о переводах сонетов Шекспира

http://berkovich-zametki.com/Avtory/Kushner.htm
ИЗ ИНТЕРНЕТА

 Борис Абрамович Кушнер (род. 1941) -
математик, поэт, публицист.
Профессор математики
Питтсбургского университета)


Борис КУШНЕР
О ПЕРЕВОДАХ СОНЕТОВ ШЕКСПИРА

Настоящая статья представляет собою переработку моих заметок  1987 г., написанных по  материалам лекций, читавшихся в Обнинском Доме Учёных, Музыкально-Педагогическом Институте им. Гнесиных и в ряде других мест. В основу этих лекций был положен опыт моей собственной работы по переводу избранных Сонетов Шекспира[i], работы, оказавшейся необычайно интересной, волнующей и поучительной. Хочу сразу сказать, что я не занимаюсь здесь анализом собственных переводов. Отнюдь не потому, что считаю их совершенными; конечно, они могут быть подвергнуты вполне обоснованной критике; но это уже не моя задача. 



Сонеты Шекспира, несомненно, представляют собою одну из вершин мировой поэзии. Их удивительная, драматическая судьба волновала многих исследователей, ей посвящено множество работ. Мы ограничимся здесь лишь самыми элементарными, хрестоматийными замечаниями с целью ввести читателя в суть проблемы. 



Точное время создания Сонетов неизвестно, но большинство исследователей полагает, что они в основном были написаны в последнее десятилетие 16-го века. Единственное прижизненное полное издание (1609 г.) несомненно осуществлялось без ведома автора; такие «пиратские» издания были в духе эпохи. Следующее полное издание увидело свет лишь в 1640 г. Таким образом,

текстографические источники для изучения Сонетов крайне скудны. Непричастность Шекспира к изданию Сонетов часто как-то упускается из виду и переводчиками и литературоведами. Между тем это обстоятельство не следует забывать: возможно, одни  Сонеты не предназначались для печати, другие являются черновиками не вполне завершенных произведений (вряд ли, например, Шекспир напечатал бы 99-й Сонет в 15 строчной версии!). Нельзя исключить, что текст в ряде мест испорчен. Порядок следования Сонетов также трудно считать авторизованным, хотя, кажется, попытки менять его к удовлетворительным результатам не привели.    



Остановимся вкратце на технической стороне дела. Шекспир является одним из создателей так называемой английской формы сонета, часто даже называемой (не вполне правильно) шекспировской. Форма эта существенно отличается от итальянской – опущенное условие удержания всего лишь четырёх (или пяти) рифм в 14 строчном пространстве придает английскому сонету большую гибкость, приближает стих к живой человеческой речи, одновременно лишая его мистического изящества оригинальных построений Петрарки. Можно встретить мнение, что отказ от итальянских форм связан с меньшим запасом рифм в английском языке по сравнению с итальянским.         



Английский сонет состоит из трёх катренов (12 строк) и заключительного двустишия, обычно подводящего итог сказанному или, напротив, содержащего контрастную по отношению к основной части сонета мысль. Сонеты Шекспира, как правило, написаны пятистопным ямбом с преимущественно мужской рифмой.  Впрочем, Шекспир обращается с метром довольно свободно и во многих случаях можно обнаружить метрические колебания. 



Язык Сонетов существенно отличается от современного английского языка, – синтаксис Шекспира часто усложнён, грамматические конструкции своеобразны – да ведь и грамматика и литературный язык во времена Шекспира ещё не сложились и автор Сонетов был одним из творцов и того и другого! Многие понятия, намёки, встречающиеся в Сонетах и, по-видимому, вполне ясные современникам (или хотя бы близкому окружению поэта), сегодня загадочны. Я могу также предположить, что поэт предназначал эти свои произведения скорее для чтения глазами, нежели для произнесения вслух. Разница между этими двумя формами поэзии обычно игнорируется, но она может в некоторых случаях быть существенной.



Даже прозаический перевод Сонетов отнюдь неоднозначен и требует немалых усилий. Проблемы, которые ставит художественный перевод, естественно, ещё сложнее. Здесь, помимо отмеченных уже обстоятельств, можно также указать на лаконичность английского языка в сравнении с русским. В среднем английские слова заметно короче русских (отсюда и ощущение большего числа мужских рифм в английском языке). Соответственно содержание шекспировской строки, как правило, не помещается в строке русского пятистопного ямба. Переводчику неизбежно приходится идти на нелёгкие компромиссы, и, пожалуй, один переводчик отличается от другого скорее тем, что он не перевёл, нежели воспроизведёнными им чертами оригинала.



Дополнительные трудности создаёт проблема адресата Сонетов. Несомненно, первые 126 Сонетов обращены к мужчине. Такую любовную лирику, звучащую вполне естественно в рамках ренессансных традиций дружбы, затруднительно органически включить в русские литературные обычаи. Вместе с тем, большинство «дружеских Сонетов» не имеет формальной родовой окраски, что подсказывает интересную идею такого же нейтрального перевода. Трудность реализации этой идеи очевидна: родовая принадлежность в русском языке выражена несравненно сильнее, нежели в английском. К описанным техническим трудностям следует ещё прибавить сверхзадачу воспроизведения средствами иного языка бесконечно живого и динамичного шекспировского мира. В целом проблема, с которой сталкивается переводчик, напоминает оптимизационную задачу, существование решения которой отнюдь неочевидно.    



История русских переводов Сонетов начинается в 19-м веке. Не имея возможности подробно обсуждать здесь этот вопрос, отметим лишь основные события. Первый полный поэтический перевод Сонетов подготовил в 1865 – 1868 гг. Н. Гербель. К сожалению, художественный уровень этой работы невысок. Следующий полный перевод был выполнен для издания Сочинений Шекспира под редакцией С.А. Венгерова (т. 5, 1904 г.) группой из 16 переводчиков. В эту группу входили К. Случевский, И. Мамуна, С. Ильин, В. Брюсов и др. Достичь стилистического единства в такой ситуации было невозможно. Затем почти все Сонеты перевёл пятистопным ямбом М.И. Чайковский (1914 г.; ранее большинство переводчиков использовало более ёмкую шестистопную строку). В дальнейшем спорадически появлялись отдельные переводы, в том числе две довоенные работы Б.Л. Пастернака (№ 66, № 73; в 1954 г. Пастернак также перевёл и 74-й Сонет). Наконец, в 1948 г. С.Я. Маршак публикует новый полный перевод всего цикла Сонетов (маршаковские переводы отдельных Сонетов появлялись в печати, начиная с 1943 г.). 



Переводы Маршака составили эпоху в русскоязычной жизни Сонетов. По стилистическому единству, поэтической технике, художественному совершенству труд Маршака неизмеримо превосходил все предшествовавшие полные издания цикла. Именно Маршак сделал лирическую поэзию Шекспира органической частью русской литературы, достоянием широкой читающей публики.



Успех был огромным и заслуженным. В течение нескольких последовавших лет постепенно даже сформировалось убеждение, что отныне проблема перевода Сонетов решена на долгое время, если не навсегда. Отдельные критические голоса (впрочем, вполне доброжелательные) тонули в гуле восторга. К сожалению, и на них Самуил Яковлевич реагировал довольно болезненно. Вот характерное его высказывание (1964 г.): «Некоторые из критиков, весьма положительно оценивая мои переводы Сонетов Шекспира, в то же время очень деликатно и бегло упрекают меня в том, что я будто бы слишком «просветляю» Шекспира, лишая его известной темноты и загадочности... Но справедлив ли этот упрёк? Полагаю, что нет. Вероятно, после прежних корявых и косноязычных переводов сонетов мой перевод мог показаться слишком свободным, естественным, живым... мне было бы жаль, если бы некоторым критикам удалось подорвать доверие русских читателей (а их миллионы) к моему Шекспиру. Сколько людей писали мне, что сонеты помогли им переносить тяжёлую хроническую болезнь»[ii]. Что же, – кто осудит Мастера, влюблённого в свою вдохновенную и действительно великолепную работу?



Должен сказать, что и я люблю маршаковские переводы, и долгие годы они приносили мне радость, за которую я благодарен Мастеру. К сожалению, эта радость стала уменьшаться, когда в 1986 г. я обратился к оригиналам. Неистовый, страдающий, раздираемый противоречиями творец английских Сонетов превращается в мудрого, печального, элегичного (а порою и просто сентиментального) поэта. Настойчивость Маршака в «сглаживании» углов, в замене трагического элегическим, снижении масштабов шекпировского мира просто изумляет. Горько видеть, как в его переводах исчезают могучие шекспировские образы, связанные со смертью, временем, неистовой, до крика души доходящей ревностью, судьбой и т.д. Их место порой занимают банальные, почти романсовые штампы. Трудно не согласиться с утверждением Н. Автономовой и М. Гаспарова[iii] о том, что «Сонеты Шекспира в переводах Маршака – это перевод не только с языка на язык, но и со стиля на стиль». Чтобы не быть голословным, я приведу несколько примеров, относящихся к 90-му Сонету[iv]



    У Шекспира                У Маршака



1. Then hate me when thou wilt,                Уж если ты разлюбишь, то теперь.

if ever, now...               

Так ненавидь меня, если Ты хочешь;

если когда-нибудь, то сейчас



3. Join with the spite of fortune,                Будь самой горькой из моих потерь

make me bow...               

Соединись со злобою судьбы (рока),

заставь меня согнуться



11-12. ...so shall I taste                Чтоб сразу я постиг, что

at first the very worst of                это горе всех невзгод

fortune's might.                больнее.

...чтобы я сразу испытал

наихудшую мощь судьбы (рока)               



Душевная драма, развёрнутая в этом Сонете, боль, крик души, пронизывающий его, превращены у Маршака в романс.



Лишь недостаток места мешает мне привести многочисленные дальнейшие примеры – впрочем, заинтересованный читатель легко найдёт их сам, обратившись  к подлиннику. Сказанное отнюдь не означает, что я полностью отвергаю работу Маршака. Мне кажется, что и такая переводческая концепция имеет право на существование. Кроме того, лучшие маршаковские переводы и  сейчас поражают поэтичностью и мастерством (см., например, великолепный перевод 65-го Сонета). Эти лучшие переводы без сомнения давно уже заняли своё достойное место в русской литературе. Однако, из сказанного ясно, что проблема перевода Сонетов Маршаком окончательно не решена, да и вряд ли такое решение возможно. Необходимы новые подходы, новые идеи, новые переводы.



Мне хотелось бы теперь поделиться своими размышлениями о переводах 66-го и 73-го Сонетов. Надо сказать, что каждый из Сонетов, переводом которого я занимался, составлял для меня особый, удивительный мир, я погружался в него, жил им. Поразительно, какое богатство образов, переживаний может поместиться всего в 14 строчках Сонета! В каждом случае сравнение различных переводов с оригиналом и друг с другом составило бы крайне интересный (с моей точки зрения) этюд. Я выбрал упомянутые выше два Сонета, как одни из наиболее известных, своеобразных и часто переводимых произведений Шекспира.



Сонет № 66 занимает особое место в цикле, благодаря своему ясно выраженному и неизменно актуальному социальному звучанию. По сочетанию отчаяния, гнева, обличения, ощущению обречённой, погибающей любви Сонет этот близок к миру «Гамлета», ассоциации с «Быть или не быть» рождаются при чтении его почти неизбежно. 



Приведём сначала 66-й Сонет в оригинале.



1.  Tired with all these for restful death I cry,

2.  As to behold desert a beggar born,

3.  And needy nothing trimmed in jollity,

4.  And purest faith unhappily forsworn,

5.  And gilden honour shamefully misplaced,

6.  And maiden virtue rudely strumpeted,

7.  And right perfection wrongfully disgraced,

8.  And strength by limping sway disabled,

9.  And art made tong-tied by authority,

10. And folly (doctor-like) controlling skill,

11. And simple truth miscalled simplicity,

12. And captive good attending captain ill.

13. Tired with all these, from these would I be gone,

14. Save that to die, I leave my love alone.



Необычайна формальная структура Сонета. Всё произведение состоит из двух (!) предложений: 12-ти строчная основная часть и двустрочный «сонетный замок». Заключительное двустишие начинается той же формулой («tired with all these...» –  «устав от всего этого...»), которой открывается Сонет. Глагол «behold» («видеть»), появляющийся во второй строке, управляет одиннадцатью дополнениями, из которых десять расположены в отдельных строках, начинающихся с акцентированного «and» («и»). Каждая такая строка представляет собой энергичное, полностью законченное противопоставление. Повторение в заключительном двустишии начальной формулы, десять идущих подряд анафорических «and» («и»), сопровождаемых эмоциональными антитезами, придают произведению необычайную внутреннюю энергию, удивительным образом помещённую в чеканные контуры сонетной формы. Огромное впечатление производит и неожиданная перемена интонации, наступающая в заключении Сонета. Можно смело сказать, что без последних двух строк шедевр поэзии выродился бы в заурядную инвективу, имя которым – легион. Страшно даже вообразить себе этот Сонет, законченным еще одной политической формулой! Итак, поток обвинений сменяется жалобой, болью, невозможностью отдаться желанной целительной Смерти – нельзя же оставить свою любовь в одиночестве «со всем этим»! Заключительная формула 66-го Сонета исключительно сложна для перевода. Как перевести это щемящее «to leave my love alone», как найти русский эквивалент этому переливающемуся всеми тайнами печали английскому «my Love»?! И вдобавок надо бы воспроизвести начальную формулу Сонета – и всё это в двух строках русского пятистопного ямба... 



Приведём один из возможных вариантов подстрочного перевода.



1.  Устав от всего этого, я призываю (плачу о) целительную

    (успокаивающую) Смерть,

2.  Видя достоинство, рождённое нищим,

    (вариант: видя уныние, переносимое нищим)

3.  И пустое ничтожество, красующееся в веселье,

4.  И чистейшую веру, злосчастно обманутую,

5.  И позлащённые почести, постыдно воздаваемые,

6.  И девичью честь, грубо проституированную,

7.  И истинное совершенство, недостойно оскорблённое,

8.  И силу, затираемую хромой властью,

9.  И искусство, которому связывает язык власть,

10. И глупость, с учёным видом контролирующую знание,

11. И простодушие, обзываемое глупостью,

12. И порабощённое добро, прислуживающее руководящему злу.

13. Устав от всего этого, я бы хотел от этого уйти,

14. Но, умирая, я оставляю мою любовь в одиночестве (одну).   



Перевод М.И. Чайковского.



1.  Томимый этим, к смерти я взываю; 

2.  Раз что живут заслуги в нищете,   

3.  Ничтожество ж, в весельи утопая, 

4.  Раз верность изменяет правоте,

5.  Раз почести бесстыдство награждают,

6.  Раз девственность вгоняется в разврат,

7.  Раз совершенство злобно унижают,

8.  Раз мощь хромые силы тормозят,

9.  Раз произвол глумится над искусством,

10. Раз глупость знанья принимает вид,

11. Раз здравый смысл считается безумством,

12. Раз что добро в плену, а зло царит. –

13. Я, утомлённый, жаждал бы уйти, 

14. Когда б Тебя с собой мог унести! 



Трудно удержаться от улыбки, читая этот перевод. Комически тяжеловесные «раз что» и «раз», заменяющие анафорические «и», загадочная измена верности в (4) (как и с кем изменила верность правоте?), неожиданный железнодорожный термин в (8). Трудно поверить, что всё это написано в начале 20 века человеком, прекрасно знавшим русскую поэзию! Но, конечно, абсолютным рекордом является заключительная формула, навязывающая автору Сонета психологию племенного вождя. Справедливости ради надо сказать, что мы имели дело с одним из худших переводов М. Чайковского.   



Перевод С.Я. Маршака.



1.  Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж

2.  Достоинство, что просит подаянья,

3.  Над простотой глумящуюся ложь,    

4.  Ничтожество в роскошном одеянье,   

5.  И совершенству ложный приговор,

6.  И девственность, поруганную грубо,

7.  И неуместной почести позор,

8.  И мощь в плену у немощи беззубой,

9.  И прямоту, что глупостью слывёт, 

10. И глупость в маске мудреца, пророка,   

11. И вдохновения зажатый рот,

12. И праведность на службе у порока. 

13. Всё мерзостно, что вижу я вокруг...

14. Но как тебя покинуть, милый друг! 



Трудно сравнивать это стихотворение с виршами М. Чайковского. Мне кажется, что это в целом хороший перевод. Лаконичный, ясный, прекрасно звучащий стих, удачно найденные формулы антитез подкрепляют это впечатление. С другой стороны огорчает разрушение очень важной в данном случае формальной структуры Сонета. Потеряны два анафорических «и» (3-4), не повторена (да и, в сущности, почти не переведена) начальная формула оригинала. Слово «невтерпёж» явно выпадает из общего высокого стиля перевода. Наибольшие возражения, однако, вызывает последнее двустишие. «Милый друг» никак не соответствует «my love» оригинала и вдобавок это словосочетание давно уже звучит в русском языке легковесно, чтобы не сказать легкомысленно. Вообще слова «милый», «мило» и т.д. опасны для любого поэта ввиду их устоявшейся романсовой (в дурном смысле этого слова) окраски. Между тем переводы Маршака изобилуют ими (например, в особо опасном сочетании «мило–могила»). Далее, центром заключения Сонета, несомненно, является «my love» («моя любовь»), а не «I» («я»). В маршаковском переводе это неочевидно. Вполне возможно, что автор русского Сонета жалеет, прежде всего, самого себя: он бы и покинул этот мир, но жаль ему расстаться с «милым другом» (в оригинале же, как уже отмечалось, совсем другая, гораздо более высокая эмоция: нельзя, невозможно оставить друга, возлюбленного лицом к лицу со «всем этим»). Кстати в ранних версиях перевода так и стояло: «Да жаль тебя покинуть, милый друг».   



В целом Сонет Маршака гораздо спокойнее оригинала, огромная энергия шекспировского стиха сглажена.



Перевод Б.Л. Пастернака.



1.  Измучась всем, я умереть хочу.

2.  Тоска смотреть, как мается бедняк,

3.  И как шутя живётся богачу,

4.  И доверять, и попадать впросак,

5.  И наблюдать, как наглость лезет в свет,

6.  И честь девичья катится ко дну,

7.  И знать, что ходу совершенствам нет,

8.  И видеть мощь у немощи в плену,

9.  И вспоминать, что мысли заткнут рот,

10. И разум сносит глупости хулу,

11. И прямодушье простотой слывёт,

12. И доброта прислуживает злу. 

13. Измучась всем, не стал бы жить и дня,

14. Да другу трудно будет без меня.



Перед нами совершенно иной, чем прежде, перевод, по поводу которого мне часто приходилось читать или слышать эпитеты вроде «гениальный», «блестящий», «виртуозный» и т.д. Рискуя оскорбить чувства верующих, скажу прямо, что перевод этот представляется мне совершенно несостоятельным. Прежде всего, я не могу принять самой переводческой концепции, основанной на преднамеренном переносе шекспировской драмы в разговорно-бытовую плоскость. Величественная речь Шекспира превращается у Пастернака в заурядный разговор, порою, кажется, что разговор этот происходит у какой-нибудь булочной. Шекспировская «чистейшая вера, злосчастно обманутая» переводится «И доверять, и попадать впросак». Просторечивое «впросак» – мелкое словечко: скажем, кто-то купил молоко, а оно оказалось прокисшим. Но переводчик не успокаивается на достигнутом. У Шекспира фигурирует «совершенство» как персонифицированное начало, оскорбляемое в этом мире, а у Пастернака «...ходу совершенствам нет». Манерное множественное число (в пряном сочетании со всё тем же бытовым «ходу нет») полностью разрушает шекспировскую идею. Так и хочется вспомнить давно знакомое «Напрасны ваши совершенства...»  В третьей строке переводчик высказывает соображение, совершенно чуждое оригиналу: «И как шутя живётся богачу...». Этой плоской и вредной мысли у Шекспира нет, она из совершенно другого круга идей. Нет нужды говорить из какого именно круга. В порядке вечных явлений богач вовсе не живёт «шутя» – он также страдает, переносит боль и умирает, как и все другие. Можно предположить, что «богач» появился в переводе на буксире у глагола «хочу», которым заканчивается первая строка. Зарифмовать это слово действительно непросто, но причём же здесь несчастный оригинал? Кстати, и само это «хочу» вряд ли является находкой, поскольку плохо передает английское «cry», которое означает не только «взывать», но и «плакать», а в контексте 66-го Сонета скорее всего означает «взывать со слезами» (эти слёзы почему-то проигнорированы во всех известных мне переводах). 



Некоторым критикам[v] нравится своеобразное устройство обсуждаемого перевода, при котором антитезы переданы инфинитивными оборотами, зависящими от слова «тоска» во второй строке.  Отмечают, что Пастернак настолько лаконичен, что у него остаётся даже лишнее место в строках для всех этих инфинитивов. Быть может это и так. Но посмотрим на его глаголы: «и наблюдать», «и знать», «и видеть», «и вспоминать». Да ведь они разбросаны по строкам семантически случайно, их без ущерба для смысла можно произвольно переставлять местами. И вся соль варьирования (все эти глаголы переводят единственный английский глагол «behold») состоит в спасении метра! В действительно мастерском произведении такого рода усилия автора не должны быть заметны. Кроме того, глагол «наблюдать» представляется слишком равнодушным даже в пасмурном мире пастернаковского перевода.



Не могу я согласиться с А. Финкелем и в том, что разговорно-бытовая тональность выдержана Пастернаком «блестяще». Даже и эта интонация не удалась переводчику вполне. Один изъян такого рода мы фактически уже отмечали («ходу совершенствам нет»). Можно также спросить к какому стилю относятся формулы «мощь у немощи в плену», «доброта прислуживает злу». Вряд ли к разговорному[vi]. Правда переводчик заменяет напрашивающееся несколько высокопарное «но» в последней строке разговорным (и даже просторечивым) «да», но это уже не спасает ситуацию и вдобавок приводит к неприятному столкновению звуков «дад», делающему корявой всю строку. 



Я готов согласиться с тем, что в обсуждаемом переводе выдержана намеренная монотонность, приглушенность звучания, подчёркнутая сплошной мужской рифмой. Соблюдена и формальная структура оригинала. Но при разрушенном содержании и это не радует. Вселенского размера шекспировская драма низведена до мелкого и маловразумительного конфликта.



Мне приходилось слышать мнение, что 66-й Сонет Шекспира-Пастернака следует рассматривать просто как прекрасное стихотворение, созданное по мотивам и т.д. Не обсуждая личных вкусов (мне это стихотворение ни в каком виде не нравится), я хотел бы заметить, что такой жанр давно известен, и уважаем, но в нём принято использовать подзаголовки вроде «Из Гёте», «По Гейне», «Из Зейдлица» и т.д., а не обязывающее слово «перевод». 



Обратимся теперь к другой жемчужине сонетного цикла – 73-му Сонету.



1.  That time of year thou mayst in me behold,

2.  When yellow leaves, or none, or few do hang

3.  Upon those boughs which shake against the cold,

4.  Bare ruined choirs, where late the sweet birds sang.

5.  In me thou seest the twilight of such day,

6.  As after sunset fadeth in the west,

7.  Which by and by black night doth take away,

8.  Death's second self that seals up all in rest.

9.  In me thou seest the glowing of such fire,

10. That on the ashes of his youth doth lie,

11. As the death-bed, whereon it must expire,

12. Consumed with that which it was nourished by.



13. This thou perceiv'st, which makes thy love more strong,

14. To love that well, which thou must leave ere long.



Трудно удержаться от самых сильных слов восхищения, читая это чудо лирической поэзии! Вот возможный прозаический перевод.



1.  Во мне Ты, верно, видишь ту пору года,

2.  Когда последние жёлтые листья свисают,

3.  Трепеща от холода, с этих ветвей, 

4.  Обнаженных разрушенных хоров, где недавно пели сладостные

    птицы.

5.  Во мне Ты видишь сумерки (такого) дня,

6.  Который в закате угасает на Западе,

7.  Шаг за шагом забираемого чёрной Ночью,

8.  Вторым я Смерти, опечатывающей всё могилой.

9.  Во мне Ты видишь пыл (такого) огня,

10. Который лежит в пепле своей юности,

11. Как на смертном ложе, на котором он ему назначено умереть,

12. Поглощённым тем, что прежде его питало. 

13. Ты видишь это, и это делает Твою любовь сильнее,

14. Чтобы любить сильно то, что Тебе скоро придётся потерять.



Мы встречаем здесь мотив, пронизывающий почти весь цикл. Автор старше своего Возлюбленного, это создаёт напряжение. Расставание неизбежно. Напряжение приносит тревогу, оно разрешается либо печалью, либо взрывами ревности, гнева или и тем и другим сразу. 73-й Сонет – это поток возвышенной, почти отрешенной печали. Автор как бы смотрит на себя глазами друга. Обречённость их отношений передана цепью сравнений. Каждый катрен представляет собою законченное сравнение. В первом катрене мы видим лес глубокой осенью. Последние мёртвые листья трепещут под холодным ветром, сплетения голых ветвей вверху, там, где совсем недавно пели птицы, напоминают автору разрушенные церковные хоры (эта деталь, по всей видимости, навеяна детскими воспоминаниями Шекспира; в те времена многие монастыри были покинуты и приходили в негодность). Во втором катрене автор сравнивает себя с закатом, с умиранием дня под постепенным наступлением Ночи, двойника Смерти, опечатывающей всё погребальной печатью.  Наконец, в последнем катрене говорится о всплеске огня из пепла. Огня, умирающего в этом пепле, как на смертном ложе. Ибо то, что когда-то питало его, теперь его убивает. Следует заключение, вложенное в уста возлюбленного: обреченная любовь становится сильнее из-за неизбежного скорого расставания. 



Огромное напряжение, заключённое уже в первом сравнении, нарастает. Оно подчёркивается как настойчивым, похожим на заклинание повторением формулы «во мне Ты видишь», так и «сжатием времени» от  катрена к катрену. В самом деле, в первом катрене говорится о времени года, осени. Во втором – уже о закате, времени дня. В третьем – и вовсе о мгновении, моментальной и, видимо, последней вспышке огня из-под пепла. Как ни странно, это изумительное сжатие времени, доводящее напряжение до точки взрыва, не замечено ни переводчиками, ни критиками! 



Перевод С.Я. Маршака.



1.  То время года видишь ты во мне,

2.  Когда один-другой багряный лист

3.  От холода трепещет в вышине –

4.  На хорах, где умолк весёлый свист.

5.  Во мне ты видишь тот вечерний час,

6.  Когда поблек на западе закат

7.  И купол неба, отнятый у нас,

8.  Подобьем смерти – сумраком объят. 

9.  Во мне ты видишь блеск того огня,

10. Который гаснет в пепле прошлых дней,

11. И то, что жизнью было для меня,

12. Могилою становится моей. 

13. Ты видишь всё. Но близостью конца

14. Теснее наши связаны сердца.

               

И опять перед нами прекрасно звучащий перевод, несомненно, выполненный рукою мастера. Но, хотя, формально говоря, содержание оригинала передано довольно точно, трудно отделаться от впечатления, что стихотворение Маршака звучит элегией, в то время, как оригинал трагичен! Мы опять видим настойчивое смягчение оригинала, так свойственное Маршаку. В Сонете Маршака почти нет напряжения, лишь светлая, лёгкая грусть. Что-то общее, не персональное, вроде sic transit gloria mundi... В первый момент даже трудно сказать, как именно элегическое вытесняет трагическое. 



В первом катрене это, возможно, слово «багряный» вместо «жёлтый». Для русского читателя словосочетание «багряный лист» трагично не звучит – «багряный» применительно к осени создает настроение торжественной грусти. Напряжения в этой грусти нет, – за нею чувствуется будущая весна. Прилагательное «весёлый», само по себе неплохо соответствующее «sweet» оригинала, в сочетании с «багряный лист» ещё больше снижает напряжение. Исчезли и голые, чёрный ветви, – пожалуй, самый драматический элемент леса поздней осенью – те самые ветви, которые и уподобляются Шекспиром разрушенным хорам. 



Во втором катрене мы видим «вечерний час» – мягко, почти романсово звучащее для русского уха словосочетание. У Шекспира погибание дня, постепенно убиваемого Ночью, Двойником Смерти  (именно чёрная Ночь – двойник смерти, а не бесхребетный сумрак, как у Маршака), у Маршака – лирический закатный пейзаж в духе Левитана. Само собой разумеется, что погребальная печать исчезла – ей нечего делать в этом пейзаже. Да и само упоминание о погибающем дне исчезло тоже; вместо него красивый, пейзажный «купол неба» (кстати, неясно кто именно «отнял у нас» этот купол).



В третьем катрене оригинальное сравнение нарушено неожиданным упоминанием самого себя и своей собственной могилы. У Шекспира этой романсовой комбинации нет, у него говорится только об огне – трудно понять и оправдать разрушительную замену тонкого, косвенного сравнения грубым штампом.



Тоже самое можно сказать и о переводе заключения сонета.  «...Но близостью конца/ Теснее наши связаны сердца!» Оригинал проще и строже. 



Перевод Б.Л. Пастернака.   



1.  То время года видишь ты во мне,

2.  Когда из листьев редко где какой,

3.  Дрожа, желтеет в веток голизне,

4.  А птичий свист везде сменил покой.

5.  Во мне ты видишь бледный край небес,

6.  Где от заката памятка одна,

7.  И, постепенно взявши перевес,

8.  Их опечатывает темнота.

9.  Во мне ты видишь то сгоранье пня,

10. Когда зола, что пламенем была,

11. Становится могилою огня,

12. А то, что грело, изошло дотла.

13. И, это видя, помни: нет цены

14. Свиданьям, дни которых сочтены.



И эта работа Пастернака представляется мне полной неудачей. В первом катрене удивляет своей тяжеловесной неуклюжестью вторая строка: эта фантастическая комбинация «редко где какой» напоминает по звучанию список грамматических исключений, вроде «уж, замуж, невтерпёж». Впрочем, многие поклонники Пастернака находят какие-то эзотерические красоты именно в подобных неуклюжестях. Серьёзная ошибка допущена в 4-й строке. Слово «покой» совершенно неуместно здесь, именно покоя и нет в  тревожном, умирающем шекспировском лесу. Напряжение оригинала уничтожено полностью.   



Второй катрен (строки 5-8) производит гораздо лучшее впечатление. Стих приобретает здесь большую выразительную силу. Впечатляет и необычное употребление слова «памятка» и великолепная песенная 8-я строка с её острой, современной, сверкающей последовательностью двухбуквенных слогов (гласный-согласный), напоминающая чем-то Классическую Симфонию Прокофьева. Вместе с тем можно почти дословно повторить сказанное в адрес перевода Маршака. Мы опять имеем пейзаж, на сей раз более импрессионистский. Нет умирания дня, исчезла Смерть, – её заменила вялая «темнота» («Все опечатывает Темнота»), нет чёрной Ночи –  второго «я» Смерти. Напряжение, не переданное в первом катрене, не появляется и здесь. Не происходит и «сжатия времени», характерного для оригинала.



Первая строка последнего катрена (строка 9) представляется мне полной катастрофой. Уму непостижимо, откуда взял переводчик этот «пень», конечно же, отсутствующий в оригинале. Уж не для того ли, чтобы зарифмовать «огня» через строку? Самосравнение с пнём в русском языке крайне рискованно, чтобы не сказать больше. Вряд ли Шекспир, пиши он по-русски, стал бы сравнивать себя с пнём. Конечно, великолепна 10-я строка, в строках 10-12 (и, особенно, в 12-й строке) можно заметить изящную игру с согласной «л» (ло-ла), но это уже ничего изменить не может.  Перевод заключительного двустишия крайне неточен. Во всём пространстве Сонета автор его смотрит на себя глазами своего Друга. Поэтому назидательное повелительное наклонение, употреблённое Пастернаком, искажает смысл оригинала. Да и слово «свиданье» в свою очередь тоже не вписывается в шекспировский лексикон[vii].

 

Мне хочется подчеркнуть, что вся эта довольно резкая критика относится только к рассмотренным переводам Пастернака. Я не имею ни малейшего намерения бросить тень на творчество этого незаурядного Мастера. Анализ творчества, эстетических и художественных концепций Пастернака, как таковых, далеко выходит за рамки данной статьи. Разумеется, подобный анализ  должен осуществляться без идолизации поэта; такую идолизацию я с большим сожалением наблюдаю уже в течение многих лет среди определённой части интеллигенции.   



Что же касается проблемы перевода Сонетов, то из написанного, я полагаю, ясно, что  универсального решения таковой, к счастью, не существует. Многие и многие поколения переводчиков будут предлагать читателям «свои» Сонеты Шекспира. И это – прекрасно!



6 июня 1994 г., Питсбург.



26 февраля 2004 г.






[i] Переводы публиковались в  «Литературном Приложении» к книге «Уильям Шекспир.

Библиографический Указатель русских переводов и критической литературы на русском языке», М.,1989, с. 246–255, в моей книге «Стихи и переводы», М., 1993, с. 176–187, в журнале

«Вестник» (Балтимор, США), No.7 (161), Март 18, 1997, 32–37 и в книге Уильям Шекспир, Сонеты, сост. Н.Ф. Куприянова и А.А. Чамеева, Предисловие И.З. Фрадкина, Санкт-Петербург, 1998.

[ii] Литературная Газета, 1971,  11 августа; опубликовано посмертно. Цитирую по ст. А. Зорина Сонеты Шекспира в русских переводах, в кн. Уильям Шекспир, "Сонеты". Радуга, М. 1984,

с.266–286.

[iii] Н. Автономова, М. Гаспаров, Сонеты Шекспира – Переводы Маршака. Вопросы литературы, 2, 1969, с. 100–112.

[iv] Цифры здесь и ниже указывают номера строк; оригинальные тексты приводятся по Кембриджскому изданию: W. Shakespeare, The Sonnets, Cambridge University Press,

Cambridge-London-New York, 1985). Все русские переводы приводятся по книге Уильям Шекспир, "Сонеты". Радуга, М. 1984. 

[v] Ср. А. Финкель, 66-й сонет в русских переводах. В кн. "Мастерство перевода", Советский писатель, М. 1968, с. 161–182.

[vi] Ср. также апологетическую статью А. Якобсона «Два решения (ещё раз о 66-м сонете)» в кн. Мастерство перевода, Советский писатель, М. 1968, с. 183–188.  А. Якобсону слышится в переводе Пастернака «тихо произносимая жалоба до смерти уставшего, измученного жизнью человека». Пожалуй, первые строки так и звучат. Но вряд ли этот «до смерти уставший человек» будет жаловаться только что упомянутыми формулами или, скажем, сетовать, что «...разум сносит глупости хулу».

[vii] Б.Л. Пастернак перевёл также (в 1953 году) 74-й Сонет. Мы не рассматривали здесь этот перевод, поскольку он не публиковался при жизни Пастернака.   





Приложение



Борис Кушнер

Свои переводы

 





22

My glass shall not persuade me I am old,
So long as youth and thou are of one date;
But when in thee time's furrows I behold,
Then look I death my days should expiate.
For all that beauty that doth cover thee
Is but the seemly raiment of my heart,
Which in thy breast doth live, as thine in me:
How can I then be elder than thou art?
O, therefore, love, be of thyself so wary
As I, not for myself, but for thee will;
Bearing thy heart, which I will keep so chary
As tender nurse her babe from faring ill.
  Presume not on thy heart when mine is slain;
  Thou gavest me thine, not to give back again.

22

Пусть в зеркале я стар, – я верить не готов,
Покуда юность шествует с Тобою.
Но лишь в Тебе увижу след годов,
Умру и я с Твоею красотою.
Ведь только Ты – души наряд и свет,
Всегда сердца согласно бьются наши –
Моё в Тебе, а я – Твоим согрет,
Ну как же я могу казаться старше?
Тебя прошу я сердце сохранять,
Чтоб и моё стучало также звонко,
А я готов Твоё беречь, как мать,
Что над больным склоняется ребёнком.

Но сердце, что люблю, – мой драгоценный клад,
Когда умру, не возвращу назад.

27 мая 1987 г., Москва

30

When to the sessions of sweet silent thought
I summon up remembrance of things past,
I sigh the lack of many a thing I sought,
And with old woes new wail my dear time's waste:
Then can I drown an eye, unused to flow,
For precious friends hid in death's dateless night,
And weep afresh love's long since cancell'd woe,
And moan the expense of many a vanish'd sight:
Then can I grieve at grievances foregone,
And heavily from woe to woe tell o'er
The sad account of fore-bemoaned moan,
Which I new pay as if not paid before.
  But if the while I think on thee, dear friend,
  All losses are restored and sorrows end.

30

Когда в душе я созываю тени,
Безмолвен суд и тяжек приговор.
И память рвёт бесценный ход мгновений
И пеленою застилает взор.
Тогда в себе я нахожу уменье
Оплакать всех, кого украла ночь, –
Друзей, что скрыло смерти безвременье,
И ту любовь, что смог я превозмочь.
Встают чредой из прошлого печали,
Я счёт веду всему, что было жаль,
И будто жизнь опять в своём начале –
Я вновь плачу за каждую печаль.

Мой нежный друг, живу я только в вере,
Что Ты собой восполнишь все потери.

25 мая 1987 г., Москва

49

Against that time, if ever that time come,
When I shall see thee frown on my defects,
When as thy love hath cast his utmost sum,
Call'd to that audit by advised respects;
Against that time when thou shalt strangely pass
And scarcely greet me with that sun thine eye,
When love, converted from the thing it was,
Shall reasons find of settled gravity,--
Against that time do I ensconce me here
Within the knowledge of mine own desert,
And this my hand against myself uprear,
To guard the lawful reasons on thy part:
  To leave poor me thou hast the strength of laws,
  Since why to love I can allege no cause.

49

В заклятый день – его пошлёт ли рок? –
Когда паду в Твоём сужденье строгом,
Когда любви Ты подведёшь итог,
Как ростовщик, что счёт ведёт залогам, –
В заклятый день, когда в толпе меня
Едва окинешь равнодушным взором,
Когда любовь погасшая Твоя
Тепло заменит церемонным вздором –
В заклятый день я выстою в беде
В сознании, что сам всему виною,
И, руку вскинув, словно на суде,
Я поклянусь, что правота с Тобою.

Я без Тебя погибну, может быть,
Но нет закона, что велит любить.

6 июня 1987 г., Москва

65

Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea,
But sad mortality o'er-sways their power,
How with this rage shall beauty hold a plea,
Whose action is no stronger than a flower?
O, how shall summer's honey breath hold out
Against the wreckful siege of battering days,
When rocks impregnable are not so stout,
Nor gates of steel so strong, but Time decays?
O fearful meditation! where, alack,
Shall Time's best jewel from Time's chest lie hid?
Or what strong hand can hold his swift foot back?
Or who his spoil of beauty can forbid?
  O, none, unless this miracle have might,
  That in black ink my love may still shine bright.

65

Но тщетно море, суша, камень, медь
Гордятся мощью, – им назначен срок.
Как красоте тогда не умереть,
Когда она нежнее, чем цветок?
Как тронуть смерть бессилием цветка,
Какой найти от времени заслон,
Когда крушат безжалостно века
И сталь мечей, и гордый строй колонн?
О, крик души! Где красоту укрыть?
Кто стрелки отодвинет на часах,
И времени прикажет отступить,
Чтоб цвет времён не обратился в прах?

Увы, никто. Но ярче всех светил
Ты засияешь из моих чернил.

29 октября 1987 г., Москва

66

Tired with all these, for restful death I cry,
As, to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimm'd in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And guilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabled,
And art made tongue-tied by authority,
And folly doctor-like controlling skill,
And simple truth miscall'd simplicity,
And captive good attending captain ill:
  Tired with all these, from these would I be gone,
  Save that, to die, I leave my love alone.

66

Душой устав, я плачу о кончине.
Нет силы видеть муки нищеты,
И пустоту в ликующей личине,
И совершенство – жертвой клеветы,
И девственность, что продана разврату,
И простоту, что превратили в срам,
И веры повсеместную утрату,
И неуместной славы фимиам,
И глупость, поучающую вечно,
И власть, остановившую перо,
И мощь в плену у мерзкого увечья,
И злом порабощённое добро.

Душой устав, уснул бы я совсем,
Но как Тебя оставить с этим всем?

22 апреля 1987 г., Москва

71

No longer mourn for me when I am dead
Then you shall hear the surly sullen bell
Give warning to the world that I am fled
From this vile world, with vilest worms to dwell:
Nay, if you read this line, remember not
The hand that writ it; for I love you so
That I in your sweet thoughts would be forgot
If thinking on me then should make you woe.
O, if, I say, you look upon this verse
When I perhaps compounded am with clay,
Do not so much as my poor name rehearse.
But let your love even with my life decay,
  Lest the wise world should look into your moan
  And mock you with me after I am gone.

71

Недолго плачь по мне, пусть слёз исчезнет след
Лишь колокол вдали пробьёт тоскливый,
Что я оставил этот низкий свет,
Спустившись ниже – в чёрный мир червивый.
И над строкой заплакать не спеши
В сознании моей несчастной доли –
Я так любил, что для Твоей души
Я не желал бы даже этой боли.
И если Ты увидишь этот стих,
Когда мой прах смешается с землёю,
Не призывай тогда имён моих –
Пускай любовь Твоя умрёт со мною.

Чтоб этот мир, услышав голос Твой,
Не осмеял нас за Твоей спиной.

6 октября 1987 г., Москва

73
         
That time of year thou mayst in me behold
When yellow leaves, or none, or few, do hang
Upon those boughs which shake against the cold,
Bare ruin'd choirs, where late the sweet birds sang.
In me thou seest the twilight of such day
As after sunset fadeth in the west,
Which by and by black night doth take away,
Death's second self, that seals up all in rest.
In me thou see'st the glowing of such fire
That on the ashes of his youth doth lie,
As the death-bed whereon it must expire
Consumed with that which it was nourish'd by.
  This thou perceivest, which makes thy love more strong,
  To love that well which thou must leave ere long.

73

Во мне Ты пору года видишь ту,
Когда последний жёлтый лист поник,
И холод сводит сучьев черноту
На хорах, где не слышен птичий крик.
Во мне Ты видишь час, когда невмочь
В закате день померкший распознать,
И смерти тень – с небес сползает ночь
И ставит погребальную печать.
Во мне Ты видишь тот последний пыл,
Когда огонь сверкнёт из пепла вдруг,
Но то, что прежде он сжигать любил,
Теперь само сжимает смертный круг.

Ты видишь всё. Любовь обречена.
Но тем сильней становится она.

13 июня 1987 г., Москва

74

But be contented: when that fell arrest
Without all bail shall carry me away,
My life hath in this line some interest,
Which for memorial still with thee shall stay.
When thou reviewest this, thou dost review
The very part was consecrate to thee:
The earth can have but earth, which is his due;
My spirit is thine, the better part of me:
So then thou hast but lost the dregs of life,
The prey of worms, my body being dead,
The coward conquest of a wretch's knife,
Too base of thee to be remembered.
  The worth of that is that which it contains,
  And that is this, and this with thee remains.

74

Но не терзайся, и когда за мной
Придут, чтоб взять без лишней канители,
Пусть эти строки сохранят живой
Ту память, что у нас отнять хотели.
И если вместе быть нам не дано,
Мой высший дух отыщешь за строкою –
Земля возьмёт, что ей обречено,
Моя душа останется с Тобою.
И потому лишь мусор бытия,
Червей добычу, жалкий плод разбоя
Утратишь Ты, когда погибну я, –
Простую плоть, что памяти не стоит.

Пускай в земле истлеет низкий прах, –
Моя душа с Тобой – в моих стихах.

26 сентября 1987 г., Москва

90

Then hate me when thou wilt; if ever, now;
Now, while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss:
Ah, do not, when my heart hath 'scoped this sorrow,
Come in the rearward of a conquer'd woe;
Give not a windy night a rainy morrow,
To linger out a purposed overthrow.
If thou wilt leave me, do not leave me last,
When other petty griefs have done their spite
But in the onset come; so shall I taste
At first the very worst of fortune's might,
  And other strains of woe, which now seem woe,
  Compared with loss of thee will not seem so.

90

Уж если так – возненавидь скорей,
Покуда мир навис свинцовой тучей.
Обрушь удар со злой судьбой моей,
Но только после – я прошу – не мучай.
И если как-то справлюсь я с бедой,
Не стань тогда последнею невзгодой –
Пусть не утихнет ураган ночной
В обычном сером утре без исхода.
И коль разрыв, то сразу – не потом,
Когда всё сгубит мелкая морока.
Уйди сейчас, чтоб Твой уход, как гром,
Открыл мне суть свирепой мощи рока.

Чтоб понял я сквозь горечь прошлых бед,
Что жизнь лишь в том, со мной Ты – или нет.

4 июня 1987 г., Москва

104

To me, fair friend, you never can be old,
For as you were when first your eye I eyed,
Such seems your beauty still. Three winters cold
Have from the forests shook three summers' pride,
Three beauteous springs to yellow autumn turn'd
In process of the seasons have I seen,
Three April perfumes in three hot Junes burn'd,
Since first I saw you fresh, which yet are green.
Ah! yet doth beauty, like a dial-hand,
Steal from his figure and no pace perceived;
So your sweet hue, which methinks still doth stand,
Hath motion and mine eye may be deceived:
  For fear of which, hear this, thou age unbred;
  Ere you were born was beauty's summer dead.

104

Не верю в старость я, когда Твои глаза
Сияют, как и в самый первый миг.
С тех пор три лета видели леса,
И трижды зимний холод их постиг.
Три юные весны времён круговорот
Безжалостно окутал в жёлтый тлен,
Отцвёл апрель, за ним июнь умрёт,
И лишь в Тебе не видно перемен.
Так стрелки неподвижны на часах,
И всё же обегают циферблат...
Незримо время, но густеет страх,
Что и к Тебе приблизится распад.

И если это так, о грубый век,
Задолго до тебя цвет красоты померк.

31 октября 1987 г., Москва

109

O, never say that I was false of heart,
Though absence seem'd my flame to qualify.
As easy might I from myself depart
As from my soul, which in thy breast doth lie:
That is my home of love: if I have ranged,
Like him that travels I return again,
Just to the time, not with the time exchanged,
So that myself bring water for my stain.
Never believe, though in my nature reign'd
All frailties that besiege all kinds of blood,
That it could so preposterously be stain'd,
To leave for nothing all thy sum of good;
  For nothing this wide universe I call,
  Save thou, my rose; in it thou art my all.

109


О, не скажи, что сердцем я солгал
И страсть разлукой сожжена до тла.
Бывало, о себе я забывал, –
Моя душа в Твоей груди жила.
Ты – храм любви, где мой хранится пыл,
И потому я время превозмог
И возвращаюсь тем же, кем и был,
И у дверей смываю пыль дорог.
Нет, никогда не жди измены Ты
И хоть пороки все во мне найдёшь,
Не верь, что мог я светоч доброты
Отдать постыдно за ничтожный грош.

Не стал бы жить я в этом царстве лжи,
Когда б не Ты, цветок мой души!

16 октября 1987 г., Москва

110

Alas, 'tis true I have gone here and there
And made myself a motley to the view,
Gored mine own thoughts, sold cheap what is most dear,
Made old offences of affections new;
Most true it is that I have look'd on truth
Askance and strangely: but, by all above,
These blenches gave my heart another youth,
And worse essays proved thee my best of love.
Now all is done, have what shall have no end:
Mine appetite I never more will grind
On newer proof, to try an older friend,
A god in love, to whom I am confined.
  Then give me welcome, next my heaven the best,
  Even to thy pure and most most loving breast.


110

Увы, всё так, я жил шутом пустым. –
Колпак везде таская за собою,
Калечил мысль, и торговал святым,
И оскорблял одну любовь другою.
Да, это так. Я к правде жил спиной,
Во лжи подозревал её, и всё же –
Вернул мне юность горький опыт мой
И истину, что Ты всего дороже.
Конец всему, но нет любви конца!
Прими же пыл моей воскресшей страсти.
К чему дразнить незрелые сердца –
Ведь Ты мой бог во всём величье власти!

На любящей груди, где свет небес видней,
Укрой меня от злой судьбы моей.

5 октября 1987 г., Москва
=================================


В ПОДРАЖАНИЕ ШЕКСПИРУ

Пусть зеркало кричит, что  стар я – это ложь! –
Чужой старик бредёт по зазеркалью...
Я – юный бог, покуда Ты цветёшь,
Покуда Ты смеёшься над печалью.
Твоя краса мне молодость хранит,
С Твоей душой я жив одной судьбою. –
Погубит время море и гранит,
Но пусть оно отступит пред Тобою.
Тебе я сердце дал, приняв Твоё в ответ,
Теперь у них и боль одна и песни.
И буду я беречь Тебя от бед,
Как мать дитя спасает от болезни.

Молиться буду сердцу дорогому,
Но лишь умру, – отдай его другому.

23 мая 1987 г., Москва

..............................
     Сонет

     Вся нескончаемость дорог,
     Их камень, стоптанный до пыли, -
     Измучен всадник и продрог,
     И верный конь в замёрзшем мыле.
     Застигшая в пути зима
     Была назначена начально,
     И этим трепетно печальна
     Для сердца, духа и ума.
     Дороги мы боготворим,
     Нам сладок терпкий дым перрона,
     Хоть все пути ведут не в Рим,
     Но к чёрным водам Ахерона.

     Зачем же я гоню коня? -
     Творец вздохнёт, - и нет меня.


...........................................

из открытого письма Шафаревичу

5. И последнее. Вскоре после начала войны мой отец добровольцем ушёл на фронт и 10 декабря 1942 года (в точности в первый мой день рождения) был убит под Сталинградом. Я не могу сказать, что его кости усеяли равнины Восточной Европы вместе с костями русских и украинцев. Братская могила, в которой он остался, покоится под волнами Сталинградского Моря. Вам, Игорь Ростиславович, повезло больше, чем многим, очень многим Вашим сверстникам. Спасибо Б-гу, Вы живы. И это даёт Вам возможность бросить в лицо моему народу, моему отцу Ваше снисходительное: «Этим я отнюдь не хочу сказать, что евреи (или, скажем, грузины) не воевали»...  Спасибо Вам и от грузин и от евреев. Да, евреи воевали, как воевали русские, украинцы, грузины, армяне, татары... Вместе стояли под огнём и вместе ложились в братские могилы. И отдавали эти люди не статистические единицы, на которые Вы указываете. Каждый отдавал свою единственную, неповторимую жизнь. Надо ли было кощунственно нарушать покой ушедших, разъединять то, что соединено Смертью, и всё это, чтобы напомнить о необходимости такта в межнациональных отношениях! Мне стыдно за Вас, Игорь Ростиславович!

Гитлеровские выродки совершили страшные преступления. Они с особой жестокостью преследовали мой народ. Но скажем правду: никто никого в этой войне собой не заслонял, все глядели в глаза своей национальной гибели. К нам она пришла бы немедленно, к другим народам несколько позже. Прочитайте документы третьего рейха, посмотрите, какую участь готовили арийцы Вашему народу. Впрочем, Вы ведь хорошо знаете это. В эрудиции Вам не откажешь, Вы даже, кажется, и книгу Розенберга проштудировали, а её и Гитлер по собственному признанию не смог одолеть. 

Прощайте. Я сделал всё, что мог. Простился с могилами, покинул Вашу Землю сам и забрал детей. Надеюсь, что им  не придется ни читать Ваших сочинений, ни отвечать на них. Моя внучка уже не говорит по-русски, и мне не так уж долго осталось злоупотреблять Вашим языком. Пусть это сделает Вашу прекрасную Землю хоть чуть-чуть счастливее.
Будьте счастливы. 
Б. Кушнер
28 мая 1992 года, Johnstown, USA.