помогает, на себе проверено. Тебя моют, где надо, а где не надо, мокрым полотенцем проводят, а ты уже просто не здесь, и моют совсем не тебя. Так что начихайте на все условности и получайте удовольствие. Наверное, пока эти два месяца я лежал в больничке, стал настоящим мастером спорта по морскому бою. Не зарасталось у них там как надо, видите ли. Я хожу, даже от скамеечки в коридоре начал отжиматься, а им все не нравится.
-Юрь Георгиевич, - при очередном обходе спросил я, - Может, хватит уже? Поживу я еще, не волнуйтесь. Я сильнее жизни.
-Зато – слабее смерти, - и доктор поднял на лоб очки, наклонив голову, - Решайте сами, мне хоть сегодня.
-Сегодня.
И я самостоятельно добрался до своего дома. От больницы-то я ехал на такси, но четвертый этаж – это вам не фунт изюма. Все внутри скрипит – трещит – болит до невозможности, а тут еще и эти высоченные лестничные пролеты «сталинского» дома. И – марево белесое кругом, да эти звезды ненавистные перед глазами опять летают. Неужели не дойду? Заснул я прямо возле дверей: на то, чтобы их открыть, сил уже не хватило. Прислонился к стеночке, и решил передохнуть. Вот и проспал всю ночь.
-Володя! Ты живой?! – закричали мне прямо в ухо.
-Э, - чуть не упал я на бок, - А, это Вы, Федор Иванович, - и сфокусировал взгляд, - Тут я. Уже отдохнул, только пятая точка болит. Руку дайте, я встану. Наверное.
-Ты держись покрепче, - и сосед протянул ладонь, - что уж делать, если так. Что, больно резали?
До сих пор не понимаю, зачем это: глядеть в пустоту. Кстати, это можно делать и с открытыми, и с закрытыми глазами, но если хоть раз получилось, никогда уже больше не оторвешься от ее созерцания. Вроде бы смотришь – и ничего не видишь: пустота – она и есть пустота. Но: тем не менее смотришь, и где-то там, на той стороне сущего, появляются смутные образы, и создается впечатление, что все это не зря, надо так. Наверное, твоя душа узревает то, что неподвластно обычному зрению: она обретает пустоту и всеобъемлимость. Нехорошо мне. Сейчас дойду до кровати и упаду, и опять буду спать. Обязательно буду.
За окошком – темно, на часах – темно. Ночь опять, наверное. Спать не хочу, лежать и вовсе мочи нет, да и жить тоже никакого желания. Еще разок выглянул за окно: все! И отчаянная злость охватила меня: точно дождешься ты сейчас у меня дождя, равнодушное небо! Рисовать я тебя сейчас буду! Луна есть, звезды на местах, вот и получай теперь по полной, как Канада! Каюсь, я и теперь хоккей по телевизору смотрю, и даже футбол иногда. Криворукие они теперь все косолапы, не то, что раньше, вот что я вам скажу. Или, может, как и мне, нынешним просто ума не хватает? Но небо у меня получилось глубже некуда, разве что солнце начинает мешать писать, поднимаясь из-за горизонта. Это ничего, все равно успею. Дайте, дайте мне еще десять минут темноты! Я сейчас свою работу закончу, и начинайся, постылый новый день. Федор Иванович еще этот на кухне опять гремит, отвлекает. Может, музыку поставить, все равно же слушать лишь мне одному. Да будут звенящие «Времена года» Вивальди, и хорош в пластинках ковыряться, включим, и все: небо-то еще не дописано. Теперь, по-моему, почти порядок, мое нелепое астрономически – художественное надругательство над прародиной сущего завершено. Подарю его Федору Ивановичу, пусть он его вместо какой-нибудь моей бабы голой повесит. А что? Нужно и разнообразие иногда в обстановку вносить, не зря же женщины мебель каждый год с места на место своих мужей заставляют передвигать. Вот пусть сами и подвинутся, освободив место для неба.
-Кофе можно? – протянул я ему рисунок.
Тот искоса и сверху посмотрел на лист:
-Небо у тебя… Да, наверное, оно живое. Что ты еще сказал?
-Кофе!
-А, понял. Сейчас, сейчас, - и засуетился, не зная, куда пристроить мою картину, - я тут прибраться не успел. Слушай, подержи: рук не хватает.
И чего тут держать? Кинул на табуретку, и смотри себе. Да. Лепно получилось, лепно. Странно, даже и не ожидал, что выйдет так неплохо: Луна такая загадочная, как будто жениха ждет под кустиком, а сама невенчанная. Нет, вот здесь немного не так, надо исправить. Сбегав за кистями и красками, я принялся за корректировку прямо на табурете. Хозяин посмотрел, и высморкался в ужасающе грязный носовой платок:
-Счастливый ты, Володя. Ты даже один не один.
-И не Один. Так же лучше будет? – и развернул к нему лист.
-А хрен его знает. Вижу, что хорошо. Главное, чтобы и тебе хорошо было. На тебе твой кофе, - протянул он мне кружку, - «Якобс», тот самый, немецкий, ты мне его еще перед новым годом дарил.
Я пил кофе (хоть врачи и категорически мне это запретили), Иванович же ударял по водочке, но мне предложить так и не отважился, и лишь поддерживал беседу на нейтральные темы. Я ему рассказывал про больничку, про медсестричек с золотыми сердцами, про нянечку, которая помогала нам передавать судно от одной кровати к другой. Рассказал даже про то, как мы им в «больничный бильярд» играли, переталкивая утку по полу друг другу. Короче, смешной вышел рассказ. Все, пора спать, в последнее время я отчего-то быстро устаю.
По привычке в полутьме я похлопал возле себя, и, не обнаружив рядом Машки, проснулся. Где я? Так, дома, точно, дома: подушка моя, мягонькая. И переживания накатили на меня новой волной: даже забыл совсем, как страшно спать одному. Как же ужасно и бесполезно жить одному! Прости меня, Господи. Второпях позавтракав, я поехал к отцу Михаилу. Дождавшись окончания заутрени, я подошел к нему:
-Благословите на труд.
-Здравствуй, сын мой, - и троекратно расцеловал, - Может, не надо так спешить?
-Надо. Больше, чем надо. Дайте, прошу Вас, то, что сделать нельзя, и я сделаю. Окажите такую милость, я ведь заслужил?
-Даже слишком, - закусил тот губу, - Даже. Слишком. Пойдем, я тебе одну икону покажу. На первый взгляд – просто «Казанская», а присмотришься – даже и не знаешь. Ничего не знаешь.
-Я постараюсь узнать.
Это еще мягко сказано, что я перед ней долго сидел: этот лик был еще сложнее, чем тот, над которым я когда-то бился. Я смотрел на него, он – на меня, и мы молчали, словно подкрадываясь к сути, как будто выжидая появления откровения. Наверное, лишь на день третий – четвертый я решился и взялся за кисти. Прости меня, Богородица, но глаза у тебя будут Ленкины: любил я ее очень и совсем, понимаешь? И опять – немыслимое количество дней безвылазно, мне даже кушать прямо в комнату приносили. Спасибо отцу Михаилу: напомнил, что надо родным позвонить. Я кратко поговорил с тестем, попросил, чтобы меня не теряли, тот же лишь горько вздохнул, но, кажется, понял. Наконец я окончательно устал, и после причастия попросил своего духовника посмотреть работу:
-Пока лучше не могу.
Тот постоял возле списка, пошмыгал носом, и перевел взгляд на меня:
-А лучше и не надо. Ты молился, когда писал? Какую молитву читал?
-Не помню, - попытался вспомнить я, о чем думал во время написания, - Что-то вроде «Святый крепкий», не знаю. Просто просил помочь, и все.
-Хорошо. Вот на твой день рождения ее и освящу. «Казанская» - это же твоя, иль не знал?
-Нет, - оглянулся я на икону, вернее, иконы.
-День чествования «Казанской» - двадцать первого июля. Так что считай, что ты родился сейчас заново. Иди и работай, благословляю тебя на труд во славу Божию и отечества. Спасибо тебе, - и перекрестил.
-И Вам спасибо, - в ответ поклонился я, и пешком отправился в театр, не оглядываясь.
Хорошо идется, все под горку, и почти ничего не болит, а на сердце – сладко. Люди красивые ходят, улыбаются чему-то своему, затаенному. Скоро покажется мой любимый скверик, а за ним, сразу направо, и театр. Ефимыч посмотрел на меня, как на привидение:
-Ты чего это тут? Ты же в больнице еще должен быть, я как раз в выходные хотел к тебе наведаться.
-Хотел бы – раньше попроведовал, - усмехнулся я.
-Ладно, не бурчи. На работу пришел или как? – насупился не вполне искренне тот.
-Работать, - и я взглянул на мое запыленное место.
-Ну, ты и идиот. На больничном – и работать. Болит? – и отчего-то приложил руку к собственному сердцу.
-Есть немного. Чешется еще, а чесать нельзя.
-Хреново, что нельзя, - хмыкнул тот, - У меня тоже порой так нос чешется, что выпить сразу хочется. Давай по сто за твоих, у меня и закуска есть. На могилке-то был?
В груди опять заныло:
-Не могу я туда пока.
Начальник строго взглянул:
-Ты не думай, что это я так сдуру спросил. Я тоже своих хоронил, и до сих пор живой, как видишь. Съезди, не бойся. Хочешь, я сам с тобой вместе поеду? Прямо сейчас! Сразу решай, не медля.
Вот ведь еврейская морда! Хотя, может, он и прав? Не надо бояться правды, какой бы она жестокой ни была, и все. Перетерпеть надо, терпеть – не самое глупое занятие, пусть даже порой и опрометчивое.
-Поехали, - решаюсь я, - Разве что я только кладбище знаю, а куда там идти – понятия не имею.
-Это ничего, узнаем, - скинул он фартук, - сейчас все нужное возьму, и поедем. Где лежат-то?
-На Восточном.
-Тогда без проблем, сейчас до «Авангарда» на автобусе доедем, а там уже и рукой подать. Не, стой! – вдруг спохватился начальник, - Там же мост переходной через железнодорожные пути. Смогешь? Учти: он высокий, зараза.
-Высокий? – с опаской посмотрел я на него, - Не знаю. Смогу, конечно. Только ты меня все-таки подстраховывай.
Мостик и на самом деле оказался не детский, да еще и ступеньки эти железные и скользкие. На верхней площадке я в изнеможении плюхнулся прямо на ступеньку:
-Отдохну… Все, - положил я голову на руки.
-Ты хоть бы газетку подстелил! – задергал меня за рукав начальник.
-А где… я… тебе… возьму газетку? – через вздох ответил я.
-Счас – счас, - зашарил тот в своей сумке, - Так, зад свой приподними, не дай Бог, еще геморрой заработаешь.
-А это что? – с трудом приподнялся я, чтобы Ефимыч подсунул под меня толстую и теплую «Литературную газету».
-Геморрой? – хмыкнул мой начальник, - Это, наверное, даже хуже инфаркта: инфаркт бывает раза два в жизни, ну – максимум три, а потом – кирдык. А от геморроя жопа болит всю жизнь. Поменяться хочешь?
-Какая жопа?
-Вот эта, - похлопал тот себя тот по заду, - она, родимая, куда же без нее. И все – от сидячего образа жизни и нездорового питания. Чем нас с тобой в столовке кормят? Вот, дерьмом всяким, от этого-то геморрои всякие с инфарктами и случаются. Посмотришь в тарелку – и сразу жить не хочется. А жена и вовсе готовить не умеет, бестолочь. Мама – та да, та готовила, а эта дура – ну никак! Как будто руки у нее не из того места растут. Ты как, отдохнул?
-Вроде да, - поднялся я, держась за поручень.
Нисколечки я даже не отдохнул: ноги ходуном ходят, как деревянные, а в глазах опять эти противные звезды летают, но идти все же надо.
-Ты это, только помедленнее, - с ужасом взглянул я на спуск с моста, - Страхуй, пожалуйста, а то я на самом деле боюсь.
-Конечно-конечно! – и начальник подхватил меня под локоть, - Тебе что, плохо? Если плохо, посиди, у меня еще одна газетка есть.
-Не надо, внизу посижу.
Снег такой мягкий падает, воздушный. Я сижу на скамейке рядом с переходом и смотрю, как эти снежинки плавно и бессмысленно опускаются на всепоглощающую землю. И что им на земле надо? Здесь же их затопчут, плюнут в них, или еще чего похуже, как вон тот мужик в телогрейке возле забора. Жили бы себе на небе, зачем же умирать-то так безвозвратно? Вы же красивые, снежинки, вам бы жить еще да жить.
-Ну, и чего ты так долго сидишь? – отряхнул снег с шапки Ефимыч.
-Я думаю, что весь мир – это большое кладбище снежинок. И пусть в Африке или еще где снега не бывает, но все равно: весь мир – одно общее кладбище.
-Ты это! – схватил меня за рукав начальник, - А ну, вставай! Пошли уже, а то так можно и до восьмого километра допрыгаться.
-До чего? – устало, с унынием, посмотрел я на своего мучителя.
-До «дурки»! На Сибирском тракте есть такой восьмой километр, и там живут очень даже одаренные люди. Наполеонов я там не встречал, но философов с художниками - хоть пруд пруди. Пошли!
-Пошли, - встал я через силу, - Не буду я туда «прыгать», как ты говоришь, я буду жить и работать. Я – русский. Вроде, - и вдруг нервно рассмеялся.
-Это хорошо, что ты смеешься,- поддержал меня тот, полуфальшиво улыбаясь, - Значит, жить будешь.
Бесцеремонно отодвинув без спроса в сторону бумажные цветочки у торгующей возле кладбища продавщицы, я опустился на ее ящик:
-Извините. Отдохнуть надо.
-Ты пьяный, что ли? – торкнула меня в спину бабулька.
-Господь с Вами. Четыре цветочка мне продайте, пожалуйста. Я посижу пока, не могу просто.
-Четыре так четыре, - заворчала та, - А что расселся-то? Ай, ладно, сиди. Цветы для кого: для отца, матери, или кого?
-Это имеет значение? – обернулся я на нее.
-Имеет. Цвет должен быть разным для каждого, - и любовно рассмотрела свой рукотворный гербарий, - надо знать, какого возраста, пола, замужем – не замужем. Это целая наука, сынок.
-Я и не знал, - начал приходить в себя я, - Тогда пару для женщины, моей жены, двадцати четырех лет от роду, и для ребенка неродившегося, не знаю, кого. Не спрашивал: боялся. Хотел, чтобы сын был.
Тишина. Потом – всхлип:
-Ты что, к ним?
-К кому же еще? Я тоже рядышком лягу, надеюсь, Машка не подведет.
-А Машка – это кто? – высморкалась та в платок.
-Дочка.
-Так ты что, один с дочкой остался?
-Не один. Вон и мой начальник уже идет, улыбается, тесть с тещей еще есть. Мне хватает. Извините за беспокойство, сколько с меня? – взял я цветочки из ее руки.
-Да Господь с тобою! – перекрестила та меня, - Неужто я бессердечная какая?! Веночек вон есть, все даром забирай, я еще наделаю.
Я развернулся на ящике: добрая бабулька, с морщинками, лучистыми такими. Даже странно, как это она сидит тут возле кладбища, и до сих пор такая добрая.
-Даром не возьму. У Вас бумага с карандашом есть?
-Есть, - недоуменно достала та тетрадку, - я сюда все свои расходы записываю. А зачем?
-На обмен. Я Вас нарисую. Вас зовут как? – захотелось мне отблагодарить эту душевную женщину. На пенсии, несомненно, а пенсия – как для всех бывших колхозников (по говорку слыхать, что не городская): шестнадцать рубликов.
-Анастасия я. Петровна. А зачем рисовать?
-Я – художник. Давайте сюда свою тетрадку, а я постараюсь. Минут двадцать займет времени, не больше.
Ефимыч деликатно притоптывал в сторонке, пытаясь, видимо, согреться, мне же было нисколько не холодно, разве что слюни эти треклятые вечно холодят подбородок. Вроде все, неплохо получилось, и пусть тетрадка в линейку:
-Забирайте, Анастасия Петровна, - и протянул ей тетрадь, - Да хранит Вас Бог, долгие вам лета. Эти четыре цветочка – для них?
Сидит, плачет. Что плакать-то? Она же свою жену с ребенком не хоронила! Впрочем, и я – тоже. Но сейчас пойду и увижу то, что есть, думая о том, чего и кого уже нет. Странное это место – кладбище. Моих похоронили в очень даже хорошем месте: рядышком добрая раздвоенная березка растет, весны дожидается. Красиво все здесь, снежно и умиротворенно. Разве что табличка на кресте, как удар: «Павлова Елена Валериевна, Павлов Михаил Владимирович». Это уже потом тесть мне сказал, что именно он так моего нерожденного сына назвал, учитывая мою мечту. Сказал еще, что Мишку, как какой-то там «оплод», просто хотели выкинуть на помойку, в отходы, но он не позволил, и заставил похоронить его вместе с матерью. Спаси его Бог за это, здесь мало простого слова «спасибо». И за дочку, за Ленку, тоже спасибо.
Мы молча выпили перед могилкой втроем, вместе со сторожем, который показал нам дорогу, закусили подмерзшей колбасой, рукавом занюхали. Сторож, слегка повеселев после водки, спросил:
-Ну что, выпили, помянули, пора и на выход? Вы как хотите, а я пошел. Дорогу-то запомнили?
Да никогда я ее не забуду! И на кой ляд вообще на кладбище этот сторож?! Чтобы мертвые не разбежались, что ли? Уборщики там разные, садовники – это понятно, мусор прибирать надо, листья да траву пожухлую сгребать, а сторож-то зачем? Водку с такими, как я, пить? Короче, я разозлился:
-Пошел на хрен!
-Сам пошел! – выкрикнул тот, и вдруг увидел мой взгляд, - Все, я уже ушел.
Мы с Ефимычем постояли еще минут пять. Тот поводил пальцами, наклоняясь ко мне:
-Памятник какой будешь ставить?
-Памятник? Так, а ведь это идея, - ухватился я за спасительную соломинку, ограждающую мой бедный разум от безумия, - Памятник – надо. Я из мрамора его сделаю. Не работал с ним никогда, только с гипсом, но метра четыре квадратных в мастерской ты ведь мне дашь? Я хочу мадонну с младенцем, а? Я уже рисовал Ленку с Машкой, даже пипиську той подрисовывал, так вот. Да, было. Вот, – и усмехнулся грустно, - Не знал, что пригодится. Слушай, а твоей сигаретой затянуться можно? Говорят, помогает.
-Бери, - протянул тот мне зажженную сигарету, - ты только не взатяг, попервости нехорошо бывает. Хоть шесть квадратов бери, места всем хватит. А та картина у тебя уже готова?
-Которая? – осторожно принял я сигарету.
-Мадонна.
-А, да, - киваю я, - Дома она где-то. Я ее завтра в театр привезу. Так, это… Кхе. Гадость. Голова кружится. Это нормально?
-Отдай обратно, ну тебя, - отобрал он у меня сигаретку, - Кашлять потом по ночам будешь, а меня совесть грызи, что я тебя к этому зелью пристрастил. Водку лучше пей, от нее не кашляют. Привози свою работу, посмотрю. Что касается камня – я на Мраморском главного инженера знаю, не подведет. Пошли уже, а то я слегка подмерз. Не греет меня водка, собака.
Утром я подъехал с картиной, и сразу же показал ее начальнику. Ефимычу моя работа явно понравилась:
-Душевно получилось. Только вот у мадонны, как мне кажется, глаза слишком уж печальные. Это и есть твоя Ленка, да?
-Она, - закусил я губу.
-Да, красивая была. А дочка как?
-Ты что, ко мне в зятья набиваешься? – отогнал я от себя тоскливые мысли, - Не выйдет: старый ты для нее.
-Да нужен мне такой тесть! – отмахнулся тот, - Злой, грубый, и к тому же – непьющий, недоразумение одно. Ладно, сейчас своему другу позвоню, - и, подняв трубку, закрутил диск. Подождал, потом почти крикнул, - Гриша, это ты, дорогой? Что, так сразу и узнал? И я тебя тоже узнал, не быть нам с тобой богатыми, Гриша. Ты почему пропал? Я для тебя абонемент на весь сезон заготовил, а ты все не едешь. Ага, понял, - и закивал, - понял, понял. Бывает. Это ерунда, хоть и неприятно, у меня похлеще было. Ты, как свой палец вылечишь, все же приезжай, я тебя жду, дорогой ты мой. Ну да, да. Ничего так. Слушай, мне большой кусок белого мрамора позарез нужен. Потом объясню. Какой конкретно? Метра два в высоту, и метр на метр в поперечнике, - и посмотрел на меня вопросительно.
Я кивнул.
-Зачем? Сказано же – очень надо. Грузовик? Да откуда он у меня? Чего? Бензин и пять бутылок водки? Да не проблема, решим. Ждать когда? Послезавтра? – и вновь пристально взглянул на меня.
Я опять кивнул. Тот кивнул в ответ:
-Послезавтра - это хорошо. Сам-то приедешь? Я тебя тут с одним человечком интересным познакомлю, не пожалеешь. Не сможешь? Тогда ладно, в следующий раз. Все, все, замолк, привет семье.
-Чего там? – настороженно спросил я, когда начальник повесил трубку.
-Планерка у него или совещание, не понял. Послезавтра будет твоя глыба, часа в три привезут. Так что причитается с тебя, ты сам все слышал, а с нашими грузчиками я уж как-нибудь договорюсь. Что встал-то? Работай давай! Нам еще эту вон дребедень рисовать, - ткнул он сигаретой в сторону будущей декорации, - блин, полотнище целое, напридумывают же такое. И на кой черт им сдалось это безобразие?
Эти пару дней я работал слегка рассеянно, но Ефимыч, как ни странно, даже не ворчал, и даже сам порой мои явные промахи подправлял. Я же просто ждал, представляя, что там через день (через двадцать часов, через десять, - стучал внутренний метроном), должны доставить. У меня же и инструментов-то толком никаких нет! И чем камень резать буду? Но вот в назначенный день, часа в четыре, раздался звонок в дверь. Зачем звонить, если мы никогда не запираемся? Однако сердечко екнуло. Нерешительно в мастерскую вошел мужик, робко оглядываясь по сторонам:
-Здрасьте вам. Я туда или не туда?
-Если за водкой и за бензином – то сюда. Я – Ефимыч, а он, - показал на меня начальник пальцем, - Володя. Привез?
-Так точно. Разгружать куда, начальник? У меня самосвал, куда скажете, туда и вывалю. Степан я, - и протянул Ефимычу руку.
-Это хорошо, что Степан, - одобрительно кивнул тот, - Только вот вываливать ты из собственной задницы будешь, если с камнем что случится. Пойдем, все покажу.
Я стоял в сторонке и с опаской смотрел, как в ворота задом пятится грузовик, как под глыбину подсовывают тросы наши грузчики, и медленно спускают ее с помощью тельфера по рельсам на освобожденное загодя место. Еще чуть-чуть на себя потянули, и камень встал на предназначенную для него площадку. Молодец Ефимыч, умеет командовать, не то, что я, ротозей праздный. Хотя: уже не совсем. Расплатившись со Степаном, я добровольно накинул сверху червонец, и подошел к тому, что мне должно превратить из хаоса в порядок. По-моему, это еще Фидий говорил, что нужно лишь отсечь все ненужное, но я же не Фидий! Лишь! Это же безумие – за такую работу браться, аж оторопь берет при виде этого кусчища каменного. Но – это моя работа, мой крест, как говорит отец Михаил, - и я сжал в руке образок цесаревича, - это уже моя судьба, ее не голуби тебе на голову послали. Так что не надо себя жалеть и бояться. Завтра же пойду в «арх», и попрошу там инструменты для работы по мрамору, книжки же, как с ним управляться, у меня и так есть.
Так я до лета и дожил: днем – работа по театру, вечером, почти до упора – камень. За этот период все, что у меня получилось – лишь общие очертания, безо всяких характерных черт. Понятно, что женщина красивая, и на руках у нее ребенок, но что там дальше и куда – не поймешь. Весь напрочь ухайдакался, убирая это «все лишнее». Нет, мрамор все-таки тебе не картина, которую можно переписать, тут уже обратно не приклеишь и не надставишь. Я и в церкви истово молился, чтобы Господь меня наставил, а порой целую субботу тратил на одно то, чтобы с Машкой погулять, да еженедельную бутылочку вина с тестем выпить, но скульптура для меня была постоянным наваждением, несмотря на все развлечения: она постоянно во сне мне виделась, даже инструменты эти, железяки бездушные, которые никак не могут сделать так, как нужно, и те грезились. Так и с ума можно стронуться, правильно говорит Ефимыч про восьмой километр. Надо дать себе передышку, и я накинул простыню на свою незаконченную работу, чтобы она мне глаза не мозолила, да не искушала, и вечерком опять отправился на аллейку.
-О, блин! – расплылся в улыбке мой давний сосед Толя, - Ты где пропал-то? Тебя тут уже все спрашивают. Я не в обиде, конечно, мне же работы больше, но без тебя скучно, даже поговорить толком не с кем.
-Да так. Я тоже рад тебя видеть. Кто меня спрашивал-то, Толь?
-Да Гоша тут кучу раз заходил, - опять с завистью посмотрел сосед на мою папку, - Выпьет со мной, поматерится, и уходит. Женщина еще была с маленьким ребенком несколько раз.
-Теща с Машкой, что ли? – раскрываю я этюдник.
-А я их видел? Спрашиваешь тоже.
Я быстренько набросал портретики на листочке:
-Они?
-Не, - затряс тот головой, - Точно не они. Женщина – молодая, и с мальчиком.
Я фыркнул: странно. Ну и леший с ними, мало ли я таких рисовал, даже не счесть. Хотя, если лица и обстоятельства напомнить, наверное, могу всех и вновь изобразить. За деньги, конечно. Однако как же я, оказывается, соскучился по живым! По живым и настоящим физиономиям, которые и смеются, и истории свои рассказывают, а затем бумажки мне свои отдают в знак благодарности. Деньги, как и раньше, я клал на сберкнижку: тесть от них наотрез отказался, обиделся даже слегка, похоже. А зачем мне одному столько? Пусть будет Машке на приданое, ей-то точно пригодится.
Та пятница была слегка сумбурная: работать мне совсем не хотелось, я баловался, и даже порой слегка издевался над клиентами. А что делать, если завтра – суббота, и у меня – день рождения? Посидим завтречка всей семьей, пообщаемся. Кстати, Маша уже по слогам начала читать, умничка моя, золотко ненаглядное. Прости, что твой папка так мало времени тебе уделяет, корыстный он, ободрать лишь бы кого. Ага, вот и новая добыча подошла: женщина с мальчиком на скамейку присаживаются. Закрепив лист, я поднял голову и обомлел:
-Варя?!
-Да, я, - и отчего-то зашмыгала носом, однако утирала нос не себе, а пацаненку, который так и норовил сползти со скамейки, - А я Вас помнила. Мы сейчас здесь, в Свердловске, живем. Это мой сын, Андрей.
-Да-да, - проглотил я комок в горле, - Я тоже сына всегда хотел. Но ведь дочь – это тоже хорошо?
-Это она тебя и спрашивала, - подойдя, зашептал мне на ухо сосед.
-Да ну?! – изумленно смотрю я на него.
-Все, я деликатен, как спящая мышь, - и тот вернулся на свое место.
Странная ситуевина вырисовывается. И чего это ей от меня надо?
-Это хорошо, - вытер я кисти, - будет с кем словечком перекинуться. Да, вы про себя рассказывайте, а я пока работать начну. Для Вас, разумеется, даром. Только бутуза своего рядом посадите, чтобы не бегал. Или пусть, наоборот, побегает, я с Вас начну.
-Куда побегает? – забеспокоилась та.
Я оглянулся. Ага, Борька-антиквар сидит, бездельничает (хотя: какой он антиквар? Такой же, как и я, когда всякому встречному и поперечному «Левитанов» втюхивал), на фигурки свои каменные, скучая, смотрит. Вот к нему и отведем, нехай развлечется да понянчится. Я взял Андрюшку за руку и осторожно подвел к столу:
-Знакомься, Андрей, это – дядя Боря. Он тебе сейчас игрушки будет показывать.
-Ты это чего? – отстранился «дядя», - Я с детьми сидеть не согласен.
-Не дергайся, куплю я у тебя что-нибудь, что ему понравится.
-Разве что так, - недовольно посмотрел тот на мальчугана, - Зовут-то тебя как, пацанчик?
-Андрюся, - тут же схватил что-то со стола мальчуган.
И как только дотянулся? Ай, пускай Борька с ним сам мучается, у меня работа. Варя настороженно посмотрела в сторону сына:
-А этот мужчина хороший, добрый?
-Не злее меня. Варя, будьте любезны, посмотрите вот сюда, - и поставил рядом с ней баночку, - Смотрите на нее, как будто это – Ваш сын. Нет, не так! С нежностью на нее смотрите, а не как Ленин на буржуазию. Спокойненько так, ласково. Вспомните, когда он первый раз сказал «мама». Так-так. Вот, теперь гораздо лучше.
Ерунда, фигуру потом доработаем, главное, что поймал это «мама». Молодец медсестричка, на славу постаралась. Хотя, наверное, она уже доктор, время-то быстро бежит, собака гончая.
-Все, можете оставить банку в покое. Просто рассказывайте о себе, и все. Или – об Андрюше, мне тоже интересно. Вы ведь уже врач, наверное?
-Да. В сороковой работаю. Ой, простите! – заметила она, как я закусил губу, - Я лучше помолчу. Просто я про Вас знаю все.
-Что ты знаешь, дура! – и чуть не кинул в нее кистью, - А ну, выметайся отсюда!
Та закрыла лицо руками:
-Простите меня, простите. Я пойду. Да, я пойду. Меня муж бросил, - и залилась слезами.
Тьфу ты, пропасть! Взял, обидел человека, а у нее ведь тоже горе. Бездушная сволочь я после этого, и больше никто. Я засуетился, достал термос, налил в кружку кофе, и подсунул ей под нос:
-Хороший кофе, правда. Я сам варю. Извините за резкие слова, ради Бога.
Да что же это такое?! Еще пуще заревела! Уже и Андрюшка подбежал, в мамку вцепился, и меня своим маленьким кулачком лупит. А Боря, гад такой, стоит себе в сторонке, и лишь «В лесу родилась елочка» насвистывает.
Варя наконец взяла кружку и прошептала:
-Я ведь сюда к тебе ехала, искала везде, надеялась. Андрей, не надо бить дядю, он хороший. Это мама у тебя дура. Дура, полная дура.
Какой там Гоголь? Какой «Ревизор»? Приехали! Даже Боря, расслышав, похоже, ее слова, и тот застыл, как столб, забыв и про свой столик, и про руки, которые раскинул, но так и не свел.
-Варя, Вы не… - закашлялся я.
-Да – да - да. Да - да – да, - и вернула мне чашку, - Я все понимаю. Простите меня, я пойду, - и поднялась.
Я лишь кивнул соседям на мое хозяйство. Те в ответ тоже молча поморгали глазами: «Дескать, посмотрим. Если сегодня не вернешься – сохраним». Так, лучше всего сейчас отвести Варю с сыном в тихое местечко, чтобы все успокоились, а то что-то накал страстей чрезмерный, что у меня, что у нее, что у Андрюшки. Блин, игрушку-то я ему так и не купил! Но сейчас, по-моему, не до этого, всему свое время.
-Варя, там скамеечка хорошая есть, под деревцами, я знаю. Посидим, подумаем?
Та ничего не ответила, и лишь взяла Андрейку за руку, и последовала за мной. И о чем я с ней говорить буду? Что мне ее жаль? Что сказать? Нет, конечно, она мне импонирует, но чтобы из-за меня из Адлера переехать в Свердловск – это уже чересчур. По меньшей мере, странно это, и пусть даже ее и муж бросил. Там, на юге, что, мужей мало? Бред какой-то. Хотя Толян говорил, что она именно меня искала. Именно меня, а не Васю или Петю. Жалко, Ефимыча нет, он всегда на нетрезвую голову дельные советы дает. А вот я, что трезвый, что после вина – одна пропасть неразумная. Еще немного проводив вдоль по скверику после часового полумолчания своих нежданных гостей, я записал свой номер телефона:
-Завтра позвони. Завтра у меня день рождения. Не знаю, буду думать. Честно, буду. Мне непросто это все, больно.
-Мне тоже больно, - отказалась та от бумажки, - Если надумаешь, знаешь, где меня искать.
-И где? – не знал я, куда девать листочек.
-Я по профессии работаю, - и, опустив взгляд долу, ушла, понурившись, одной рукой ведя сына, а другой – на прощание помахивая возле головы, как будто комаров отгоняла.
Ужасть. Поеду к Дмитриевичу прямо сегодня, не охота мне в свою полупустую квартиру. Может, хоть Маша мои сумбурные мысли в порядок приведет. Хотя нет, уже припозднилось, не на ночь же глядя ехать. Да, так и есть: пока мы молчали, скверик опустел. Спасибо вам, друзья, надо будет вам завтра обязательно в благодарность проставиться.
Да уж: в субботу самый сенокос: все кто с мороженками ходят, кто с пивом. А я тут иду меж счастливыми гражданами страны победившего социализма, бутылками бренчу. Блин, мой этюдник уже раскрыт.
-Боря, банкуй! – подал я сумку «антиквару».
-Ты это чего? – заглянул он внутрь, - Снова жениться надумал?
-Сбрендил? День рождения сегодня у меня, - и еще раз побренчал тарой.
-Ну, ты и гад, - еще раз посмотрел тот на сумку, - Вся же работа – насмарку. Но раз уж такое – хрен с ней, с работой, коли ей водка мешает. А закусить есть чем? Я на голодный желудок не могу.
-Борь, не будь свиньей, - возмутился я, - Гастроном рядом, денег я тебе дам, с Толей вон сгоняйте, а то он видишь, как заинтересованно глазами посверкивает. Ну куда мне одному?
Гонцы незамедлительно улетели за закуской. К полудню подошел Марсель:
-Что за бардак?!
-У Вовки сегодня день рождения. Выпей с нами! – поманил его рукой новенький, из камнерезов.
-Совесть-то имейте, - с сомнением посмотрел участковый на стакан, - Прямо в центре города, да еще и рядом с Управлением. Совсем сдурели. Так, - и заозирался по сторонам, - Прикройте меня.
После того, как участковый, слегка пригнувшись, выпил, закусив услужливо протянутой колбаской, он подошел ко мне:
-На! – и вытянул из кармана зеленую корочку почетного дружинника, - Пользуйся. Подписи есть, печать есть, фотокарточку сам вклеишь, и посылай всех куда подальше. Мужики, плесните еще, а то слабо пробирает. Тебе сколько лет-то, студент, брякнуло?
-Двадцать шесть.
-У, молодой еще. Ни хрена в жизни и не видел. Но – молодец, ты мне нравишься, очень нравишься. Я тебе еще заказиков подгоню, ты не сомневайся. Все, я пошел, - и захрустел огурчиком, - Спасибо, мужики, уважили, так что сегодня без этого, - потер он пальцами, - молодцы, только вы это, тихо чтобы.
И на кой ляд, спрашивается, мне столько надарили? Иконы аж две штуки, каменюки со звериными лицами, шкатулка, да кольцо с рубинчиком. Объясните, зачем оно мне? И как это все я сейчас на Эльмаш потащу? Нет, лучше оставлю в театре, а потом уже поеду к Машке. Разве что котенка этого из светящегося селенита для нее с собой захвачу, красивый он. Оставив новоприбретенное богатство на вахте, я, купив еще немного спиртного, распрощался с коллегами. Те нисколько не возражали, и сразу же начали резать селедку и огурцы. А что сказать? Нормальные русские мужики: пока все не допьют, ни за что не разойдутся. Теперь главное – это то, что мне сегодня предстоит. И что мне мой тесть скажет?
Когда в доме у Валерия Дмитриевича закончилась «официальная часть», я попросил того с собой, на кухню:
-Вопрос у меня к тебе, Валерий Дмитриевич (в последнее время он очень сердится, если я к нему на «Вы»), - Даже не знаю, как сказать. Как решишь, так и будет: слишком уж вопрос сложный.
И я поведал ему про встречу с Варей и ее сыном. Ничего не утаил, все по-честному. И про симпатии свои, про опасения. Все-все, ну, или почти все: не рассказывать же ему, при каких обстоятельствах мы с ней познакомились! Рисовал ее на юге, и все. Разговорились мы, дескать, тогда случайно, а вышло вот такое непонятное, непредсказуемое.
Тот молчал, курил, щурился:
-Немного старше тебя, говоришь. С дитем. Это ничего. Да. Дверь прикрой, разговор-то серьезный.
Я послушно захлопнул дверь, и присел, потупившись, напротив:
-Ленка для меня была всем, да ты и сам это отлично знаешь. Что нам всем делать-то теперь?
Встал – молчит. Ходит туда-сюда по кухне – молчит, лбом к запотевшему оконному стеклу прижался – лишь зубами скрипит. Наконец обернулся, скорбно сдвинув брови:
-Ты мне сын. Ты мне душой и сердцем сын. Приводи их сюда, навроде того, для прогулки по лесу. В следующую субботу буду ждать. Пойдем за стол, не могу уже больше курить: никотин из ушей капает, - и, сгорбившись, направился в столовую.
А мне что, легче? Елки, вдруг опять закололо сердце. Я вернулся на табурет. Губы немеют, дышать трудно. Господи, Господи, лишь бы не опять!
-Дмитрич! – жалобно позвал я.
-Чего тебе еще? – недовольно заглянул на кухню тесть, - Вовка! Да что это с тобой? Ты чего?
-Там, в куртке у меня, в правом кармане, - помахал я рукой.
-Так, я сейчас! Черт заморский! – и убежал в прихожую. Вернулся, - На, не знаю, что тебе надо, - и протянул мне ладонь, - Хоть это?
-Сойдет. Нитроглицерин открой, пожалуйста, и пару таблеток – мне.
Минут через десять отпустило. Тесть сидел на корточках возле меня, заглядывая снизу вверх:
-Ну что? Ты как?
-Живой. Прилечь бы мне немножко, полежать, - и я вытер испарину со лба трясущейся от слабости рукой.
-Это сейчас, это быстро, - засуетился тот вокруг меня, - я все умею, я на фронте раненых таскал, все хорошо будет. Вера! Быстро сюда! Быстро, бегом!
-Что такое? – забежала она к нам.
-Быстро «скорую», до дивана я его сам донесу. Мать твою! Вовка, где же твой Бог-то? Ты не помирай только, я сам крещусь, если так надо. Вовка, слышишь? Вовка!
-Я слышу. Я вижу. Все будет хорошо, - и перевел дух, - Главное, Машку не напугайте, только этого не хватало.
-Да спит она. Ты-то как?
-Нормально. Больше мне работать надо: чем больше работаю, тем мне легче становится. Меня опять в больницу положат, да? – и жалобно посмотрел на тестя.
-Не знаю. Лежи пока, молчи, - пыхтя, дотащил он меня до дивана, - Ну в кого ты у меня такой? Зять, блин, нехер взять. Подушка не высоко?
-Нормально все. Не надо «скорую», не хочу я в больницу. Одеялом меня укройте, и я усну, а утром все хорошо будет, как раньше. Помнишь, как ты меня в детстве по плацу гонял? Я подремлю, ничего?
Толком поспать не удалось: вроде только закрыл глаза, а тут врачики в белых халатах какую-то дрянь вонючую под нос суют. Я отфыркнулся. Вроде приличные люди, чистенькие, не бездомные, так ведь нет: нужно обязательно методы физического воздействия применять. Садисты. Завели бы будильник, я бы и сам вскочил.
-Дмитрич, - скосил я с укором глаза на тестя, - Я же просил: не надо.
-Надо, - потупился тот, - Вов, я тобой рисковать не могу. Полежишь парочку дней - и все, ничего страшного. Ну что ты как маленький? Доктор, сделайте ему что-нибудь успокоительное, а то он опять… Вова, все! – и прижал ладонь ко рту, - Я молчу!
И молчи, я тоже молчать буду. Пусть себе таскают меня на носилках, если им делать больше нечего. Я бы и сам до машины дошел, зачем тут этот кавардак разводить? Зато несут аккуратно, одно жалко: не поют ничего, веселее было бы. Не отпустят ведь ни за что, сволочи, сколько не уговаривай, знаю я этих врачей. Так, что-то уж слишком долго мы едем. Неужели?
-Мы что, опять в сороковую? – покосился я в окошко, - Не хочу я туда.
-У Вас сейчас там прописка, - наклонилась ко мне женщина в шапочке, - Терпите, скоро будем на месте.
Я начал нервничать: а вдруг опять резать начнут? Им же только дай! Не могу я даже думать об этой бяке, я сердиться и кусаться буду всеми своими и родными, и вставленными зубами, но не дамся. Чтобы меня еще раз вспарывали – да ну их к лешему! Только зажило, заросло, и – опять?! Да мне легче сразу под забором сдохнуть, чем снова под нож. Машку вот только жалко. В приемном покое у меня отлегло немного от сердца:
-Встать сами можете? – спросили меня.
-Легко! – и я спрыгнул с каталки, - Не надо мне к вам сюда, здоровый я.
-Это не Вам решать. Где общая кардиология, найдете? Марин, где его карта?
Господи, счастье-то какое! Значит, резать точно не будут. Полежу пару дней, баланды похлебаю, и домой. Может, нарисую еще кого, лиц-то много новых будет, и всем делать нечего, так что же не попозировать, когда тебе твой портрет после этого потом еще и подарят?
-Найду, - протянул я руку к бумагам, - дежурному врачу отдать?
Та с сомнением посмотрела сперва на меня, затем, по всей видимости, впервые взглянула на мое дело. И вдруг вульгарно, по мальчишески, присвистнула:
-Вот Вы какой фрукт, оказывается. Дорожку, значит, уже протоптали. Мариночка, - отдала она мою папку молоденькой девушке, - сопроводи, пожалуйста, ветерана до места.
-Да я же знаю, куда!- попытался возразить я.
-Без разговоров, - пресекла мой порыв женщина, - Марин, лично на руки Юрию Георгиевичу, он на месте сегодня.
Опять он? Так, так, стоп! Это же хирургия! Не пойду я туда! В терапию – пожалуйста, в кардиолгию – куда ни шло, но в хирургию – дурных нема. Я немедленно высказал свою позицию, закончив свое выступление словами:
-И мне совершенно неважно, что там у Вас за предписание! Оформляйте в терапию, или я вообще ухожу без врачебной помощи.
-А если с Вами там что случится, кто отвечать будет?! – гневно шлепнула по столу бумагами медсестра, - Я, что ли? Мне сказано: с таким диагнозом – туда, значит, и разговор закончен.
-А я не хочу и не пойду. Отдайте мою историю болезни, терапию я сам найду. И не сердитесь, Вам не идет, - и встал возле стойки, - Но резать себя я больше не дам, нет на то моего разрешения. Марина, Вы идете со мной в терапевтическое?
-Сам дойдешь! – в сердцах сунула мне бумаги старшая медсестра, - Туда иди! И только вздумай по дороге загнуться, к неопознанным положу!
-Спасибо, все понял, до свидания, - радостно схватил я бумаги.
Так, помню: сейчас направо, вниз по коридору, и в подвал, в подземелье. Там такие ошеломляющие тоннели в разные стороны расходятся к корпусам, что и Колобок, и тот заплутал бы. Так, и куда сейчас идти? Здесь же заблудиться можно: помню, в прошлый раз минут двадцать топал от одного здания к другому, да и то в сопровождении медсестры. Бункер, блин. Да какой там бункер: целый подземный город, с мастерскими, складами и железными дверями с рычагами всякими, весящими, наверное, даже не одну сотню килограмм. Впечатляет, но не восторгает, скорее – страшит: кругом кабеля и трубы, и коридоры полутемные без конца и без края. Так, вроде бы я где-то тут в прошлый раз указатели видел. Блин, как видно-то плохо! Хоть бы лампочку заменили! Они что, на моем здоровье сэкономить решили? Я же нервничать начинаю, когда один и впотьмах.
-Вам куда? – раздался сзади голос.
Врач, похоже. Сидит перед бачком на рядке кресел, напоминающих театральные, или из кино, курит, прищурившись от дыма.
-В терапию, - отвечаю я, приглядываясь.
-Это туда, – махнул он огоньком сигареты, - хотя, посидите пока, покурите, потом вместе пойдем, я сегодня там дежурю. А Вам на какой этаж?
-А я откуда знаю? – пожал я плечами.
-Давайте Ваши бумаги, подскажу, - и протянул руку, - Вы присаживайтесь, курите, в ногах правды нет.
-Я не курю, - с опаской отдал я историю болезни.
-Это правильно. Я вот бросить никак не могу, привычка, знаете ли, - развернул тот мое дело и вдруг закашлялся, - Ни хрена себе! Это правильно, что не курите. А почему тогда к нам? Я смотрю, Вас на «скорой» доставили, Вам же либо в кардиологию, либо в хирургию надо.
-Не надо, - насторожился я, - Давайте поспорим, кто из нас больше раз от пола отожмется. Или подтянется, как хотите, здесь трубы удобно подвешены.
-Вы что, серьезно? – удивленно поднял тот брови.
-Серьезно, - и я, подпрыгнув, ухватился за поперечину, - Считайте.
-Вы это бросьте! – и тот схватил меня за брюки, - Не хватало мне еще тут вот этого! Ладно, верю. Черт, даже сигарету из-за вас не докурил. Пойдемте. Меня Андрей Борисович зовут, положу Вас к себе, на все болячки проверю. Мы все лечим, кроме психических заболеваний и кариеса. У Вас есть кариес?
-У меня друг – стоматолог.
-Одной проблемой меньше, - удовлетворенно кивнул тот, - А кто Вы по профессии, извините за любопытство? Профессиональных заболеваний нет?
-Я – художник, - и потопал вслед за этим «паровозом».
Хорошее в этих казематах эхо, звонкое. Что от голосов, что от ритмичных ударов каблуками по бетону. Ты: «Цок - цок», и в ответ тоже «Цок». Андрей Борисович, похоже, в чем-то мягком, почти домашнем, а у меня, как всегда, ботинки с набойками, даже идти веселее от отклика эха становится.
-Ну что, Владимир Германович, проходите, - сделал он приглашающий жест, - теперь вы мой, и я Вас всякими процедурами мучить буду. Да не пугайтесь Вы так, шучу я. Я же тоже в каком-то смысле художник, только по живому телу. Так, мы сейчас вызовем лифт, и пройдем ко мне в кабинет.
Хороший кабинетик, славненький. Аскетичный такой, практически ничего лишнего. Кроме черепа на столе, пожалуй, ничего характера хозяина и не выдает.
-Настоящий? – пощелкал я пальцем по черепушке.
-Когда-то был настоящий. А теперь – просто костяной, - и взглянул скучающе на череп, - Как звали, не знаю. Что не Йорик, это точно, местный он, - и углубился в изучение моих бумаг.
Хмыкал, чесал подбородок, подкашливая, но как ни странно, ни одной сколь либо значимой эмоции на его лице я так и не зацепил. Странный тип, жутковатый: как будто на нем – маска, и сам он – тоже маска. Что же за ней, интересно?
-Ну, что ж! – захлопнул он тетрадищу, - Давайте сперва давленьице проверим, да пульс посчитаем.
-Сколько угодно, - закатал я рукав, - это не больно.
-Не больно, - кивнул тот, - Завтра с утра – кровь из пальца и из вены, и прочие анализы. Да Вы уже все и сами знаете, как обычно.
-Знаю, не проблема. Лишь бы не резали
-Это смотря как себя вести будете. Нездоровый образ жизни, он до чего угодно может довести. Вы курить-то после инфаркта бросили? – спросил он, качая грушу, - Так, давление девяносто на сто двадцать. Я прав?
-Насчет чего, давления?
-Курения, - убрал он свое хозяйство в коробку.
-Не курил я никогда.
-А от чего тогда? – и начал считать пульс, - От пьянки? Точно, вон пульс-то у Вас как после этого слова участился.
Врезать бы ему сейчас, остолопу. Ладно, врежу, заслужил он:
-Жена у меня с ребенком погибли в тот день.
Тот сразу же бросил мою руку и закряхтел:
-Извините. Глупость сморозил, не знал, простите. Черт. Мнда. Чай будете? У меня хороший, цейлонский. И булочки еще после ужина остались. Хотите?
-Чай можно, - погладил я то, за чем когда-то скрывалась душа. Или она все-таки в сердце? – А булочек уже не хочу.
-Что так? – достал тот плюшки.
-Сытый. Неясно? Еще раз на мою историю болезни взгляните.
Тот бегло пролистал:
-Вроде с пищеварительным трактом у Вас все нормально. Не понял, что я здесь должен видеть?
-На дату рождения посмотрите. Наелся я уже сегодня от пуза.
Тот взглянул:
-У Вас что, сегодня день рождения?
-Именно так, - кивнул я.
-Хороший у Вас получился подарочек, - и задумался, - А у меня, кроме клизмы, и подарить Вам нечего. Разве что в палату получше определить?
-На то и намекаю, - улыбнулся я, - А я Вам за это ваш портрет нарисую. Нечем, правда: все дома осталось.
-Портрет? – воткнул он чайник в розетку, - А что, тоже терапия. Труд, он ведь облагораживает и оздоравливает. Одна закавыка: не всех.
-Я того же мнения, - и я заглянул в пустые, манящие своей бездонной глубиной глазницы черепа, - Мне покрепче, пожалуйста.
-Нельзя вам крепче, - посмотрел скептически врач на щепотку чая, которую захватил из жестяной банки, - пока потерпите. Вы знаете, что в чае больше кофеина, чем в кофе? Да, сейчас в самый раз, - и кинул чай в заварочник.
-Впервые слышу, - оторвался я от черепушки.
-А это – так, - и помешал ложечкой в чайничке, - Сейчас настоится, давайте лучше поговорим. Зачем Вам мой портрет?
-Во-первых, Вам, а уже потом – мне. Мне, как Вы говорите, терапия, а Вам на память останется. Только, знаете ли, мне тогда до магазина надо будет.
-За водкой, что ли? – съехидничал он.
-За какой такой водкой, - поморщился я, - У меня же ни красок, ни кистей, ни ватмана нет, чем рисовать-то? Пальцем? И на чем? Не на столе же: дрянь выйдет полная.
- А где я вам мольберт найду? – изумился тот, - Нет, отпустить Вас я не вправе. Ну Вас со своим портретом. Хотя… В принципе я и сам могу купить, или там что-то сложное?
Так, гуашь точно отпадает. Масло – тем более. Короче, работать красками по горизонтальной поверхности, это как на потолке спать: одеяло спадывать будет. Остается маленький выбор – либо карандаш, либо пастель. Ай, пусть будет так:
-Что такое пастельные краски, знаете?
-Эээ, - задумался тот, - это в тюбиках?
-Нет, это набор такой сухих красок, вроде карандашей с палец толщиной, да там, в магазине, подскажут. Да, и ватмана листов десять, деньги у меня с собой. И, если не трудно, я яблочный сок еще люблю с мякотью, купите банку? Только, пожалуйста, не томатный и не персиковый, мне рассказывали, из чего это делается.
-Хорошо, куплю, - и увидел в моей руке четвертной, - Да что Вы, я… Тьфу! – и закурил, распахнув окно, - Вам не дует?
-Вроде нет, - положил я купюру на свою историю болезни.
-Уберите сейчас же! Художник он. Все, простите, - и выкинул почти целый окурок в темноту, - Я предлагаю конструктивно перейти на «ты». Тебе сколько сахара положить?
-Я без сахара. Начинание поддерживаю. Ты только пораньше купи, если сможешь. Записать, что надо?
-У меня профессиональная память, не хуже, чем у следователя. Тебя вот точно не забуду, - и поставил передо мной чашку, - Значит, плюшек не хочешь? Понял, придется одному давиться. Может, возьмешь все же вот эту, поджаристую, не хочу я уже их, надоела жена со своими стандартами: вечно одно и то же. Так-то вкусно, но приедается. Вот, молодец.
Я пил чай с на самом деле вкусным пирожком, оглядывая до безобразия аскетичную обстановку кабинета, Борисыч же вновь перелистывал тетрадь, где от всей широкой медицинской души написано о моем теле. И как он там чего разбирает? Закорючки одни, циферки, графики да справочки. Может, он и на самом деле тоже художник? Из стольких элементов сложить все воедино ведь не каждому дано. Я вон тоже порой морщинку под мышкой у модели слегка скособочу, и аж зубами клацаю в непонимании, отчего это картина на свой прототип не похожа. Допив чай, я с тоской посмотрел на книжный шкаф. И тут ничего интересного: «Терапия того-то, заболевания того-то, профилактика, лечения, фармакология». Неужели это так увлекательно? Ведь книг пятьдесят, никак не меньше. Ради интереса я решил посчитать, два раза сбивался, но в конце концов убедился: восемьдесят три.
-Можно? – указал я на шкаф.
-Чего? – оторвал он взгляд от бумажки, на которую выписывал что-то из моей истории болезни, - Почитать хочешь?
-Не, такое читать я точно не хочу. Так, посмотреть.
-Да хоть с собой в палату забирай. Опа! – взглянул он на часы, - Времени-то, оказывается! Пошли, палату твою покажу. Заболтался тут с тобой, домой уже пора. Значит, ватман – десять листов, - повел он меня по коридору, загибая пальцы, - и пастельные краски. А их сколько надо?
-Коробки хватит. Чем больше цветов, тем лучше. Тебе точно денег не надо? Я же от безделья почти все израсходую за эти два дня.
-Чего? – остановился доктор, - Два дня? Да с твоим диагнозом, вернее, со всем вот этим, - и описал в воздухе круг, - здесь минимум месяц валяться придется.
Этого-то я и боялся. Сбегу, как есть сбегу. И пусть, чтобы свою отчетность не портить, они потом хоть целый год мне тридцать шесть и шесть рисуют, медикаменты на меня списывают, показатели свои улучшают, мне здесь делать точно нечего.
-Я же сказал: у меня – два дня, максимум – двое суток, и ни секундой больше. Не буду я в вашей тюрьме народов месяц бездельничать. Тебя нарисую, еще кого-нибудь, и все, не обижайся.
-Уже обиделся. Ладно, входи, - и толкнул дверь, - двухместная, туалет – направо. В шесть – анализы, в девять – капельница. Ну и ну, - и пошел, мотая головой, обратно.
Я осторожно заглянул: мужик в пижаме полулежит на кровати, телевизор смотрит. Не понял: тут что, и телевизоры еще есть? Пока я стоял возле дверей в замешательстве, подошла медсестра:
-Это Вы – Павлов?
-Да, я, - оглянулся я.
-Вот и хорошо, добрый вечер. Позвольте пройти, пожалуйста, я Вам застелю. Мыло с зубной щеткой у Вас есть?
-Откуда? – ответил я вопросом на вопрос, изумившись.
Нет, это точно не та больница. Или я уже с ума сошел? Так ведь шли-то мы по знакомым коридорам, а тут… Тут – палата на двоих, и телевизор еще этот. Про туалет еще что-то говорили. Нет, наверное, на целый месяц здесь задержаться придется, не может быть такого в Советском Союзе, умом я, наверное, повредился.
-Здесь – Ваша кровать, Владимир Германович, - провела она меня мимо телевизора, - извините, Артур Сергеевич, что побеспокоили, - слегка поклонилась сестричка соседу, - Вам больше ничего не надо?
-Ничего, - недовольно пробурчал мужчина лет пятидесяти, - Эх… Да не заслоняйте же экран, как Вас там!
Я осторожно отошел в сторонку, за холодильник. Что?! В палате – холодильник?! Нет, я точно сбрендил. Может, лучше все-таки в хирургию, к Юрию Георгиевичу? Порежут еще чуток, зато палата человек на пятнадцать, и все нормально, привычно. Кашка там, какао полезное с пенкой, это же хорошо.
-Зубную щетку с полотенцем я Вам сейчас принесу, - заправив постель, улыбнулась медсестра, выходя, но вскоре вернулась, - я Вам в комнату личной гигиены поставлю, хорошо? Если что – рядом с Вашей кроватью кнопочка, звоните, я подойду, я здесь на сутках. Меня Дашей зовут, - и осторожно прикрыла за собой дверь.
Я в растерянности присел на свою койку:
-Добрый вечер.
-И Вам того же, - горестно вздохнул Артур Сергеевич, - Вы хоть футбол-то смотрите?
Я еще больше растерялся:
-Некогда вообще-то, работаю я все время.
-А сюда что, с сердчишком? – покосился тот на меня.
-Вот, - расстегнул я рубашку.
-Ууу, - разглядел тот шрам, - да, это хреново, хорошо порезали. Знаете, пытаюсь Вас вспомнить, но отчего-то не припомню. Или Вы не местный? Не против, если я свет зажгу?
-Нисколько, Артур Сергеевич. А я вот Вас точно видел, и неоднократно, - вплыл у меня в памяти довольно часто мелькавший в центре города персонаж, - На Ленина, возле Управления, и еще там, ну, сами знаете, где. Или Вы в Горсовете работаете?
-Хорошая у Вас память, - прямо пальцами достал тот из тарелки кусок смачной рыбки, - Именно там и видели. А машину помните?
Я прикрыл глаза, припоминая один из эпизодов: так, машина – черная, «Волга», он выходит с пассажирского сиденья, оглядывается, и – в подъезд. Водитель лысоват, в сером костюме, хотя, может, это только пиджак такой: ноги-то не видно. Нет, номер точно не вспомню, не приглядывался. Что еще? Точно! Царапина была здоровенная на переднем левом крыле. Я пересказал ему то, что вспомнил. Тот лишь присвистнул:
-А дату тоже сказать можете?
-Нет, - покачал я головой, - То ли осень, то ли весна. Да, Вы еще с зонтиком замешкались, сомневались, видимо, брать его с собой или нет.
Тот встал и включил погромче телевизор:
-Коллеги, значит. Откуда?
Еще один коллега нашелся на мою голову, блин! И на кой леший я ему все это рассказал? Памятью своей захотел похвастаться? Теперь же допытываться будет, да подозревать, ни за что не отстанет. Совру:
-Пропаганда. Борьба с религией и прочей ересью. А Вы?
-Что-то не слышал про такой отдел, врешь ты все. Тэкс. Все ясно. Кто меня заказал? На хрена тебя ко мне подсадили?
Тьфу ты! Вот дурак! Причем - оба: и он, и я!
-Послушайте, если бы меня подсаживали, нашли бы кого поумнее! – сделал я логическое умозаключение.
-Логично, - усмехнулся тот, - но не до конца. Я сам сколько народа на таких тщетных надеждах подловил, да что я тебе рассказываю! Ты же мое личное дело читал, вот со мной моим же оружием и играешься. Не верю я тебе.
Вот и поговорили.
-Мне все равно, что Вы там думаете, - сглотнув слюну, посмотрел я на стол, - Ваше дело я не читал, да и желания такого не было. Я – художник, и у меня просто зрительная память хорошая: раз увидел, и все, на всю жизнь. Да, я работаю, только не в Вашем ведомстве, и никакого стремления лезть Вам под кожу у меня нет. Или вы считаете, что этот шрам тоже нарисованный? Можете пощупать, если хотите.
-Может, и художник, только вот какой? – и подошел к холодильнику.
Я чуть не поперхнулся: полным - полнехонек! Да у меня даже перед новым годом столько добра не бывает. Нет, вы просто не поняли: он был просто забит битком в несколько слоев, и было непонятно, зачем одному человеку столько надо: это же, даже если поднатужиться, за неделю, наверное, не сожрать.
-Водку с груздочками будете? – зашарил сосед во внутренностях урчащего монстра.
-Зачем?
-Затем, - и загремел, вытаскивая бутылку, - посмотреть на тебя хочу.
-Знаете, Артур Сергеевич, - крайне не понравилось мне его настроение, - я завтра же прямо с утра перееду: не желаю я, чтобы у меня с соседом все было криво – косо, да с подозрениями. Да и Вам будет легче, никто не мешает.
Тот взболтнул жидкость, затем посмотрел на просвет:
-На понт берешь? Это правильно, в данной ситуации нельзя иначе, художник. Затем ко мне подселят еще одну «подсадную утку», и опять все по новой. Нет уж, давай с тобой, ты хоть не противный, - и крутанул цилиндрическую пробку, отчего та захрустела. Странно: у тестя, да у начальника, водка вон с язычком, надо просто дернуть, и открывается, - Ты кто по званию: старшой? Капитан?
Фух. У этих запуганных самими же собой маньяков просто не жизнь, а фобия сплошная. И ведь не докажешь ни за что ему, что я в театре работаю, как ни старайся: решит, наверное, что это просто прикрытие, легенда. Дурдом. Спасибо тебе, Андрей Борисович, нашел, с кем поселить. А, и пусть их чудилы фанерные грызут! Сам напросился:
-Я водку черной икрой люблю закусывать.
-Есть и такое, - достал сосед банку, – А тебя на самом деле Володей зовут?
-На самом деле, - с опаской посмотрел я на лежбище неродившихся осетров, - Ложкой будем есть, или как?
-Ложкой вкуснее, - выставил тот рюмки, - Нет, все-таки не пойму: где тебя такого отыскали? М?
Паранойя, точно – паранойя. Мало того, что палата неправильная, так еще и сосед сумасшедший. Хотя при его профессии логика в его умозаключениях, возможно, и есть. Даже жалко бедолагу безумного.
-Ну что, за знакомство пить будешь? – поднял он стопку.
Я посмотрел на свою: красивая. Наверняка серебряная, с позолотой внутри. Тоненькая, стеночка – меньше миллиметра, и основание ажурное, в виде маленьких лепесточков.
-Да, пожалуй, пора, - и я покрутил в руках рюмочку, заглядывая на дно, - Хорошие у Вас бокальчики, у моего тестя потолще будут.
Тот крякнул, выпив, потом смачно закусил ложкой черной икры, и, затянувшись с видимым удовольствием импортной сигаретой, уселся напротив. И что они все, как выпьют, так сразу и курят? Дождавшись, пока я дочавкаю, сосед спросил:
-А у тебя тесть кто?
-Бывший фронтовик.
-Да? – заинтересованно наклонил тот голову, - Я – тоже. И где он воевал?
Я слегка поник. А, все равно этот особист все раскопает, что про меня, что про тестя. Нечего юлить:
-Он рассказывал лишь, что под Кенигсбергом ранен был, да потом до Вены дошел. Не любит он о войне вспоминать. С сердцем у него тоже не того, может, поэтому. Не беспокойте его, пожалуйста: ему только вас не хватало.
-Ты на что это намекаешь?! – грозно привстал он, - Сопляк! Я тоже в Праге войну закончил, кого ты учить вздумал? Ой, прости, у тебя же сердце. Извини-извини, - и плеснул еще по пятьдесят, - Убавь ты этот звук, что ли, нет, лучше выключи эту шарманку совсем. Давай выпьем за наших товарищей, а потом я думать буду.
Думай, если тебе это так хочется. А вот мне и думать не надо: я точно знаю, что в черной икре много полезных витаминов и прочих там веществ содержится. Блин, похоже, даже ложки, и те у него серебряные. Чего же тогда себе в роскоши отказывать? Туалет-то рядом, если что не так.
Я проснулся от звяканья посуды: женщина в белом халате прибирала все со стола: тарелки – отдельно, а съестное – обратно в холодильник. Зачем это она? Я же есть хочу, как собака!
-Сестричка, - смеха ради протянул я руку, - Можно мне пирожок с повидлом?
-Чего? – опешила та, шаря глазами по столу.
-Пирожок. Пирожок хочу.
Та заглянула в холодильник:
-Тут у Вас только салями, сыр, икра. Так, это балык, - продолжила она перебирать внутренности агрегата, - Нету здесь пирожков. Если хотите, я могу сходить, купить. Вам каких?
-Цилиндрических.
Сосед заржал:
-Эээ, - и схватился за живот, - Ты чего же так смешишь-то? Я же еще в туалет не сходил! Сестричка, я сейчас, сначала вон у него пульс померяй.
Эх, грусть – печаль. То в палец тычут острыми штуковинами, то из вены кровь высасывают. Да еще и баночки подсунули:
-Пожалуйста, кал – сюда, мочу – сюда, - заморгала глазками сестричка, - Я подожду.
-Ты еще сперму у него попроси! – вошел в палату еще не совсем протрезвевший сосед, - Он молодой, ему это… Положено. Все, я спать. Идите все куда подальше.
Я послушно выполнил указания, и вернул баночки обратно.
-Спасибо, - поставила медсестра мое хозяйство на специальный столик на колесиках, - О результатах Вам доложит врач.
Доложит? Чего доложит? Анализов, что ли, доложит? Или она тоже думает, что я из органов? Бедлам сплошной. Почистив зубы чужой зубной пастой, я перекусил и пошел слоняться по коридорам. Нет, в хирургию я точно передумал переходить, и пусть мой сосед с закидонами, но в общем и целом почти безобиден: из двух бутылок водки он выпил минимум три четверти, если не все четыре пятых. Уважаю я таких, бескорыстных, здоровье свое отдающих за други своя. Многие тебе лета, Артур Сергеевич, так держать.
Так, получается, что до капельницы у меня еще два часа, судя по часам. Чем бы таким заняться? Рисовать нечем и не на чем, тоска зеленоватая да сплошная. Я остановился возле медсестры:
-Даша, а можно узнать, работает ли сегодня Варвара?
-Нет у нас такой, - растерялась та, - Нету у нас Варвар.
-Ну, может, она не в терапии, а в гинекологии или в роддоме, профессия у нее такая. Имя-то редкое, можно и найти, - с надеждой спросил я.
-Хорошо, - кивнула та, - Вы пока покурите, а я попробую поискать, - и взялась за телефон.
Ладно, посидим поодаль, на плакаты со всякими там бронхами и прочими потрохами полюбуемся. Не успел я дочитать про двенадцатиперстную кишку, как ко мне подошла Даша:
-Варвара Олеговна у аппарата, прошу Вас. Вам завтрак в палату принести?
Ешкин кот! Они за кого меня тут принимают? За принца наследного?
-Нет, спасибо, я уже слегка покушал.
Ничего себе слегка: сожрал несколько ложек икры, запил кефиром, и теперь счастлив, как слон. Интересно, а эти слоны, они что, на самом деле такие счастливые? Надо будет в зоопарк сходить, проверить.
-Алло! Варвара Олеговна? – спросил я в черную трубку.
-Слушаю Вас.
Точно – Варя.
-Привет, это Володя.
-Ты откуда?! – донесся эхом удивленный голос.
-Из терапии, прохлаждаюсь тут пока. Ты сейчас свободна? Или занята? Я бы сейчас мог зайти, до капельницы времени еще полно.
-Да нет, не очень занята, - после некоторого замешательства ответила та, - А ты как меня нашел?
-Ты же сама сказала. Так я подойду? Ты где находишься?
-Я в родильном. Только ты, пожалуйста, сильно не торопись, а то я еще толком не выспалась. Давай минут через пятнадцать в переходе, дальше я тебя сама проведу, а то заблудишься.
-А раньше я все равно не успею. До встречи, - и повесил трубку, - Спасибо, Даша, с меня шоколадка. И много таких, как мы с Артуром Сергеевичем, здесь у Вас на попечении?
-Еще одна палата. Подсказать номер? – с готовностью поднялась со стула.
-Не надо, спасибо, мне и моего соседа хватает, - ужаснула меня сама мысль о встрече с очередным маньяком, - Я пойду, пожалуй. К капельнице постараюсь не опаздывать.
-Я могу и попозже поставить, не беспокойтесь, это как Вам удобно будет.
Нет, надо срочно отсюда бежать, иначе либо самомнение до непомерных размеров вырастет, либо крыша окончательно съедет. Неспешно пройдя по коридорам, я остановился возле курилки, над которой было написано зеленым по серому: «Родильное». На точно таких же стульях, как и у нас, дымили сигаретами беременные женщины. Они что, совсем идиотки? Нельзя же! Мое немое возмущение поддержала подошедшая Варя, но уже вслух:
-Это что такое?! Еще раз увижу – клизму поставлю! Куда?! Галина, я тебя уже тебя предупреждала, так что не обессудь: готовь пятую точку.
Женщины, побросав в бачок чинарики, тут же в панике разбежались.
-Привет, Варя. А ты строгая, оказывается, - тронул я ее за рукав.
-Ой, привет, Вова. Извини, но с ними иначе нельзя, они тайком даже водку пьют, дуры. Пошли? Нет, лучше на лифте, тебе же тяжело, наверное, будет.
-А у тебя какой этаж? – с опаской взглянул я на двери прячущегося во тьме шахты железного монстра, прислушиваясь к его грохотанию.
-Четвертый.
-Вот и у меня дома тоже четвертый. А водку я вчера с соседом тоже пил. Уникальнейший тип, я тебе потом про него расскажу. Пошли пешком, пусть будет вместо зарядки. Чаем-то угостишь?
Та усмехнулась полулукаво-полугрустно:
-Я тебя ждала. Все есть: и чай, и кофе. Пойдем, по дороге расскажешь, как ты здесь оказался. Да, и еще: женщины у нас в отделении порой в одних трусиках ходят, тебя это не смущает?
-Меня?! – засмеялся я, с трудом переставляя ноги по ступеням, - Да ну вас, женщин. Я вас столько в разных видах нарисовал, что даже самому порой страшно. Только ты ничего такого не подумай: это просто натурщицы, не более того. Фух, - перевел я дух на нужном этаже, - дай отдышусь. Сейчас, полминутки, и дальше пойдем.
Кабинетик у Вари оказался поменьше, чем у Андрея Борисовича, но куда как поуютнее: занавесочки кружевные на окне, картинки на стенах, причем безо всяких там внутренних ужасов, и цветы на подоконнике. Та подошла к шкафчику:
-Тебе кофе или чай?
Я засомневался, глядя на ее старый, видавший виды чайник: если уж он такой многострадальный, то что же тогда можно ждать от остального?
-Что себе.
-Значит, кофе, - и поставила чайник на электрическую плитку, - теперь рассказывай, что там у тебя.
Я ей, ничего не тая, поведал про своего соседа и про свое нелепое до анекдотичности положение. Приняв горячую кружку, принюхался: на самом деле кофе неплохой, пьянящий.
-И что ты думаешь по этому поводу? – поинтересовался я, - Нет, мне только пол-ложечки сахара, не люблю я слишком сладкий.
-Хорошо, - размешала та сама мне в кружке сахар, - Что я думаю? Да что тут думать, в нашем отделении тоже подобные палаты есть. Даже смешно просто порой бывает, какие они там, вот и ты с юмором их воспринимай. Мне такие же вон смотри, сколько конфет надарили, - и открыла шкафчик, - меня уже тошнит от них. Шампанское это еще, даже не знаю, куда его девать. Хотите, ой, хочешь шампанского? У тебя же день рождения был.
-Я что, псих? – недоуменно посмотрел я на нее, затем поправился, - Нет, псих, конечно, но не до такой же степени. А вот от конфет не откажусь.
Та подала мне коробку:
-Грильяж, они вкусные, только их грызть надо. Или тебе ассорти лучше?
-Мне все равно, - пожал я плечами, - Я с утра шоколадку медсестре обещал, а меня из больницы не выпускают.
-Чего?! – взвилась та, - Ты что, еще и с медсестрой? И у меня конфеты для нее просишь?! Ты … Ты…
-Ты че! – перебил я ее, - Это же она тебя разыскала, придумаешь тоже. Или тебе конфет жалко?
Та мгновенно остыла:
-Бери-бери, конечно, извини. Может, и шампанского тоже тогда ей захватишь?
-Да ну, тащить неохота, пусть у тебя постоит, - и я решил не затягивать чрезмерно разговор, и сразу переходить к главному, - Ты это, в субботу что делаешь?
Варя взглянула на график под оргстеклом:
-Ничего, у меня выходной.
-Вот и славно. Поехали, вместе по лесу прогуляемся, там хорошо, - с ностальгией вспомнил я свои любимые с самого детства сосенки, - Андрейку с собой бери, я, может, и шашлыки сделаю, если успею. Если согласна, то скажи сразу, и где мы встречаемся - тоже.
-А ехать куда? – и та вновь забренчала, потупившись, ложечкой в фарфоровой чашке с павлинами.
-Я же вроде говорил уже: на Эльмаш, там места хорошие, знакомые. Я тебе свой интернат покажу, стадион там тоже рядом. Если мячик с собой взять, можно вместе и в футбол поиграть, я с Машкой буду. Или ты бадминтон больше любишь? Ракетки где-то должны валяться в шкафу, поищу.
-Бадминтон, - растерянно сказала та, задумчиво покусывая печенинку, - если ветра не будет, давай бадминтон. А ты на самом деле этого хочешь?
Самый что ни на есть мерзопакостный вопрос. И как на него ответить – понятия не имею. Ленку я любил, это да. И женился я тогда не просто так, а по велению сердца. А здесь что? Любви-то точно нет. Ну, нравится эта врачиха мне очень, но это же еще не повод для серьезных отношений.
-Будущее покажет, - допил я чашку, - Где вас забрать?
-Мы здесь, рядом, в больничном общежитии живем, - показала она печенинкой за окно, - у нас комната отдельная, хорошая. А может, мы лучше сперва до тебя доедем, а там уж и вези нас на свой Эльмаш. Это далеко?
Я черкнул на всякий случай свой телефон и адрес, и подал ей записку:
-Это так, если вдруг потеряемся. Я все равно здесь еще на пару дней застрял, так что еще обязательно зайду, может, даже и сегодня. Ты до скольки?
-До восьми. А что, ты уже пошел? – было видно, что она огорчилась. А вот мне отчего-то стало это приятно.
-Пора, - взглянул я на часы, - меня сейчас колоть будут, и как же мне не хочется. Хотя, может, это и полезно. Но все равно не хочется. Лучше бы я на футбол сходил, как в том стихотворении. Так я конфеты возьму?
-Да бери, конечно. Давай провожу.
При расставании она пожала мне руку. Приятная ручка, не кошачья и не барсучья, а упругая, в меру мягкая, и тем не менее достаточно твердая:
-Ты выздоравливай, пожалуйста. Сегодня не приходи, не надо. Завтра я выходная, сама к тебе зайду. Может, купить тебе чего?
-Да нет, Варя, спасибо, все есть, я же тебе уже говорил. Знаешь, у меня все же просьба к тебе, большая такая: ты, пожалуйста, - я понимал, что говорю лишнее, но все же это сделать было необходимо, - еще раз все взвесь, подумай, ну зачем я тебе такой нужен?
-Думала уже. Почти год думала, хватит. Теперь ты сам решай, - грустно посмотрела она мне прямо в глаза, - Пока. Я к тебе завтра зайду, сама буду тебе капельницу ставить.
-Чего?! – аж отвисла у меня от неожиданности челюсть.
-И никуда ты от меня не денешься, пока здесь лежишь. Так поставлю, что даже и не почувствуешь ничего. Я буду очень бережно, - и ушла, только халатик развевается.
Что-то мне немного не по себе: раскомандовалась тут. Ишь ты! «Я к тебе ехала»! «Я тебе сама капельницу поставлю»! Что это за манеры? На кой леший мне сдалась женщина, которая все «Я», да «Я». Надо будет вести себя поосторожнее, без намеков, ну его: «Коготок увяз – всей птичке пропасть». Не хочу я пропадать и приноравливаться, наглотался уже этого досыта в детстве, пока Ленку не нашел. Если эта Варя начнет норов свой показывать – все, забыли. Не нужна мне такая хозяйка в доме, что свои порядки наводит, и пусть тогда обратно в свой Адлер уезжает.
По возвращении в ставшее на время домом терапевтическое отделение я протянул Даше коробку:
-Как обещал: я вернулся вовремя, разве что шоколадку не купил. А теперь – капитан Павлов к приему инъекции готов! - и шутя отдал честь, находясь в задорном тонусе от прогулки по коридорам.
А чем я не капитан? Плохой, правда, никудышный: вечно меня в нелепые водовороты судьбы моя глупость втягивает, выкарабкивайся потом из них, обдирая коленки и ладони, обжигая душу.
-Да-да, - закивала та, осторожно косясь на конфеты, - Это что, мне?
-Хотите, детям-сиротам отдайте. Вам, конечно же, не Артуру же Сергеевичу. Кушайте на здоровье.
-Спасибо Вам, Владимир Германович. Пойдемте, у меня уже все готово, - и прибрала коробку в стол.
Возле моей кровати стоит кочерга, а на ней – бутыль со шлангом. Сглотнув, я посмотрел на соседа: лежит себе, в руке – игла, а к ней тянется змеей такое же безобразие, как и у меня. Нет, когда меня инфарктик брякнул, мне тоже капельницы постоянно ставили, но все равно те неприятные воспоминания не дают мне сделать даже маленький шажок вперед. Неужели я всю жизнь буду этих уколов бояться? Все, берем себя в руки и ложимся. А соседу – все равно: лежит себе, курит. Отдых ему, бурундуку полосатому, заслуженный. И – снова: «Покачайте кулачком, вот, хорошо, потерпите». А я как раз терпеть не могу, когда в меня чем-то тыкают. Ладно, полежим, Даша почти что не больно вколола, и к тому же в вену сразу попала.
-Ты где был-то? – спросил сосед, когда сестричка вышла, - Даже опохмелиться было не с кем.
-К гинекологу ходил.
У того аж сигарета чуть изо рта не вылетела:
-Чего?!
-А, ну да. В родильном я был, а она – гинеколог. Ну, и прочий там венеролог.
-Ты чего, больной?! Ты что не предупредил-то? – чуть ли не вскочил со своего места КГБшник, позабыв про капельницу, - Мы же вчера с тобой из одной банки ели!
-Артур Сергеевич, не волнуйтесь: знакомая она моя, зна – ко – мая, - растянул я последнее слово, - Работает она там, врач она.
-Фух, - выдохнул тот с облегчением, - ты меня так больше не пугай. Симпатичная хоть?
-Завтра сами увидите, она мне сказала, что лично придет капельницу ставить. Непонятно, зачем, но ей так хочется. Странные они, эти гинекологи.
-Хоть не клизму, - задрыгался тот, закашлявшись, - А то бабы, они такие бывают, так и норовят твою задницу пощупать. И что они там нашли? Помню, была у меня одна такая, так та своим пальцем все норовила вообще вовнутрь залезть.
-Это куда – вовнутрь? – оторопело спросил я.
-Именно туда. А на пальцах вот такие когти, - и раздвинул для наглядности пальцы, - Представляешь себе такое?
-Нет, - замотал я башкой от такой картины, - А зачем это?
-Хрен его знает, дура, и все тут. Черт, не могу до сигарет дотянуться, теперь терпеть придется. А ты в шахматы играешь? У меня где-то есть.
-Играю, но плохо, - с грустью посмотрел я на свой шланг.
-Вот и хорошо, что плохо, - обрадовался сосед, - я тоже плохо. Сыграем после капельницы?
-Это вряд ли, - взглянул я на часы, - Я Андрею Борисовичу обещал портрет нарисовать, а я обещания всегда выполняю. Почти.
-О! – поднял тот палец, - Почти! А ты что, хочешь сказать, что ты и на самом деле художник? Хорош уже мне лапшу-то на уши вешать.
-Хорошо, - посетовал я еще раз на судьбу-индейку, что свела меня с этим маньяком, - Вы будете третьим.
-Третьим – это хорошо, - оживился тот, - Что пить будем?
Как же с ним трудно! Тут и у здорового-то сердце разболится, а мне каково? Если бы не икра и эта волшебная палата, давно бы попросился переложить меня куда подальше, да от этого мента понадежнее изолировать.
-Третьим человеком, который увидит портрет, - пояснил я, - Первый – это я, поскольку сам рисую, потом – врач, а затем уже Вы.
-Ну-ну, - и тот посопев недовольно, прикрыл глаза, - все, я подремлю, разбудишь.
Наконец-то из меня вытащили эту иголку, но взамен ее в то место, о котором столь эмоционально живописал сосед, всадили еще одну с чем-то таким больнючим, что я чуть на кровати не скрючился.
-Это витаминчики, товарищ капитан, - погладила меня по плечу Даша, - сейчас пройдет, потерпите, - и вышла.
-Значит, капитан все-таки, - пробурчал Артур Сергеевич, - а ты все говорил: художник, художник. Злодей ты косорылый, и не обижайся на правду.
Блин, стоит сболтнуть какую-нибудь глупость, и тут же за нее расплачивайся. А что делать, если слово – не воробей? Нет, ну какой же из меня капитан?! У него что, глаз нет? Фух. Мать! Хотя, может, оно и к лучшему: пошерстит этот ловец шпионов дела в архиве, убедится, что я – простой художник, подумает, что это «легенда», и станет относиться ко мне аккуратно, чтобы на невидимое и несуществующее минное поле невзначай не вступить. Страх неизвестного – это ведь великое дело.
-Я же Вам сказал: третьим будете. Ой, аж ногу свело, - заскрипел я зубами, скрючившись на кровати, - Что же это такое-то?! Елки зеленые, чего она там мне вколола? Сволочь!
-Бэ-шесть, наверное. Он от чего-то там помогает, - равнодушно ответил тот. - Я вот лежу, терплю, а ты, капитан, корячишься тут перед старшим по званию. А если вдруг Родина позовет?
-Позовет - встану, куда же я денусь, - почувствовал я небольшое облегчение.
-Это ты правильно сказал. А ну, встать! – гаркнул он.
Вот ведь гад! Но я встал:
-По Вашему приказанию встал, - и показал на трусы.
Тот аж поперхнулся от возмущения. Затем закурил, пофукал губами, и резюмировал:
-Наглец.
-Да, так точно, - закусило меня, как обычно.
Сосед подошел к холодильнику:
-За это надо выпить, ну тебя. Нет, в твоем возрасте я себя так не вел: быстро бы разжаловали, да «зэков» послали на Колыме охранять. Распустили вас, - и поставил бутылку на стол, - Тебе, как вчера, помаленьку?
-Так точно.
-Да брось ты это, не в конторе, - покачал головой тот, - Придуриваешься еще тут. Знаешь, негодяй, что я до тебя не доберусь, так все можно, что ли? Хорошо хоть, раскусил тебя вовремя. У Палыча работаешь? А, не отвечай: знаю, все равно не ответишь. Тебе икра еще не надоела?
-Не-а, - взял я ложку, - Она моим мыслительным процессам ускорение придает, - и вновь взглянул на часы, - у нас с Вами тридцать шесть минут. Как думаете, успеем сразиться?
-А ты что, всегда такой пунктуальный? – достал тот доску из-под кровати.
-Признаться, нет. Но опаздывать не люблю. Хотя было один раз: проспал, - вспомнил я про любовницу Георгия, - Взял, и не вовремя заснул, вот и все. Нет, вру: в институте еще такое два раза было. Итого в сумме – три. Больше вроде не опаздывал.
Сосед сходил в туалет, поворчал там невнятно, затем порылся под кроватью, заглянул в шкаф, и наконец достал шахматную доску из тумбочки, чертыхнулся, и сам расставил все фигуры:
-Гад ты, не люблю я таких, - двинул он вперед пешку, - чистоплюи, блин, в белых рубашках. Хотя, может, ты и не совсем такой. Ходи уже, упырь.
Блин, еще и обзывается, проплешина полуоблезлая. Нет, надо ему непременно устроить на доске такой разгром, чтобы впредь неповадно было. И я, по своему обычаю, давил. Но ведь и соперник – оказывается, тоже не лыком шит, так что вскоре на доске образовался полный кавардак: никто не жалел фигуры, лишь бы позицию повыгоднее занять. Да, битва, похоже, будет до победного конца. Наверное, я, как всегда, опять «зевну» и проиграю. А может, оно и к лучшему? – сменил я гнев на милость. Мне ведь все равно, а этому чудику приятно. И я ходил почти наобум, на глазок, пока сам вдруг не заметил, что невзначай поставил тому мат. Сосед выматерился, и прямо из горлышка отхлебнул водки:
-Если в вашем отделе все так работают, как ты играешь, то я просто горжусь за контору. Уел старика, ничего не скажешь.
А я что, виноват? Ну не видел я, что ему и ходить-то некуда! Не заметил я своего же собственного офицера, который тихо-мирно стоял слева, и спонтанный, ни к чему не обязывающий шах, который я даже и не знаю, зачем делал, превратился вдруг в мат. Загадка.
-Так я пойду? – сделал я попытку подняться с места.
-Куда, Навудоносохор твою мать?! – нервно схватил со стола сосед моего коня, и сжал его за шею пальцами, - А реванш?!
-Вечером, - постучал я пальцем по циферблату, - Уже тридцать четыре минуты прошло, у меня всего две осталось.
-Охламон, - бросил он мне вслед, глядя на шахматное поле, - натуральный охламон. Иди уже, капитан, свободен, - и вернул коня на место.
Андрей Борисович сидел за столом и с интересом рассматривал пастель. Пробовал ее и на пальце, и на тетрадке, сравнивая цвета. Он что, никогда раньше не рисовал?
-Здравствуй, как договаривались, в одиннадцать, - постучал я в дверь со внутренней стороны, - Не помешал?
-А, привет, нет, конечно, - поманил тот меня приглашающим жестом, - Ты что, прямо сейчас начать хочешь?
-А ты что думал? – не спадал во мне адреналин после шахматной баталии. - Ты же меня прямо с утра колол и мукам всяким подвергал. Так что не колите, да неколимы будете. Мстить прямо сейчас начну, ибо сказано: «Око за око».
-Это что, такая новая заповедь? – закхекал доктор, - Специально для нас?
-Ага, - радостно кивнул я, - Именно специально для врачей. Ну что, приступим? Где тут мне можно расположиться? Ватман-то хороший?
-Вроде ничего. Так, стол у меня один, - оглянулся тот по сторонам. – Хорошо, сделаем так: ты садись за него, а я тогда на твое место пересяду, книжку пока почитаю, чтобы не бездельничать. Нормально будет? Или нужно на тебя смотреть? Говори.
-Все нормально, работай себе, - уже примеривался я к новому рабочему месту, по хозяйски убирая с него на мой взгляд ненужное и мешающее.
Честно говоря, я опасался, что из этой «рыбины» с белесыми глазами, почти что лишенной мимики, мало что можно выжать. Однако тот, когда достал из портфеля английский медицинский журнал, сразу ожил: сидит, азартно карандашом машет, да пометочки делает. Творец, блин, демиург. Мы оба не заметили, как пропустили обед. И это при рисовании пастелью-то! Да обычно минут двадцать – тридцать, и гуляй, Вася. А тут я отчего-то чрезмерно увлекся, настолько азартной оказалась эта когда-то безликая маска доктора. С сожалением я оглядел напоследок свою работу: добавить уже нечего. Не буковки же из журнала переписывать! Да уж, даже жалко такое отдавать. Вот что надо на стенки-то вешать, а не тех очкастых «ученых» с синхрофазотронами, которых я на «отработке» малевал.
-Андрей! – позвал я.
-Ммы? – вытащил тот карандаш изо рта, - Чего мешаешь? Или готово уже? Такую мысль перебил хорошую, нет, наверное… Фу, забыл. Ладно, посмотрим, что там получилось.
Смотрел – смотрел, потом вдруг спросил:
-У тебя зеркало есть?
-С ума сошел? – фыркнул я, - Откуда?! Я что, на женщину похож?
-Ты не понял: у меня что, правда здесь прыщик?, - и потрогал щеку, - Точно, наверное, с утра порезался, когда брился. Знаешь, я ничего в этом не понимаю, но вроде хорошо, мне нравится. Давай Даше покажем, пусть посмотрит, она книжки всякие, и прочие там художества любит.
Я замешкался:
-Вообще-то я Артуру Сергеевичу обещал, что он будет третьим, кто это увидит. Может, Вы ему пульс там пощупаете, или еще что?
-Чего?! – с явным неудовольствием посмотрел врач на меня, даже нос в гримасе сморщил.
-Пульс, говорю, - робко повторил я.
-Я не о том, - вздохнув, еще раз взглянул тот на рисунок, прикуривая, - Ты зачем ко мне опять на «Вы»?
-Чего? А, увлекся, наверное, уж больно ты хорошо читал, умно так, прямо как профессор. Английский-то хорошо знаешь? – и я перешел на язык Шекспира, благо, уже опробован, - Тебе работа понравилась? По-моему, очень даже неплохо.
-Молодец, - удивленно проговорил он, - я не ожидал. Ладно, пошли тогда к нему. И это, хорош: давай по-русски.
Но вышло, как хотел он: Даша нас тормознула в коридоре:
-Вот Вы где, оказывается, Владимир Германович. У Вас же наверняка уже и обед остыл, а сегодня соляночка вкусная, семушка с цветной капустой на второе, что же Вы так. Режим же соблюдать надо, нехорошо так.
-Я тут просто Андрея Борисовича рисовал, - и развернул в свое оправдание перед ней лист, - сами смотрите.
Может, кто и скажет, что это пустое бахвальство, но, когда я сам своей работой доволен, то даже нисколько не удивляюсь, что другие просто в ступор впадают. Эх, и до чего же приятно-то! Стыдненько немного, но лестно, слабый я человек, тщеславный. Даша перевела удивленный взгляд на доктора:
-А я Вас таким никогда и не видела. Нет, неправда: было с год назад такое, - в треволнении прижала та ладошку ко рту, переводя взгляд с работы на оригинал, - когда Вы с кем-то из хирургии спорили. Владимир Германович, давайте я Вам все подогрею! Я бы шустренько, да? – и перевела ручку с губ к левой груди.
А что? Тоже неплохая вышла бы натурщица, пожалуй. Сосочки, наверное, у нее большие такие, темные и острые, чувственные, и груди – как торпеды, жалко, что талию под халатиком не видать. Но – попа однозначно в меру, вполне удовлетворяет моим эстетическим критериям. Даже жалко, что даже предложить ей при мне раздеться даже язык не повернется: не поймет, а вот оплеухой наверняка вознаградит. Да и что Варя, если об этом узнает, скажет?
-Ладно, «Бышустренька», грей свой обед, - с сожалением оторвал я взгляд от ее ладной фигурки, - Сильно остыло?
-Так ведь три часа уже, - показала та рукой на настольные часы, - Я не стала убирать, не знала ведь, когда Вы вернетесь.
-Как три часа?! – всполошился доктор, - Елки зеленые! Я же у главврача должен быть! – и убежал, махнув напоследок, - А все твоя картина!
Да, четыре часа работы – это слегка слишком, да и кушать уже на самом деле хочется, против организма не попрешь. И что это я так засиделся-то, на самом деле? Натура хорошая, это да, это я люблю и уважаю, но все равно долго. А, что случилось, и как вышло – то вышло, главное, что получилось неплохо, а кроме этого, пожалуй, ничего и не надо. Разве что подкрепиться:
-Пойдемте, Даша. А Вы что, сутками работаете?
-Да, сутки через двое.
-А спите тогда когда? – посочувствовал я страдалице.
-Ночью, как и все, - улыбнулась та, - скоро домой, там и отосплюсь. Сейчас Вам обед подогрею, еще часок посижу – и баинькать пойду.
Забрав тарелки вместе с подносом, она удалилась. Сосед недоуменно посмотрел на лист:
-Ты где пропал-то? Водка прокисла уже, а тебя все где-то черти носят. Рюмку бери, бездельник, что ты в эту бумажку-то вцепился?
-Смотрите, - расстелил я ватман на кровати.
Тот подошел и поскреб поросший щетиной подбородок:
-Ничего не понимаю. Вроде наш человек, в шахматы играешь, так еще и рисуешь здорово, мохнатка тебя задери! Или это не ты рисовал? – и въедливо, по-ихнему, заглянул мне в глаза.
-Могу и Вас нарисовать, да только краски с ватманом у врача остались, - надоело мне с ним спорить, - Как вернется, могу еще поработать, все равно делать пока нечего.
-Как это нечего?! – возмутился тот, - А реванш?
-Сейчас пообедаю, тогда можно и реванш, я же не отказываюсь.
Артур Сергеевич, пока я обедал, все порывался налить мне водки, но я наотрез отказался, и лишь смаковал эту вкуснятину (этакое точно не для людей готовят, это – сугубо для небожителей), ограничившись чаем:
-Напоить хотите, чтобы наверняка выиграть? А вот не выйдет, трезвым буду играть. Вы соперник опасный, не хочу я проигрывать, - слегка покривил я душой.
Он играл более осторожно, нежели чем утром, я же, как всегда, ломился в открытую дверь. Это даже лучше, если проиграю, нечего дразнить этого чудика красной тряпкой. Вот и славно: я «зевнул», и довольнющий сосед с удовлетворением сожрал моего ферзя:
-Что, родимый, допрыгался, голубчик? – поцеловав ее, спросил тот у фигуры, - Вкусный ты мой. Скоро я к твоим ножкам я и королька положу, пяти минут не пройдет. Подожди-подожди, недолго осталось.
И тут меня прямо зло взяло: чего это он раньше времени моего короля хоронит? Ничего подобного, мы еще поборемся, русские не сдаются. Не знаю, как, но я все же вытянул партию на ничью. Артур Сергеевич злился, но поделать ничего не мог: мы тупо передвигали фигуры по доске, однако возвращались вновь и вновь на одну и ту же позицию. Потыркавшись, тот со злостью скинул все оставшиеся фигуры с доски:
-Точно охламон! Причем – зловредный. Хоть сейчас-то со мной выпьешь? И не смей отказываться, не прощу, зараза ты.
Вот ведь пристал, как банный лист. Но – раз уж назвался груздем, полезай, сами знаете, куда. Я начал складывать фигуры на место:
-Вы же знаете: мне много нельзя.
-А кто тебе много нальет? – заворчал тот, - Среди нашего брата, сам знаешь, добреньких нет. Ты и так уже почти всю икру сожрал.
-Но не всю же. А сожру – так Вам ведь еще привезут, или я неправ? – и я зачерпнул очередную ложечку, прищурившись от двойного удовольствия. Первое, понятно, физиологическое, второе же – моральное (или – аморальное?): просто гадость очень хотелось ему сказать.
-Да принесут, конечно, куда денутся. Хам ты, а не капитан, - убрал он шахматы обратно в тумбочку.
-Я того же мнения, - даже не думал я возражать, - Ну, как, сходить за красками?
Тот задумчиво пожевал корочку черного хлеба, сам себе покивал, поморгал глазами, затем взял еще одну:
-С детства горбушки люблю, а ты как?
-Я детдомовский, не было у меня детства. Я все люблю, - и, выпив рюмочку, я пошел к Андрею Борисовичу, захватив его портрет.
Надеюсь, тот уже пришел. Из-за стола дежурного поднялась строгого вида женщина. Странно, это же Дашино место, или та уже домой ушла, отсыпаться?
-Больной, Вы куда? – нахмурившись, в упор, как в прицел, глядела меня врачиха (именно что «врачиха»: такие так больно уколы ставят, что потом хоть волком вой, уж я-то знаю).
-Выздоравливать, - попытался я ее обойти, но та стояла, нет, вернее, плавала поперек коридора, преграждая путь, - Андрей Борисович у себя? – оставил я попытки прорваться через живую линию обороны.
-Нет, он еще не подошел, - еще больше насупилась та, - А Вы из какой палаты?
-А леший его знает, - оглянулся я на коридор, - Там она, справа. Я вместе с Артуром Сергеевичем лежу.
-Вот как? – сразу подобрела врачиха, даже заулыбалась подобострастно, - Это хорошо. Меня Галина Ивановна зовут, я сегодня весь день и ночь буду здесь. Вам что на ужин подать? – и давай меня наглаживать по руке, дура.
-Что будет, то и подавайте, мне все равно, - отдернулся я, - Да, меня Владимир Германович зовут. Извините, хочу вас спросить: мне лучше у Вас портрет оставить, или доктора подождать стоит? Ладно, потом зайду, наверное, - и уже развернулся было к своей палате.
-У него дверь и не закрывается никогда, пойдемте, отнесем. А что за портрет? – поспешно, с чисто женским любопытством, скосила она глаза на лист.
-Так может, проводите меня до кабинета, там и посмотрите? Мне еще и краски нужно оттуда забрать, да ватман, мне надо.
-Да, конечно, Владимир Германович, пройдемте со мной.
Я положил работу на то место, где она была создана, и начал собирать доставшиеся мне на халяву инструменты производства. Хотя: какая это халява, когда четыре часа твоей жизни – вот они, на столе лежат? Я вновь взглянул на портрет: да, не самые бездарные были эти часы, не постыдные. Когда я вернулся в палату, Артур Сергеевич уже опять посапывал носом. Счастливый человек: двести грамм выпил – и на массу. Часик поспал – дубль, и опять на бочок, красота. А мне чем заняться? Читать нечего, рисовать некого, да и негде: весь стол в закусках да в стаканах. Тоска. Зачерпнув без особого желания ложку икры, я проглотил слегка опостылевшие, но все же полезные зернышки. Пойду, пошляюсь по коридорам. Тишина кругом, как будто вымерли все. Очкарик разве что одинокий возле окошка сидит, книгу читает. Попробуем отвлечь его от этого бесперспективного занятия, может, его и нарисую:
-Не сильно помешал? – подошел я к нему, не очень-то рассчитывая на дружелюбный прием.
-Нет, уважаемый, присаживайтесь, пожалуйста! – и подвинулся на скамье, - Меня Адонисом зовут, а Вас?
-Владимир. Что читаете, если не секрет?
-Коран, - показал он обложку.
-Вот как? Это интересно, ни разу не читал, - присмотрелся я к арабским каракулям. Нет, на другой странице вроде по-русски написано, прямо шарада какая-то.
-А Библию, Владимир, Вы читали? – проложив закладку, закрыл тот книгу.
-Да, конечно, я православный.
-Это очень хорошо, - заулыбался этот татарин (или – башкир?) с греческим именем, - Так, сейчас найду, - и залистал книгу, - Да, нашел: сура девятая: «Верующий и верующия – друзья друг другу: внушают друг другу доброе, отклоняют друг друга от законопреступного, совершают молитву, дают очистительную милостыню, повинуются Богу и его посланнику ». Видишь, выходит, что мы с тобой – друзья.
Я охотно кивнул:
-Несомненно, - и задумался, - слушай, но ведь у вас посланник – это Мухаммед? Я же ему не поклоняюсь, не совсем верно получается. Хотя суть схвачена хорошо, согласен я с ней.
-Правильно говоришь, - подхватил собеседник, - Но я считаю, что у каждого народа – свой посланник, у нас это – Мухаммед, у вас – Христос.
-Может быть. А мне самому полистать чуток можно?
-Без молитвы нежелательно, - проворчал татарин, но все же отдал книгу.
Я пролистал одну страницу, другую. Так, здесь о войне, здесь – тоже. Что-то мне такое не нравится:
-Слушай, а как это понимать: «Пророк! Ревностно воюй с неверными, с лицемерами, их жилище – геенна », - прочитал я вслух.
-Вот, о чем я тебе и говорил, - покачал укоризненно тот головой, - Без молитвы приступил, вот и не понял ничего. Читай дальше: «стали неверными после принятия ими покорности ». «Покорности» - значит, Ислама. Если ты не мусульманин, и искренне придерживаешься другой веры, то это не значит, что ты – неверный, ты – друг. Неверный – это отступник, тот, который принял нашу веру, но изменил ей, дал слово, но не держит его, обещал отдать долг – и не отдает, клялся в вечной дружбе, а сам строит козни. Вот кто такой неверный. А у вас разве не так?
-Пожалуй, тоже так, - взглянул я на писание с другой стороны, - Предательство – тягчайший смертный грех. Данте читал? Там очень даже красочно описаны мучения Иуды.
-Вот и я о том же, - расплылся в улыбке мой собеседник, и, возможно, даже единомышленник, - Бог – он един для всех, просто тропинки к нему у нас с тобой, друг, немного разные. «Выбирайтесь своей колеей», как поет Высоцкий. Тебе нравится Высоцкий?
-Кто это? – не припоминал я никого с такой фамилией.
-Тезка твой, Владимир Высоцкий. Ты что, радио не слушаешь, телевизор не смотришь? Редко, конечно, но иногда показывают. «Вертикаль» там и прочее. Ну! Неужели не помнишь? – удивился собеседник.
-Да не смотрю я телевизор никогда, некогда мне. К тому же и нет его у меня. У меня даже радио нет, ни к чему мне оно, только спать мешает.
-Ну, ты и тундра! – удивился Адонис, - А как же ты узнаешь, что в мире творится? И чем же ты таким волшебным занят, что тебе постоянно некогда?
-Как тебе сказать, - и призадумался: не говорить же ему, что мне начихать, что там творится в мире, - Узнаю из разговоров, а работаю я художником. А все эти ваши Высоцкие мне, честно говоря, до лампочки. «Битлов», «Роллингов», да «Пинков» забегаю в лучшем случае раз в месяц в клуб послушать, и все. А дома у меня лишь старая шарманка, и слушаю я на ней классику, других пластинок просто нет.
-А жена тогда что слушает? – не переставал удивляться он.
-Да умерла она.
-Вот оно как, - погладил тот растерянно книгу, - сочувствую, извини.
-Ай, ладно, - поднялся я с сиденья, - я уже привык. Почти. Почти привык. Ладно, пойду я, читай свой Коран, друг. Не болей.
-Спасибо, друг, да хранит тебя Всевышний.
Скучно в палате, тихо. Сосед все еще, или же, судя по опорожненной посуде, опять спит, посапывая. Ну и вонь! Ну, совсем же делать нечего, чем бы заняться? Может, тоже поспать, а то ведь с утра опять кровь пить будут?
Но Галина Ивановна утром лишь померила температуру и давление, а мучить не стала. Да, принесла еще большой кусок сотового меда.
-Это еще откуда? Диета у вас такая, что ли? – покосился я на благоухающие соты. Красивые все такие, солнечные, хоть рисуй.
-Нет, это Вам вчера один молодой человек просил передать, но Вы уже спали. Я его спросила, от кого, но он лишь ответил, что от друга, и все. Он в правом крыле лежит, видела его раньше. Узнать?
-Не надо, я и так уже понял, - кивнул я, - Себе кусочек отрежьте, уверен, что он вкусный. Нет, давайте я сам, а то Вы мало отрежете.
Подумав, разрезал пласт на четыре части: одну четверть – ей, другую – мне, третью – соседу, последний же кусочек оставлю для Вари. По-моему, справедливо.
-Прошу Вас, - подал я ей кусок на тарелке, - с чаем, за мое здоровье.
-Спасибо, товарищ капитан.
И эта туда же! Ну не смех ли? Но: слово – не воробей, топором не зарубишь. Все, завтра же отсюда сматываюсь, а эти пилюли, которыми меня пичкают, можно, если что, и дома попить. Не люблю я, когда меня колют спозаранку, настроение от этого портится. Грущу потом чуть ли не с час, пока дела себе не найду. Артур Сергеевич, бурча на ходу, пошлепал босыми ступнями в туалет. Поплескавшись, порыкивая там под раковиной, тот вышел из «комнаты личной гигиены» совсем другим человеком: волосья взлохмачены, на плечах – полотенце, и задорный взгляд. Вытираясь на ходу, фыркнул:
-Не люблю я душ: вода там слишком теплая. А тут башку под холодную воду засунул – и все. А это что там у тебя такое на столе лежит?
-Это – Вам. Соты. Полезные они, не хуже икры.
-Они же сладкие, - поморщился тот, - как же ими закусывать? Колбаса все же лучше, поострее. Эх, капустки бы квашеной еще, люблю я ее. С укропчиком, да с клюквочкой, вот это закуска, - и наконец перестал терзать остатки своей прически полотенцем, - А ты мне тут соты предлагаешь.
-Вы не совсем правы: водка – горькая, мед – сладкий, - создаю я теорию на пустом месте, - Одно другое нейтрализует, и в итоге получается гармония. А гармония – это что? Это хорошо. Или не так? Поправьте, если я в чем-то неправ.
-Ладно, попробую я твой мед, - и мой сосед полез в холодильник, - Ты сам-то будешь?
-Нет, спасибо, я же знакомую жду.
-Тогда жди, - и налил себе полную рюмку.
Выпив одним махом, тот смачно закусил сотами:
-А вроде даже и ничего, - прожевался он, - Вкусно. Ты же русский? – утвердительно спросил сосед, нисколько не нуждаясь в ответе, - У нас на брянщине, у меня оттуда корни, тоже медовуху раньше делали, мне батя рассказывал. Говорил, что очень даже приятно пилась. Ой, хорошо-то как, тепло стало, - и налил еще пятьдесят.
-Странный у Вас метод лечения, - отломил я маленький кусочек от моей доли, - Да, мед хороший, запашистый.
-Да что ты в лечении понимаешь! И вообще: это у меня отпуск такой. На юге я уже побывал, назогорался, видишь, черный какой? – и засучил рукав пижамы, - А здесь тихо, и никто тебе не мешает. Капельницу раз в день вколют – и лежи себе дальше, отдыхай, - и расслабленно разлегся на кровати, - Слышь, капитан, будь другом, включи телевизор.
Нужную кнопочку я нашел не сразу, но все заработало: сначала зашипело обиженно (я, признаться, даже слегка испугался, не сломал ли чего), а затем появилась картинка. Новости, видел их как-то у тестя дома, у них и телевизор большой, цветной. И опять – про надои и рекордсменов.
-Может, другую программу? – обернулся я к блаженствующему соседу.
-Да не надо, - махнул тот, - мне лишь бы бурлыкало. Не люблю я тишину: скучно становится, а тут хоть какое-то разнообразие. Не тебя же, зануду, слушать: ты соврешь, и недорого возьмешь.
Я усмехнулся:
-А по ящику Вашему что, не врут?
-Они зато красиво врут, даже сам порой верить начинаешь, что все у нас хорошо. Опа, надо сходить, позвонить, а то водка уже кончается, - и, кряхтя, поднялся, - У этих вон врать учись, Вова, - и кивнул на телевизор.
Кто о чем, а вшивый – о бане. Пусть идет себе, звонит, а я пока цыпленка с гречкой порубаю. А там, смотришь, и злобная Варя со своей капельницей заявится. Вернее, сами-то железяки уже на месте, их вместе с бутылочками принесли, а книзу шланги тянутся. Так и кажется, что это именно к тебе они стремятся, а на их окончании то, на что и смотреть страшно. Но мед-то какой вкусный! Я чуть ли половину своей доли за чаем слопал, оставив булочку с кунжутом безо всякого внимания. Не люблю это все вонючее, особенно когда настроение хорошее. Когда плохое – тогда все съем, хоть целый пучок петрушки, лишь бы о проблемах не думать.
-Жрать – дело свинячье, - укоризненно посмотрел на меня сосед, - И как с утра в тебя столько влезает? – и вновь наполнил себе рюмку, - Да еще без смазки, - и подвинул к себе завтрак, - Курица-то хоть нормальная? Не резиновая?
-Нормальная? – приподнял я над тарелкой обглоданную косточку, разыскивая остатки мяса, - Это вряд ли: какой же идиот помирать в расцвете сил хочет? А так – мягонькая, разваристая, даже в зубах не застревает.
Тот лениво поковырял в тарелке, время от времени «смазывая» пищевод. Потом брезгливо откинул вилку:
-Нет, рыба все же лучше. Кстати, ответь: ты вот икру с удовольствием трескаешь, а к балыку так даже и не притронулся. Это у тебя почему?
Я не всякий случай еще раз оглядел стол:
-Его же резать надо.
-Ну и что? – развел он руками.
-А Вы нож на столе видите?
Тот посмотрел, даже тарелку зачем-то приподнял:
-Точно забыл, - и достал из-под подушки кинжал, очень похожий на тот, что когда-то подарил мне Георгий при расставании, - Доставай рыбь, она там, на верхней полке, в бумагу завернута.
-А на кинжал взглянуть можно? – протянул я руку.
-Смотри, конечно. А ты что, в холодном оружии что-то тоже понимаешь?
Я сперва рассмотрел ножны, а затем уже и клинок. Нет, ну очень похоже, клеймо еще это. Я закрыл глаза, пытаясь припомнить, что находится на моем. Может, и ошибаюсь, но вроде то же самое.
-А это клеймо что означает? – повернул я к нему лезвие.
-Это? Имя мастера, мне говорили, как его там звали, но я напрочь забыл. Хорошая вещь, да? – и довольно усмехнулся, - Вот то-то же, раритет, хрен у кого такое второе найдешь. Начало прошлого века.
Я слегка оскорбился:
-Просто у меня почти такой же, - что-то дернуло меня за язык, - Разве что орнамент на ножнах немного другой.
-О как! – искренне изумился тот, забыв про рюмку, - И откуда он у тебя?
-Подарок. Грузин один подарил, Георгием зовут. Он тут у нас по работе был, вот и подарил, уж и не знаю, за что и почему. Хороший мужик, порядочный.
-Георгий?! Схиртладзе? – радостно воскликнул тот, - Черт, тысячу лет его не видел! А ты когда с ним встречался?
-Да тоже давненько, - слегка опешил я от такого поворота событий, - Только вот фамилии его не знаю, он сказал, что Георгий, и все.
-Да он это, он, басурман! Это хорошо, что с такими большими людьми дружишь, уважаю. Далеко ты пойдешь, капитан, - и задумался, - Переходи ко мне в отдел, а? Через годик майора получишь, я обещаю. У тебя квартира есть?
-Снимаю, - как обычно, сказал правду я.
-Так, через пару лет – «двушка», у нас дом как раз новый заложили на ЖБИ. Новая квартира, дом – панельный, по современной технологии, мерзнуть не будешь. Ты только на очередь встань – и все, - и азартно так на меня смотрит.
-Я и так стою уже, но не обещают ничего дельного, - опять не соврал я.
Серьезно: я, как только в театр устроился, на следующий же день и написал заявление. С Федором Ивановичем, конечно, хорошо, но свое все же лучше. Разве что мне сказали, что ждать придется до морковкина заговенья, и оставь, дескать, надежду всяк сюда приходящий. И тогда я, не мудрствуя лукаво, отдал Федору Ивановичу свою кровно заработанную тысячу, правда, с условием, что тот купит стиральную машину и сменит сантехнику. Он сперва отказывался, но затем сдался под весом неопровержимых аргументов. И теперь у нас на Вайнера стоит стиральная машина «Сибирь» с центрифугой, а сантехника сияет белизной. Красота! Я так шикарно никогда еще не жил. А тут этот придурок ко мне некстати привязался:
-Тем более! – продолжил свой натиск сосед, - Тогда еще раньше. Ты мне понравился, мы сработаемся, точно.
Вот ведь напасть! Прицепился тут ко мне, не дай Бог Палычу этому неведомому начнет названивать. Дурдом, а не терапия. И все – из-за одного невовремя сказанного слова. Ну, я и идиот, доигрался, дошутился, теперь выпутывайся. Ладно, успокоимся, должен же быть какой-то выход:
-Во-первых, меня не отпустят.
-Ерунда, договоримся, - отмахнулся особист.
-Далее, я не по вашему профилю, - просто не знал я, как ему втемяшить, что я однозначно не по его ведомству.
-Тоже херня: любой профиль выправить можно.
Тьфу ты! Никак не успокаивается, репейник:
-А это Вы видели? – достал я крестик, - Я – верующий.
-О как! – опешил тот, даже назад от меня, как от прокаженного, отодвинулся, - Вот оно, значит, как. И чего тогда тебя там такого держат? Не знают, что ли?
-Да нет, знают, просто привыкли, - опять же сказал правду я: все у меня в театре это знают, да я и не скрывал никогда.
-Ни хрена себе, – автоматически потянулся тот за бутылкой.
-Это что тут происходит?! – донесся из дверей звонкий Варин голосок, - Что за пьянку вы здесь устроили?
-Уйди, женщина, - махнул на нее сосед, - у нас серьезные мужские разговоры, не мешай.
-Я вам не женщина! Я – врач! Быстро убрать эту гадость со стола!
-Врач она, - насмешливо протянул Артур Сергеевич. – А я – полковник Госбезопасности, так что выметайся, милая, отсюда, пока я не рассердился.
-Здесь, в палате, Вы – не полковник, - впилась та до белизны пальцев в дверной косяк, - Здесь Вы – больной, и будете делать все, что я скажу. Начнете упрямиться – клизмы всем поставлю, и промывание желудка устрою! Володя знает, я могу.
-О, бля, НКВД! – уже мне, одними губами, выругался тот, - Это что, твоя врачиха?
-Она, - беззвучно ответил я, - А Вы как, тоже по губам читать умеете?
-А то как же. А еще говоришь – художник, сказочник екарный, ешкин кот. Ладно, убери водку пока в холодильник, обождем, - и протянул бутылку, - Потом допьем за знакомство с твоей цербершей.
-Чего это вы там шепчетесь? – подозрительно нахмурилась Варя.
-Да так, обсуждаем план твоего захвата, правда, товарищ полковник? – подмигиваю я соседу, - Шутка, извини. Варь, убери это в холодильник, а?
Та лишь горестно вздохнула, но убрала. Мельком осмотрела полки, и, видимо, осталась довольна результатом:
-Это хорошо, что у вас водки больше нет. Пятьдесят граммов перед сном – и все, завтра сама приду, проверю. Так, все легли, засучили рукава. Намусорили тут на столе, - и принялась за полковника, затем же подошла ко мне:
-Готов, больной? – подошла та ко мне.
-Варя, ну здоровый же я, не надо в меня эти железяки тыкать.
-А нечего водку пить! – пробурчала она, и начала протирать мне локтевой сгиб спиртом, - Ручкой-то не забываем работать. Вот, теперь хорошо. Хорошие у тебя вены, Вова, даже целиться не надо.
И на самом деле почти не больно, как будто комарик укусил. Надо же, все бы так кололи.
-Больные, я вернусь через тридцать минут, - настроила та капельницы, - лежите тихо, можете поспать, - и вышла, мягко прикрыв дверь.
Сосед прислушался к удаляющимся шагам и выматерился:
-Ни хрена себе у тебя знакомая! И где ты такую суровую надыбал?
-На юге, в кожвендиспансере, - и рассказал ему, по обыкновению привирая и недоговаривая, историю нашего знакомства.
Тот посмеялся:
-Чем дальше в лес, тем толще партизаны, удивляюсь я тебе. Значит, капитан, ты еще и ходок, оказывается. Вот уж никогда бы не подумал.
-А Вы – нет? – повернул я к нему голову.
-Как тебе сказать? – закурил тот, - Мой девиз – «Каждый мужчина имеет право налево». Понятно? Слушай, Дон Жуан, а что она сюда-то переехала? Что ей в тепле-то не жилось?
Я машинально отпил сока. Фу, не люблю же я такой! Абрикосовый, что ли? Отставив стакан, вздохнул:
-Дрянь у Вас сок. Сложный вопрос. Если расскажу, совет, как мужчина мужчине, дадите?
-Если смогу, то да. Говори без стеснения, сам знаешь: из нашей конторы мусор не выносят, - но ушки навострил, даже сигарету курит, не сводя с меня своих испытующих глаз.
-Ага, его сначала расстреливают, а потом сжигают. Шучу. Так вот: она сказала, что ко мне приехала. Неправдоподобно звучит, но что теперь делать.
-О как! – приподнялся тот на локте, чтобы видеть меня из-за стола, - Так ты же вон кольцо обручальное носишь. Или это так просто, чтобы бабы замуж за тебя и не мечтали?
-Видите ли, - вслед за ним повыше присел я на кровати, - Только не надо сочувствий и соболезнований, прошу Вас. Умерла моя Ленка, - и вдруг опять разревелся, закрыв лицо рукавом, даже про иголку забыл.
Опять девятым валом нахлынули воспоминания, перед мысленным взором проносились ее образы, ее порой смешные наряды, ее манера каждый раз проверять пальцем, достаточно ли хорошо она почистила зубы. Да много чего. Даже не заметил, как вновь прилег и заснул.
-Больной! – затормошили меня, - Володя! Можешь подниматься, уже все, иголку я достала, - и помахала кровянистой ваткой.
Варя. Смотрит на меня отчего-то недоуменно.
-Ты чего на меня так смотришь?
-Да так, - смутилась та, - тебе что, что-то страшное снилось?
-С чего ты взяла? Вроде нет. К чему вопрос-то?
-А почему у тебя подушка вся мокрая? – показала она пальчиком на наволочку.
Я сел на кровати: и правда, мокрая. Когда же я начну себя контролировать? Неужели не могу сказать себе самому: «Все, прожито, забыто»? Зачем постоянно себя мучить? Жить надо, ради Машки, ради всех, кого знаю, уважаю и люблю. А я опять, как пятилетний пацан, расслабился. Да еще и при этом полковнике, чтоб ему пусто было.
-Может, и снилось, не помню. Так, завтра я здесь последний день, так что приходи, мне понравилось, как ты инъекции делаешь: ничуточки не больно.
-Хорошо, Вова, обязательно приду, спасибо за комплимент. А Вам как, товарищ полковник? – обратилась она к соседу.
-Хвалю, молодец. Только ты, дочка, мной впредь не командуй: больше не потерплю. Все, иди, свободна.
Прислушавшись к «цок – цок» по коридору, он обернулся ко мне:
-Вот тебе мой совет: нельзя с ней давать слабину, подкаблучником станешь. А я таких мужиков, тем более – офицеров, на дух не переношу. Ни выпить с ними, ни на дело сходить. Представляешь: как вечер, так сразу на часы смотрят! Благоверные, вишь ли, дома их ждут! Дитятки голодные! Здесь работы непочатый край, а им домой, под каблук, позарез надо! – и поддел снизу вверх указательным пальцем воздух, - Нет, это точно не дело. Так что: если видишь, что сможешь стать хозяином – делай, что хочешь, хоть женись. Не сможешь ее характер перебороть – даже и не думай.
Я лишь развел руками:
-Это-то я и сам знаю. Ленку только жалко. Давайте ее помянем.
-Дело говоришь, капитан, - и полковник сам подошел к холодильнику, - Ну что, мой кинжал опробуешь? – и протянул сочащийся ароматом и соком балык.
-А что его пробовать? – сглотнул я невесть откуда появившуюся вдруг слюну, - Кинжал, он железный, я уж лучше осетринки отведаю. Вам как резать: потолще или потоньше?
-Хорошему куску и рот радуется.
-И то верно, - и я начал пластать, - а то моя теща колбасу вечно так тонко режет, что через ломтик газету читать можно. Когда же режу я, ворчит, да нож отбирает.
-Что, такая жадная? – наполнил сосед рюмки.
-Нет, что Вы, у нее хоть десять кругляшей этих колбасных бери. Просто она любит, чтобы все во рту таяло, она даже хлеб режет так тонко – тонко, чуть потолще блина. Так вот, я складываю несколько бутербродов сандвичем, и только тогда ем. А вот Ленка тоже тонкие любила, да и Машка тоже вся в бабушку. Не, вроде пока хватит, - взглянул я на приличную горку из деликатеса.
-Ладно, давай за твою Ленку, - поднялся он, - пусть земля ей будет пухом.
-Аминь, - выпил я вслед за ним, припоминая ее вечно лукавую улыбку.
Тот, прожевав, спросил:
-А Машка – это кто?
-Дочка. Хороший балык, - взял я еще кусочек.
-Твоя?
-А я что, похож на импотента? – вытер я полотенцем жир с подбородка.
-Не похож, не похож, - усмехнулся тот, наливая еще по рюмочке, - за это обязательно надо выпить, а то сам знаешь: не выпил – все бабы как смертный грех, а как накатил – так и грешить не страшно, а очень даже приятно.
Я помахал ладонью:
-Извините, я сейчас. Что-то у меня вечно после капельницы желание такое появляется. Я быстро.
-Иди – иди, - хохотнул тот.
Только я прикрыл за собой дверь, как в тамбуре что-то забренчало и хлопнуло. Голоса еще приглушенные, ничего не расслышать, но вроде мужские. Наверное, Андрей Борисович пожаловал, осмотр там устраивать или еще что. Пусть пока полковника посмотрит, а я посижу, «Правду» почитаю. Люблю я это дело: сидишь себе, думаешь, а глаза всякой дребеденью занимаются в это время. Сложив газету, еще раз прислушался: все то же самое монотонное «Бу-бу». Ну что ж? Пойдем и мы на осмотр, может, пораньше выпишут.
Это что такое? А, вон оно что: это по вызову Сергеевича продукты привезли, то-то и гремело. На табурете возле соседа сидит лейтенант, и что-то, видимо, ему для подписи подсовывает. Не будем мешать, мы лучше приляжем и осетринкой себя побалуем. «Елки!» - взглянул я на стол, - «Я же Варе соты забыл отдать!». Ничего, завтра отдам, а пока дармовой рыбью рот набью, она вкусная и питательная, даже Валерий Дмитриевич, и тот ее только по большим праздникам покупает: дорогущая она, сволочь. А тут – жри хоть целый день, и никто слова не скажет. Разве что вот какой ценой мне это пиршество обойдется, неизвестно, но теперь уже поздно об этом думать. Будем надеяться на верность заповеди Ходжи Насреддина: «Либо шах помрет, или ишак сдохнет». Только я досмаковал ломтик, как мой взгляд упал на нашего гостя. Вместе со взглядом отпала и челюсть. Блин, Гоша! Я не успел отвернуться к стенке: тот перехватил мой взгляд:
-Вовка?! Ты?!
-Ну, я, - и присел, с легким укором глядя на него, - Привет, Гош. Как жизнь молодая? Ты из обкома-то что, ушел?
-Было такое дело, - и его глаза подернулись мечтательной поволокой, - было у меня там одно дело, вот и того, попросили меня, не с той погулял. Вовка, а я тебя искал! Извините, товарищ полковник, просто давно не виделись.
-Не извиняю, - и сосед плеснул себе кефир в кружку, затем отпил, причмокивая, - Старший лейтенант, как ты обращаешься к старшему по званию?! Что за «Вовка»?! Кто позволил?
-Чего?! – выпучил Гоша глаза, - Что вы сказали? Да я же его, как облупленного, знаю! Художник он! Точно же он, уверен я!
-Капитан, - скучающе посмотрел на меня сосед, - вот с такими долбозвонами мне и приходится работать. И что ты мне с ним прикажешь делать? Головная боль сплошная, наказание, а не офицер. Хорошо хоть, что дурак, так бы давно уже выгнал.
-Он же и правда не знал, - попытался было вступиться я за своего знакомца, - Гош, а ты пива с собой не принес?
-Я сейчас, мигом, товарищ капитан! – вытянулся тот по струнке.
-Да вольно, вольно, - поморщился я, махнув рукой (якобы от досады, а на самом же деле – от полной абсурдности ситуации), - Мы с товарищем полковником уже по водочке соскучились.
-Так ты же, ой! – Вы же вроде не пьете? – растерянно промямлил тот, забыв даже убрать руку от фуражки.
-От таких, как ты, запьешь, - хохотнул сосед, - Говоришь, что давно его знаешь, а кто он такой – ни сном, ни духом. Эх, ты, лейтенант. Так, завтра привезешь то, что недовез сегодня, свободен.
-Слушаюсь! – козырнул Гоша, и чуть ли не строевым шагом вышел из палаты.
Полковник покряхтел, почесал грудь, цокая зубом, потом закурил:
-Да уж. Хуже некуда, еще и моих знаешь, плотно присосался. Что же мне с тобой делать? Значит, так, будем делать выводы, - и резко поднялся, буравя меня взглядом, - Или я на тебя компромат найду, а если надо – то и присобачу, или ты смываешься из города насовсем, и про меня забываешь. У меня есть дом двухэтажный под Сочи, море там совсем близко, я готов им пожертвовать, подарю. Если ты не знаешь, мне месяцев через шесть генерала должны дать, а тут – ты. Мать твою, как же ты невовремя.
-У нас в жизни все невовремя, - вытер я пот со лба.
-Ты топай по холодку, а? – наполнил тот рюмки, - Я не вру: дом – кирпичный, сад большой, море опять-таки, а я устрою все как надо, все переоформлю, если нужно, могу и паспорт новый выправить. Не мешай мне, не надо, серьезно предупреждаю.
-Сам знаю, что не надо. Никому не надо, - закружилась у меня голова, даже губы онемели.
Этот чудик ведь и на самом деле и посадить, и даже убить меня может, со страха чего только не натворишь. И зачем только этот Гоша сюда приперся?! Почему именно он? Может, и обошлось бы еще все, а теперь… «Надо срочно что-то делать, надо срочно что-то решать!» - стучала кувалдой в голове единственная мысль. Надо выиграть небольшую передышку:
-Давайте за дружбу, - облизал я пересохшие губы.
-Хороший подход, конструктивный, - чокнулся со мной особист, намахнул, закусил осетринкой и прищурился, чавкая, - Паспорт делать?
-Все равно же найдут, если захотят.
-Во! – поднял тот вилку, - Если захотят. Я поговорю с кем надо, не хочу я тебе зла, нравишься ты мне. Искать точно не будут: скажу, что ко мне перешел, и все. Непросто, конечно, будет, но да не впервой. А там, глядишь, через пару лет и снова насчет твоей работы поговорим. Но! Надеюсь, что ты понял: хоть малейшее упоминание о тебе в конторе, и никакой твой Бог тебе уже не поможет. Мое слово крепко, на прочность проверять не рекомендую.
Врет? Наверняка, не верю я всем им. Но ведь он на самом деле озадачен, почти что напуган: вон как зрачки-то расширились, да губу чуть прикусывает, я это отлично вижу. А если все-таки на крайние меры решится? Выдержав паузу, сказал некий штамп из кинофильма, не помню, из какого:
-Досье я с собой заберу на всякий случай. Как Вам генерала присвоят – сожгу, слово чести, - и перекрестился.
-Ага, так я и верю тебе и твоему богу, - вновь задымил тот, - Слушай, а ты чего даже без магнитофона? Я все обшарил, и ничего не нашел. И жучков вроде нигде нет.
-А зачем это мне все? – и я покрутил в руке рюмку, - У нас с Вами игра, и побеждает в ней отнюдь не сильнейший. Побеждает – мудрейший.
-Хорошо сказал, - и затушил эту вонялку в пепельнице, - Значит, Палыч тоже кушать хочет. Блин, так и знал. Ладно, помогу и ему, прохиндею. Ты у него как проходишь?
-Неважно. Поеду со своим паспортом, у меня есть. Дом – на Варю.
-Ну, ты меня и развел, - наполнил тот вновь бокальчики.
-Я больше не буду, - остановил я его. – У меня сердце. Спасибо, товарищ полковник. Документы когда будут? Ключи? – наобум говорил я все, что приходило в голову: хуже-то уже всяко не будет.
-А когда надо?
-Я полагаю, что все мы в этом заинтересованы: чем скорее, тем лучшее.
-Да, ты натуральный охламон, - потянулся тот к рюмке, укоризненно покачав головой, - Хорошо, сейчас отдам распоряжения.
Я же, чтобы отвлечься, пошел в другую сторону, искать моего вчерашнего визави. В коридоре – нету, одни мужики сидят в холле, телевизор смотрят. Спрошу у них:
-Доброго здоровья!
-Тебе того же. Не мешай хоккей смотреть, - и старикан с характерными пигментными пятнами на лице и на руках вновь повернулся к «ящику».
-Извините еще раз, уважаемый, а не подскажете, где Адонис, в какой он палате? Татарин такой в очках, - попытался я еще раз оторвать его взгляд от экрана.
-Мусульманин который? – неохотно оторвался старикан от экрана, - Молится, наверное, как всегда. Блин, ведь по нескольку раз на дню, задолбал уже. В моей он, в тридцать третьей. А на хрена он тебе? Или такой же?
-Спасибо, - не ответил я на дурацкий вопрос.
Я открыл дверь. Вот это – по-нашему: палата как палата, коек на десять, если не больше. А запах! Дурманящий такой, специфически больничный. Сразу понимаешь, в какой стране ты живешь. У мусульманина, похоже, его намаз уже завершился: тот скатывал коврик в проходе, и, продолжая невнятно нашептывать, засунул его под кровать.
-Здравствуй, друг, - помахал я ему.
-О, здравствуй! – обрадовался тот, - Как здоровье?
-Не дождетесь, - ответил штампованно я, - Зашел поблагодарить тебя за соты, вкусные. Пройдемся?
-Давай. Я только Коран возьму, хорошо? – и взял с тумбочки книгу.
-Конечно. Ты выходи, а я тоже за своим Кораном схожу.
По моему возвращению тот с удивлением воззрился на ватман и коробку красок:
-Это что?
-Я тут возле окошка местечко хорошее присмотрел. Ты сядешь вон на тот стул, а я – напротив, - показал я коробкой с пастелью требуемые места, - Рисовать тебя буду.
-В Исламе это вообще-то осуждается, - заметил он, но на стул все же сел.
-Это почему? – удивился я.
-Потому что нельзя людей и тварь, Аллахом созданную, изображать, и все. Не ты это создал, и можешь лишь исказить замысел творца своей картиной, ложно его преподать, а это, сам понимаешь, грех, и извращение правды.
-Хорошо, понял вроде, - озадачился я, - тогда я нарисую тебя так, что ты и сам на себя не будешь похож, уяснил? Вроде бы и не тебя рисую, а эти ваши арабески. Сиди, читай, хочешь – вслух, хочешь – про себя, как будто ты один, и не смотри на меня. К свету только побольше повернись. Ага, вот так. Ты – работаешь, я – работаю, и никто никому не мешает. Договорились?
Уже оставили одно лишь дежурное освещение, а у меня еще чуточки осталось. Дорисовав почти по одному наитию, я подозвал свою жертву:
-Пошли к дежурной сестре, там проверим. А то здесь совсем темно стало, ничего не вижу.
-Пошли – пошли! – радостно вскочил тот, - Только я сперва в одно место, совсем уже извелся.
А я-то все думал, что же у него лицо такое напряженное, как будто захватывающий детектив читает, а не свое святое писание. Бесцеремонно попросив Галину Ивановну освободить стол, я положил на него ватман. Для халтурщика – отлично, для меня – так себе. Итого: удовлетворительно. Может, я и на самом деле искажаю действительность, когда отображаю малую толику из бесконечного количества граней замысла Творца, и это плохо? Ладно, Бог простит, он милосерд:
-Не хочу больше ничего править, - подозвал я Адониса, - Теперь сам смотри. Да суди построже, критикуй, мне это надо.
Тот, зайдя сбоку, всмотрелся:
-Может, ты и прав, надо рисовать людей. Спасибо тебе, есть у тебя дар Аллаха, - и пошел в сторону своей палаты.
-Ты это куда?! – окликнул я его, - А твою картину за тобой я, что ли, таскать должен? Сам тащи свое добро.
-В смысле? – обернулся тот.
-Я же для тебя ее рисовал, не для себя же.
-Для меня? – вернулся тот к столу, недоверчиво поглядывая поверх очков.
-Да, забирай. Спокойной ночи.
Фу, как же этот полковник надымил-то! Сидит, глаза красные, и в одну точку смотрит. Может, - затеплилась у меня надежда, - ему все-таки доложили, что я простой смертный, и меня достаточно занести в какой-нибудь черный список, и забыть? Вот как хорошо было-то бы!
-Документы и ключи будут завтра около трех, - не отрываясь от созерцания незримой точки, молвил он, - И как вы меня с Палычем на кривой козе объехали? Ума не приложу. Ты-то, понятно, что не при чем, но эту-то сволочь я сколько лет уже знаю! Никак не ожидал от него такой вот подлянки. Зятька своего, наверное, хочет на мое место посадить. А накося, выкуси! – и продемонстрировал мне дулю, - Еще посмотрим, кто кого.
Тьфу ты! Опять за рыбу деньги. Думать меньше надо! Блин, сам же себя перехитрил, а теперь мучается, не знает, что делать. А я – себя передурил, и точно в такой же ситуации нахожусь. И что за судьба у меня такая?
Сейчас, много лет спустя, живой и почти здоровый, я печатаю эти строки из своих воспоминаний, и не верю – ну не верю я, что такое может и могло быть. А оно – было. Причем – со мной самим. Вот оно какое, это лукавство судьбы: оно проявляется, когда сам в себя не веришь.
7. ЗЕРКАЛЬЦЕ.
Утром было то же самое: пульс, давление, температура, завтрак, скукота. Вот и Варя подошла:
-Здравствуйте, товарищи.
-Здравствуй, хищница, - недовольно буркнул сосед, памятуя, по всей видимости, на кого его дом переписывают.
Непонятно, как, но я отчего-то уверен, что его люди действительно этим занимаются. Гипотетически алгоритм, конечно, понятен, но как они там на самом деле переписывают дом без Вариного ведома и присутствия, откуда берут документы и прочее, - это же работа на очуметь, да и не для одного только человека, для целой группы. После капельницы я решил проводить Варю до самого выхода, предварительно отдав ей соты:
-Это вам с Андрюшкой, очень вкусные. Насчет субботы как договоримся? Давай на площади Пятого года, на остановке, в час.
-Хорошо, за мед спасибо, - грустно улыбнулась она, - На смотрины повезешь?
-Что-то вроде, - смутился я, - Ты против?
-Боязно как-то, - поежилась та, – ладно, в час так в час. Андрюшку все-таки брать? Одеться во что?
-Обязательно брать. Одежда – универсальная, чтобы и в лес можно было сходить, погулять, и за столом посидеть.
-Ладно, пока, до встречи, - и, задумчиво помахав ладошкой на прощание, ушла.
Я вернулся к своему кислолицему соседу. Неспокойно у меня на душе, нехорошо. Знаю же, что неправильно поступаю, и людям его профессии доверять ни в коем случае нельзя, но все же спрошу:
-Товарищ полковник, а Вы точно не пожалеете, что так сделали? Если будете жалеть, то я отказываюсь, не нужны мне враги. Тут даже не в том дело, что Вы – большой начальник, я просто терпеть не могу, когда против меня люди зло держат. Даже пускай это обычные и безобидные бабушки, не имеет значения.
-Гусь свинье не товарищ, - скривился тот, но без особой злобы, - Ладно, бывший капитан, запоминай: в органах тебе больше не место, и навсегда: съем. Так, чем заниматься-то будешь?
-Я же художник, как-никак, даже диплом есть, так что устроюсь куда-нибудь, хоть в школу учителем рисования, хоть в кинотеатр, афиши малевать, с голодухи точно не помру. Может, я Вас все же нарисую? – взглянул я на него, - Могу в парадном мундире, могу в костюме, как хотите, так и будет. Только вот со стола надо бы все убрать.
-Тебе надо – ты и убирай, - и он закурил.
Ладно, я не гордый, уберу. Хотел было забрать и водку с рюмкой, но тот воспротивился:
-Мое не трожь. Кусочка три еще балычка мне отрежь, не откажи в любезности обобранному тобой до нитки старику.
Ну вот, теперь можно и начинать. Нет, все же непонятно: как он хочет? Чтобы я его в больничной палате, прямо в этой пижаме, изобразил?
-Артур Сергеевич, Вы не сердитесь, подскажите только: в кабинете Вы у себя сидите за столом, совещание там, может, проводите? – не мог определиться я, - Или в полный рост, ну подскажите же.
-Давай в кабинете, - затушил тот чинарик, - Я обычно в сером костюме, галстук чуть потемнее. Так, ну да. Стол у меня поменьше, чем у Палыча, но тоже дубовый, Т – образный. Поверх – зеленая кожа. Лампа тоже с зеленым абажуром, письменный набор – из малахита. Что тебе еще? Две папки еще справа на углу, одна – красная, другая – коричневая. Там же, справа, шкаф с книгами. Над головой, естественно, Дзержинский.
-Хорошо, а телефоны где? – начал у меня вырисовываться образ.
-На тумбочке, но ее из-за стола не видать, она низкая. Все, рисуй меня, художник, блин. Жулик ты, а не художник.
Ладно, пусть он у меня что-нибудь пишет, бумаги там разные читает. Работалось средне, без огонька, но вдруг я вспомнил выражение его глаз, когда я сказал ему про тестя. Да будет так: он работал над документами, а тут вошли, и доложили нечто важное, и, будто бы вырвав из рутины, преподнеся долгожданный подарок в виде сведений. Вот, так будет гораздо лучше. И будем делать вертикально, а не горизонтально, как я планировал изначально, и наплевать, что книжный шкаф не входит, и что настольная лампа только наполовину видна, зато Феликс Эдмундович целиком помещается. Нехорошо его обижать, опасно это. Хотя – ведь уже в лице своего работника обидел? Через полтора с небольшим часа я пододвинул ему работу:
-Смотрите, делайте замечания, я переделаю.
Тот пристально рассмотрел, поводил пальцем, похмыкал, и вернул обратно:
-Пепельницу с окурками убери. Не любит у меня жена смотреть, как я курю, - и закурил, зараза.
-Надо – уберем. Что-то еще?
-Обои еще чуточку потемнее. Хм, а ты со своими художествами однозначно с голоду не помрешь, даже придраться не к чему. Мнда. Жалко, что ты не в моей команде: посадил бы тебя к этим художникам, информацию бы для меня собирал. Теперь уж поздно.
Я хмыкнул:
-Вообще-то я там несколько лет работал.
-Вот как? – искренне удивился он, - Охренеть, под самым моим носом. С Гошей-то там и познакомился?
-Там, - кивнул я, - Пристал ко мне, как банный лист, да давай чушь всякую нести, вот я его и послал куда подальше. Так-то он парень неплохой, и в люди выбьется, если пить бросит.
-Э-хе-хе, - вздохнул тот, - тут ты прав, вечно от него пивом разит. Пил бы водку – ни слова бы не сказал, а эту вонь пивную я терпеть не могу. Ну что, ты закончил? – встал он возле стола, - Угу, ну и куда мне это все вешать?
-Повесьте дома в кабинете, он же у Вас большой. Не в коридоре же вешать?
-Надоел ты мне уже со своей осведомленностью, - скривился полковник, - Хватит мне уже в глаза-то ей тыкать! Черти, и дома у меня уже побывали. Так, хрен с ним. В кабинете, говоришь? А может – в столовой?
-Я бы не стал, - сложил я краски в коробку, - Представьте себе: Вы кушаете, соляночка – язык проглотишь, а тут – напоминание о работе. Полагаю, что аппетит сразу пропадет.
-Тоже верно. Слушай, - взглянул тот на часы, - у нас до Гошиного прихода еще … - и вдруг крикнул в сторону дверей, - Кыш отсюда со своим обедом, у нас все есть! Так вот, - и повернулся ко мне, - получается, что у нас еще часа два, а у меня дома портрета Дзержинского нет. Непорядок, согласись.
-Не вопрос, - вновь распаковал я краски, - ватмана у меня еще полно. Вам в цвете или черно-белого?
-В цвете? – почесал тот щетину, наклонив голову, - Как это? Тогда же еще цветной фотографии не было. Та дурацкая картина, что у нас висит на лестнице, мне не нравится, сразу предупреждаю. Или тебе нравится?
-Не очень, я лучше с той фотографии сделаю, - остановил я свой выбор на малоизвестном снимке, - Память-то на что? Он любил ходить во френче, цвет понятен, ну и так далее. Да, вот еще вопрос: глаза делаем такими, как они были, или ретушируем?
-Опять не понял, - затряс полковник головой.
-Вы же знаете, был у него такой грешок: чтобы взбодриться, он порошок нюхал. Оттого глаза у него были вечно блестящие, с расширенными зрачками, и красные. Так как?
-Сделай, что ли, слегка красноватые, будто с недосыпу. Так, - и поставил между кроватями стул. На нем разместил рыбу, икру, водку, и две рюмки, - И не думай даже отказываться, Хиросиму тебе устрою. Вместе с Нагасаки, чтобы мало не показалось.
Вот докопался, хуже Гоши. Пришлось пить водку и доедать икру: когда я ее еще попробую. Через часик пламенный революционер был готов, и даже задорный такой получился, да с придурью, и проникновенный, и злобный, но справедливый. Сосед зачем-то постучал себя ложкой по лбу:
-Сила! Все, я забираю, - и с пиететом возложил Дзержинского себе на кровать, - Мечи там остальное на стол, побалакаем. Или в шахмотья сразимся? Что выбираешь?
-Давайте в шахматы, пока время есть.
Тот посмотрел подозрительно:
-Ты только не поддавайся, обещаешь?
-Как скажете, - было мене все равно, как играть, лишь бы не выигрывать.
Игра шла крайне вяло, я и вовсе вел себя пассивно в надежде, что соперник сам что-нибудь придумает. Проведет удачную атаку, и все, можно отдыхать. Мы минут двадцать осторожно двигали свои фигуры, чужие кушали с превеликой осторожностью: сосед явно не хотел ни на что нарываться. И вдруг я увидел мат. Не очевидный, но очень возможный. Мат в три хода, тупой такой. Если он его не видит, то дела его плохи. Но – не обижать же напоследок человека! И я сходил по-другому, не столь фатально.
Тот в гневе опрокинул доску:
-Я же тебя просил! Никогда больше с тобой играть не буду!
-Чего это Вы? – опешил я, - Нормальный же вроде ход.
-Чего это Вы, - передразнил тот меня, высовывая язык, - Ты что, забыл, что я тоже по губам читаю? А ты, идиот, когда играешь, порой забываешься и шепчешь. Пожалел он меня, видите ли. Не нужна мне твоя долбанная жалость! Черт! И как я эту комбинацию пропустил? Одно утешает: «Никогда, капитан, ты не станешь майором».
-Чего? – тупо глядел я на разбросанные фигуры.
-Из Высоцкого же это, наверняка эту песню помнишь, - и, как утопающий за брошенный ему конец, схватился тот за водку.
-Да что вы напару с этим татарином второй день подряд ко мне пристали со своим Высоцким? – взяла меня злость на неведомого тезку, - Не знаю я такого.
-Во темнота! – чуть не выпустил тот из рук бутылку, - Как же тебя это так угораздило-то? Ты хоть телевизор-то смотришь? Радио слушаешь?
-Ух, - опустил я в отчаянье плечи, - вчера этот Адонис тоже меня укорял за это. Нет у меня ни того, ни другого, некогда мне, работать надо.
-Здесь ты неправ, - наполнил тот рюмки, - Вот скажи мне, когда ты последний раз в отпуске был? Что, даже и вспомнить не можешь? Что так нахмурился-то?
-На юге – был, а в отпуске – нет: я и там работал, разве что по вечерам купался. Ну, вино еще пил вкусное, да с девочками гулял. Да я же Вам уже эту историю рассказывал. Вот и весь отпуск.
-Ты – идиот, - вздохнул полковник, - отдыхать обязательно надо, - и вдруг рассмеялся, - Знаешь, а я на тебя больше нисколько даже не сержусь. Собачья у тебя работа, впрочем, как и у меня самого. Да. Ничего, скоро нормально отдохнешь: на носу бархатный сезон, красота. Ты не против, если я на следующий год к тебе в гости приеду? Все-таки не чужие люди, а?
-Куда это? Вы имеете в виду – ко мне в гости? Или куда?
-В Сочи, куда же еще? Или ты мой дом продать хочешь? То есть – свой? Тьфу, врачихин. Так вот: дурак ты последний будешь после этого. Эй, - повернул он голову на робкий стук, - Кого еще там принесло? Заходи уже, не боимся мы тебя! Я уколов не боюсь, если надо – уколюсь!
В комнату вошел краснолицый Гоша с папкой и довольно-таки вместительной кожаной сумкой:
-Здравия желаю, товарищ полковник. Товарищ капитан, - и, зажав папку под мышкой, отдал мне честь, - Здесь, - протянул он соседу папку, - то, что вы просили. И еще вот, это от Василия Павловича, он просил передать.
-Понял, свободен. Понадобишься – позвоню, - отмахнулся от него, как от назойливой мухи, сосед.
-Слушаюсь! – и тот утопал, стараясь не дышать.
А что не дышать, когда перегар за версту слышно?
-Фух, опять, - и Артур Сергеевич добавил одними губами, показывая взглядом на сумку, - А это что?
-А леший его знает, - безмолвно ответил я, - его поймешь, кажется. Не нравится мне все это. Сами будете открывать, или мне прикажете?
-Пожалуй, прикажу, - и потом уже вслух добавил, - Я в туалет, а ты пока распакуй тут все, как там тебя. Забыл уже.
-Володя я, - поддержал я его игру, подмигнув.
Я осторожно приблизился к сумке, заразившись маниакальной подозрительностью соседа. И чего я боюсь? Ну не бомба же там! Но ведь яд-то там быть может. Не исключено, что меня сейчас просто отравят, и ласты в пирожок. Хотя непохоже, что они с этим Палычем в сговоре: тот тоже понятия не имеет, кто я на самом деле такой. Хотя: может, это соседушка сам решил от меня избавиться? Откуда я знаю, что эта сумка не им для меня припасена? Ну, помер человек в больничке, так это кучу раз за день случается, потом трупик в печечку закинут – и концы в воду. Вернее – в огонь. На всякий случай обмотав руку ножным полотенцем, я сначала открыл сначала замок, а потом уже и сам саквояж. Так, бутылок шесть водки, это наверняка безопасно, потому как водка наверняка для соседа. Банка соленых огурцов, здесь опять рыба, икра и фрукты. Расставив все на столе, я с подозрением взглянул на сумку. Может, там внутри что есть? Жучки там всякие, паучки? Я в замешательстве взглянул на стоящего в коридоре соседа, и сказал пальцами в приступе шпиономании:
-Не пойму, здесь все нормально, может, в сумке?
-Ты чего это тут расселся? – подмигнул тот хитро, - Смотри, дно у сумки совсем грязное, отнеси ее в душ, да хорошенько вымой. Да на воду не скупись, и сумку не жалей, не твоя, чай.
Я основательно со всех сторон облил сумку, даже наизнанку вывернул. Нет, такую мокрую ее сейчас в комнату нести нельзя. Брошу ее здесь, пусть сохнет, хотя вряд ли она быстро высохнет: столь велик был трудовой энтузиазм. Вытерев руки пушистым синим полотенцем, ниспадающим наподобие морских волн с крючка, вернулся в комнату.
-Хорошо замочил? – спросил он вслух.
-Под душем. А зачем это?
-Эх ты, деревня, - самодовольно улыбнулся тот, - Если там был жучок, а его обычно в ножках прячут, то сейчас уже все замкнуло к едрене фене, кирдык устройству. Но все же попроси медсестру ее высушить, скажи там, что банку разбили, или еще что.
-Слушаюсь, - и я пошел к столу дежурной.
Сестричка осмотрела сумку с сожалением:
-Какая хорошая вещь. Я постараюсь, сейчас в сушилку отнесу, часа через два должна просохнуть. Я сама Вам ее принесу, Владимир Германович, - и, держа двумя пальчиками, понесла сюрприз от Палыча по коридору.
-Спасибо, - сказал я ей вслед, и пошел к Андрею Борисовичу, выписываться.
Неужели сегодня я снова буду дома? Как же надоело находиться в этом насквозь пропахшем безумием бардаке! И почему меня в общую палату не определили?! Так ведь нет: дня рождения ему захотелось, вот и получил подарочек. Открыв в предвкушении освобождения дверь, я слегка замешкался: вместо врача на его месте сидит розовощекая женщина в белом халате, журнальчик листает. Ну и прическа! Анжела Дэвис всяко отдыхает. Сколько же бигудей надо, чтобы такое накрутить? А спать потом как? Не понимаю я этих женщин, чего только не сделают, чтобы мужчинам вопреки их воле понравиться. А вот мне лично это фонтанирующее крашеное чудо совсем не по нраву. Но попробуем улыбнуться:
-Извините, а Андрей Борисович где?
-Нет его сегодня, и уже не будет, ждите до завтра, - подняла та на меня подмалеванные где только можно глаза, - Или я могу чем Вам помочь?
-Не знаю, - растерялся я, - Моя фамилия Павлов, и хотел бы сегодня выписаться, да домой уехать. Мне бы еще медицинскую карточку, а то я в другой город переезжаю.
-Это только с ним, - почмокала та своими густо зашпаклеванными губами, и перевела взгляд на стенку, - Так это Вы рисовали?
Эх, ну не вандал ли Борисович? Взял, мою работу прямо к штукатурке на канцелярские кнопки пришпандорил. У меня, может, раз в месяц хорошие портреты удаются, а тут взять – и продырявить. Ну не варвар ли?
-Я. Могу и Вас нарисовать, если сегодня отпустите.
О как! Видимо, и хочется, и колется. «Колется» перевесило:
-Нет, молодой человек, извините, не могу. Это его прерогатива.
-Жаль, тогда до свидания.
Не буду я тебя, дуру крашеную, задарма рисовать, неинтересна ты мне в своей маске. Гейши, те хоть и тоже все напомаженные, но зато в них изюминка есть, взгляд, поза, грация восточная, утонченная до изыска, а здесь что? Обычный советский вульгаризм, и надругательство над естественной женской красотой. Если у Машки когда нибудь помаду увижу – сразу же выкину, разве что гигиеническую дозволю, которая от обветривания. В унынии добредя до палаты, я плюхнулся на кровать. Полковник, похоже, уже просмотрел всю папку:
-Папка чистая. На, смотри, проверяй свое хозяйство, - и начал выкладывать на стол, - здесь два комплекта ключей, так, это – домовая книга, договор дарения. Квитанции здесь еще какие-то, бумажки разные, да сам потом разберешься. Доволен? – и, поставив папку себе вертикально на колени, положил на нее подбородок.
Я вслушался в себя, в свои ощущения:
-Скорее нет, чем да.
-Это почему? – распрямился тот.
-Так ведь получается, что я Вас обворовываю.
-Это не воровство, - начал он скидывать все обратно в папку, - а взаимный учет интересов. Ты мне две картины подарил, а я тебе за них – дом. По этажу за штуку. А за меня ты не переживай, я себе еще построю. Это даже хорошо, что ты этот у меня забираешь, а то бы я неизвестно когда еще решился. Знаешь, - и наполнил рюмки, - я в Судаке такой участок присмотрел – просто сказка! До пенсии всяко должен дом успеть поставить, ну и все такое прочее. Ты знаешь, где находится Судак?
-В реке, - рассердился я на него, на крашеную врачиху и водку. Да, признаться, и на себя со своей непредсказуемой судьбой тоже.
Не хочу я пить, да и не хотел никогда! Пил бы сейчас этот полковник со своим Гошей, и леший с ними обоими, дураками госбезопасными. А вот для меня лично, как для человека и гражданина, и для моего здоровья, они очень даже опасные, хитрые и зелено - змееподобные.
-Река там тоже есть, - закусил осетринкой сосед, - там, на горе, ням-ням, вкусная рыбка, древняя крепость еще находится, красота. Море тоже в двух шагах, да в нашей зоне, чужих туда не пускают, просто рай на земле, а не место. Ты не обижайся, но по сравнению с ним твой Сочи – одна большая помойка, кишащая туристами. Слушай, я что-то устал, – и прилег, отвернувшись к стенке.
И чем бы это мне сейчас заняться? Врачиху рисовать неинтересно, да и желания никакого, о Коране разговоры вести – голова не та, а спать еще рано. А не попробовать ли мне проанализировать собственную жизнь? И пусть я не люблю ни математику, ни литературу, но анализ поступков, говорят, очень даже полезен. Мне тут где-то года с два назад одна натурщица все уши мне прожужжала своим Фрейдом и его психоанализом. Основное мне не понравилось, но то, что о самому себе рассказывать правду очень даже от стрессов помогает, запомнил. Да и натурщица при рассказе тоже так зажигательно повествовала, что я увлекся ее живостью настолько, что вместо запланированного часа больше двух ее рисовал. А как тут не работать, если все лини тела двигаются вслед за губами, за взглядом, и все это уловить надо, вот где подлинный азарт охотника за натурой проявляется: увидеть то, что настолько очевидно, но одновременно – и неуловимо.
Так, толстая и почти что чистая тетрадь, куда Артур Сергеевич записывал наши партии, на краешке стола лежит, а на ней ручка – искусительница. Отчего бы не попробовать, пока не передумал? Будем скрупулезно вспоминать день за днем, разговор за разговором, лицо за лицом. Вспомним все: и вкус воды, и нежную пелену облаков над морем, и сладкие Ленкины губы, все вспомним. Получалось не очень: даты нечетко отражались в моей памяти, не люблю я их, эти бездушные цифры, зато картины и переживания моего детства стояли перед глазами, как живые. И я записывал все подряд, что проносилось перед моим мысленным взором, и отвлекся лишь на котлету по-киевски, которую нам принесли на ужин. Что это именно она, я понял лишь тогда, когда под горячую руку слопал половину порции соседа. «Ничего, он и кашей обойдется, ему худеть надо», - подумал я слегка злорадно, и вновь принялся за писанину, запивая воспоминания сладким до омерзения чаем.
Проснулся я, как ни странно, поздно: нам уже принесли капельницу. Не понял: это что, уже девять часов?
-Ну и почерк же у тебя, - кивнул на тетрадку сосед, - А это что, все правда? Ты извини, что читал: привычка. Я хотел только вчерашнюю нашу партию посмотреть, а тут смотрю – твои каракули. Извини, сам знаю, что некрасиво поступил. Так это правда?
-А что, непохоже? – предоставил я свою измученную уколами руку в распоряжение медсестры.
Тот вздохнул, поскреб свободной рукой лоб:
-Хреново. У меня хоть родители были. А дальше будешь писать?
-Наверное, да, - и с удивлением обнаружил, что не чувствую ни капли обиды на этого человека, который без спроса взял, да подслушал мою исповедь. Больной он, что теперь поделаешь? Так что спросим без озлобления, – А на чем я там остановился?
-В кружок он, то есть ты, ходить начал. На самом деле прости, без твоего разрешения больше никогда читать не буду. Сам захочешь – дашь. Так примешь меня у себя через год?
-Да ради Бога, - не имел я ничего особенного против того, что ко мне приедет этот странный человек: глядишь, еще и продуктов всяких с собой натащит, а детям икра полезна, - Но там же Варя будет, да наверняка еще и тесть с тещей, они юг очень даже любят, и пока на работу не приспичит, на море торчат. Детей еще двое, шум, мешать же будут, наверное.
-Зато твоя эта Варя капельницу лучше ставит, не то, что эта мымра. А детей я люблю, они куда как лучше нас, жизнью погрызенных. Лет-то им сколько?
-Машка – семидесятого, Андрюшке – полтора года, два скоро.
-Самый сладкий возраст, - мечтательно прикрыл глаза полковник, видимо, вспоминая прошлое, - У меня у самого тоже двое, и тоже мальчик и девочка. Вернее, сын и дочь, большие они уже. Представляешь, а я уже дед. Жуть: вроде всего-то вчера был еще молодой, наивный, даже войны еще не было, и вдруг – на тебе: «За Родину, за Сталина». Счастливчик ты, - и посмотрел мне жалобно в глаза, - тебе такой дряни, как мне, делать уже не пришлось, и, надеюсь, не придется. По крайней мере – столько. Я, брат, и расстреливал, и в заградотрядах стоял. Вот. Да, вот с тех пор и пью каждый день. Все надеюсь подохнуть, да никак не получается.
-И зачем тогда Вам генеральское звание? – робко поинтересовался я, отвечая взглядом прощающим на взгляд взыскующий.
Тот одновременно покачал, как марионетка, и плечами, и головой:
-Мечта у меня такая в детстве была, никак от нее отделаться не могу, да и не хочу. Ты вон о родителях мечтал, а я – о погонах с большими звездами, о званиях и геройствах. И на кой они мне? Прав ты, в себе и для себя ты прав. Но и я тоже прав, пойми: если ты предал мечту своего детства, то ты уже труп смердящий. Сигареты мне кинь, пожалуйста, они вон там, на стуле. Да нет, чуть правее. И что я там их оставил? Угу, спасибо, - ловко поймал он пачку одной рукой и прикурил, - фу, сейчас лучше. Так вот: пока я генералом не стану, ни за что не помру. Мне же уже под шестьдесят, пора и об этом думать. Знаешь, это, конечно, ерунда, но мне хочется, чтобы над моей могилой салют прозвучал, и мои награды на красных подушечках перед гробом несли. Эх, жалко, что на поминках не погулять: вот бы нажрался с радости. Ничего, офицеры мои наркомовские за меня выпьют. Ты-то хоть придешь, капитан?
-Я же бывший.
-Не бывает у нас бывших, сам знаешь. Все мы до крышки гроба настоящие, хоть и дерьмовые. Все, отстань, дай капельницей насладиться.
После процедур я сразу побежал к доктору:
-Борисович, привет.
-А, привет, заходи. Видишь, повесил твою работу, - и с гордостью показал на стенку, - Нравится? Мне лично нравится.
-Ну и зря ты так ее повесил: уже через год мухи засидят, да пылью вся зарастет, не ототрешь, - с грустью посмотрел я на портрет, - Если хочешь, чтобы картина жила долго, убери ее под стекло. «Художественный салон» знаешь?
-Это на углу который? Луначарского – Малышева, если я не ошибаюсь, полукруглый еще такой, - и доктор для наглядности описал рукой окружность.
-Именно так. Под стеклом триста лет простоит, и ничего ей не сделается, - и смутился, - Вообще-то я к тебе не за этим. Как и обещал, я выписываюсь, и переезжаю в другой город. Так что мне еще и история болезни нужна.
-Да ты сдурел?! – и на его обычно невозмутимом лице появилось сложное, но искреннее выражение, выражавшее одновременно и возмущение, и удивление, и даже гневливость.
-Андрей, здесь без вариантов, не могу я иначе, пойми. Я могу уйти и сам, но не люблю просто отношения портить, противно это мне. Помоги, а?
Тот зашипел, но достал-таки мое бумажное жизнеописание страданий. Затем подписал больничный, и без слов отдал все мне.
-Спасибо, Борисыч, не забуду, - с благодарностью принял я у него документы. - Ты телефончик-то свой черкни.
-И зачем он тебе, симулянт? – пробурчал тот.
-В гости тебя к себе на юга хочу пригасить, эскулап – недоучка. Всей семьей приезжай, рад буду.
Тот, усмехнувшись, нацарапал номер на листке:
-Держи, художник, не болей. Прощай.
-До свидания, Борисыч, - поднял я указательный палец, - До! Свидания! – и, показав язык, шутки ради хлопнул дверью.
Так, теперь собираться, и бежать отсюда, пока отпускают. Попрощаюсь сейчас со всеми, и домой. Хотя: с кем мне тут прощаться? Разве что с Адонисом и Артуром Сергеевичем, больше не с кем, скучные все они, словно безглазые, одним словом: пациенты. Ну вот, мужики опять сидят перед телевизором, дребедень свою безмозглую смотрят. Это значит, что у татарина опять намаз, коли его нигде не видать. Так и есть: стоит себе на коленках, поклоны отбивает, молится. Присев на кровать позади него, я попытался расслышать его невнятное бормотание. Нет, точно не пойму, наверное, по-арабски, видимо, говорит, слишком уж непонятно, с заковыркой, да с придыханием. Уважаю таких, гордых и несгибаемых: наверняка над ним в палате подшучивают и, может, даже гадости разные подстраивают, наш народ это очень даже любит: хлебом не корми, лишь бы мерзопакость устроить ближнему своему. Молодец мужик, такого и другом назвать не зазорно. Что ж, назову, тем более, что он уже и коврик скатывает:
-Здравствуй, друг.
-Вова! А я тебя только что вспоминал, когда молился, - и горячо пожал мне руку, и внезапно погрустнел, увидев у меня в руках историю болезни, - уезжаешь, да? Насовсем?
-Адонис, не люблю я больницы. Попрощаться я пришел. Ты это… - и опустил голову, - Бог даст, свидимся.
Тот, присев на корточки передо мной, как взрослый перед ребенком, взглянул мне снизу вверх в глаза:
-Володя, не печалься. Поверь, друга невозможно потерять. Убить в себе – можно, хоть и зло это, однако потерять – это никогда. Твой друг – это частица твоей души, или я неправ?
Я зачем-то принялся листать свой многомудрый медицинский талмуд. Может, было бы лучше написать на форзаце «история души»? Или хотя бы «история жизни»? Зачем же так глупо и однобоко называть то, о чем понятия не имеешь? И написано-то все также непонятно, прямо как у Адониса в его Коране: закорючки – завиточки – завитушечки. Но ведь смысл-то какой-то в них все же таится? Но – пусть он лучше остается для меня непостижимым.
-Я пойду, хорошо? – и, ругая себя за сентиментальность и за излишнюю привязчивость, нерешительно поднялся с кровати.
-Иди, да пребудет с тобой Аллах.
-И с тобою, друг, обязательно еще увидимся, - и я вышел, отчего-то помаргивая.
Тяжело расставаться с друзьями, что ни говори, пусть даже предположительно и на время. Забегаю вперед: с Адонисом мы так больше и не свиделись: может, он муллой заделался, или же в отшельники подался, не знаю. Но и теперь, когда я заговариваю с мусульманином, всегда вспоминаю этого искреннего очкарика, до сих пор молодого, и по-старчески готового к всепрощению, буквально и воотчию вижу, как он читает, склоняясь близоруко, и держит на коленях свое писание. И ничего-то ему, кроме Бога и души, совсем и не надо.
Да, я отвлекся: с Артуром Сергеевичем распрощаться оказалось ничуть не проще: он постоянно ворчал, что я шуршу, и спать ему не даю, глаза прикрывал, но из-под век все же косил в мою сторону. Мало того, что не наливает: такой вариант я бы еще понял, надо это, так сказать, иногда, а на посошок порой и вовсе не грех. Так ведь нет: еще и лежит, да мучается напрасно, причем не от потери имущества, а от чего-то еще, тайно грызущего его глубоко законспирированную и засекреченную душу. Ладно, поживем - увидим, а если убьет – так судьба, значит, такая. У меня сейчас другая проблема: краски складывать некуда, в папку они никак не влезают, в карманы - тоже, а бросить краски для меня – непозволительная роскошь.
Сосед закряхтел и повернулся ко мне лицом:
-Что ты там мечешься, капитан? Шпиона потерял?
-Того и мечусь, как Вы говорите, - и попытался еще раз засунуть пастель в папку, - Ну не входит она!
-Так выброси.
-Вы сначала свой пистолет вместе с удостоверением выбросьте. Они вам еще не надоели? Да, неважно, извините, но Вам не понять: краски, кисти – это то, чем я дышу, чем я живу, в конце-то концов, - и передохнул, - Что-то я все не о том.
-Эх, парень, - со вздохом присел тот на кровати, - надоели – не то слово, осточертели уже до колик, а что теперь делать? Жить-то надо. Чего там у тебя не входит?
-Вот, - продемонстрировал я, - Здесь Ваши бумаги, тут моя история болезни, и все такое совсем пухлое, что пастель не входит, не знаю уже, что и делать.
Тот попытался было мне помочь в процессе утрамбовывания, но тоже не преуспел, запыхался только. Выматерившись, вдруг ударил себя ладошкой по морщинистому лбу:
-Ну, мы с тобой и дундуки! Ты в туалет-то сегодня заглядывал?
-Вроде да, - с тоской отложил я коробку.
-Вроде, - проворчал полковник, направляясь в «комнату личной гигиены», затем вернулся, - На тебе, вроде ему, - и кинул отмытую и высушенную сумку неведомого мне Палыча, - Совай туда все свое добро, не обеднеет твой начальник. Нет, подожди, - и, распахнув настежь дверку холодильника, накидал мне до кучи пару банок икры, кусок балыка и прочей вкуснотищи, - На тебе напоследок. Теперь иди. Иди, и не оглядывайся на прошлое, капитан. Иди.
И я молча вышел, разве что руку на прощание пожал. Нет, наверное, где-то там, в глубине души, этот Сергеевич неплохой мужик, смущает разве, что мнительный чрезмерно, подозрительный и безжалостный. Хотя, может, если бы у нас весь народ был поголовно из КГБ, то и жизнь лучше бы была? Вот так, прямо из пеленок – и сразу в органы! Красота! Свобода – равенство – братство! Кто на кого стучит? Кому стучит? В магазине сто раз подумаешь, прежде чем у продавщицы буханку хлеба попросить. Сами подумайте: «Он у меня попросил буханку хлеба! Ему что, у Советской власти еще и просить надо?! Он ей что, не доверяет? Взял бы без спроса, и все тут! Не наш этот человек, наверняка оппортунист». Ну, или наоборот, по вашему коммунистическому усмотрению, так что я лучше молча куплю свою буханочку, и пойду к себе домой, Робертино Лоретти слушать: так-то оно надежнее. Глупый я, наверное, до самой глубины души закостенелый.
Из больнички я пошел пешком, слегка себя поругивая: трамваи ходят, а я топаю и топаю, и, несмотря на все мои усилия, расстояние до церкви ну никак не желает сокращаться. Вроде бы рядом совсем, почти что рукой подать, да по тротуарчику все, гладенько, но ведь для того, чтобы перемещаться, нужно еще и ногами двигать! Доковыляв до ограды, я прислонился, глядя на облака, спиной к столбу, возле которого сидела извечная бабушка, просящая милостыню. Сколько помню, она всегда здесь сидит, монетками в коробочке из-под чая бренчит, да крестится, невзирая на стужу и зной, на дождь да ветер, и прочую там непогоду.
-Господи, помилуй, - подсунула она мне под нос свою коробочку, - Подай, касатик, чем можешь, Господь и отблагодарит.
-Господня милость не в коробке Вашей, а в Вашей душе. Коли потеряли ее – не у меня надо свою душу взыскивать. Извините, - и пошел в дом настоятеля.
Взял, ни за что ни про что обидел старушку. Всегда же ей подаю, а сегодня словно муха бешеная меня укусила. Нехорошо это, не по-христиански, надо будет на обратном пути перед ней извиниться, да денежки дать побольше, авось, простит она мою неведомую грубость. Оставив вещи в прихожей, я без стука зашел к священнику:
-Звали?
Тот сперва недоуменно вздернул бровь, потом кивнул:
-Звал. Присаживайся, рассказывай.
-Исповедоваться можно? Я ел, правда, с утра, но мне очень нужно. Очень, - и замолк, в замешательстве кусая губу, - Уезжаю я.
-Вот как? – погрустнел тот, - Надолго?
-Может, и насовсем, - и поведал пастырю про моего сумасшедшего соседа.
Отец Михаил только молча слушал, теребя себя за бороду. Услышав мое заключительное «Вот такие вот пироги с котятами», вместо бороды начал наглаживать свою гриву:
-Дребедень какая-то, прости Господи. Володя, не верю я в сказки, вырос уже. Тебе – верю, а в сказки – нет.
-Так ведь и я не верю! – неизвестно отчего обрадовался я, - Но ведь папка с документами там она, в прихожей лежит, собака. Не лает, не кусает, а спать не дает. Принести? – и, не дожидаясь, пошел за этими клятыми бумагами, - Вот, сами смотрите, - положил я перед ним по возвращении мою головную боль, - Может, хоть Вы мне скажете, что все это ерунда, и надо жить, как прежде. Зачем мне все это, не надо нисколечко, посмотрите, а? Очень прошу, успокойте.
Священник минут десять изучал документы, как будто наизусть их выучить старался наподобие студента перед самым экзаменом, даже зачем-то ключи пощупал, да погремел ими:
-Похоже, что правда. Интересно, - и еще раз в недоумении перелистал домовую книгу, - Глупость какая-то кромешная.
-И я того же мнения. Но, признаться, я боюсь его. За себя боюсь, за Варю, за Машку с Андрюшкой. Откуда я знаю, что у него назавтра на ум взбредет? Он ведь многое может, и даже, если что, даже и «прошу прощения» не скажет. Что делать-то? – и с надеждой посмотрел на своего духовника.
Священник опять задумчиво побренчал ключами:
-Маразм. Да уж… - и запустил пятерню в волосы, - Так, ты делай, что сказали, ну их. Они идиоты, я и сам это знаю, грешен: раз в месяц, да приходят. Мерзавец я, Вова, тайну исповеди выдаю. Вот и сказал. Хоть ты-то меня простишь, окаянного? – и пусто взглянул на меня.
Что ему ответить? Что я и сам это знаю? Да нет у нас таких священников, чтобы на свою паству не стучали! Кто не стучит, тот в лучшем случае по монастырям чужие грехи замаливает, да вместо расстегайчика из семушки корку хлеба грызет, да сырой водичкой запивает. Ох, и работенка же у моего духовника! Это даже хуже, чем у мертвого: тому хоть врать не надо, лежи себе и лежи, и никто тебя не тронет, кроме экскаватора лет этак через двадцать - двадцать пять, если за твоей могилкой никто не ухаживает. Хотя, если твое местечко кому приглянется, могут и пораньше попросить. Живые – они такие, им лишь бы чужое место занять.
-Бог простит, отец Михаил. Я даже нисколько не сомневаюсь, что простит, заслужили Вы это муками душевными это, да и я за Вас помолюсь. Только про моего соседа не говорите, боком выйдет, - и вдруг увидел!
По привычке я чуть было не метнулся в прихожую за этюдником, позабыв, что тот дома, настолько захватывающим было то, что я узрел: это же Иуда кающийся, плачущий, жалкий Иуда! Господи, да что же жизнь-то с ним сделала?! А со мной что? За мольбертом он, художничек хренов, хотел побежать! Идиот! Человеческое-то хоть что-то осталось в твоей перекошенной душе? Дерьмо ты после всего этого, а не человек, Владимир Германович, совсем уж со своими картинками последнюю совесть растерял.
-Я пойду? – застегнул я свою папку, отринув искушение писать.
-Наверное, да, - и посмотрел на меня грустно, - долгое расставание, оно ни к чему, только душу истончает. Больно это, но ведь мы не навсегда? Я очень, знаешь ли, скучать по тебе буду.
-Я тоже. До свидания.
-Храни тебя Бог, - осенил меня крестным знамением отец Михаил, - Верь, и по вере твоей будет, надейся, и надежды твои исполнятся, люби, и да возлюбит тебя Господь за любовь твою. И – прощай, ибо и ты Благодатию не оставлен будешь. Оставь меня, - и прилег на «мой» диванчик, - Прощай, и не поминай лихом.
«Все, выкидываем свои нелепые мысли из головы, - топал я к театру, и, чтобы отвлечься, считал шаги, - Сейчас главное – уволиться, забрать трудовую, да расчет получить. Но есть еще кое-что, самое главное, без которого я отсюда даже под страхом смертной казни не уеду. Лишь бы за эти трое – четверо суток все успеть, ну, или хотя бы самое главное. Помогай мне, Господи, не могу я без твоего сочувствия и соучастия».
-Ефимыч, - едва переведя дух, поставил я возле входа сумку, - ох, привет. У тебя чай есть? Налей стаканчик, пожалуйста. Сахара не надо.
-Живой, зараза, - расплылся тот в улыбке, - Тебя тут кисти ждут, не дождутся, а ты по больницам шляешься, бездельник. Я здесь тружусь, как пчелка, а он знай себе прохлаждается. Так, как ты думаешь: глаза на зрителя направить, или же чуток скосить? – ткнул тот на декорацию, на которой был нарисован безглазый портрет в уголке.
Я, внутренне негодуя, присмотрелся через немогу к работе, вытирая пот со лба. Что же он напал на меня вот так сразу, даже отдышаться не дал?
-На месте режиссера я бы немного скосил, чтобы взгляд спрятать, - подошел я к холстине, - да еще больше бы в тень убрал, чтобы глаза зрителю не мозолить. А на месте художника, напротив, подвел бы вот здесь тени, прищур еще добавил легкий, даже не совсем прищур, просто намек настороженный, обещающий всплеск прямого взгляда. Как будто бы твой этот юноша на скамейке хочет сказать нечто важное, и вот-вот решится. И последующий взгляд не должен быть завораживающим, он должен бить, как обухом по голове, но это все еще только будет, грядет, понимаешь? Искра страстности уже есть, но еще не выплеснута, не разгорелась, и не подожгла. Знаешь, так, чтобы оторопь взяла, и не отпускала. Сам смогешь?
-Да иди ты, - заворчал начальник, приглядываясь к своему наброску, - Нашелся тут тоже советчик, блин. Нет, так ничего и не понял.
-Чего ты не понял? – присел я на стул, - Делай, как режиссер хочет, и все: на кой леший зрителю на твой фон пялиться? Он на актеров посмотрел, в антракте коньячку чапнул, и больше ничего-то ему и не надо. Жена довольна, он – тоже, вот и зашибись, а ты хочешь ему нечто глубокое подсунуть. Да у него после этого не то, что коньяк, водка в горло не полезет! Не нужна ему твоя работа, так что малюй, и голову мне не морочь.
-Злой ты, Вова. Злобой так и пышешь, - и налил мне чай, - Не уважаешь меня, старика, нисколько не ценишь. В грош медный, и то не ставишь. Я тут ему его Ленке туфельки с платьем почти доделал, а ты ругаешься. Отполировал даже, вот сам посмотри, - и сдернул с памятника покрывало, - Остальное я трогать, естественно, не стал. Ну, как?
Я сперва хотел было рассердиться за такое самоуправство, но быстро остыл: очень уж профессионально получилось. Даже великолепно: и мышца на несущей ноге напряжена, и сухожилие звенящее, так и тянет дотронуться. Нет, это точно замечательно, талантливо. И сколько же времени он на этот титанический труд затратил? У меня-то одни грубые наброски были, не более того, а теперь передо мной почти ожившая фигура с ребенком на руках. Я погладил Ленку по ноге:
-Спасибо тебе, Ефимыч. Очень хорошо, даже волшебно. Ты скажи: как это ты на такое отважился? Где ты такому научился? Ты вообще понимаешь, насколько это так, как надо?
-Как отважился он. Где научился, - притворно заворчал тот, убирая покрывало в шкаф, - Где надо, там и учился, учитель хороший был. Умею я. А ты вот взял себе дрянные инструменты, и даже у меня совета не спросил. Еще с полгода работы – и все будет готово, я тебе кой-какие приемчики покажу, бездарю. Инструменты там, на тумбочке, справа рядом, так что на мою помощь больше и не рассчитывай, посоветую тебе, и все. Берендей ты неблагодарный. Махаон бесполезный, вот ты кто. Водку будешь?
-Нет, спасибо, я работать буду.
-Точно махаон пархатый, хуже меня, дурака. А еще говоришь, что не еврей, - и плеснул себе в стакан, - С дынькой ведь, вкусно, да? Ну?
-Ефимыч, сам. У меня трое суток в запасе. Ты это, прости, - и разгладил складки на Леночкином платье, нежно касаясь его рукой, - уезжаю я. Быть может, что и навсегда. Я лица буду дорабатывать, а ты уж потом все остальное, хорошо? Прошу тебя, как друга. Надо мне уехать.
-В смысле - уехать? – затыкал он сигаретой в стол рядом с пепельницей, выпучив глаза, - Куда это уехать?! Ты чего мелешь?
-Мне врачи так сказали, - не моргнув глазом, соврал я, и достал свою толстенную историю болезни, - так что если я на море срочно не перееду, то мне кирдык, и могилку можно прямо сейчас самому себе начинать копать.
-Ох ты, мать твою, - наконец-то попал тот окурком в пепельницу, - Так что, прямо так самому и копать? Ой, извини, не то сморозил сдуру.
-Да нет, конечно, не волнуйся, пошутил я. Можешь сам вместо меня копать, я не против, ты даже еще поглубже мне выкопаешь, покомфортнее. Чая-то еще чуток подольешь? Видишь же: кончился уже совсем, - и протянул ему тару, - Держи стакан, хорош уже стоять тут истуканом.
-Брахмапутра твою мать, - выругался тот, но чая все же налил. Затем стер крошки со стола, бормоча себе под нос. Засыпав сахар, размешал, и поднеся стакан мне, протянул свободную руку, - Дай свои бумажки посмотреть.
-Да на кой они тебе нужны? – в недоумении подал я ему папку.
Начальник сидел, переворачивая листы в тщетной надежде разобрать, что там написано, я же, не отрываясь, смотрел на Ленку с младенцем. Все, спать не буду, а лицо сделаю, через немогу, но сделаю. Я же ее помню, как живую, ничего не упущу! Опять закололо под сердцем. Или, может, и не под? Но я тебя все равно вырежу, моя любимая Леночка, сделаю так, что и Праксителю не снилось! Стиснув зубы, я встал и, накинув фартук, принялся за инструменты. Из последующих дней осталась легкая и слегка ненавязчивая чехарда: поспал пару часиков – за работу, совсем устал – стакан чая, бутерброд и на диванчик, проснулся – все по новой. Петр Алексеевич даже возражать особо против моего заявления об увольнении не стал, и лишь спросил, оглядывая скульптуру:
-И куда ты теперь?
-В Сочи.
-Там тепло, - и вздохнул, - не то, что у нас. И гастроли там у нас еще неизвестно, когда будут. Позвонить?
-Кому? – с нежностью смотрел я на лицо нерожденного младенца. Даже не знаю ведь, как он на самом деле выглядел.
-Кому надо. Звонить?
Наверное, я даже не с рождения, а с самого зачатия был слегка туповат, потому ничего и не понял. Стою тут перед ним в робе, носик жене подправляю, а здесь эти глупые вопросы работать мешают. Сами посудите: одно дело – выразить настырную хищность крыльями носа, и совсем другое – совместить этот порыв с неизбывной жалостью и любовью к маленькому комочку, что лежит на руках. Я и так тут мечусь по мастерской, как тот тигрик в клетке из зоопарка, в который мы ходили с Машкой, а этот начальник свои дурацкие вопросы задает.
-Да звоните, куда хотите, только работать не мешайте. Сегодня хоть какой день-то на дворе?
-Пятница с утра была, - закурил тот нервно.
Я взглянул на часы, которые завожу по на всякий случай, похоже, по нескольку раз на дню, чтобы они невзначай не остановились в этой чехарде:
-А это, сейчас утро или вечер?
Директор думал недолго, но озабоченно, попыхивая сигаретой, затем подошел к столу:
-Чаю-то попей, - и наполнил стакан, положив рядом пару пряников, - попей-попей. Глупость от этого, конечно, не пройдет, но зато… Может, все же поговорим?
Я немного отпил, куснул пряник, и тут же отставил стакан, приглядываясь к своей «Мадонне». Что же она там нашептывает? Что она мне такого хочет сказать украдкой, чтобы никто не услышал? Хотя чушь: Ленка немая была, но тут, похоже, все же шепчет. Быть может, уже научилась? Так, может, она именно этого и желает? Так-так, вот здесь губку снизу надо подправить, поджать ее нервно, дабы передать претерпение встречи рождения и смерти. Ха! Нет, я точно с ума сошел, не надо так со всеми с ними. Зачем я Мишку таким взыскующим сделал, дурак? Он же не титьку просит, а нечто иное, неведомое, и оттого страшное, и в этом своем непознанном завораживающее. Бог меня разрази (прости меня, Господи), но они должны не просто поймать взгляд друг друга, они должны впитать его, выпивая без остатка через созерцание родную душу. Должны смотреть так, как ни одна мать на свое дитя не смотрит! Так, как будто ей суждено его тотчас же самой придушить, а младенец это понимает, и ответствует безмолвно: «Вот он я». Солнце уже светило вовсю, когда я, отшлифовав остренькое ушко жены, которое, хоть ничего и не слышало, но было очень подвижным, как у лисички, замечательно передавало настроение, вдруг почувствовал, что смертельно устал, и шлепнулся на лежанку. Ничего-то мне больше не надо, поспать бы часов цать, да потом посидеть на спине минут шестьсот, и все, тогда точно отдохну. А теперь я устал. Я… Тишина.
Но часов в двенадцать я вскочил, как ужаленный: «Варя!». Наскоро сбрив отросшую за дни работы щетину, и ополоснувшись под вечно холодной водой (опрессовки у них опять, понимаете ли), я облачился в примерно чистую, хоть и неглаженную, одежду, и подошел к зеркалу. Вроде сойдет, если не приглядываться. Нет, можно, конечно, в костюмерке и камзол позаимствовать, и даже парадное одеяние Бориса Годунова, но оно мне надо? Андрюшка, наверное, будет в восторге, но вот Варя вряд ли такие чудачества поймет. И на кой леший я попросил именно на нее дом переписать? Хотя: а переписан ли он? В бумаги-то я так толком и не посмотрел, все на слово людям верю, мало меня, дурака, учили, мало обманывали. Итак, в час я был на месте: жду – жду, мимо знакомцы да коллеги по цеху проходят, здороваются, а я лишь отмахиваюсь в нетерпении. Ну, наконец-то и они показались, руками машут:
-Извини, - почти что подбежала Варя, держа за руку Андрюшку, - у Андрейки жидкий стул был, вот мы и задержались.
-Жидкий! – радостно подхватил пацаненок, - Водичка кап-кап. Вова, а у тебя тоже водичка?
Наверное, тот хаос беспредельный, что царил тогда у меня в голове, можно описывать почти бесконечно, отчего завораживающее ощущение круговерти сущности бесконечности только удваивалось. Хотя: как можно удвоить неисчислимое? Я слышал от своих однокурсников из «арха», наиболее преуспевших в высшей математике, что такое очень даже возможно, но я им не верю. Наклонившись к мальчику, я спросил:
-Андрюша, хочешь, я тебе метроном покажу? Недалеко здесь, там и рояль есть. Ты знаешь, что такое рояль? Для него как раз это кап-кап и меряют.
-Андрюша больше не хочет водички, - надулся вдруг он, - Лес хочет, мама говолила, дядя Вова очень доблый, в лесу гулять будем, глибоцьки искать. Я люблю глибоцьки, они хлум – хлум.
Тесть с тещей отнеслись к Варе слегка настороженно, что, впрочем, вполне объяснимо, но все же они молодцы: вели себя очень приветливо и деликатно, как будто встречались со старыми друзьями. Машка же была просто в полном восторге: живая игрушка! Они с Андрюшкой подружились буквально с первого взгляда, и уже (нисколько не преувеличиваю) через пару секунд никакого внимания на нас, взрослых, не обращали. Я же был совершенно не здесь и не там, и не спорьте со мной, коли сами не знаете: вы сперва потеряйте своих любимых людей, и, будучи вынуждены смотреть вперед, ощутите тот самый холод за спиной, от которого нет и не будет спасения. Обгорают наши сердца от этого леденящего ощущения одиночества, и неизвестно, смогут ли эти Варя с Андрюшкой мне не то чтобы заменить Ленку (об этом и разговора быть не может), но хотя бы завернуть мою осиротевшую душонку в одеяло своей привязанности. Разумеется, сперва мы гуляли, Андрейка даже парочку поганок и одну сыроежку нашел, востроглазый. Машка же, ведя за руку новоприобретенного друга, одни только ягоды и собирала. Молодец девчонка, добрая, и мелкого с ладошки кормит, отдавая ему почти все, что собрала. Пусть кормит: земляника – она вкусная и полезная, а доброта – тем более. Я и сам, увлекшись, съел несколько ягод на холме возле пожарной вышки, поглядывая на ребятишек. Нет, не скажу, что я был счастлив, но на душе как-то слегка отлегло. Скажете, что это – цинично? Может, и да, но ведь мне мать для дочки нужна? И ну ее, эту любовь, любил уже, причем так сильно, как, наверное, никто до меня не любил, и нечего тут про Ромео и Джульетту сказки мне рассказывать. Так вот: теперь я буду любить по правилам, по советской конституции, и ничего другого мне больше уже и не дано. Раз и навсегда. Если смогу – прильну душой, отогреюсь, а так, Владимир Германович, раз уж понравилась тебе колбаса, так бери, и не дискутируй зазря с продавщицей. Да, цена слишком велика, выше всяких разумных пределов, но это – жизнь, и платить за нее нужно именно жизнью, иной цены просто не бывает, как ни проси: не пожалеет тебя никто, и не надейся. Да и сам ты себя не жалей, а скажи самому себе: «заслужил», и успокойся, расплачиваясь. Так что нечего рассусоливать: отозвав в сторонку Валерия Дмитриевича, я произнес одно лишь слово:
-Что?
-Хреново, - поковырял он пальцем кору сосны, - Нет, баба она хорошая, я это вижу, а мне отчего-то хреново. Да что тебе говорить, ты меня понимаешь. Тебе самому-то как?
И глаза такие больные, прозрачные, обнаженные до самой глубинки души, как будто обреченностью разбавленные, разведенные, словно осеннее небо ацетоном до такой степени, что даже облаков не видать.
-Я понял, - и я принялся обдирать сосну с другой стороны, - Больше думать не буду: наверное, надо так. Я вот только опять чего-то боюсь, и нехорошо мне, аж в горле першит.
Сидим вместе на бревнышке, курим. Вернее, курит тесть, а я лишь от дыма отмахиваюсь. Нет, это просто настоящая идиллия: Машка гуляет с Андрюшкой, теща – с Варей о чем-то там беседует, а мы сидим и молча смотрим на этот прогорклый город. Отсюда, с горушки, хорошо все видно: вон и интернат наш, стадион, парк, а сразу за ним – крыша ДК, куда мы с Леночкой ходили рука об руку. На Уралмаш смотреть неинтересно: трубы да крыши, и больше ничего. Серость и беспросветная муть сплошная, или это зрение у меня уже портиться начало? Но все равно вид хороший, безумно урбанистический, бездушный. Наверное, только с высоты и понимаешь, насколько ты никому не нужен в этом мире. И только в соприкосновении осознаешь, как ты для своих близких дорог, и этот контраст дает стимул жить дальше. Хорошая вещь город, злобненькая.
-Папа, - подвела к нам дочка Андрюшку, - а ты много денег заплатил?
-Чего? – удивился я, - Не понял ничего.
-Мне Андрюша нравится, можно, я его куплю? Я вырасту, накоплю, отдам тебе деньги, только не продавай его никому, он хороший. Ты же согласен с нами жить, Андрюша? – и погладила пацанчика по головке.
Тот лучисто улыбнулся:
-Я холосый. Маша тоже холосая. Дядя Вова – молодец.
О как! Безумие на полянке, иначе и не назвать. Мало того, Машка решила еще немного маслица в огонь подбавить:
-Тетя Варя мне не нужна, она дорогая, и грибы совсем не видит. Она шла – шла, и мимо прошла, а я увидела. Папа, это хороший гриб? – и протянула мне смачный обабок.
Его даже рассматривать не нужно было, сразу видно, что хороший, крепенький. И леший с ним, с шашлыком, грибочков пожарим с картошечкой. Еще бы парочку найти таких – и должно очень даже неплохо получиться.
-Дети, вы молодцы, - положил я подберезовик в карман, - Сегодня вы – наши разведчики, идите, ищите грибы, а мы с Валерием Дмитриевичем их понесем. А ну, разведка, быстро в лес! Только за руки держитесь, и через каждую минуту кричите «Ау». Маша, ты главная, присматривай за мальчиком.
Тесть сперва развернулся ко мне спиной, потом встал, и принялся нервно ходить по кругу по часовой стрелке на полянке, освещенной ласковым солнышком, что-то бормоча, затем наконец успокоился, и, подбоченясь, уставился в небо, незапятнанное облаками:
-Может, ты и прав. Нет, точно прав. И пусть у меня еще сто седых волос добавится, пусть даже напрочь облысею, но… - и закрыл рот ладонью, прищурившись, как от непереносимой муки, - но так это. Все, больше я тебя учить не буду, сам живи, не маленький уже. Только подстригись же наконец, смотреть же невозможно! Отрастил тут патлы, халдей.
-Я же их мою каждый день, - в нерешительности пригладил я волосы, - А что, это так важно? Если это так важно, то подстригусь.
Тот скособочился, вновь присев рядом, погонял муравьишку травинкой, и ответил, откликнувшись на Машкино «Ау» из леса:
-Ау! Мы здесь! Грибов-то много набрали?
-Целых пять! – донесся веселый голосок дочки, - Все красивые, красные в крапинку, я даже один лизнула, вкусный!
Мы с тестем соскочили с места: ну не идиоты ли? Это же надо до такого додуматься: отправить детей одних в лес, чтобы те мухоморы лизали! Я добежал до детишек почти одновременно с Дмитриевичем:
-Маша! Грибы… Ух… Положи сюда грибы. Ух.
Та, явно гордясь добычей, разложила возле меня в рядок три мухомора, одну волнушку, и синявку погрызенную:
-Красивые, да? Папа, я поганки не брала, ты же говорил, а я запомнила: они все бледные и красные. А эти все разные, хорошие, вот сам посмотри. Даже Андрюша тоже все понял, и плохие грибы пинал, чтобы они больше не росли. Правильно?
-Не совсем, - отдышавшись, уселся я прямо на траву рядом с добычей, - Вот смотри: это – мухоморы, их есть ни в коем случае нельзя, умрешь. Это, - поднял я волнушку, - для засолки. Запомнила? Сыроежки хорошие, их и сварить, и пожарить можно, я тебя научу. Маш, ты не против, если мы мухоморы дедушке отдадим, а эти себе оставим?
-Он же тогда умрет! – закинула в возмущении дочка все грибы без разбора в кусты, - Не хочу я эти грибы! Злые они все и бесполезные!
Тесть подошел к дочке:
-Спасибо тебе, дорогая моя. Я тебя люблю.
-Я тебя тоже, деда! – и уткнулась носиком ему в рубашку, - Я буду жить семь тысяч лет, Андрюшка – тоже, а вы с папой – по четыре, - и растопырила пальчики, - Я правильно показываю? – и расплылась в горделивой улыбке.
-И почему же так мало? – погладил ее по голове тесть, - почему тоже не семь? Объясни, красавица.
-Вы уже старые, а все старые умирают, - как маленьким, принялась Маша объяснять нам свою азбучную истину, - Деда, а мы с тобой на том свете встретимся? Папа говорил, что там хорошо, и даже поганки противные не растут, одни только розы и одуванчики, но их есть тоже не надо: все самое вкусное и так падает с неба, Я очень эту манку с изюмом люблю, а ты, деда? Я и Андрюшу научу ее есть, там только нужно сначала всю кашу скушать, а потом – изюм, он на сладкое.
-Маш, это не манка, это – манна, и она еще вкуснее, ей сам Бог в пустыне евреев кормил, - сорвал я пару ягодок, - Манна даже вкуснее земляники. Хочешь ягодок?
-Я хочу быть евреем! – запрыгала та, - А это в каком классе? Папа, я буду хорошо учиться! Пап, а ты уже еврей?
Вот что значит издержки воспитания: как общаться с детьми на деликатные темы, понятия не имею. Обычные люди помнят, как их воспитывали, даже сказку про Конька – горбунка могут хотя бы отчасти по памяти процитировать, а я вот – нет. Я сказки впервые читал тогда, когда Машку спать укладывал. И если вы давно никого не рожали, советую обновить память: сказки, они порой очень даже интересные и поучительные, особенно когда их читаешь вдвоем и вслух. Помню еще: Маше тогда годика три было, когда я читал ей «Золушку», так вот: эта неугомонщица взяла и разбила хрустальный стакан, заявив: «Я не верю. Наврали тебе, папа все, туфелька тоже бы разбилась». За стакан я ее ругать не стал, но сказочный репертуар слегка поменял: теперь вместо Андерсенов и всяких там прочих ужасающих до сих пор меня своей жестокостью братьев Гримм перешел на «Муху – Цокотуху» и «Мойдодыра». Нет, что ни говори, а наша детская литература намного добрее, чем эта фашистская: если у Пушкина царицу с ее сыночком в бочку и законопатили, да в море кинули, так эта бочка-то хоть без гвоздей была, не то, что у этих псевдогуманных европейцев. И зачем только такие книги на русский язык переводили?
-Нет, Маша, я не еврей и никогда им не буду, - и, слегка замешкавшись, нагнулся за ягодкой, - Смотри, какая вкусная, крупная. Будешь?
Та подхватила губками прямо с ладошки:
-А почему ты не хочешь? Сам же говоришь, что манна вкусная, давай вместе евреями будем, я хочу.
Маленькая, а уже жадная. Надо будет ей еще раз про Мальчиша – кибальчиша прочитать, хорошая книжка, хоть и с грустным концом. Зато – героическим, стойким. Так, попробуем еще разок:
-Маша, - разыскал я еще ягодку, - ты эту земляничку сама съешь, или Андрюше отдашь?
-Андрюше! Я уже ела, теперь его очередь. На, братик, кушай.
Мы с тестем переглянулись, и, не сговариваясь, пошли по грибы да по ягоды. Хорошо, что я захватил с собой Андрюшкино ведерко, иначе ягоды складывать было бы попросту некуда. Тесть же нацелился чисто на грибы, и не зря: тридцати минут не прошло, а он уже полную гимнастерку набил, следопыт, свернув ее наподобие сумки:
-Товарищ капитан, докладывайте!
И зачем мне про это вечно напоминать?! Был дурдом, и все, прошел, пусть даже и не совсем: неприятный осадок все же остался.
-На этом корабле я капитан, так что докладывайте Вы, товарищ майор.
-Ты чего, обиделся? Я ему тут грибов набрал, сам понюхай, - и распахнул у меня перед носом сверток, - Ну что? Аромат – язык проглотишь! То-то же! А ты что удумал, Вовка? – и присел на пенек, незряче глядя по сторонам, - Маша. Ты. На юг какой-то, и зачем? Там же таких грибов не найдешь! Вам что, здесь плохо? Там же жарко и дожди, а?
Вот и опять поговорили: снова задумчиво эту черничку щиплем, почти не обращая внимания друг не друга. Как будто иного занятия нет, нежели чем лопать ягоды эти фиолетовые! Надоели они мне уже, много их. А я – один, совсем один – одинешенек, даже жрать, и то меня никто не хочет. И куда только эти комары подевались? Нет, чем дольше думаешь, тем хуже: вон, Валерий Дмитриевич совсем уже извелся от своих напрасных терзаний.
-Я пойду к детям, - подставил я лицо солнышку, впитывая его безжалостную в своей щедрости доброту, - Так надо, да ты это и сам знаешь. Дмитрич, ведь хоть немного-то понимаешь?
-Я землянику люблю, - пересел тот на бугорок, - Дай горсточку из ведерка. Ага, спасибо, хорош. Что же насчет этого… - и прищурился на светило, - насчет этого я даю «добро». Ох, как же плохо-то, что ты не пьешь! Да, сейчас самое бы время, можно даже без закуски. Хотя как это без закуски? Ягоды-то есть! – и тряхнул головой, - Знаешь, у меня такое чувство, как будто я свою дочь предаю. Нет, не то, глупость это. Отсекаю вроде, забываю. Черт, опять не то! Может, расстаюсь? Навсегда прощаюсь, - и хлопнул себя по коленке, - Что, смешно? Вот и мне тоже не смешно.
-Не надо так, - забрал я ведерко, - ты со мной?
-Да ну тебя, - поднялся тесть, отмахиваясь от осы, которая явно нацелилась на пропахшую сладким соком ладонь, - Ты вон на нее, тварь полосатую, похож: не отвяжешься, да жалишься больно.
Уже через четыре дня я был в Адлере. При себе этюдник, сумка с документами, бутербродами, и «Семью спящими отроками». Не ведаю, зачем я эту икону взял с собой, но мне очень уж хотелось, не мог я с ней расстаться, и все тут: родная она мне. Назвав таксисту адрес, я прикрыл глаза: мало того, что не выспался, так тут суета еще эта ненужная. Зато вроде лик своей Мадонне успел доделать, надо будет зимой еще раз на него посмотреть свежим взглядом, да подправить, если где что потребуется.
-Этот дом? – растолкал меня водитель.
-А я знаю? – и закрутил головой в недоумении, - Какой?
-Тот, что заказывали. С Вас три рубля пятнадцать копеек.
Расплатившись, я вышел из машины. И это – двухэтажный дом?! Нет, цокольный этаж, почти по самые окна вкопанный в землю, из кирпича, а само здание бревенчатое, почерневшее от времени. Наверняка еще до революции его строили, и как только выстояло? Революции там, да войны всякие, а оно стоит. Я нерешительно вставил ключ в калитку: подходит. Значит, все же сюда. Оставив пожитки на крыльце, я пошел осматривать участок. Здесь не лучше: заросло все почти по пояс, одни яблони с грушами выжили среди этого бурьяна. Так, а это еще что там в уголке белеет? Блин, и туалет на улице! Ну, спасибо тебе, Артур Сергеевич, кэгэбена твою мать! И как я зимой до него по сугробам добираться буду?! Хотя, признаться, было же у меня еще в больнице предчувствие, что здесь что-то нечисто.
Слегка утешив себя яблоком, я пошел открывать дом. Фу, пылища-то какая! Да здесь, похоже, не один год не прибирались. Мамочки, и зачем мне все это «богатство»? Здесь же даже пауки, и те, похоже, повымерли: вон какие кружева у них пыльные. Однако ничего не поделаешь: в Свердловск дороги мне уже нет, разве что втихушку на пару – тройку дней смотаться, и обратно. А то ведь эти гады разве что насчет всяких благ наврать мастера, а как до дела дойдет – прихлопнут, как муху, газеткой, и не зажмурятся. Разыскав в прихожей веник и догола раздевшись, я принялся убирать дальнюю комнату. Наверное, это у кого-то типа кабинета было: пожелтевшие фотографии на стенах, большие стеллажи с книгами, диван с креслом, да письменный стол. Даже не представлял, насколько это трудно – прибираться в запущенном доме. Аж четыре ведра мусора выкинул, и это только из двух комнат, а ведь еще и за влажную уборку толком не принялся: подмел влажным веником, и все, силы кончились. Интересно, здесь вода-то хоть есть, или из бочки, что перед входом, ополаскиваться придется? Как ни странно, но душ оказался за маленькой дверкой возле неправдоподобно грязной кухни. Вода текла мутная, зато ее было много, и я от такой неожиданной радости даже забыл мыло поискать. Но все равно хорошо. Сейчас пирожками перекушу – и на диванчик.
Дальнейшее, разумеется, было еще хуже: за пару месяцев я спустил все, что у меня было на сберкнижке, даже баксы, которыми со мной столь щедро поделились тогда наши американские партнеры по «Союз – Аполлону», и те потратил по назначению: теперь у меня в каждой комнате стоят батареи, фурчащие под напором горячей воды, нагреваемой газовым котлом. Если бы еще и газа не было, совершенно не знаю, что даже делал бы. Больше всего денег ушло на канализацию и водопровод: шабашники грызли землю, не покладая рук безумное количество метров, чтобы врезаться в городской коллектор, и даже непонятно, как это у них получилось. Но не в деньгах счастье, и теперь у меня теплый туалет, а в ванной обычная чистая, проточная, а не дождевая вода, льется из-под крана. И пусть говорят, что дождевая, да талая полезнее, но я предпочитаю ту, что сама из крана течет. И нечего на дороговизну сетовать: за уют надо платить, зато посуду можно мыть на кухне, под горячей водой, а не так, как раньше, с хозяйственным мылом, да в умывальнике.
Кстати, Петр Алексеевич меня ничуть не подвел, позвонил-таки своим знакомым, и теперь я тружусь декоратором в местном театре. Не ахти какие деньги, но подрабатывать мне пока почти некогда, обжегся уже - эти халтурщики уже пару раз пытались меня надуть: то трубы старые привезли, то старую проводку просто по тупому взяли, да закрасили, и наплевать им, что оплетка раскрошилась вся от времени. Так и до пожара недалеко, ну их, я лучше все от начала и до конца сам проконтролирую. Моим непосредственным начальником оказался согбенный под грузом лет седой старик с тонкими чертами лица и ласковой улыбочкой, которого все, и даже грузчики, звали на «ты». Первый день я терпел, хотя меня это порой и бесило, но на второй уже собрался было прикрикнуть на юнца, столь вольно обращающегося к старшим, но меня остановил мягкий жест:
-Не надо, Владимир. Прошу Вас, не надо. Я чересчур долго живу, и оттого знаю, что и зачем. И что – почем. Берегите себя, не нервничайте так: поверьте, Ваше здоровье мне дороже, чем свое собственное. А Вас, молодой человек, я попросил бы вынести мусор, - указал он на ведро этому недоумку, - Зря Вы так пренебрегаете своими обязанностями, право слово.
Как выяснилось, жизнь у него была полная дрянь: лагеря, ссылки, сторожевые собаки и прочие бытовые радости советской жизни. Он почти ничего конкретного не рассказывал, порой даже на середине рассказа замыкался в себе, и лишь шептал, но по губам я читать не стал: некрасиво подсматривать за таким человеком, постыдно: я же не «вертухай» бессовестный, чтобы чужие тайны подслушивать. Так что жизненный алгоритм сложился вполне предсказуемый: отработал в театре – минут на двадцать-тридцать на аллейку, на колбасу зарабатывать, там отработал – забор чинить, или, к примеру, штапик прибить, чтобы стекло под напором ветра не бренчало.
На Новый год я смотался на несколько дней к семье, фруктов им натащил всяких, да ракушек с моря. Не забыл и Федора Ивановича, бедолагу: он теперь опять один живет, по квартирантам тоскует. Варя с сыном к тестю переехали, и правильно сделали: Валерий Дмитриевич из этого пацаненка однозначно настоящего парня вырастит, нечего тому быть безотцовщиной. Тот же был нисколько не против, и тестя «дедой» зовет. Но все же где-то с полдня в сутки весь период пребывания в Свердловске я резервировал на памятник, стараясь довести его если не до идеала, то хотя бы до такого, чтобы каждого за душу трогало, а лучше – чтобы сердце даже посторонним щемило. Жалко, пальчики не успел, не говоря уж о складках одежды, но с этим, я надеюсь, до лета и Ефимыч сам справится, не зря же я ему такую здоровую бутыль вина пер. А летом я еще разок прилечу, приглажу, где надо, и установлю на место.
Весной я успел под чутким руководством Климента Константиновича, моего начальника, и соседа Вити, падкого до огненной воды, обшить дом новенькой вагонкой, и даже лаком все это великолепие покрыл, одно загляденье получилось. А так как лака еще целых полторы банки осталось, ободрал кирпичную кладку цоколя от многолетней грязи щеткой по металлу, и весь оставшийся лак потратил на покраску кирпичей. Честное слово, не дом, а конфетка получилась. По крайней мере – со стороны фасада, на остальной фундамент краски уже не хватило, но да леший с ним, придет и его очередь. Что еще? Ах да: новые обои наклеил, да пол в доме выкрасил. Скрипучий он, зараза, но не перебирать же его? Поживем – увидим, может, через пару лет и его срок придет, пока и так, поскрипывая, перетопчемся. Зато теперь в доме жить можно, я даже и почтовый ящик возле калитки повесил, письма в его темных внутренностях получаю. Жилой мой дом стал, сюда бы еще и семью.
И летом я, взяв отпуск, поехал на Урал. Тяжелые разговоры там будут, огорчатся мои тесть с тещей, и это еще слабо сказано. Однако пути назад нет: Варя написала, что накануне моего дня рождения увольняется, и даже уже здесь сама насчет работы договорилась, но все равно моих стариков жалко: как они там одни-то будут? Может, тоже сюда переехать согласятся? Места-то всем хватит: что нам вчетвером делать в трех комнатах? А если еще и те две посчитать, что в цокольном этаже, так и совсем дворец выходит. Мне бы еще мастерскую под крышей устроить – цены бы подарку от Аркадия Сергеевича не было бы. Я даже сердиться на него перестал, настолько мне нравилось, как я все благоустроил, мне даже и бурьян на заднем дворе весь перепахали, так что, чтобы не думать, что дальше с участком делать, я по тупому купил семян клевера и все там засеял. Не знаю, что получится, но вроде пока ничего, живописно даже.
В Свердловске моему приезду, естественно, все были рады. Я даже слегка опешил в недоумении: и когда это дети умудрились так вырасти? Нет, это точно уже настоящая большая и дружная семья, как же я вас всех люблю! Вот бы Леночка порадовалась. А может, она там, на небе, и радуется? Слегка доработав памятник, я как-то утром пригласил тестя на просмотр:
-Валерий Дмитриевич, твое слово для меня закон, если не понравится этот памятник, что сделал, сам его увидишь, в театре оставлю, так просто, для украшения, и за новый примусь. Поехали вместе, посмотришь. Поедем?
Тот стоял перед скульптурой и плакал. Я крепился – крепился, но тоже не выдержал. Ефимыч еще этот пыхтит, водку нам подсовывает, хорошо хоть, что молча. Тесть, не глядя, жахнул одним махом полный стакан, я же не смог: осилил только половину, и то всего скрючило. Валерий Дмитриевич пожевал черную корочку:
-Вова, устанавливать когда будем?
-Хоть завтра, - забрал у меня стакан Ефимыч и допил остаток, - Можете хоть сегодня посмотреть, площадку я уже подготовил.
-Где? Какую площадку? – недоуменно посмотрел я на него, утираясь рукавом.
-Эх, молодежь, вечно за вас думай, - вздохнул тот, - Ты памятник на что ставить будешь? На землю? Я плиту положил мраморную, на нее и установим, крепеж я уже продумал, чтобы ничего не упало. Посмотреть хотите? Там и лавочка уже стоит со столиком, поехали?
-Куда? – недоуменно покосился я на тестя: может, хоть он что понимает?
-На кладбище, куда же еще. Я сейчас водочки немножко с собой захвачу, там все сами и увидите, - и мой бывший начальник засуетился возле своего стола, - Так едем?
На такси оказалось куда как комфортнее и быстрее, нежели чем на автобусе, да и через мост переходить нет надобности. Да, давненько я здесь не был: если бы не эта раздвоенная березка, мог бы и мимо пройти.
-Я правильно все написал? – шепнул мне бывший начальник на ухо, - Переписал все точь-в-точь, как на временном памятнике. Можно добавить чего, если хочешь.
-Крест православный нужен, я его сам сделаю, когда устанавливать будем. Вот здесь, по центру и выше, его и высеку. Спасибо тебе, Ефимыч, - искренне поблагодарил я старого еврея.
-Да это тебе спасибо, - смущенно смел тот ладонью листву с мрамора, - Знаешь, насколько это для меня важно - хоть немного участие принять в твоем шедевре, и не скромничай: я бы такого не смог.
Назавтра установка не получилась: кран был занят. Но послезавтра все было в порядке, и даже более того: едва мы установили на штыри, предварительно густо сдобренные эпоксидкой, памятник, как подошли тесть с тещей, да еще и детей с собой зачем-то привели. И – началось!
-Мама! Мамочка! – бросилась Машка обнимать статую, заходясь в реве, - Ты зачем каменная? Кто тебя заколдовал? – и стоит, сопли ладошкой по всему личику размазывает.
Я укоризненно посмотрел на тестя:
-Зачем?
-Она уже большая, не недооценивай ее. Когда она еще мамку снова увидит? Не раньше ведь, чем через год снова приедете. Пусть попрощается, - и отвернулся, смаргивая.
Пока Ефимыч с Дмитричем делали стол, я красил золотой краской крест и надпись. Вроде неплохо выглядит, скромно и со вкусом. Может, это и аморально, но сейчас я отчетливо чувствую, что любовь прошла, осталось лишь светлое, прекрасное, как сон, воспоминание и грусть. Прости и прощай, Леночка. Помянув напоследок доброй памяти родных, мы все вместе отправились на Эльмаш. Вечер прошел сумбурно: Варя собирала вещи, Маша была грустнее промозглой осенней тучи, и даже со своим братиком не играла. Тот на это обиделся и как нарочно громко стучал в уголке кубиками. Если бы не Ефимыч, то хоть от тоски вешайся: все были настолько задумчивы, что разговорились лишь через полчаса, и то благодаря коньяку. Вот и слава Богу: хозяева согласились лететь вместе с нами, даже Ефимыч, и тот обещал через недельку наведаться. Назавтра я съездил за билетами, и через два дня мы стояли перед домом, вдыхая дурманящий южный воздух. Вроде бы все нормально: наше владение цело – невредимо, не сгорело, и окна не расколочены злобными хулиганами. Тесть хмыкнул:
-Неплохо. Это все ваше? Вова, что встал, калитку-то отвори.
-Сейчас, - проверил я содержимое почтового ящика, - Опа! Смотри, ваше письмо, читать будем? Газету я тебе не дам, изведешь еще не по назначению. Проходите, гости – хозяева дорогие.
Все отчего-то начали осмотр именно с участка. Теща была возмущена до глубины души:
-А почему это у вас тут ничего не растет? Клевер-то зачем? Козу собрался завести? А это что за будка? – и сунула нос в сортир, который я так и не снес: руки просто не дошли, - Ничего себе, и теперь нам всем сюда ходить?
- Воля Ваша, - решил я ее слегка подначить, - Я лично до работы терплю.
-Кошмар, - захлопнула та дверку.
-Дом смотреть будете? – и вновь про себя усмехнулся, - Маша, да не прыгай ты, все равно же не достанешь, я сам тебе слив нарву, только ты их помой потом, сейчас покажу, где. Пройдемте внутрь, а то я опять есть хочу. У меня там курица в морозилке, да и прочее тоже присутствует. Маша, Вера Дмитриевна, вы нам сготовите курицу? Варя, а ты – за картошку, она вон в том ящике.
Как же приятно, когда твоим близким тоже приятно! Ходят в специально заготовленных тапочках по дому, за каждую дверку заглядывают. Налюбовавшись на обстановку, все вместе направились во внезапно ставшую тесной кухню. Тесть хотел было закурить, но я его выгнал на улицу:
-Дмитрич, не обижайся, но в доме курить нельзя. Пойдем лучше подышим, пока здесь покушать готовят. Знаешь, какие яблочки у меня растут? Пошли, для детишек нарвем, я только ведерко возьму.
Пока я нехотя собирал яблоки, тесть, похоже, проверял дом на прочность: то кулаком по бревнам постучит (задний-то двор я не обил доской, так и стоит себе черный), то поковыряет. Что он только не делал: даже кирпич пытался из кладки вытащить. Ну да, как же! Старайся, дорогой, для тебя ничего не жалко. На мой взгляд, этот дом простоит еще столько, сколько ни одна трущоба не выдержит, особенно если она самстроевская, до сих пор удивляюсь, как они не развалились. Похоже, Дмитрич остался доволен результатами импровизированной экспертизы, и даже сам, без просьб, пошел выкидывать окурок в компостную яму. Погрызя яблочко, бросил огрызок туда же:
-Черт, не попал. Не, слишком большой у тебя участок, да и картошка не растет. Что не садишь-то? С такой-то площади можно мешков тридцать собрать, если не все сорок. Второй хлеб, как-никак.
Я поморщился:
-Да ну его, Дмитрич, пусть травка растет с цветочками, а что уж там дальше Варя посадит – ее дело, пусть хоть арбузы выращивает, они здесь растут. Для детей можно еще пару грядок клубнички сварганить, или это мало? Слушай, а может, пока ты здесь, здесь беседочку сделаем? – очертил я прямоугольник между яблонь, - А здесь мангальчик установим, как тебе?
Работали мы вяло, да не очень-то и хотелось, так что к приезду Ефимыча у нас с тестем стоял один лишь каркас со скамейками, но совсем без крыши, даже без малейшего на нее намека. Если бы не Андрюшкин трудовой энтузиазм, который постоянно укорял нашу совесть огоньком своей готовности потаскать, да подержать, может, и столько бы не сделали: настолько все и так хорошо и умиротворенно, что суета кажется самым страшным смертным грехом. А куда спешить, когда и так успеем? Попилили часок, молотками постучали – и обедать, да дремать. Так бы и дальше бездельничали, но тут появилось это чудо из Свердловска, и работа закипела: через день мы уже собрались перед мангалом всей компанией, не забыв, естественно, и про Климента Константиновича: надо же коллег познакомить. Хороший вышел вечерок, душевный, да и мяско не подвело, прямо во рту таяло, Андрейка прямо с шампуром в руках за столом так и заснул, объевшись. Кто делал шашлыки? Конечно же, Гиви, которого я разыскал, позабыв про старое, на его прежнем месте. Не передать, как он обрадовался при моем появлении, аж деньги с клиента взять забыл. Сразу же кинулся обниматься:
-Вова, дорогой! Как же я давно тебя не видел! Друг, ну зачем ты меня забыл?! – и далее, без перехода, - Отдыхать, да? Дай я тебе вина налью, а вечером опять на пляж, да?
-Я тоже рад тебя видеть, уважаемый, – похлопал я того по спине, - Не совсем отдыхать, живу я теперь здесь, врачи сказали, что Урал мне вреден. Что молчишь? Или не рад?
Молчит, стоит передо мной, чуть не плачет от радости. Только пусть пока не рассчитывает, что я ему, как прежде, стану клиентов подманивать. Хотя: почему бы и нет? Ртов у меня сейчас предостаточно, деньги не помешают.
-Гиви, ты что, язык проглотил? Или вина тебе для старого друга жалко?
-Ай, все шутишь, - шутя, укоризненно поцокал тот, и наполнил стакан, - Я завтра своего, из дома, принесу, пока попробуй это, только пей крупными глотками: оно резковато, зато послевкусие хорошее. Ну, и как тебе? – заглянул мне в глаза.
-Знаешь, то было вкуснее, по-моему, - покатал я вино языком по небу, - Или это я тогда просто моложе был? Да, я к тебе ведь не за вином. На новоселье ко мне придешь?
-А как же?! Сегодня? – схватил он меня за руку.
-Не знаю, еще не решил, - удивился я напору горца. Нет, он и раньше был быстр в принятии решений, но, похоже, за последнее время свое мастерство еще больше отшлифовал.
-Значит, сегодня, - отпустив мою ладонь, подошел тот к бочке, - Товарищи, в честь приезда моего старого друга угощаю всех за свой счет, и закрываюсь, мы уходим, - и стал наполнять до краев стаканы.
До чего же наш народ халяву любит! Некоторые даже норовили подойти во второй раз, но Гиви своим наметанным взглядом сразу их отсеивал. И лишь благодарил, что очередной жаждущий вернул свой стакан. Закрыв бочку и ящик с «песком», потянул меня к себе домой:
-Сейчас купим барашка, я его сам разделаю, замариную, и к тебе. Что стоишь? Пошли, у моего соседа барашки хорошие, чистые. Кацо их у своего тестя берет, мяско мягкое, ароматное, вах!
Битый час мы сидели у него во дворе, потягивая домашнее слабенькое винцо, я рассказывал ему про свою жизнь, тот лишь цокал языком, но сочувствия, молодец, не выражал, за что я весьма ему благодарен. Дело осталось за малым: замариновав мясо в большущей кастрюле гранатовым соком, мы поймали машину, забрали моего начальника из театра, и поехали домой. Надеюсь, все на месте: телефона-то нет. Так что засиделись мы не до первой звезды, а, скорее, до первых петухов. Женщины с детьми давно уже разошлись, а мы все сидели, смакуя вино прямо из мехов, пренебрегая стеклянной тарой, дабы придать нашей встрече большую торжественность. Честно говоря, в этом есть налет романтики: прижать ко рту терпкую кожу меха, и, глядя на угасающие угольки мангала, делать неспешные глотки, глядя на звезды с добрую пуговицу величиной. Признаться, мне даже табачный дым нисколько не мешал, настолько умиротворенно текла наша неспешная беседа.
По-моему, такой красивой и тихой ночи в моей жизни больше уже не было: наступила осень, я вновь работал и здесь, и там, принося домой в клювике добычу. Даже не заметил, как Андрюшка пошел в школу, потом как ее закончила Маша. Затем вдруг взял и помер Климент Константинович, и меня назначили на его место. Разбирая бумаги в ящике его стола, я наткнулся на ту фотографию, которую он мне показывал когда-то, несколько лет назад, рассказывая про свое нелегкое прошлое. Я еще тогда сказал ему, что я этого человека во сне видел, только он с бородой был. Меня сперва озадачила подпись на обороте: «Климу от Саши». И – замысловатая закорючка с датой. Кстати, эта карточка у меня до сих пор хранится, и теперь я отлично понимаю, кто там запечатлен: Климент Константинович и Александр Исаевич. Так что вскоре мне пришлось - видать, пора такая пришла, воспитывать смену и себе самому. Неплохой паренек Борька, да только чересчур увлекающийся: завтра - спектакль, а он над березкой колдует, а то, что вместо речки у него белесая полоса, это ему, видите ли, неважно, успеет он. Важнее то, что на заднем плане глаза ему завораживает, душу трогает. Ей – Богу, хороший мазилка подрастает, и пусть делает то, что ему нравится, я сам дребедень эту допишу: привычный уже. Зато березка у нас с ним красивая получится, вот вместе рядом с ней посидим, любовь к нелюбящей тебя родине прочувствуем. И отчего тем любовь острее, чем тебя больше не любят?
Да, на той стене, где у меня висят портреты (сам рисовал, каюсь) бывших политзаключенных, присоседились по прошествии лет Ленка и Варя, и обе счастливые, они даже порой и снятся мне все вместе, к себе зовут. В принципе, я совсем даже и не против к ним туда: здесь-то уже все исполнил, что в силах был исполнить. Непонятно? Варя умерла прямо во сне, тихо так, даже меня не разбудила, а врачи сказали, что это – апноэ, остановка дыхания: забыла она дышать, когда спала, и все. После ее смерти уже, почитай, три года как прошло, а я все никак в себя прийти не могу, даже рисовать уже не в состоянии: не получается ничего, не выходит, как ни старайся, да еще и рука дрожать начала после очередного приступа. Сижу теперь за счет Машкиной да Андрюшиной помощи, даже самостоятельно по саду прогуляться не могу, внук помогает. А внуками я очень горжусь, особенно Мишкой: вижу, из него хороший мастер выйдет, глазастый. Остальные четверо внуков тоже радуют: Танька балериной хочет стать, остальные же еще не определились, зато отметки из школы приносят хорошие, а это для меня нужнее всяких там таблеток.
Нет, я знаю: не доживу я до девяноста трех лет, да и не надо мне это: все счастье я уже испытал, и бед незримо и немеряно отведал. Вот Машка и купила мне ноутбук, и теперь я на веранде печатаю одним пальцем для себя и для своих детей да внуков историю своей жизни. Может, пригодится, может, нет, не мне судить. И вы тоже не слишком строго судите: просто представьте себе такую картину: за столиком за компьютером сидит уставший от жизни человек, жмет два года подряд на клавиши, и все никак не осмелится поставить точку.
Вот прямо как сейчас: смотрю на лик Христа в красном углу, и зрю въявь, что он – Ловец Душ Человеческих. Смотрю на свои картины – и понимаю, что я – просто Ловец Мух, и оттого ничуть даже не скорблю.
Так что: до свидания, дорогие мои, свидимся еще.
Ловец мух по просьбам трудящихся полностью и без р
© Copyright: Дмитрий Криушов, 2011
Свидетельство о публикации №211121001144
Свидетельство о публикации №211121001144
Рецензии
Все, Дим, дочитала. Очень понравилось.
Правда, есть несколько таких мест, что не верится. Например, где Вова не знает кто такой Высоцкий, что такое геморой. Вроде такой образованный, неглупый парень, просвещен в культуре, знает Робертино Лоретти, других классиков, а Высоцкого не знает. В то время, наверное не было человека, который еще не слыхал о нем. Может не всем он нравился, но чтобы не знать его - не верю...
Потом этот КГБшник, прямо так испугался его, что взял и переписал на него дом. Так трудно было узнать через свои каналы кто такой Вова?!
ВОТ ЭТО КАК-ТО НЕУБЕДИТЕЛЬНО ЗВУЧИТ, ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ - ПРОСТО ПРЕЛЕСТЬ!!!!!
Спасибо Вам за талантливо написанный и очень интересный роман!
Удачи и дальнейших творческих успехов!
С теплом, я.
Галина Чиореску 16.07.2016 23:40 • Заявить о нарушении
Правда, есть несколько таких мест, что не верится. Например, где Вова не знает кто такой Высоцкий, что такое геморой. Вроде такой образованный, неглупый парень, просвещен в культуре, знает Робертино Лоретти, других классиков, а Высоцкого не знает. В то время, наверное не было человека, который еще не слыхал о нем. Может не всем он нравился, но чтобы не знать его - не верю...
Потом этот КГБшник, прямо так испугался его, что взял и переписал на него дом. Так трудно было узнать через свои каналы кто такой Вова?!
ВОТ ЭТО КАК-ТО НЕУБЕДИТЕЛЬНО ЗВУЧИТ, ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ - ПРОСТО ПРЕЛЕСТЬ!!!!!
Спасибо Вам за талантливо написанный и очень интересный роман!
Удачи и дальнейших творческих успехов!
С теплом, я.
Галина Чиореску 16.07.2016 23:40 • Заявить о нарушении
Похоже, что не только Вовка не знает, что такое "геморой" ;-) О Высоцком... ой, честно говоря, совсем забыл уже свой текст. Но объяснение в нём этом парадоксу, как я полагаю, есть. Что же касаемо КГБшников - так немножко знаю я их: каждый своего агента бережёт, другим своим коллегам-конкурентам не показывает. Даже генерал, и тот не всех их знает - там ещё тот "клубок змей". Высший пилотаж, даже политикам до "органов" далеко. Впрочем, вновь скажу, что не помню, как я описал "душевные порывы" полковника, но... ежели кому-то вдруг приглянется мой давний роман с "Ловцом мух" - переосмыслю и перепишу. Кстати, именно от Вас я ожидал анализ правильности или же ошибки в объяснении духовного преображения В.Г., его пути к Богу, или же... я так и не смог его показать?
Искренне ваш - Д.К.
Дмитрий Криушов 17.07.2016 00:15 Заявить о нарушении
Искренне ваш - Д.К.
Дмитрий Криушов 17.07.2016 00:15 Заявить о нарушении
Это Вам удалось! И молодец ВГ, что пройдя через все испытания, которые Бог ему послал, не ожесточился, а принял Бога в сердце. Когда человек с Богом, он уже совсем другой - он думает по другому, поступает не так как раньше. Когда он доверился Господу, Бог ведет его по жизни, помогает ему и защищает его.
Дим, еще раз огромное спасибо за полученное удовольствие от прочтения Вашего романа.
Он очень классный! А то, что я написала, что не очень верится в нескольких местах, так это по дружески. Вы не обижайтесь пожалуйста!
Желаю Вам личного счастья и удачи во всех начинаниях!
Храни Вас Бог!
С теплом, я.
Галина Чиореску 17.07.2016 09:59 Заявить о нарушении
Дим, еще раз огромное спасибо за полученное удовольствие от прочтения Вашего романа.
Он очень классный! А то, что я написала, что не очень верится в нескольких местах, так это по дружески. Вы не обижайтесь пожалуйста!
Желаю Вам личного счастья и удачи во всех начинаниях!
Храни Вас Бог!
С теплом, я.
Галина Чиореску 17.07.2016 09:59 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.