Ловец мух. Отр. 10

…..
Через положенный срок в кожвендиспансере мне выдали справочку: «Результат отрицательный».
-Простите, а что значит «отрицательный»? – испуганно спросил я медсестрички. - Это что, совсем смертельно?
Та рассмеялась:
-Владимир Германович, все у Вас нормально, здоровы Вы. Впредь будьте аккуратнее, пожалуйста.
-Фух, - выдохнул я с облегчением. - А то я уже подумал, что все.

Та лукаво улыбнулась. Молоденькая совсем, с бесенятами в глазках. Наверное, тоже еще студентка. Чем не колоритный типаж?
-Извините, а можно тогда в знак благодарности я Вас нарисую?
-Нарисуете? Вы? – убрала та на полку мою карточку. - А Вы что, умеете?
-Так вот же, - постучал я пальцем по этюднику, - могу прямо здесь поставить, и за работу. Я Вам мешать не буду, медицина мне не очень нравится. Вы просто занимайтесь своими делами, а меня в кабинете как бы и нет, дух я бесплотный, глухой и бесчувственный. Не против?
-Хорошо, - подумав, согласилась она. - Меня Варей зовут.

Точно студентка: достала толстенную книжку с ужасающими иллюстрациями, и давай ее с интересом изучать. И что там может быть такого интересного? Внутренние органы всякие, целиком и в разрезе. Фу, какая гадость! Порой заходили пациенты, о чем-то там, косясь на меня, тихо говорили, иногда уходили за ширмочку, но мне они были неинтересны.

Молодец Варя, просто золото, а не модель: задорненькая улыбочка, челка, и смешливые глазки. Это при ее-то работе? Не понимаю. Хотя моя, по сути, немногим лучше: копаюсь в душе человека практически без спроса, да еще и денег деру столько с подопытных, что самому противно бывает. Надо хоть на церковь что-нибудь пожертвовать, а то отец Михаил сетовал, что у него полы уже который год не крашены. Вот пусть себе краску и купит, я не обеднею, а доброе дело сделаю.
….
Гена, как всегда, был обходителен. Мне кажется, из-за того, что я выучил пару фраз по-китайски, он даже и обслуживает меня несколько по-особому, почти что по-дружески. По пути между столиками я поздоровался с коллегами по цеху за руку, и присел за свое любимое место в уголке.
-Это кто? – кивнула медсестра на ребят. - Лица уж что-то больно знакомые.
-Художники, мы здесь по вечерам собираемся. Даже странно, что Анатолия Борисовича нет, - огляделся я.
-Теперь все понятно, - пододвинула она к себе с подозрением тарелку, - Видимо, все вы, художники, такие.
…..
-Привет, злодей! – подсел за стол учитель, - Не помешал? Если помешал – пересяду. Ты чего сегодня не был?
-Я вот у нее был, Варей ее зовут.
-Молодчина, времени не теряешь. Я точно вам не мешаю? – и он обернулся к кассе, - Гена, ну где ты там?
-Вы не поняли, - в смятении сломал я палочку, -  Она – врач, в той больнице работает, которую Вы мне показали. У нее жених есть, и теперь мы просто ужинаем. По-дружески разговариваем, и все.

-Да? Извините тогда, красавица, не то подумал, - поклонился тот. - Барышня, меня Анатолием зовут, Вы не сердитесь, просто день сегодня у меня хороший, удачный, - и заклацал палочками, - Вов, сегодня у нас от клиентов отбоя не было: новая смена приехала, а ты где-то пропадал, - и вновь приступил к трапезе, изредка косясь на рулон бумаги возле стенки. - А это что у тебя?
-Это то, чем я сегодня занимался.
-Хм. Посмотреть дашь? – и без разрешения потянулся за ватманом.

-Руки-то вытрите сначала! – испуганно замахал я на него.
-Оп! Извини, неправ, исправлюсь, - и вытер руки о салфетку. - Так я посмотрю?
И что там так долго смотреть? Даже встать не поленился и к окошку подойти. Затем вернулся:
-Ничего не буду говорить. Зашибись, одним словом. Только объясни мне, зачем ты вот это на стенке нарисовал? – и он потыкал пальцем в рисунок, косясь, как ни странно, на мою сегодняшнюю спутницу.
-Это? – вгляделся я в рисунок. - Это, что ли? Так там у нее на самом деле плакаты разные на стенах висят, вот я и нарисовал все, как есть. А что?
-А ты хоть знаешь, что это такое?

Я еще раз взглянул:
-Понятия не имею. Медицинское что-то, специфическое. Круги какие-то, полости внутренние.
Оба рассмеялись, злобные и нехорошие. Мне тут обидно, а им все хихоньки да хаханьки.
-Вагина это в разрезе, чудо! – вернул учитель работу, - Нет, еще скажи, что ты мудрый после этого. Ты бы еще чего мужского тут изобразил.
Все, я точно обиделся. Зачем надо мной так-то издеваться? То у них рецепт, или как его там, отрицательный, то нарисовал не то, что надо.
……..
         Семьдесят третий год обещал быть самым прекрасным в моей жизни: я оканчивал институт, Ленка опять была беременна, и даже не заикалась насчет аборта, я же с нетерпением ждал, мальчик будет или опять девочка. Как же мне хочется мальчика! Эх, обязательно художником его сделаю. Настоящим, не то, что я, халтурщик - самоучка. Нет, я и Машку, эту мелочь пузатую, тоже без памяти люблю, и прощаю ей все, даже то простил, что она икону погрызла, когда у нее зубки резались, и много еще чего прочего. Я тогда ей новый эспандер купил, но та только плевалась:
-Кака.

А что «кака»? Я его на два раза с мылом мыл, а ей все не нравится. Одно хорошо: горшок рано освоила. Сядет, бывало, на него, а потом всем с гордостью показывает, неся по кругу, что у нее там получилось. Федор Иванович ее за это очень хвалил.

Да, что-то я не о том. Распределение я выпросил в драмтеатр, ссылаясь на семейное положение и физические недуги. Дескать, туда и оттуда к дому и от дома идти недолго, а вот если из Красноярска или из той же Караганды  – совсем получится нехорошо, опаздывать на работу буду, а это нарушение трудовой дисциплины. Как ни странно, сработало. В «драме» меня встретили с изумлением: «Вы?». Ну, да, я. Помню я Вашу постную физиономию, рисовал ее как-то. Елки, я же не знал, что под Вашим чутким руководством работать придется. Надеюсь хоть, не нагрубил ему тогда, во время сессии: злой я тогда был очень. Так, когда же это было? Года два назад, наверное, всяко больше года: зрительная память у меня хорошая.
-Да, я. Здравствуйте, вот мои документы.

Очкарик хмыкнул, водя пальцем по моим отметкам:
-Да, не очень хорошо Вы учились. Если бы не тот портрет, может, и отказал бы. Помните меня?
-Конечно.
-Тогда Потапов. Лев Соломонович, - подал он мне руку. - Чай будете? Мармелад еще есть, он свежий почти. Любите мармелад?
-Я вообще-то сыт, - с опаской посмотрел я на явно затвердевшие мармеладины, - но если за компанию, то не откажусь.
…….
Я промучился все лето, переписывая и передвигая туда - обратно все эти декорации в одиночку. Фашисты, наверное, и то гуманнее были: раз тебя в печку, или в газовую камеру, и все, прощай, мучения. А здесь же – добровольная ежедневная пытка. Да еще Ленку на сохранение в больничку положили, не дай Бог опять что случится. Не жизнь, а каторга.

-Вы что это там наверху делаете? – как-то утром эхом заметался между стен голос. Солидный такой, басистый. Я оглянулся: мужик какой-то внизу стоит, голову задрав, на меня смотрит, причем в костюме и при галстуке, да лысиной сверкает. И чего ему от меня надо?
-Работаю, - и я отвернулся, дорисовывая довольнющий лик луны на фоне звездного неба.
-А ну, спускайтесь немедленно!

Как же, спускайтесь, разбежался, ищи конопатого. А этот лысый козел знает, что я сюда на верхотуру даже сумку с термосом и бутербродами в зубах тащу? Что я даже чай почти не пью, чтобы вдруг не приспичило? Но – не будем горячиться, лучше спрошу:
-А Вы кто такой, чтобы мне указывать? Не мешайте работать, дверь – там.
-Кто я?! Директор я! – блестнул тот яростно глазами.

Вот ведь кисточки лохматые. Кажется, я попал. Придется мне в Нерюнгри белых медведей рисовать. Хотя нет: они еще севернее живут. Оленеводов тогда, да геологов бородатых. Жуть северная, сиянием окрыленная. Но – не хочется мне романтики. По привычке я ухватил сумку зубами, и, действуя только правой рукой и ногой, спустился на землю:
-Простите, я не знал. Я – художник, архитектурный закончил, а к вам – по распределению. Павлов Владимир меня зовут. Но я правда не знал, кто вы такой, простите, - и искательно заглянул ему в глаза.
-Ладно, Павлов, верю. А с рукой это у тебя что?
-Да так, ерунда. ДЦП, - в очередной раз проклял я свою болезнь.
-Чего?! ДЦП?! Нет, я не ослышался?
Вот, блин, окончательно попал. Сказал бы, что вывихнул или сломал в детстве, и все. Сейчас наверняка выгонит.
….
И куда это мы идем? Подвал какой-то, практически катакомбы. Нет, свет в конце тоннеля все же есть. Кругом ящики, и возле одного из них крутится горбоносый мужик средних лет, и с помощью гвоздодера и какой-то матери пытается открыть крышку.
-Ефимыч! – крикнул зычно директор.
-Ну чего тебе еще? – со злостью бросил гвоздодер на ящик мужичок. - Опа! А это кто с тобой?
-Знакомься, Ефимыч, это - твоя смена, Володей зовут. Только ты его ерундой не загружай, давай ему то, что потруднее. И брось ты эти ящики: завтра рабочие придут, сами все откроют.
-Да ты мыла поел! – покрутил горбоносый пальцем у виска. - Совсем сбредил, что ли?! Там же у меня самое дорогое, поломают же, сволочи. Нет уж, лучше я сам. Володя, на тебе стамеску, с того края поддевай.

Директор только плюнул и ушел. Ничего тут у них в театре отношения! То орут друг на друга благим матом, то на «ты» к начальству обращаются, да еще и такое добавляют, что просто уму немыслимо. Ладно, поживем – увидим.
…..
Нет, нравы у них тут точно дикие: то этот Потапов меня гоняет в хвост и в гриву, то простой художник-декоратор аж с целым директором, как с ровней, разговаривает, то подчиненных спаивать пытаются. Но тем не менее посидели мы душевно: Ефимыч оказался совсем неплохим рассказчиком, и я от него много чего интересного узнал про многогранную жизнь театра.

Это только потом я понял, что многое из этих баек – фантазии и враки, а тогда по своей наивности принимал все за чистую монету. Иногда по вечерам мы засиживались допоздна, и, в общем и целом, прекрасно друг с другом ладили. Он даже порой мне на аллейке подыгрывал, привлекая клиентов. Хороший был мужик, незлобивый, разве что Соломоновича на дух не переносил. Как-то я после работы его спросил, за что: любопытно было.

-Да какой он еврей! – возмутился тот. - Поц подзаборный! Ни чести, ни совести! Вот я – еврей! Чего глаза пучишь? Не знал, что ли?
-Не знал.
-И что? – и вытаращил на меня свои карие глазищи.
-Ничего, мне все равно. Мне, как ты говоришь, «по барабану».
-Это правильно. Может, тебе не сто, а сто пятьдесят можно? – и вновь достал из-под стола бутылку, - За дружбу народов, так сказать.

-Плесни, - вздохнул я, - только немножко, не перебарщивай. Слушай, а как тебя по имени? А то уже вон сколько времени вместе работаем, а я тебя все «Ефимыч», да «Ефимыч».
-Тебе это так интересно?
-Ну, не знаю, - пожал я плечами, -  Может быть.
-Хаим меня зовут, доволен?
……
И мы по-прежнему счастливо жили в своей комнатке, пока я не обнаружил ее пустой. На столе – записка: «Товарищ Павлов, Ваша жена в сороковой больнице. Все будет хорошо. Сидорчук». Какой к хвостам собачьим Сидорчук?! Я ворвался с запиской к Федору Ивановичу:
-Что это такое?! – и подсунул ему под нос бумагу.
-Ты, Володя, не горячись, -  отмахнулся тот. - Она мне сказала, что живот очень болит, вот я и позвонил. Честное слово, позвонил. Сказал, что женщина беременная, и что ей плохо, адрес продиктовал, а что уж там ответили, извини, не слышал. Потом «скорая» приехала, и ее забрали.

-А Маша тогда где?
-Ты, по-моему, кричишь, - отставил он ухо. - Вон она, на моей кровати спит. А куда Елену отвезли – не знаю.
-Так, зато я знаю. Я – знаю. Ох, ты. Я сейчас, извини. Надо что? – попытался я связать мысли воедино. - Так, ты смотришь за Машей, а я в больницу. Нет, сперва туда позвоню, может, надо что.
…….
Ну и лифты у них: все брякает, шумит, того и гляди, рухнет. Нет, точно не хочу в такой больнице лежать. А еще говорят, что передовая, самая лучшая. В кабинете за столом сидел мужчина лет тридцати – тридцати пяти. Умное такое лицо, тонкое, люблю таких рисовать: они не скучные.
-Присаживайтесь, пожалуйста, - указал он на стулья, и задумался. - Черт! – и врач внезапно ударил кулаком по столу. - Простите. Никак не могу. Все, короче. Нет их. Никого спасти не удалось. Это я виноват, больше никого не вините. Но мы на самом делали все, что могли! – закричал он в полный голос. - Я же не виноват, что… Ээээй, - он заскрежетал зубами, мотая головой. - Если хотите, убейте. Я правда делал все, что мог.

-Как это – все совсем? – встал со стула тесть. - Что, и надежды никакой?
-Да какая там надежда! В морге они уже.

Хлопс!
Оказывается, мне тогда повезло, поймал я свой «золотой час»: сразу же отвезли на операционный стол. Ну, грудную клетку вскрыли, в сердце поковырялись, но тем не менее я до сих пор могу писать эти строки, сколь бы ужасающими они для меня не были. Выздоравливать было тоскливо: разумеется, сперва-то я совсем ничего не понял: все болит, тошнит, аж мочи нет, а на бок повернуться не могу. Так и, пардон, наблевал на себя и на подушку. Дышать еще трудно.

Господи, что же это со мной? Что со мной сделали, и где это я? Страшно все, и в окне темно. Потом мне объяснили, что инфаркт – дело наживное, но тогда у меня было ощущение полной опустошенности: рядом, в полумраке – койки, я – связан, и, что самое главное, их нет! Неужели это правда? Я попытался было позвать на помощь, но кроме «Бу-Му» у меня ничего не вышло. Господи, как больно-то везде! Неужели навсегда эта пустота? Леночка моя, где ты?.......