Перерезанная пуповина

Незаконченное сочинение ученицы 9 класса «А» гимназии 1754
 г. Петербурга Нелидовой Кати

1. Мария Фёдоровна и продавщица

От реки дуло. Мария Федоровна, она же баба Маня, затянув потуже платок, перешла Вынцу по деревянным скособочившимся мосткам, поднялась по тропинке вверх и пошла по направлению к железнодорожной станции. Когда-то давно, очень давно, здесь было их поле. У стариков, так она называла родителей мужа, росли здесь - то пшеница, то гречка, а в самый последний год, перед тем как всю землю для общего пользования отобрали, здесь красовалось поле подсолнухов. «А всё Романовы, - говорил свекор, - дай Бог им и детям их, и внукам всяческих благ и процветания во веки веков». Она помнила это так хорошо, будто вчера было. Теперь же это место одичало. Бурьян, колючий татарник хватали ее за подол. Проходя мимо школы, тихой, опустевшей, покачала головой: «Дожили. Вот и школу закрыли. А бывалоче…» Ее память, свежая, юная, не цеплялась за прошлое, не ворошила, просто, нет-нет, да всплывало что-то. Она не отмахивалась ни от былых дней, ни от настоящих. Она просто жила. Почти десять десятков. Здесь, на этой земле, где родилась.
Подойдя к железной дороге, зашла в магазин.
- Катя, - сказала она продавщице, полной, чуть надменной женщине лет пятидесяти, - дай-ка мне вон ту шоколадку.
- Опять, что ли, больному своему понесешь?
- Да. Жалко мне его.
- Одного только и жалеешь? А другие? Меня-то тебе не жалко? То в райкоме работала, то в школе директорствовала, а теперь вот – продавщица, - и посмотрела на бабу Маню с обидой, будто та была виновата в ее неприятностях.
- Ты-то что, ты при месте…
- А он сумасшедший, псих, его государство кормит.
- Да уж. Кормит… Ты, Катя, зря не нервничай. Этот человек – ученый, писатель, ему помочь надо.
- Кто ученый? Этот? Дурак он, понимаешь, и сидит в дурдоме.
- Смотри, что я тебе покажу, девка. Гляди-ка сюда.
Баба Маня полезла в матерчатую, сшитую из старой юбки на дореволюционном Зингере сумку и достала общую тетрадь в тонком картонном переплете, купленную в этом же самом магазине несколько месяцев назад. На обложке, в верхнем правом углу, неровно, карандашом была сделана надпись: «Павел I».
- Видишь теперь?
- Что видишь? – с надрывом, резко крикнула продавщица.
- А то, что работу какую-то пишет. Он так и говорит всегда: «Ну, что, работу мою принесли?»
- Один сумасшедший про другого сумасшедшего, значит, пишет. Выкини ты эти бумажки.
Продавщица перегнулась через прилавок и хотела вырвать у старухи тетрадь. Но та быстро сунула ее за пазуху и пошла к выходу. У дверей остановилась и спокойно сказала:
- Ты, Катя, лишнего-то не болтай. Я ведь тебе так, по старой памяти показала.
И вышла. А продавщица, она же бывшая директриса бывшей средней образовательной школы муниципального сельского образования, Екатерина Алексеевна Орлова продолжала возмущенно бубнить, как будто кто-то задел ее за живое, незажившее. «Жаль, вовремя не упекли.… Сколько воды утекло, а они все пишут…» Но баба Маня уже не слышала этих слов, она спешила. Прошла мимо чуть подкрашенного дореволюционного здания вокзала. Вспомнила, как торжественно, с молебном у иконы Николая Чудотворца, ещё при Романовых, открывали это здание, вспомнила барских дочек в белых платьях, материн белый с голубым рисунком платок.  Перешла через рельсы, обошла невысыхающую лужу посреди дороги, свернула направо.
 
2. Аз, буки, ижица

От реки дуло. Жесткий шквалистый ветер поднимал на Неве волны, выбрасывал их на колючую гальку, трепал одежду, волосы прохожих. Карета, в которой прогуливали Его Высочество, иногда вздрагивала и качалась из стороны в сторону.
- Да, прогулка не удалась. Придется возвращаться, – Говорил своему воспитаннику, будущему Российскому императору Павлу, обергофмейстер Никита Иванович Панин.
- Нет, мы должны дождаться. Скоро будут стрелять из пушки. Я хочу.
- Нельзя. Видите, какие волны. Вы еще и от прошлой болезни не оправились. Все кашляете.
Мальчик, ему было лет семь-восемь, рванулся к дверце, пытаясь ее открыть, но это ему не удалось.
- Откройте! – приказал он капризным, требовательным голосом. Его лицо побледнело, сжались кулачки.
- Нельзя, - не глядя на мальчика, сухо сказал мужчина. И бросил лейб-кучеру: - Поворачивай, любезный.
До дворца было совсем недалеко, внутри кареты тепло, ветер почти не проникал в нее, но даже такая прогулка оказалась для ребенка опасной. Уже к вечеру его уложили в постель. Кровать казалась неудобной, излишне твердой, небольшое одеяло не укутывало, а лишь прикрывало тело. Раньше, когда Павел жил в бабушкином дворце, он спал на мягком, уютном. Ему было хорошо. Но то раньше, а теперь…. И как всегда, когда начиналась болезнь, перед ним появились тени. Да, похожие на те, которые показывал ему на стене новый воспитатель.
Казалось, ничего страшного – из рук он делал какие-то замысловатые фигуры, которые, отражаясь на стене, в свете колеблющихся свечей, превращались то в зверей, то в каких-то сказочных персонажей. Никита Иванович при помощи этого простого опыта хотел объяснить Павлу оптические законы физики, но, видя страх, ужас в глазах воспитанника, сказал, как всегда, бесстрастно:
- Российский император должен расти смелым.
- Но я не император, я ребенок.
- Вы не просто ребенок, Ваше высочество. Вы будущий император и должны готовиться к этому с детства.
И вот с этого-то, казалось бы, невинного эпизода начались ночные кошмары юного цесаревича. Иногда тени смотрели на него со стен, иногда приобретали странные, мечущиеся очертания. Иногда они превращались в корону, которая - то увеличивалась и двигалась прямо на мальчика, казалась тяжелой, угрожающей, готовой раздавить, то манила к себе, опутывая невидимыми нитями, и удалялась, превращаясь в точку. Но не только страх вызывали в душе мальчика эти чудеса. Однажды перед ним возник божественный лик, который он видел в Храме. В другой раз, после смерти бабушки, в задрожавшем воздухе увидел ее, нет, не в парадных одеждах, а в домашней мягкой накидке. Захотел прижаться к ней, к полной мягкой груди, но вдруг тень превратилась в страшного безногого уродца, похожего на того, который мелькнул днем за окном кареты. Выкрикнуть ужас невозможно, он – будущий император – должен быть стойким, как тот солдатик, к которому сзади были приделаны Аз, Буки, Ижица. И уже не фигуры плясали перед ним – буквы: «Живите зело, земля, и иже како люди: живите, трудясь усердно, земляне, и как подобает людям». Как подобает людям – добрыми, отзывчивыми, справедливыми.
- Да, я буду справедливым императором, да, я буду достоин памяти Великого Петра.
- Тише, Ваше высочество, тише. Попейте бруснички…
- Ну, что Пафел? Все метчется?
Вот он знакомый, любимый голос.
- Маман, матушка, подойдите, побудьте со мной.
- Пафел, ты же знаешь, у меня сегодня прием. Фу, ты помнешь мне платье. Потержите его, Никита Ифанофич.
А через плечо, улыбаясь, играя глазами, матушку приобняв, вездесущий фаворит, он всегда при ней, их запахи путаются. И нельзя плакать. Наследнику не пристало…
- Vater, Vater, где ты? Никита Иванович, где мой отец?
- Позже, Ваше высочество. Мы поговорим об этом позже, когда вы поправитесь.

3. Tempora mutantur

Открыв калитку, баба Маня пошла по направлению к старому бараку. Его стены, когда-то оштукатуренные, были в подтеках и болячках. За отвалившимися кусками, сукровицей мокла местная глина. Здание сильно обветшало с тех пор, как Мария Федоровна последний раз по просьбе главного врача помогала здесь в какое-то непонятное ей лихолетье. Когда вдруг разом все покорежилось, рухнули крыши на скотном дворе, вздулись животы у коров, забили овец, поезда проезжали с разбитыми окнами, а в больницу перестали поступать продукты и месяцами не платили зарплату. Многие бросили работу, подались кто куда.  Вот тогда-то и пришел к ней Петр Алексеевич. Знал – выручит, как уже не раз бывало.
Но не лежала у нее душа к этой работе. Нет, ухаживать за больными она могла, но тяжело было видеть, как несчастным, и без того обездоленным людям часто не доставалось и того малого, что выписывалось, выдавалось на центральном складе. Не могла забыть, как обижали их санитары, били и иногда без видимой причины, в наказание за пролитый суп, испачканную одежду отправляли в палату для буйных.
С тяжелым сердцем шла она всегда в это место. Почему же спешила к этому мужчине, найденному ею у вокзальной стены, и сама не могла понять. Откуда он? Кто? Ни документов, ни вещей, голос какой-то сдавленный, и ничего объяснить не может, имени своего не называет. Только прорывается болью одно слово: «Бумаги». Сначала все думали, что это он так документы свои называет, о них горюет. Но когда в ответ на его: «Бумаги», - переспрашивали: «Документы?» - отрицательно качал головой и говорил: «Потерял, потерял, все, все потерял».
Мария Федоровна вошла в палату, как всегда, осторожно, опасаясь, что кто-нибудь из санитаров прогонит ее. Она хоть и не робкого десятка, но знала, что если дежурит Лешка, нагрубит, захочет свою власть показать, покуражиться. В палате, кроме ее больного, еще человек несколько. Вот этот, в шапочке, тихий неприметный мужчина, здесь уже давно, к нему привыкли, он когда-то Марии с овечками помогал. Давно, когда еще время не разрушило их деревенскую жизнь. Он шапочку свою никогда не снимает, ни зимой, ни летом, и в палате тоже в шапочке. Его так и окрестили – Шапочка. А вот этот, в синем – Не тронь меня, – не терпит, когда к нему прикасаются, и если такое случается, начинает махать руками и мычать.
А вот и ее больной, она называет его Павлом, по надписи на тетрадке. Мужчина отзывается на это имя и улыбается доверчиво и нежно. Ей нравятся глаза Павла. Когда он смотрит на нее, они становятся теплыми, добрыми, а лицо кротким и нежным. Многое в нем кажется ей странным. Например, то, что в первое же посещение, после того как  она упросила взять неизвестного в больницу, он низко поклонился, взял её руку, долго разглядывал, водил пальцем по морщинам, темным, выпуклым венам, потом заплакал и сказал тихо: «Tempora mutantur, es nos mutamur in illis» (времена меняются, и мы меняемся с ними - лат.), - и добавил: «Прости меня, Маша!» И тут же, выпрямившись, сказал, но уже каким-то совсем обычным, привычным для бабы Мани грубоватым голосом: «Принеси мне, мать, бумагу, тетрадь какую-нибудь, блокнот и карандаш или ручку. Лады?» - и отвернулся к окну.

4. Бальное платье

- Никита Иванович, я теперь здоров, и мне хотелось бы напомнить вам об обещании, которое вы мне дали.
- Напомните, Ваше высочество. Что-то запамятствовал.
- Ну, про отца.
- Что про отца?
- Что с ним случилось в ту ночь? Помню, мы готовились к балу. Мы с маман были в Петергофе, а он у себя – в Ориенбауме. Маман к Петру и Павлу, к нашему с отцом тезоименитству, сшили платье из голубой переливающейся ткани. Она мерила его перед зеркалом. Я заглянул за портьеру и увидел, как маман была в нем хороша. Правда, ее лицо я видел только в зеркале, она стояла ко мне спиной и улыбалась, всегда блестящие глаза были ярче обычного, правой рукой она поглаживала шею, потом поднесла ее к губам. Увидев меня в зеркале, послала мне воздушный поцелуй, я хотел подбежать к ней, обнять, но услышав сердитый и надменный голос: «Ах, уведите его! Он-то тут при чем?» Я расплакался и убежал. Потом вы утешали меня и сказали, что завтра будет фейерверк и подарки. Но ничего этого не было. А ночью вы подняли меня, и мы помчались в Зимний. Вы говорили, что скоро я стану императором.… Но сейчас не о том. Вы сами все знаете. Скажите мне правду. Его убили? Кто?
- Да, Ваше высочество. Но только помните, это между нами, матушка не велела мне говорить с вами о Петре Федоровиче… а кто – спросите у нее сами.
- Я и сам ВСЕ знаю. Я видел.
- Как видели, Ваше высочество? Вас же там не было.
- Как всегда, я все знаю заранее. Мне обо всем говорят тени. Только лиц разобрать не могу.
- Тени? Какие тени?
- Оптические, Никита Иванович. Вы что, не знаете, что физика – вокруг нас? – и Павел засмеялся, а потом заплакал горько, навзрыд, и, как всегда, когда он плакал, в его груди что-то хрипело, стонало. Маленькое худое тело дрожало.
Воспитателю хотелось прижать мальчика к себе, но природная сухость характера, выдержка, дисциплина, привычка хранить в придворной жизни все чувства за семью печатями разрешила лишь сказать вполголоса:
- Будет. Вы же солдат, Ваше высочество. Считайте, что у нас здесь поле брани. А императором Вы обязательно станете. Поверьте мне.

5. Обед

Как только баба Маня вошла, больной ее сразу же к ней и за тетрадку. К окну отвернулся и, положив свою работу на подоконник, начал быстро-быстро писать. А она поставила рядом с ним табуретку и села лицом к двери, стала следить, чтоб не помешали. Но он никого и не замечал. Ни Шапочку, который чему-то тихо посмеивался, ни другого, который ему что-то рассказывал. Он не слышал, когда отворилась дверь и санитарка скомандовала: «Обед». Не слышал, как ворвался в палату дежурный и заорал: «Обед, е…» Не слышал, как его покровительница стала тихо упрашивать того угомониться, не видел, как сунула в крепкую мужскую руку мятую десятирублевку. Так бы писал и писал, но день короток, и благодетельница его засобиралась домой.
- Вот тебе шоколад. Подкрепись. Ты же не обедал. Ешь, ешь, а то голова соображать не будет. Шоколад – это первое средство для ума и бодрости. Ешь.
- Подожди еще минуток пять, Мария Федоровна. Дай хоть точку поставлю.
- Да ты пиши, а я пойду. Кому тут твоя тетрадь нужна!
- Нужна, мать, нужна. Кому, не знаю. Но одно у них на уме – не допустить правды. Спешить мне надо. Это для меня как быть или не быть. Понимаешь? А как допишу, ты уж тетрадочку-то мою перешли в Петербург. Только бы почта не учудила.
- Зачем же, милый, пересылать? Я сама ее доставлю, куды скажешь. У меня ведь дети в ентом-самом Петербурге. Я каждый год к ним по осени, либо по зиме езжу. Так что ты не волнуйся.
- Да что же это за Ангела мне Бог послал… Дай, бабонька, ручку твою.
- Не целуй, не привычно мне это…

6. Хам,Сим и Иафет

Приближалась Пасха. В страстные дни во дворце было тише обычного, хотя по-прежнему многолюдно. Иногда до Павла доносился смех, громкие голоса. Цесаревич, по совету духовника, читал Евангелие. Перед ним горели свечи, их отблески играли на шторах, преломлялись на сгибах, образуя странные, волнующие изображения. Оторвавшись от книги, он разглядывал их без страха, сказывалась привычка по теням читать книгу жизни. Но что это? Почему он видит себя в окружении хохочущей челяди, а вот – императрица со своим новым…. Тычет в Павла пальцем и смеется. Почему они смеются над ним? Чем он смешон? Ах, да, этот нос, словно шутовская маска, приклеенная к лицу. Или что-то еще в нем не так? Гневом пылает лицо Павла, сжимаются кулачки. «Накажу, накажу», - шепчет он. Но в открывшуюся дверь входит духовник. Из-под строгого монашеского клобука на юношу смотрят добрые, умные глаза. Павлу кажется, что они читают его мысли, и ему становится совестно за свой гнев.
- Ну, прочитали? А теперь вспомните библейскую историю о Ное и его сыновьях. Вспомните, как повели себя Хам, Сим и Иафет, когда увидели отца опьяненным. «Да, да, конечно, я никогда не буду судьей своей матери. Бог ей судья», - думает цесаревич, он благодарно целует руку духовника и говорит:
- Я сейчас был очень, очень зол на матушку и этих, ее, они смеялись надо мной.
- Я знаю. Теперь это пройдет. Думайте о смирении, Боге, и он не оставит вас.

7. Пока живы от своего не отступимся

Закрыв магазин, Катя поспешила домой. Шла она быстрее обычного, потому что собиралась зайти к Лешке, брату мужа.
- Здравствуй, проходить не буду. Некогда. Гришка скоро придет, он не любит, когда я задерживаюсь. Дело у меня к тебе. Говорят, в больнице какой-то писатель объявился, все что-то пишет. Так вот. Ты мне тетрадочку-то его передай. Почитать хочу. Мало ли что он там напишет. Знаю я этих писателей. Понаписывают, потом не расхлебать. Видишь, историю переписывать решили. Думали, коммунистов прогнали, и делай теперь, что хочешь. Нет, пока живы, от своего не отступимся. Так, понял? - уже в дверях сказала Катя. - Обязательно принеси. Бабку только не обижай. Я ей многим обязана. Она мне детей растить помогала, да и вообще…

8. Мнимое блаженство

Как хороши пасхальные дни! Золотом звенят они, смывают с душ православных прилипший за год сор, будто природа, люди, весь мир объединяются под возглсы «Христос воскресе!», «Воистину воскресе!» Особенно любят праздник дети, потому что чувствуют своим не уснувшим сердцем всю благодать, которая нисходит на землю. Павел навсегда запомнил одно пасхальное утро. Матушка, отец, Никита Иванович, его племянник Саша и он сидели в зале. Каждый будто за своим делом, а все вместе. Они с Сашей на катальной горке забавлялись, играли расписными яйцами, отец играл на скрипке, матушка рядом с ним, в креслах. В ногах у папа` собака его, а на плече попугай.
Было ли то, нет ли, может, сон нашептал, но душа сохранила и, вспоминая тот короткий миг покоя и счастья, так не похожий на дворцовую жизнь с её суетой и шумом, он рассказывал своей супруге Наталье, урожденной принцессе Августе-Вильгемине-Луизе, о православных праздниках, русских традициях и веселых забавах. Они сидели в тот вечер рядом. Павел поглаживал ее большой круглый живот, отзывающийся легкими толчками, и это счастье соединилось с другим, прошедшим, и казалось, что у него будет теперь совсем  другая жизнь, без обид, страданий. Нет, он ни на минуту не забывал своего предназначения, той ответственности за Россию, судьба которой, он был уверен в этом, рано или поздно будет доверена ему, но вдруг открылось что-то новое, неизведанное. Павел почувствовал, что даже человек, лишённый отца, нежности матери, может быть счастливым, ощущать наслаждение от простоты и величия жизни рядом с любимой женщиной. Впрочем, он был романтиком.… И скоро, очень скоро его мнимое блаженство разобьется, и он станет опять несчастным, озлобленным, одиноким.

9. Традиция

Приближалась Пасха. На Страстной Мария говела, но не потому, что была тверда в вере, а скорее по привычке. Также по традиции затеяла в чистый четверг уборку, красила яйца, пекла куличи. Не забыла сделать и пасху. Огорчилась, когда, достав из сундука завернутую в пожелтевшие газеты деревянную форму, с вырезанными на ней крестиками, цветами и листиками, заметила, что трещины на ней стали глубже, и одна из досочек развалилась. Делая все эти многотрудные для ее возраста, но необходимые и приятные дела, потому что, по ее словам, если всего этого не делать, то уж тогда и русскими себя называть нечего, она думала о том, что хорошо бы на Святое воскресенье отпросить у главного к себе Павла. Когда-то давно была у них традиция – деревенские на праздники тихих разбирали по семьям. Но после того как подвыпивший Женька так саданул одного из них кулачищем, что тот только день после этого и прожил, Петр Алексеевич, всю свою жизнь прослуживший в больнице и никогда такого не видавший, запретил эти походы больных по деревне.
 “Но мне-то он не откажет,- думала старушка,- сколько лет знаемся.
Она достала крепкую суровую нить, перевязала пасечницу, положила в нее, как она говорила, кипельную, отглаженную с двух сторон марлю, осторожно выложила в нее творожную массу, приготовленную по старинному рецепту, сверху положила небольшой гнет. «Вот, пусть стекает, а я пока в больницу сбегаю». И хоть ноги были уже тяжелы и немолоды, привычка брала своё и над возрастом, и над крутыми оврагами, которые изрезали, избороздили далекую от столиц земельку. Ни ей, ни больному, которого она величала Павлом, было невдомек, что место, выбранное им для встречи в жизни, по странному стечению обстоятельств, принадлежало когда-то князю Платону Александровичу Зубову (одному из убийц Павла I).

10. Рассуждения о государстве

Никита Иванович Панин, человек образованный, светский, привыкший к международной и дворцовой дипломатии, много видевший на своем веку, старался привить своему ученику европейские манеры не только в обыденной жизни, но и привычку думать, оценивать действительность, сравнивать писаные и неписаные законы России и Запада. Результатом их многочасовых совместных трудов стала работа «Рассуждение о государстве». Наталья всегда присутствовала при их спорах над проектом, и если они говорили по-немецки, так как русский ей по-прежнему оставался чужим, любила вставить словечко. Политика ее интересовала, равно как и все прочее, что происходило в новообретенном ею государстве. Павел мечтал, что императрица заинтересуется его докладом и станет уважать в нем человека дельного и нужного, что она поймет, наконец, каков он, будет интересоваться им, считаться с его мнением. Вот уже несколько раз наследник пытался передать бумаги матери. Но она обрывала его и говорила: «Не сейчас, Пафел, после». Наталья каждый раз после очередной неудачной попытки кривила рот, обвиняла Павла в робости и нерешительности, начинала нервничать и однажды даже пустила слезу. Влюбленный в жену супруг обещал, что нынче же он переговорит с матушкой.
- И не забудь о содержании для малютки, - добавила она.

- Маман, назначьте мне аудиенцию» – сказал он вечером, прибыв в Зимний со своего Каменноостровского.
- Это етшо затшем? Говори сейчас.
- У меня к вам государственное дело. Я же ваш подданный. А дело государей выслушивать их. Не так ли, Ваше величество?
- Ах, Пафел, ты утомляешь меня. Ну, кхорошо, зафтра. Да, не задерживайся у меня долго. Не следует молодую жену одну оставлять. К ней, мне говорили, часто захаживает граф Андрей Кириллович.
- Маман, но это же мой друг!
- Вот именно, Пафел! Ты слишком доверяешь людям! Ну, иди же, иди!
Павел, как всегда при маменьке, потупил глаза, сжался, будто ожидая удара, его лицо сморщилось, отчего стало уродливее обычного, побледнели губы. «Завтра обязательно спрошу про отца, - подумал он, - пора бы ей сказать мне всю правду».

11. Чистый четверг

Баба Маня не удивилась, когда, войдя в больницу, увидела, что окна все настежь, и около них санитарки с тряпками: чистый четверг с некоторых пор заменил ленинский субботник. Правда, погода на улице была холодной, сквозняк распахивал двери, нагонял холод. Не застудился бы, подумала она о Павле и пошла в кабинет к главному. Постучала, но никто ей не ответил. «Наверно, на территории». Знала, что на месте Петр Алексеевич сидел редко, привык за всем сам присматривать.
- Леш, где сам-то? - спросила она, встретившись во дворе больницы с санитаром.
Алексей смотрел, как всегда, куда-то в сторону:
- Уехал он на праздники. В Вышу. Помолиться, сказал, хочу. А я так думаю, место для больных присматривает. Слышал я, прикроют нас скоро.
- А за него-то кто?
- Я. Теперь, что надо, ко мне обращайся.
На его лице, обычно скучном, неприметном, мелькнула довольная улыбка.
- И как это он на тебя хозяйство оставил? – спросила баба Маня.
- А что? Приедет – удивится. Вот окна сейчас перемоют, заблестят. Крыс переморим. Я и состав принес. Больных в порядок приведем. А то некоторые, хотят – обедают, хотят – нет, - сказав это, подмигнул хитро и взглянул на собеседницу. - Ладно, топай. Да, в палаты сегодня не ходи, уборка там, наследишь.
- Лешенька, отпусти ко мне Павла на праздники. Я тебя отблагодарю.
- Ты что, и не надейся. Случись что, а с меня спрос. Нет. И иди, иди отсюда, по-хорошему прошу.
- Мне бы его на минутку. Я ему гостинец принесла.
- Никаких гостинцев. Все, что нужно, у наших больных есть. Нечего их баловать. Иди, иди.
Уходя, Мария Федоровна оглянулась. Через щели забитых почти наглухо окон она увидела просунутые кисти рук. Больные, воспользовавшись тем, что окна для мытья открыты изнутри, рванулись к воздуху, они будто просили что-то у прохожих, будто спешили сказать: «Живы мы еще, живы!» Среди других, она заметила и руку Павла. Сначала он просто выставил ее и щупал воздух, потом, увидев свою, как он говорил, благодетельницу, замахал. Она подошла.
- Принесла, принесла мою работу? – спросил он.
- Да, вот она.
- Ты подожди тут, у окна. Я сейчас. Мне немного осталось. Подправлю.
Тетрадка, уже успевшая растрепаться, будто не хотела пролезать в щель. Обложка раскрылась и стала похожа на жесткие крылья подбитой птицы. Мария сложила ее аккуратно и сжала. Рукопись проскользнула внутрь легко, даже не зацепившись за шероховатую поверхность теса.

12.Бедный Павел

«Почему маман вечно на что-то намекает? Чем ей плоха Наталья? Потому-то Наталья и обижается, что чувствует ее неприязнь. А я между ними», - думал Павел, входя в свой дворец. В вестибюле, заложа руки за спину, его встретил Никита Иванович.
- Что, Ваше высочество, бумаги передали?
- Она обещала завтра.
- Что же завтра, не сегодня?
- Занята.
- Да, на расстоянии вас ваша матушка держит.
- Вы правы, граф. Вот уже двадцать лет она старается не замечать меня.
- Бедный Павел! – тихо, будто самому себе, сказал Панин.

13.Чистый четверг 2

Что случилось, после того как тетрадь оказалась в палате, баба Маня понять не могла. Она вставала на цыпочки, пыталась заглянуть в узкие просветы забитых снаружи окон и даже потянула одну из тесин на себя, надеясь сдвинуть ее с места, отодрать. Мелькнуло испуганное лицо Шапочки, Не тронь меня размахивал руками. А что же Павел? Неужели это он там, на полу, в углу за дверью, сжавшийся, с подогнутыми к подбородку коленями? А рядом? Алексей, что ли?
- Лешка, - закричала она, - Лешка, ты что?
Санитар подбежал, захлопнул окно.
- Пошла отсюда, кому сказал, пошла!

14.Клёун

Весь день императрицы был расписан по минутам. Весь день при ней фрейлины, любезные ее сердцу кавалеры. Среди них – очередной фаворит. Пока им был Григорий Орлов, общительный, доброжелательный к цесаревичу, какой-то простой и домашний в обхождении, Павел не испытывал такой отчужденности матери, как позже. Женитьба на Наталье тоже отдалила мать. «Иногда она вообще меня не замечает, - думал Павел, - я обязан присутствовать на ее вечерах, сопровождать в театр, но для нее сын – невидимка. Ничего, теперь, когда она прочтет мои бумаги, она поймет, наконец, кто я. Только бы удалось их передать, поговорить, объяснить, как тяжело мне ее безразличие, узнать про отца, да еще выполнить просьбу Натальи». Он волновался, разболелась голова, сначала лоб, потом виски. «Не было бы хуже. Как некстати».
- Заходите, Ваше высочество, Их величество готовы принять вас.
- Маман, вот заметки. О государстве. Я думал, что это будет интересно вам. Видите ли, обладая таким большим государством, как наше, я полагаю…
- Ах, Пафел, ты еще слишком юн, чтоб давать мне советы.
- Вы хотите сказать, слишком глуп. Но я с детства наблюдаю нашу жизнь и вижу, что многое должно измениться. Взять хотя бы войны…
- Что ты понимаешь в этом? Следи лучше за своей женой, чем вмешиваться в мои дела!
- Понимаю и, как Наследник, имею право помогать вам.
- Ты имел в виду поучать меня? Не получится, наследничек. Кстати, - голос Екатерины был, как всегда, когда она волновалась, тихим, слова, которые она произносила, шипели, делились на слоги, металлические нотки, высокомерие звучали в нем, - ты знаешь, что на должность наследника я могу назначить еще кое-кого.
- Бобринского, что ли? - Павел покраснел, откинул назад руки, жест, означающий у него нетерпение, негодование. Взвизгнул тонко, пронзительно: - Не смейте сравнивать меня, законного наследника, сына императора…
- До-ро-гой, ты такой же, как Бобринский. А фамилия твоего отца – Салтыков!
- Врешь! Зачем ты говоришь мне это?
- Чтоб знал свое место, клёун, - так же тихо, неспешно, как и раньше, произнося слова на прусский манер, проговорила императрица.
Павел зажмурил глаза, головная боль, которая еще с утра давила откуда-то изнутри, разрывала затылок, темя, корежила лицо, расплющивала нос. Он открыл рот, готовясь выкрикнуть громко, на весь дворец, чтоб все слышали: «Дура!» Но Екатерины в зале уже не было.
 
15. Рукописи горят...

- Принес? – спросила Катя, открывая дверь.
- На! Я для тебя, что скажешь.
- Спасибо.
Екатерина Алексеевна вошла в избу, подошла к печке, открыла дверцу.
- Вот, пусть горит. Так-то оно лучше. А то придумали – историю переписывать.

16.Бабушка и внучки

- А больницу нашу вскоре закрыли, - рассказывала внучкам баба Маня, - ни на ремонт, ни на содержание больных денег не нашли. Многих перевели в областной интернат, а кто уж совсем плох, с глаз долой.
- А Павел?
- Его-то будто и не было. Исчез. Пришла я после праздников к главному. А он и говорит: «Ты что, Мария Федоровна, не было у нас такого больного. Иди-ка домой, а то, смотри, сама к нам попадешь».
- Такие вот дела, девки. Да и вы помалкивайте, мало ли что…
- Ну, уж нет! Нам жить, нам и решать, о чем говорить, о чем нет, - сказала младшая. - Пойду сочинение дописывать. В школе задали, про Павла, Первого, между прочим. Хотя, ха, ха, почему Первого, Второго-то и вообще никакого другого не было.
От реки дуло. Баба Маня закрыла окно, задернула штору в зале, где она обычно спала, приезжая в Петербург, выключила светильник. А в комнате у внучки свет горел долго, девочка быстро выстукивала что-то на ноутбуке…. Тихо перешёптывались друг с другом клавиши, в такт им доносился глуховатый голос стиральной машины, иногда вздрагивал холодильник. Нет-нет с улицы раздавался тревожный звук автомобильной сигнализации. На стенах комнат плясали тени неспокойных деревьев. Город спал.

17.Горе-богатыри

Закончив сочинение, и сохранив его по всем правилам капризного ноутбука на флэшке и в “моих документах”, Катя выключила свет, подошла к окну, села на стул и принялась разглядывать картины ночного города. Прохожих не было, только ветер, тусклые фонари. Вдруг одинокая фигура в чудной, похожей на театральный костюм, одежде появилась в конце улицы.  Странно подпрыгивая, пританцовывая, делая смешные па то вправо, то влево, она приблизилась к Катиному дому. Остановилась под её окнами. Посмотрела наверх. Приподняв шляпу, церемонно раскланялась. Катя обомлела. Это был он, он, Павел первый. Нет, первый был тогда, давно, а этот какой? И у бабушки Павел, и этот. Сколько же их, бродящих, страдающих и одиноких, не нашедших своего места в жизни, разуверившихся, обманутых,– “Горе-Богатырей”? Он стоял на ничем не примечательной  петербургской окраине, где, загораживая друг друга, теснились коробки современных зданий. Катя схватила фотоаппарат, который был у неё всегда под рукой, включила режим “ночная съёмка”,  навела видоискатель. Павел погрозил ей пальцем, засмеялся и исчез.
“Эх, жаль, вот кадр бы был!”, - подумала девочка. Но расстраиваться она себе не разрешала. – “Не в моих правилах из-за всякой ерунды ныть. Скорее спать, а то завтра никакая буду” - и зарылась в уютную мягкую постель.
Утром, ещё до душа она решила распечатать текст. В их гимназии уже несколько лет учителя не ломают глаза над детскими каракулями – домашние задания должны быть отпечатаны кеглем 14 с полуторным интервалом. Так, где же этот текст? Почему не открывается флэшка?
 - Посмотрю в “документах”.
Но и там было пусто.
- Что ж, придётся начинать сначала. Это даже к лучшему.
И, смешно припрыгивая, подражая прохожему в треугольной шляпе, направилась в ванную. Ей понравилась эта игра, в которую вовлекла её прошлая ночь. Она любила театр, маскарад, танцы…

18. Я буду справедлив!

От реки дуло. Ветер швырял волны на гальку, срывал головные уборы,
трепал волосы, конские гривы. Его порывы становились всё жёстче.
Но Павел не чувствовал ни холодного ветра, ни мокрого снега, который слепил, забивался в рот,  глаза. Даже головная боль, ещё с вечера начавшаяся ломотой в висках, вдруг прошла. Взмыленный конь под ним дрожал и мчался через  ноябрь к Зимнему…

В ту ночь он задремал только под утро. Во сне привиделось что-то страшное. Будто попал в бурю, подобную той, которую пережил однажды на Ладоге. Волны то поднимали его высоко, выше некуда, то опускали в преисподнюю, погребая под собой.
- Ни конец ли мне пришёл? Уж не знаменье ли, какое? Ни матушкины ли угрозы начинают сбываться. Не пора ли готовиться в Ропшу? – бормотал он. -  Я готов, ко всему готов, чему быть…. “Ангеле Христов, хранителю мой святый, моли за меня грешного и недостойного раба…”
Но смятение ночи подчинилось строгому ритуалу утра. Холодный лёд, неспешная молитва. Любил он во всём размеренность, порядок. Уж, не от немецкой ли крови, которой, как не считай, в нём гораздо больше русской?
Русская-то, поди, только от прадеда.
Но Павел не любил этих рассуждений.
- Русский я, русский!
- А как же Ваша матушка? – шептал ему Лукавый.
- Ах, вот это не надо, не надо.
- Отчего же, Ваше высочество?
- А оттого, что мира её я не приемлю. Разврата. Фаворитов. Смерть отца на ней. Натальюшки.
- Ах, оставьте. Кто о Вас всю жизнь пёкся? Кто дворцы Вам дарил, учителей подбирал. А про Наталью свою сами всё знаете, если б не Нелидова, совсем бы свихнулись.
- Прочь иди от меня, прочь! И не смей являться, я человек верующий, воцерковлённый, отстань…
- Павел, с кем это ты с утра? Уж, не сам ли с собой? – входя к мужу нежно прошипела Мария Фёдоровна, она же Дагмара, Софья, Доротея.
- С собой, дорогая, с собой. Я, с тех пор как в тебе разуверился, откровенные беседы только с собой и веду.  С кем же ещё? Николай Иванович умер, Натальюшку мою уморили, Александр Борисович скончался, сыновья не в меня пошли, бабкины внуки, а какие и вообще не мои…
- Полно друг мой, полно. Как почивать изволили?
- Что и сказать? Голова, как всегда, предчувствия какие-то. Должно время пришло пожитки собирать. Ты как про это ничего не знаешь? Ты ведь теперь к матушке поближе меня, может, что слыхала? Может, меня того, к Иоанну Антоновичу проводить собираетесь?
- Павел, ты шути, да меру то знай.
- А я не шучу…
Так переговаривались супруги, привычно, неспешно. А сами за воздух хватались, былинками в мире висели.
Павел собрался на плац. Да ещё из окон заметил гонца.
- Ну, вот и по мою душу. Прощай, Софья-Доротея…
- Матушка Ваша, императрица Екатерина Алексеевна, при смерти! – донеслось до Павла.
Ему бы радоваться, вот оно, избавление, вот она – корона российская!
А он – в слёзы, на коня. Вот когда спешить надо, скорее, Павел!
Снег ли, буран ли – успеть. С галопа в карьер. Только бы сивка- бурка не подвела.
 В сырой одежде повалился у кровати на колени. Припал к любимым рукам.
- Матушка, простите. Виноват я, виноват, плохо о Вас думал, мало любил.
И почувствовал, будто пуповину ему отрезали, что теперь он сам по себе, без матери, один перед всеми, перед людьми, перед Богом.
 СТРАШ - НО !!!
Почудился голос:
- Но ты же хотел этого, Пафел?
А ему уж корону суют. Цалуй, цалуй!!!
- Господи, прости! Господи, дай силы! Всё испытал, теперь пришёл черёд властвовать. Отец, пришло наше время. Теперь они мне за тебя ответят…. Я буду справедлив….



                .