Акиня

АКИНЯ (Рождественская побасенка)

Впервые со мной это случилось, когда мне было лет пять. Не столько от страха позабыть увиденное, а, скорее, из жгучего желания поделиться впечатлениями, я тут же, не раздумывая, вскочил с кровати, не успев продрать глаза, и побежал к папке, который, хмурясь и в одних трусах, перед выходом на работу пил свой утренний чай.

-Пап, а я плавал! – выпалил я.
-Так ты же не умеешь еще, вроде, - недоуменно взглянув на меня, подул папа мимо кружки.
-Это во сне я плавал, во сне! – распирало меня счастье.

Отец, свернув губы трубочкой, осторожно отпил чаю, пожевал слегка подсохший, мною вчера недогрызенный пряник, и не вполне уверенно заметил:
-А я во снах летал раньше…
-А я – плавал! – не оставляло, не отпускало меня чувство безмерной радости.

Папка, допив чай, надолго задумался, я даже испугался, что я опять сделал что-то плохо, неправильно, а где плохо, там, как известно, и больно: или уши ныть будут, или же задница болеть – такой вот решительный у меня папка. Впрочем, мамка ничем ему не уступает, а уж уши как крутит – хоть штаны потом суши. Страшно мне стало, одним словом.

-А знаешь, кто таков был Акиня? – спросил вдруг отец, когда я вовсе разуверился было уже в человеческом счастье. – Так вот: Акиня – это прадед твой, звали его так, - и он, крякнув и мотнув головой, помыл кружку, еще раз взглянул на меня и, одевшись, пошел на работу, он у меня на заводе мастером работает.

Я там еще ни разу не был, но вот его друзей у нас дома повидал преизрядно: веселые все такие, на гитаре играют, песни поют, и рыбу всяческую вкусную приносят, но да ведь я не о рыбе?

 Вторично я услышал имя Акини лет этак в четырнадцать, когда на новогодние праздники отец взял меня с собой в лыжный поход (а заодно – и рыбалку), на озеро Песчаное. Летом я здесь бывал неоднократно, но вот зимой…  мне было бы и вовсе боязно идти в такую даль и глушь, но с отцом пошли еще его друзья с работы, обещая мне обильный улов, а, быть может, еще и охоту: сторож местной турбазы, а по совместительству – еще и егерь должен все организовать в лучшем виде, даже теплый ночлег и баньку. 

Однако с охотой (леший с ней, с охотой), и с теплым ночлегом (это важнее) хозяин в своих обещаниях явно погорячился: нам в распоряжение был предоставлен летний туристический домик с крохотной печуркой на столь же маленькой кухоньке, а спать предстояло в двуспальных каморках, вот одну из них мы напару с батей и заняли. Ему-то ничего: подогрелся себе изнутри с друзьями, мне же после обжигающего грузинского, с палками, чая, было ни тепло… а холодно, одним словом.

По примеру уже мирно похрапывающего отца я устроился, подстелив телогрейку на панцирную сетку кровати, и укрылся парой дрянно пахнущих местных одеял, сверху же на этот «торт», затащил через силу заледеневший, негнущийся матрас, и застучал, тупо пялясь в темноту, зубами, проклиная… Всем досталось, короче. Так, ругаясь, сам не заметил, как наконец уснул.

И вдруг – меня обожгло! Причем – так шибко, что я чуть было не вскрикнул: жгуче-холодная накатила, ошпарила мне левый бок аж до самого сердца, пробежала иглами по спине, а сзади – надрывный крик:
-Акинька, ты чего – оглох?! Камень же, камень!!!

У меня от ужаса тут же чуть глаза не лопнули: мы буквально летели на него… на камень. Нет, не такой, что на дороге валяется, а – Камень, что почище наших Каменных палаток или Чертова городища – метров этак сорок в высоту, вкруг него река бурлит и пенится, наверху его – сосны и бабы зачем-то платочками нам машут, а я – на лодке. И впереди меня – Камень…
-Акинька, да пособляй же!  - вывел меня из тупого оцепенения полный яростного отчаянья крик. – Хорош на баб пялиться!

Это, оказывается, мой отец призывал меня к кормовому правилу барки, не справляясь в одиночку со стремниной буйной Чусовой, - вдруг дошло до меня, и со всех ног рванул к нему, по ходу горланя гребцам совсем уж непонятное:
-Правый – жги, лево – бди!

…Да, выгребли мы от бойца Разбойника, Бог миловал: всего единую барку потеряли, да и та лишь на мель села уже после Четырех братовьев по недогляду; сымут, пустое, теперича у нас впереди лишь Отметыш из опасных, затем, верст через двадцать – Печка, ну и Гребешок еще – вот и все, там уже и Чусовая пристань.

Опосля-то нее только совсем уж дурной разобьется, тихое там теченье, спокойною становится красавица Чусовая вплоть до Камы-реки, на коей и стоит губернский город Пермь. Акиня (то бишь – я), устало присев возле отца, усмехнулся про себя: «Тоже мне, город! Давно ли простым Егошихинским заводиком-то был? Да деревня Брюхановка ты, а никакая не Пермь! Куда ей до наших заводов, один токмо Тагил чего стоит!».

Не уважал я отродясь отчего-то спесивых столичных жителей, и оттого завсегда первым вызываюсь вот уже четыре года, что ходим мы с батей с железным караваном, на кулачки с местными, завистливо посматривая на мужиков: те-то всерьез бились, а ему, Акине, лишь сопляки попадались – по годам, мол, не вышел. Но вот наконец настал и его черед: пяток дней сплава, и сбудется вся мечта его жизни – пустить юшки рыжему Федотке, что отца в позатом году побил.

На Пермской пристани их, караванных и вожжевиков, приняли честь по чести: местное начальств пожаловало, батюшка прочитал благодарственный молебен, вот уже и чарками начали обносить. Эх, и начнется же скоро, кулаки так и чешутся!

После второй победы и уже третьего стакана вина мне стало море по колено, и я сам вызвал на бой Федотку, о чем не преминул вскорости пожалеть: вблизи он оказался куда как крепче, чем мне показался в тот год, да и постарше он, поопытней. Но – отступать некуда: и батя из-за круга вон, кивает, да знаки подает, да и вообще – отказать свой вызов – это же позор!

Сразу было видно, что рыжий Федот надо мной смеется: и так ко мне, бочком, встанет, и этак, и руки свои (лопаты это, кувалды пудовые, а не руки!) вниз опустил, отчего я вовсе потерял голову - полез на рожон, во что-то попал и… вдруг так перехватило, переломило в груди, и вдруг померк свет, а это кто там? Неужто сама костлявая  Невея пожаловала? Рано мне! Не хочу!! И я, задыхаясь,  выдохнул остаток воздуха из легких:

-Отец! Папенька! Помоги!
-Что с тобой? Ты чего? – сквозь тугой звон в ушах услышал я ответ. – Сейчас свет включу, ты это…, - и в кромешной темноте сперва зашуршало, затем щелкнуло.

Я сперва зажмурил от нестерпимо секущего по нервам света глаза, а когда наконец разлепил их, наобум спросил, глядя на озабоченное лицо отца:
-А чего это ты без бороды?
-Я? – недоуменно провел себя по щетинистому подбородку папа. – Я с армии бреюсь, а чего ты так? Кричал тоже…   

Мне, признаюсь, стало не по себе: вроде бы совсем недавно – барка-коломенка, камень-боец, бурная Чусовая, мужики, бабы, офицеры в мундирах с эполетами, угощение и бои, бородатый тятя, покрикивающий на меня, а тут – голая лампочка из-под потолка, беленые стены и куча барахла поверх груди.

С силой отвернув от себя матрас, одеяла и прочее, я сел на кровати и отдышался, выравнивая дыхание:
-Пап, а ты меня во сне Акинькой называл. Мы еще по Чусовой сплавлялись, ругал ты меня там. Десять тыщ пуд железа в трюме, мол, впереди – камень Разбойник, а я на баб пялюсь. А я и не думал пялиться – так, струхнул шибко. А кто такой Акинька?

Отец у меня не очень грешит многословием, мне даже порой кажется, что, прежде чем сказать одно только слово, он вариантов сто переберет, чтобы выбрать самое нужное. Вот и сейчас он явно не спешит: накинув мне на плечи драное одеяло, он посмотрел на совершенно темное окно, как будто за ним что-то было (хотя оно и было, конечно), затем – на лампочку, отчего лишь поморщился, и только потом вздохнул: 

-Мы, сынок, с друзьями… Эх!... Да, скажу так! – похоже, решился батя, даже ладонью рубанул, отчего я еще больше навострил уши. - На Рождество мы кажный год сюда ездим, место здесь особенное, так и знай. То ли воздух здесь особливый, то ли земля – даже не спрашивай, того не ведаю. Вот и тебя, выходит, не зря с собою взял.

Отец замолчал, усевшись на кровать напротив. Сперва он покачал головой, затем покивал, а после и вовсе прикрыл глаза, только зрачки под веками туда-сюда, будто ищут там что-то незримое, высматривают:

-Я тебе уже как-то давненько говорил, - тихим голосом начал он, - что был у тебя прадед, Акиней его звали, Акинтием Яковлевичем, - и внезапно распахнул взгляд мне навстречу, - лучший сплавщик на Чусовой, давно это было. Ты Мамина-Сибиряка читал? Про Окиню-балагура, ну? А, куда тебе, троечнику, - досадливо мотнул он головой. – А ведь это так предок твой у него описан… Потомок, выходит, ты его прямой. Ишь ты – приснился, говоришь, да еще и в такую ночь, да…

Храп мужиков и робкое потрескивание печки, в которую я подбросил дровишек – вот, пожалуй, и все, что сопровождало наш диалог в эту безлунную ночь; даже сосны за окном, и те, вроде, не шумели: тишина, как в… В космосе, наверное, такая же тишина.

-Завтра вернемся мы домой, - потянулся отец к выключателю, - в церкву я с тобой хочу сходить, и не кивай тут мне, что ты – комсомолец, неважно это. Прадед твой знак тебе подал, понимаешь? – и уже в темноте фыркнул. – А может, тебе в мореходку поступить?

… Прошли, промелькнули года, меня наконец назначили старпомом, недавно нам с женой дали служебную квартиру, и я сижу рядом с кроваткой сына и шепчу ему, такому пухлощекому, родному и крохотному:

-Акинюшка, Акиня ты мой…, - украдкой стираю я слезы умиления с бороды и усов, как будто спящая кроха способна что-то рассмотреть при свете праздничной свечки, - ты вот покуда не знаешь, отчего у тебя имя такое чудное. Мне ведь даже в ЗАГСе все отказывали, да перечили, дурочки, к заведующей еще вызывали. Не понимают они, что мы – Гилевы, и честь рода для нас – святая, как и ты покуда не понимаешь, отчего это елка в доме у нас появилась.

Ничего, Акинюшка, придет и твое время, и ты наверняка поймешь, отчего для нас Рождество так важно, - нежно глажу я его по кругленькому животику. - Спи, сынок, и пусть тебе приснятся сны о теплых морях и безбрежных океанах, и да храни тебя Господь.