Ловец мух. Отр. 11

Нет, ну это же на самом деле тоска: мало того, что жена с ребенком померли (к чему я начал относиться с пугающим меня восторгом), так и все остальное настолько шиворот – навыворот, что хочется лишь лежать на спинке, смотреть в потолок, и на все наплевать. Помощь мне нужна, помощь! Я даже в морской бой перестал играть, и смотрю туда, где могут быть лишь одни пауки да комары. Кто-то ко мне приходил, чем-то кормили, но я, честно говоря, даже и не помню, кто. Надо есть – ем. Надо в утку сходить – да ради Бога, а остальное оставьте мне. Я маленький и беспомощный, и не надо у меня отбирать последнее, что у меня осталось: тишину.
-Папа, а мама где? – потрогали меня за щеку, - Вы же всегда вместе спите.
Маша. Глазки испуганные, поверх плечиков – халатик не по росту, и пальчики тоненькие, взыскующие:
-Мама где? Я к маме хочу.
Еще и тесть смотрит на меня пронзительно - жалобно. Хоть бы подсказал, что говорить-то, или о визите предупредил. Я погладил дочку по головке:
-Я тоже скучаю. Подождем? Ты будешь ждать маму?
-Буду! И тебя тоже буду! Папка, мы тебе апельсины принесли, вот смотри! – и достала из сумки парочку, - А играть здесь можно?
-Это как дяденьки скажут. Видишь, все только на тебя, красавицу, смотрят.
Та расцвела:
-Правда, я красавица? – и обошла всю палату по кругу, останавливаясь перед каждым, - Можно, я у вас тут останусь? Я и кукол своих принесу, - прилепилась она к Ивану, - всех покажу, и поиграть дам, я не жадная. Папа с мамой говорят, что жадничать – нехорошо.
Дальнейшее я не слушал:
-Валерий Дмитриевич, не мог бы подойти?
-Да-да, извини, -  наклонился ко мне он, - Что, болит?
-Леший с ним, что болит. С Леной и… Как там?
-Четыре дня, как похоронили, - прошептал он мне на ухо, - ты уж извини, что тебя не дождались.
-Это понятно. Спасибо, что Машку привели, теперь я точно встану. Помру, но встану, Вы меня знаете, меня не сломать. А Вы поседели.
-Не надо, а? – прикрыл тот от боли глаза, - У нас с тобой Маша есть, и хорошо. Не грызи себя. Да, насчет грызи: я тебе тут еще яблочек принес, они мытые, чистые, колбаска нарезанная, сыр. Ты держись, зятек.
Пришлось держаться: на следующее же утро я встал на ноги. Внутри что-то больно трещало и скрипело, но я хотел встать во что бы то ни стало. За окошком еще темно,  а внутри меня – слепая ярость: «Я встану, я обязательно встану» - твердил я себе. И  - встал. Света мало. Койки. Попробуем придержаться за стол. Ходят ноги-то, ходят! Я выполз в коридор: кто-то за столом сидит, дремлет, положив голову на руки. Воздав должное туалету, я вновь почувствовал себя человеком, а не просто пациентом. Согласитесь, это две большие разницы. Обратно топал опять по стеночке, гоня от себя абсолютно все мысли: сейчас главное – правая нога, потом – левая, тихонечко, придержемся за косяк, вот так, хорошо. Не время сейчас о самом главном думать, жить надо. И когда же мне эти эскулапы швы снимут? Все тело чешется, помыться бы. Может, у них тут и душ есть? Надо поискать, если что, то и простынкой вытереться можно.
 -Аааа! – вдруг закричала женщина за столом.
-Чего? Чего это Вы? – вздрогнул я от ее крика.
-Ох, как же Вы меня напугали, - схватилась она за грудь, - Сон такой страшный, а тут Вы, - и уставилась на меня подозрительно, - Вы кто, больной?
-Есмь человек. Павлов я.
-Павлов? – и провела пальцем по строчкам журнала, - Павлов?! Вам же вставать нельзя! Так, давайте, я вас до койки доведу. Тихо – тихо, я Вам помогу, - и подхватила меня под мышкой.
-Не хочу, - уперся я, - Я помыться хочу, грязный уже весь, не терплю я этого. Пусть даже вода холодная будет, я привычный.
-Нельзя Вам пока, - покачала та головой, - Пока швы не снимут, никак мыться нельзя. Я могу Вас сама помыть, или вы стесняетесь? Меня Татьяной Михайловной зовут, я здесь уже давно.
-Я – тоже. И даже слишком давно. Мойте, мне уже нечего стесняться.
Если кто из моих читателей, Боже упаси, попадет в подобную ситуацию, вот вам мой совет: считайте это театром абсурда, и наплевать на все. Помогает, на себе проверено. Тебя моют, где надо, а где не надо, мокрым полотенцем проводят, а ты уже просто не здесь, и моют совсем не тебя. Так что начихайте на все условности и получайте удовольствие. Наверное, пока эти два месяца я лежал в больничке, стал настоящим мастером спорта по морскому бою. Не зарасталось у них там как надо, видите ли. Я хожу, даже от скамеечки в коридоре начал отжиматься, а им все не нравится.
-Юрь Георгиевич, - при очередном обходе спросил я, - Может, хватит уже? Поживу я еще, не волнуйтесь. Я сильнее жизни.
-Зато – слабее смерти, - и доктор поднял на лоб очки, наклонив голову, - Решайте сами, мне хоть сегодня.
-Сегодня.
И я самостоятельно добрался до своего дома. От больницы-то я ехал на такси, но четвертый этаж – это вам не фунт изюма. Все внутри скрипит – трещит – болит до невозможности, а тут еще и эти высоченные лестничные пролеты  «сталинского» дома. И – марево белесое кругом, да эти звезды ненавистные перед глазами опять летают. Неужели не дойду? Заснул я прямо возле дверей: на то, чтобы их открыть, сил уже не хватило. Прислонился к стеночке, и решил передохнуть. Вот и проспал всю ночь.
-Володя! Ты живой?! – закричали мне прямо в ухо.
-Э, - чуть не упал я на бок, - А, это Вы, Федор Иванович, - и сфокусировал взгляд, - Тут я. Уже отдохнул, только пятая точка болит. Руку дайте, я встану. Наверное.
-Ты держись покрепче, - и сосед протянул ладонь, - что уж делать, если так. Что, больно резали?
До сих пор не понимаю, зачем это: глядеть в пустоту. Кстати, это можно делать и с открытыми, и с закрытыми глазами, но если хоть раз получилось, никогда уже больше не оторвешься от ее созерцания. Вроде бы смотришь – и ничего не видишь: пустота – она и есть пустота. Но: тем не менее смотришь, и где-то там, на той стороне сущего, появляются смутные образы, и создается впечатление, что все это не зря, надо так. Наверное, твоя душа узревает то, что неподвластно обычному зрению: она обретает пустоту и всеобъемлимость. Нехорошо мне. Сейчас дойду до кровати и упаду, и опять буду спать. Обязательно буду.
За окошком – темно, на часах – темно. Ночь опять, наверное. Спать не хочу, лежать и вовсе мочи нет, да и жить тоже никакого желания. Еще разок выглянул за окно: все! И отчаянная злость охватила меня: точно дождешься ты сейчас у меня дождя, равнодушное небо! Рисовать я тебя сейчас буду! Луна есть, звезды на местах, вот и получай теперь по полной, как Канада! Каюсь, я и теперь хоккей по телевизору смотрю, и даже футбол иногда.  Криворукие они теперь все косолапы, не то, что раньше, вот что я вам скажу. Или, может, как и мне, нынешним просто ума не хватает? Но небо у меня получилось глубже некуда, разве что солнце начинает мешать писать, поднимаясь из-за горизонта. Это ничего, все равно успею. Дайте, дайте мне еще десять минут темноты! Я сейчас свою работу закончу, и начинайся, постылый новый день. Федор Иванович еще этот на кухне опять  гремит, отвлекает. Может, музыку поставить, все равно же слушать лишь мне одному. Да будут звенящие «Времена года» Вивальди, и хорош в пластинках ковыряться, включим, и все: небо-то еще не дописано. Теперь, по-моему, почти порядок, мое нелепое астрономически – художественное надругательство над прародиной сущего завершено. Подарю его Федору Ивановичу, пусть он его вместо какой-нибудь моей бабы голой повесит. А что? Нужно и разнообразие иногда в обстановку вносить, не зря же женщины мебель каждый год с места на место своих мужей заставляют передвигать. Вот пусть сами и подвинутся, освободив место для неба.
-Кофе можно? – протянул я ему рисунок.
Тот искоса и сверху посмотрел на лист:
-Небо у тебя… Да, наверное, оно живое. Что ты еще сказал?
-Кофе!
-А, понял. Сейчас, сейчас, - и засуетился, не зная, куда пристроить мою картину, - я тут прибраться не успел. Слушай, подержи: рук не хватает.
И чего тут держать? Кинул на табуретку, и смотри себе. Да. Лепно получилось, лепно. Странно, даже и не ожидал, что выйдет так неплохо: Луна такая загадочная, как будто жениха ждет под кустиком, а сама невенчанная. Нет, вот здесь немного не так, надо исправить. Сбегав за кистями и красками, я принялся за корректировку прямо на табурете. Хозяин посмотрел, и высморкался в ужасающе грязный носовой платок:
-Счастливый ты, Володя. Ты даже один не один.
-И не Один. Так же лучше будет? – и развернул к нему лист.
-А хрен его знает. Вижу, что хорошо. Главное, чтобы и тебе хорошо было. На тебе твой кофе, - протянул он мне кружку, - «Якобс», тот самый, немецкий, ты мне его еще перед новым годом дарил.
Я пил кофе (хоть врачи и категорически мне это запретили), Иванович же ударял по водочке, но мне предложить так и не отважился, и лишь поддерживал беседу на нейтральные темы. Я ему рассказывал про больничку, про медсестричек с золотыми сердцами, про нянечку, которая помогала нам передавать судно от одной кровати к другой. Рассказал даже про то, как мы им в «больничный бильярд» играли, переталкивая утку по полу друг другу. Короче, смешной вышел рассказ. Все, пора спать, в последнее время я отчего-то быстро устаю.
По привычке в полутьме я похлопал возле себя, и, не обнаружив рядом Машки, проснулся. Где я? Так, дома, точно, дома: подушка моя, мягонькая. И переживания накатили на меня новой волной: даже забыл совсем, как страшно спать одному. Как же ужасно и бесполезно жить одному! Прости меня, Господи. Второпях позавтракав, я поехал к отцу Михаилу. Дождавшись окончания заутрени, я подошел к нему:
-Благословите на труд.
-Здравствуй, сын мой, - и троекратно расцеловал, - Может, не надо так спешить?
-Надо. Больше, чем надо. Дайте, прошу Вас, то, что сделать нельзя, и я сделаю. Окажите такую милость, я ведь заслужил?
-Даже слишком, - закусил тот губу, - Даже. Слишком. Пойдем, я тебе одну икону покажу. На первый взгляд – просто «Казанская», а присмотришься – даже и не знаешь. Ничего не знаешь.
-Я постараюсь узнать.
Это еще мягко сказано, что я перед ней долго сидел: этот лик был еще сложнее, чем тот, над которым я когда-то бился. Я смотрел на него, он – на меня, и мы молчали, словно подкрадываясь к сути, как будто выжидая появления откровения. Наверное, лишь на день третий – четвертый я решился и взялся за кисти. Прости меня, Богородица, но глаза у тебя будут Ленкины: любил я ее очень и совсем, понимаешь? И опять – немыслимое количество дней безвылазно, мне даже кушать прямо в комнату приносили. Спасибо отцу Михаилу: напомнил, что надо родным позвонить. Я кратко поговорил с тестем, попросил, чтобы меня не теряли, тот же лишь горько вздохнул, но, кажется, понял. Наконец  я окончательно устал, и после причастия попросил своего духовника посмотреть работу:
-Пока лучше не могу.
Тот постоял возле списка, пошмыгал носом, и перевел взгляд на меня:
-А лучше и не надо. Ты молился, когда писал? Какую молитву читал?
-Не помню, - попытался вспомнить я, о чем думал во время написания, - Что-то вроде «Святый крепкий», не знаю. Просто просил помочь, и все.
-Хорошо. Вот на твой день рождения ее и освящу. «Казанская» - это же твоя, иль не знал?
-Нет, - оглянулся я на икону, вернее, иконы.
-День чествования «Казанской» - двадцать первого июля. Так что считай, что ты родился сейчас заново. Иди и работай, благословляю тебя на труд во славу Божию и отечества. Спасибо тебе, - и перекрестил.
-И Вам спасибо, - в ответ поклонился я, и пешком отправился в театр, не оглядываясь.
Хорошо идется, все под горку, и почти ничего не болит, а на сердце – сладко. Люди красивые ходят, улыбаются чему-то своему, затаенному. Скоро покажется мой любимый скверик, а за ним, сразу направо, и театр. Ефимыч посмотрел на меня, как на привидение:
-Ты чего это тут? Ты же в больнице еще должен быть, я как раз в выходные хотел к тебе наведаться.
-Хотел бы – раньше попроведовал, - усмехнулся я. 
-Ладно, не бурчи. На работу пришел или как? – насупился не вполне искренне тот.
-Работать, - и я взглянул на мое запыленное место.
-Ну, ты и идиот. На больничном – и работать. Болит? – и отчего-то приложил руку к собственному сердцу.
-Есть немного. Чешется еще, а чесать нельзя.
-Хреново, что нельзя, - хмыкнул тот, - У меня тоже порой так нос чешется, что выпить сразу хочется. Давай по сто за твоих, у меня и закуска есть. На могилке-то был?
В груди опять заныло:
-Не могу я туда пока.
Начальник строго взглянул:
-Ты не думай, что это я так сдуру спросил. Я тоже своих хоронил, и до сих пор живой, как видишь. Съезди, не бойся. Хочешь, я сам с тобой вместе поеду? Прямо сейчас! Сразу решай, не медля.
Вот ведь еврейская морда! Хотя, может, он и прав? Не надо бояться правды, какой бы она жестокой ни была, и все. Перетерпеть надо, терпеть – не самое глупое занятие, пусть даже порой и опрометчивое.
-Поехали, - решаюсь я, - Разве что я только кладбище знаю, а куда там идти – понятия не имею.
-Это ничего, узнаем, - скинул он фартук, - сейчас все нужное возьму, и поедем. Где лежат-то?
-На Восточном.
-Тогда без проблем, сейчас до «Авангарда» на автобусе доедем, а там уже и рукой подать. Не, стой! – вдруг спохватился начальник, - Там же мост переходной через железнодорожные пути. Смогешь? Учти: он высокий, зараза.
-Высокий? – с опаской посмотрел я на него, - Не знаю. Смогу, конечно. Только ты меня все-таки подстраховывай.
Мостик и на самом деле оказался не детский, да еще и ступеньки эти железные и скользкие. На верхней площадке я в изнеможении плюхнулся прямо на ступеньку:
-Отдохну… Все, - положил я голову на руки.
-Ты хоть бы газетку подстелил! – задергал меня за рукав начальник.
-А где… я… тебе… возьму газетку? – через вздох ответил я.
-Счас – счас, -  зашарил тот в своей сумке, - Так, зад свой приподними, не дай Бог, еще геморрой заработаешь.
-А это что? – с трудом приподнялся я, чтобы Ефимыч подсунул под меня толстую и теплую «Литературную газету».
-Геморрой? – хмыкнул мой начальник, - Это, наверное, даже хуже инфаркта: инфаркт бывает раза два в жизни, ну – максимум три, а потом – кирдык. А от геморроя жопа болит всю жизнь. Поменяться хочешь?
-Какая жопа?
-Вот эта, - похлопал тот себя тот по заду, - она, родимая, куда же без нее. И все – от сидячего образа жизни и нездорового питания. Чем нас с тобой в столовке кормят? Вот, дерьмом всяким, от этого-то геморрои всякие с инфарктами и случаются. Посмотришь в тарелку – и сразу жить не хочется. А жена и вовсе готовить не умеет, бестолочь. Мама – та да, та готовила, а эта дура – ну никак! Как будто руки у нее не из того места растут. Ты как, отдохнул?
-Вроде да, - поднялся я, держась за поручень.
Нисколечки я даже не отдохнул: ноги ходуном ходят, как деревянные, а в глазах опять эти противные звезды летают, но идти все же надо.
-Ты это, только помедленнее, - с ужасом взглянул я на спуск с моста, - Страхуй, пожалуйста, а то я на самом деле боюсь.
-Конечно-конечно! – и начальник подхватил меня под локоть, - Тебе что, плохо? Если плохо, посиди, у меня еще одна газетка есть.
-Не надо, внизу посижу.
Снег такой мягкий падает, воздушный. Я сижу на скамейке рядом с переходом и смотрю, как эти снежинки плавно и бессмысленно опускаются на всепоглощающую землю. И что им на земле надо? Здесь же их затопчут, плюнут в них, или еще чего похуже, как вон тот мужик в телогрейке возле забора. Жили бы себе на небе, зачем же умирать-то так безвозвратно? Вы же красивые, снежинки, вам бы жить еще да жить.
-Ну, и чего ты так долго сидишь? – отряхнул снег  с шапки Ефимыч.
-Я думаю, что весь мир – это большое кладбище снежинок. И пусть в Африке или еще где снега не бывает, но все равно: весь мир – одно общее кладбище.
-Ты это! – схватил меня за рукав начальник, - А ну, вставай! Пошли уже, а то так можно и до восьмого километра допрыгаться.
-До чего? – устало, с унынием, посмотрел я на своего мучителя.
-До «дурки»! На Сибирском тракте есть такой восьмой километр, и там живут очень даже одаренные люди. Наполеонов я там не встречал, но философов с художниками - хоть пруд пруди. Пошли!
-Пошли, - встал я через силу, - Не буду я туда «прыгать», как ты говоришь, я буду жить и работать. Я – русский. Вроде, - и вдруг нервно рассмеялся.
-Это хорошо, что ты смеешься,- поддержал меня тот, полуфальшиво улыбаясь, - Значит, жить будешь.
Бесцеремонно отодвинув без спроса в сторону бумажные цветочки у торгующей  возле кладбища продавщицы, я опустился на ее ящик:
-Извините. Отдохнуть надо.
-Ты пьяный, что ли? – торкнула меня в спину бабулька.
-Господь с Вами. Четыре цветочка мне продайте, пожалуйста. Я посижу пока, не могу просто.
-Четыре так четыре, - заворчала та, - А что расселся-то? Ай, ладно, сиди. Цветы для кого: для отца, матери, или кого?
-Это имеет значение? – обернулся я на нее.
-Имеет. Цвет должен быть разным для каждого, - и любовно рассмотрела свой рукотворный гербарий, - надо знать, какого возраста, пола, замужем – не замужем. Это целая наука, сынок.
-Я и не знал, - начал приходить в себя я, - Тогда пару для женщины, моей жены, двадцати четырех лет от роду, и для ребенка неродившегося, не знаю, кого. Не спрашивал: боялся. Хотел, чтобы сын был.
Тишина. Потом – всхлип:
-Ты что, к ним?
-К кому же еще? Я тоже рядышком лягу, надеюсь, Машка не подведет.
-А Машка – это кто? – высморкалась та в платок.
-Дочка.
-Так ты что, один с дочкой остался?
-Не один. Вон и мой начальник уже идет, улыбается, тесть с тещей еще есть. Мне хватает. Извините за беспокойство, сколько с меня? – взял я цветочки из ее руки.
-Да Господь с тобою! – перекрестила та меня, - Неужто я бессердечная какая?! Веночек вон есть, все даром забирай, я еще наделаю.
Я развернулся на ящике: добрая бабулька, с морщинками, лучистыми такими. Даже странно, как это она сидит тут возле кладбища, и до сих пор такая добрая.
-Даром не возьму. У Вас бумага с карандашом есть?
-Есть, - недоуменно достала та тетрадку, - я сюда все свои расходы записываю. А зачем?
-На обмен. Я Вас нарисую. Вас зовут как? – захотелось мне отблагодарить эту душевную женщину. На пенсии, несомненно, а пенсия – как для всех бывших колхозников (по говорку слыхать, что не городская): шестнадцать рубликов.
-Анастасия я. Петровна. А зачем рисовать?
-Я – художник. Давайте сюда свою тетрадку, а я постараюсь. Минут двадцать займет времени, не больше.
Ефимыч деликатно притоптывал в сторонке, пытаясь, видимо, согреться, мне же было нисколько не холодно, разве что слюни эти треклятые вечно холодят подбородок. Вроде все, неплохо получилось, и пусть тетрадка в линейку:
-Забирайте, Анастасия Петровна, - и протянул ей тетрадь, - Да хранит Вас Бог, долгие вам лета. Эти четыре цветочка – для них?
Сидит, плачет. Что плакать-то? Она же свою жену с ребенком не хоронила! Впрочем, и я – тоже. Но сейчас пойду и увижу то, что есть, думая о том, чего и кого уже нет. Странное это место – кладбище. Моих похоронили в очень даже хорошем месте: рядышком добрая раздвоенная березка растет, весны дожидается. Красиво все здесь, снежно и умиротворенно. Разве что табличка на кресте, как удар: «Павлова Елена Валериевна, Павлов Михаил Владимирович». Это уже потом тесть мне сказал, что именно он так моего нерожденного сына назвал, учитывая мою мечту. Сказал еще, что Мишку, как какой-то там «оплод», просто хотели выкинуть на помойку, в отходы, но он не позволил, и заставил похоронить его вместе с матерью. Спаси его Бог за это, здесь мало простого слова «спасибо». И за дочку, за Ленку, тоже спасибо.
Мы молча выпили перед могилкой втроем, вместе со сторожем, который показал нам дорогу, закусили подмерзшей колбасой, рукавом занюхали. Сторож, слегка повеселев после водки, спросил:
-Ну что, выпили, помянули, пора и на выход? Вы как хотите, а я пошел. Дорогу-то запомнили?
Да никогда я ее не забуду! И на кой ляд вообще на кладбище этот сторож?! Чтобы мертвые не разбежались, что ли? Уборщики там разные, садовники – это понятно, мусор прибирать надо, листья да траву пожухлую сгребать, а сторож-то зачем? Водку с такими, как я, пить? Короче, я разозлился:
-Пошел на хрен!
-Сам пошел! – выкрикнул тот, и вдруг увидел мой взгляд, - Все, я уже ушел.
Мы с Ефимычем постояли еще минут пять. Тот поводил пальцами, наклоняясь ко мне:
-Памятник какой будешь ставить?
-Памятник? Так, а ведь это идея, - ухватился я за спасительную соломинку, ограждающую мой бедный разум от безумия, - Памятник – надо. Я из мрамора его сделаю. Не работал с ним никогда, только с гипсом, но метра четыре квадратных в мастерской ты ведь мне дашь? Я хочу мадонну с младенцем, а? Я уже рисовал Ленку с Машкой, даже пипиську той подрисовывал, так вот. Да, было. Вот, – и усмехнулся грустно, - Не знал, что пригодится. Слушай, а твоей сигаретой затянуться можно? Говорят, помогает.
-Бери, - протянул тот мне зажженную сигарету, - ты только не взатяг, попервости нехорошо бывает. Хоть шесть квадратов бери, места всем хватит. А та картина у тебя уже готова?
-Которая? – осторожно принял я сигарету.
-Мадонна.
-А, да, - киваю я, -  Дома она где-то. Я ее завтра в театр привезу. Так, это… Кхе. Гадость. Голова кружится. Это нормально?
-Отдай обратно, ну тебя, - отобрал он у меня сигаретку, - Кашлять потом по ночам будешь, а меня совесть грызи, что я тебя к этому зелью пристрастил. Водку лучше пей, от нее не кашляют. Привози свою работу, посмотрю. Что касается камня – я на Мраморском главного инженера знаю, не подведет. Пошли уже, а то я слегка подмерз. Не греет меня водка, собака.
Утром я подъехал с картиной, и сразу же показал ее начальнику. Ефимычу моя работа явно понравилась:
-Душевно получилось. Только вот у мадонны, как мне кажется, глаза слишком уж печальные. Это и есть твоя Ленка, да?
-Она, - закусил я губу.
-Да, красивая была. А дочка как?
-Ты что, ко мне в зятья набиваешься? – отогнал я от себя тоскливые мысли, - Не выйдет: старый ты для нее.
-Да нужен мне такой тесть! – отмахнулся тот, - Злой, грубый, и к тому же – непьющий, недоразумение одно. Ладно, сейчас своему другу позвоню, - и, подняв трубку, закрутил диск. Подождал, потом почти крикнул, - Гриша, это ты, дорогой? Что, так сразу и узнал? И я тебя тоже узнал, не быть нам с тобой богатыми, Гриша. Ты почему пропал? Я для тебя абонемент на весь сезон заготовил, а ты все не едешь. Ага, понял, - и закивал, - понял, понял. Бывает. Это ерунда, хоть и неприятно, у меня похлеще было. Ты, как свой палец вылечишь, все же приезжай, я тебя жду, дорогой ты мой. Ну да, да. Ничего так. Слушай, мне большой кусок белого мрамора позарез нужен. Потом объясню. Какой конкретно? Метра два в высоту, и метр на метр в поперечнике, - и посмотрел на меня вопросительно.
Я кивнул.
-Зачем? Сказано же – очень надо. Грузовик? Да откуда он у меня? Чего? Бензин и пять бутылок водки? Да не проблема, решим. Ждать когда? Послезавтра? – и вновь пристально взглянул на меня.
Я опять кивнул. Тот кивнул в ответ:
-Послезавтра - это хорошо. Сам-то приедешь? Я тебя тут с одним человечком интересным познакомлю, не пожалеешь. Не сможешь? Тогда ладно, в следующий раз. Все, все, замолк, привет семье.
-Чего там? – настороженно спросил я, когда начальник повесил трубку.
-Планерка у него или совещание, не понял. Послезавтра будет твоя глыба, часа в три привезут. Так что причитается с тебя, ты сам все слышал, а с нашими грузчиками я уж как-нибудь  договорюсь. Что встал-то? Работай давай!  Нам еще эту вон дребедень рисовать, - ткнул он сигаретой в сторону будущей декорации, - блин, полотнище целое, напридумывают же такое. И на кой черт им сдалось это безобразие?
Эти пару дней я работал слегка рассеянно, но Ефимыч, как ни странно, даже не ворчал, и даже сам порой мои явные промахи подправлял. Я же просто ждал, представляя, что там через день (через двадцать часов, через десять, - стучал внутренний метроном), должны доставить. У меня же и инструментов-то толком никаких нет! И чем камень резать  буду? Но вот в назначенный день, часа в четыре, раздался звонок в дверь. Зачем звонить, если мы никогда не запираемся? Однако сердечко екнуло. Нерешительно в мастерскую вошел мужик, робко оглядываясь по сторонам:
-Здрасьте вам. Я туда или не туда?
-Если за водкой и за бензином – то сюда. Я – Ефимыч, а он, - показал на меня начальник пальцем, - Володя. Привез?
-Так точно. Разгружать куда, начальник? У меня самосвал, куда скажете, туда и вывалю. Степан я, - и протянул Ефимычу руку.
-Это хорошо, что Степан, - одобрительно кивнул тот, - Только вот вываливать ты из собственной задницы будешь, если с камнем что случится. Пойдем, все покажу.
Я стоял в сторонке и с опаской смотрел, как в ворота задом пятится грузовик, как под глыбину подсовывают тросы наши грузчики, и медленно спускают ее с помощью тельфера по рельсам на освобожденное загодя место. Еще чуть-чуть на себя потянули, и камень встал на предназначенную для него площадку. Молодец Ефимыч, умеет командовать, не то, что я, ротозей праздный. Хотя: уже не совсем. Расплатившись со Степаном, я добровольно накинул сверху червонец, и подошел к тому, что мне должно превратить из хаоса в порядок. По-моему, это еще Фидий говорил, что нужно лишь отсечь все ненужное, но я же не Фидий! Лишь! Это же безумие – за такую работу браться, аж оторопь берет при виде этого кусчища каменного. Но – это моя работа, мой крест, как говорит отец Михаил, - и я сжал в руке образок цесаревича, - это уже моя судьба, ее не голуби тебе на голову послали. Так что не надо себя жалеть и бояться. Завтра же пойду в «арх», и попрошу там инструменты для работы по мрамору, книжки же, как с ним управляться, у меня и так есть.
Так я до лета и дожил: днем – работа по театру, вечером, почти до упора – камень. За этот период все, что у меня получилось – лишь общие очертания, безо всяких характерных черт. Понятно, что женщина красивая, и на руках у нее ребенок, но что там дальше и куда – не поймешь. Весь напрочь ухайдакался, убирая это «все лишнее». Нет, мрамор все-таки тебе не картина, которую можно переписать, тут уже обратно не приклеишь и не надставишь. Я и в церкви истово молился, чтобы Господь меня наставил, а порой целую субботу тратил на одно то, чтобы с Машкой погулять, да еженедельную бутылочку вина с тестем выпить, но скульптура для меня была постоянным наваждением, несмотря на все развлечения: она постоянно во сне мне виделась, даже инструменты эти, железяки бездушные, которые никак не могут сделать так, как нужно, и те грезились. Так и с ума можно стронуться, правильно говорит Ефимыч про восьмой километр. Надо дать себе передышку, и я накинул простыню на свою незаконченную работу, чтобы она мне глаза не мозолила, да не искушала, и вечерком опять отправился на аллейку.
-О, блин! – расплылся в улыбке мой давний сосед Толя, - Ты где пропал-то? Тебя тут уже все спрашивают. Я не в обиде, конечно, мне же работы больше, но без тебя скучно, даже поговорить толком не с кем.
-Да так. Я тоже рад тебя видеть. Кто меня спрашивал-то, Толь?
-Да Гоша тут кучу раз заходил, - опять с завистью посмотрел сосед на мою папку, - Выпьет со мной, поматерится, и уходит. Женщина еще была с маленьким ребенком несколько раз.
-Теща с Машкой, что ли? – раскрываю я этюдник.
-А я их видел? Спрашиваешь тоже.
Я быстренько набросал портретики на листочке:
-Они?
-Не, - затряс тот головой, - Точно не они. Женщина – молодая, и с мальчиком.
Я фыркнул: странно. Ну и леший с ними, мало ли я таких рисовал, даже не счесть. Хотя, если лица и обстоятельства напомнить, наверное, могу всех и вновь изобразить. За деньги, конечно. Однако как же я, оказывается, соскучился по живым! По живым и настоящим физиономиям, которые и смеются, и истории свои рассказывают, а затем бумажки мне свои отдают в знак благодарности. Деньги, как и раньше, я клал на сберкнижку: тесть от них наотрез отказался, обиделся даже слегка, похоже. А зачем мне одному столько? Пусть будет Машке на приданое, ей-то точно пригодится.
Та пятница была слегка сумбурная: работать мне совсем не хотелось, я баловался, и даже порой слегка издевался над клиентами. А что делать, если завтра – суббота, и у меня – день рождения? Посидим завтречка всей семьей, пообщаемся. Кстати, Маша уже по слогам начала читать, умничка моя, золотко ненаглядное. Прости, что твой папка так мало времени тебе уделяет, корыстный он, ободрать лишь бы кого. Ага, вот и новая добыча подошла: женщина с мальчиком на скамейку присаживаются. Закрепив лист, я поднял голову и обомлел:
-Варя?!
-Да, я, - и отчего-то зашмыгала носом, однако утирала нос не себе, а пацаненку, который так и норовил сползти со скамейки, - А я Вас помнила. Мы сейчас здесь, в Свердловске, живем. Это мой сын, Андрей.
-Да-да, - проглотил я комок в горле, - Я тоже сына всегда хотел. Но ведь дочь – это тоже хорошо?
-Это она тебя и спрашивала, - подойдя, зашептал мне на ухо сосед.
-Да ну?! – изумленно смотрю я на него.
-Все, я деликатен, как спящая мышь, - и тот вернулся на свое место.
Странная ситуевина вырисовывается. И чего это ей от меня надо?
-Это хорошо, - вытер я кисти, - будет с кем словечком перекинуться. Да, вы про себя рассказывайте, а я пока работать начну. Для Вас, разумеется, даром. Только бутуза своего рядом посадите, чтобы не бегал. Или пусть, наоборот, побегает, я с Вас начну.
-Куда побегает? – забеспокоилась та.
Я оглянулся. Ага, Борька-антиквар сидит, бездельничает (хотя: какой он антиквар? Такой же, как и я, когда всякому встречному и поперечному «Левитанов» втюхивал), на фигурки свои каменные, скучая, смотрит. Вот к нему и отведем, нехай развлечется да понянчится. Я взял Андрюшку за руку и осторожно подвел к столу:
-Знакомься, Андрей, это – дядя Боря. Он тебе сейчас игрушки будет показывать.
-Ты это чего? – отстранился «дядя», - Я с детьми сидеть не согласен.
-Не дергайся, куплю я у тебя что-нибудь, что ему понравится.
-Разве что так, - недовольно посмотрел тот на мальчугана, - Зовут-то тебя как, пацанчик?
-Андрюся, -  тут же схватил что-то со стола мальчуган.
И как только дотянулся? Ай, пускай Борька с ним сам мучается, у меня работа. Варя настороженно посмотрела в сторону сына:
-А этот мужчина хороший, добрый?
-Не злее меня. Варя, будьте любезны, посмотрите вот сюда, - и поставил рядом с ней баночку, - Смотрите на нее, как будто это – Ваш сын. Нет, не так! С нежностью на нее смотрите, а не как Ленин на буржуазию. Спокойненько так, ласково. Вспомните, когда он первый раз сказал «мама». Так-так. Вот, теперь гораздо лучше.
Ерунда, фигуру потом доработаем, главное, что поймал это «мама». Молодец медсестричка, на славу постаралась. Хотя, наверное, она уже доктор, время-то быстро бежит, собака гончая.
-Все, можете оставить банку в покое. Просто рассказывайте о себе, и все. Или – об Андрюше, мне тоже интересно. Вы ведь уже врач, наверное?
-Да. В сороковой работаю. Ой, простите! – заметила она, как я закусил губу, - Я лучше помолчу. Просто я про Вас знаю все.
-Что ты знаешь, дура! – и чуть не кинул в нее кистью, - А ну, выметайся отсюда!
Та закрыла лицо руками:
-Простите меня, простите. Я пойду. Да, я пойду. Меня муж бросил, - и залилась слезами.
Тьфу ты, пропасть! Взял, обидел человека, а у нее ведь тоже горе. Бездушная сволочь я после этого, и больше никто. Я засуетился, достал термос, налил в кружку кофе, и подсунул ей под нос:
-Хороший кофе, правда. Я сам варю. Извините за резкие слова, ради Бога.
Да что же это такое?! Еще пуще заревела! Уже и Андрюшка подбежал, в мамку вцепился, и меня своим маленьким кулачком лупит. А Боря, гад такой, стоит себе в сторонке, и лишь «В лесу родилась елочка» насвистывает.
Варя наконец взяла кружку и прошептала:
-Я ведь сюда к тебе ехала, искала везде, надеялась. Андрей, не надо бить дядю, он хороший. Это мама у тебя дура. Дура, полная дура.
Какой там Гоголь? Какой «Ревизор»? Приехали! Даже Боря, расслышав, похоже, ее слова, и тот застыл, как столб, забыв и про свой столик, и про руки, которые раскинул, но так и не свел.
-Варя, Вы не… - закашлялся я.
-Да – да - да. Да - да – да, - и вернула мне чашку, - Я все понимаю. Простите меня, я пойду, - и поднялась.
Я лишь кивнул соседям на мое хозяйство. Те в ответ тоже молча поморгали глазами: «Дескать, посмотрим. Если сегодня не вернешься – сохраним». Так, лучше всего сейчас отвести Варю с сыном в тихое местечко, чтобы все успокоились, а то что-то накал страстей чрезмерный, что у меня, что у нее, что у Андрюшки. Блин, игрушку-то я ему так и не купил! Но сейчас, по-моему, не до этого, всему свое время.
-Варя, там скамеечка хорошая есть, под деревцами, я знаю. Посидим, подумаем?
Та ничего не ответила, и лишь взяла Андрейку за руку, и последовала за мной. И о чем я с ней говорить буду? Что мне ее жаль? Что сказать? Нет, конечно, она мне импонирует, но чтобы из-за меня из Адлера переехать в Свердловск – это уже чересчур. По меньшей мере, странно это, и пусть даже ее и муж бросил. Там, на юге, что, мужей мало? Бред какой-то. Хотя Толян говорил, что она именно меня искала. Именно меня, а не Васю или Петю. Жалко, Ефимыча нет, он всегда на нетрезвую голову дельные советы дает. А вот я, что трезвый, что после вина – одна пропасть неразумная. Еще немного проводив вдоль по скверику после часового полумолчания своих нежданных гостей, я записал свой номер телефона:
-Завтра позвони. Завтра у меня день рождения. Не знаю, буду думать. Честно, буду. Мне непросто это все, больно.
-Мне тоже больно, - отказалась та от бумажки, - Если надумаешь, знаешь, где меня искать.
-И где? – не знал я, куда девать листочек.
-Я по профессии работаю, -  и, опустив взгляд долу, ушла, понурившись, одной рукой ведя сына, а другой – на прощание помахивая возле головы, как будто комаров отгоняла.
Ужасть. Поеду к Дмитриевичу прямо сегодня, не охота мне в свою полупустую квартиру. Может, хоть Маша мои сумбурные мысли в порядок приведет. Хотя нет, уже припозднилось, не на ночь же глядя ехать. Да, так и есть: пока мы молчали, скверик опустел. Спасибо вам, друзья, надо будет вам завтра обязательно в благодарность проставиться.
Да уж: в субботу самый сенокос: все кто с мороженками ходят, кто с пивом. А я тут иду меж счастливыми гражданами страны победившего социализма, бутылками бренчу. Блин, мой этюдник уже раскрыт.
-Боря, банкуй! – подал я сумку «антиквару».
-Ты это чего? – заглянул он внутрь, - Снова жениться надумал?
-Сбрендил? День рождения сегодня у меня, - и еще раз побренчал тарой.
-Ну, ты и гад, - еще раз посмотрел тот на сумку, - Вся же работа – насмарку. Но раз уж такое – хрен с ней, с работой, коли ей водка мешает. А закусить есть чем? Я на голодный желудок не могу.
-Борь, не будь свиньей, - возмутился я, - Гастроном рядом, денег я тебе дам, с Толей вон сгоняйте, а то он видишь, как заинтересованно глазами посверкивает. Ну куда мне одному?
Гонцы незамедлительно улетели за закуской. К полудню подошел Марсель:
-Что за бардак?!
-У Вовки сегодня день рождения. Выпей с нами! – поманил его рукой новенький, из камнерезов.
-Совесть-то имейте, - с сомнением посмотрел участковый на стакан, - Прямо в центре города, да еще и рядом с Управлением. Совсем сдурели. Так, - и заозирался по сторонам, - Прикройте меня.
После того, как участковый, слегка пригнувшись, выпил, закусив услужливо протянутой колбаской, он подошел ко мне:
-На! – и вытянул из кармана зеленую корочку почетного дружинника, - Пользуйся. Подписи есть, печать есть, фотокарточку сам вклеишь, и посылай всех куда подальше. Мужики, плесните еще, а то слабо пробирает. Тебе сколько лет-то, студент, брякнуло?
-Двадцать шесть.
-У, молодой еще. Ни хрена в жизни и не видел. Но – молодец, ты мне нравишься, очень нравишься. Я тебе еще заказиков подгоню, ты не сомневайся. Все, я пошел, - и захрустел огурчиком, - Спасибо, мужики, уважили, так что сегодня без этого, - потер он пальцами, - молодцы, только вы это, тихо чтобы.
И на кой ляд, спрашивается, мне столько надарили? Иконы аж две штуки, каменюки со звериными лицами, шкатулка, да кольцо с рубинчиком. Объясните, зачем оно мне? И как это все я  сейчас на Эльмаш потащу? Нет, лучше оставлю в театре, а потом уже поеду к Машке. Разве что котенка этого из светящегося селенита для нее с собой захвачу, красивый он. Оставив новоприбретенное богатство на вахте, я, купив еще немного спиртного, распрощался с коллегами. Те нисколько не возражали, и сразу же начали резать селедку и огурцы. А что сказать? Нормальные русские мужики: пока все не допьют, ни за что не разойдутся. Теперь главное – это то, что мне сегодня предстоит. И что мне мой тесть скажет?
Когда в доме у Валерия Дмитриевича закончилась «официальная часть», я попросил того с собой, на кухню:
-Вопрос у меня к тебе, Валерий Дмитриевич (в последнее время он очень сердится, если я к нему на «Вы»), - Даже не знаю, как сказать. Как решишь, так и будет: слишком уж вопрос сложный.
И я поведал ему про встречу с Варей и ее сыном. Ничего не утаил, все по-честному. И про симпатии свои, про опасения. Все-все, ну, или почти все: не рассказывать же ему, при каких обстоятельствах мы с ней познакомились! Рисовал ее на юге, и все. Разговорились мы, дескать, тогда случайно, а вышло вот такое непонятное, непредсказуемое.
Тот молчал, курил, щурился:
-Немного старше тебя, говоришь. С дитем. Это ничего. Да. Дверь прикрой, разговор-то серьезный.
Я послушно захлопнул дверь, и присел, потупившись, напротив:
-Ленка для меня была всем, да ты и сам это отлично знаешь. Что нам всем делать-то теперь?
Встал – молчит. Ходит туда-сюда по кухне – молчит, лбом к запотевшему оконному стеклу прижался – лишь зубами скрипит. Наконец обернулся, скорбно сдвинув брови:
-Ты мне сын. Ты мне душой и сердцем сын. Приводи их сюда, навроде того, для прогулки по лесу. В следующую субботу буду ждать. Пойдем за стол, не могу уже больше курить: никотин из ушей капает, - и, сгорбившись, направился в столовую.
А мне что, легче? Елки, вдруг опять закололо сердце. Я вернулся на табурет. Губы немеют, дышать трудно. Господи, Господи, лишь бы не опять!
-Дмитрич! – жалобно позвал я.
-Чего тебе еще? – недовольно заглянул на кухню тесть, - Вовка! Да что это с тобой? Ты чего?
-Там, в куртке у меня, в правом кармане, - помахал я рукой.
-Так, я сейчас! Черт заморский! – и убежал в прихожую. Вернулся, - На, не знаю, что тебе надо, - и протянул мне ладонь, - Хоть это?
-Сойдет. Нитроглицерин открой, пожалуйста, и пару таблеток – мне.
Минут через десять отпустило. Тесть сидел на корточках возле меня, заглядывая снизу вверх:
-Ну что? Ты как?
-Живой. Прилечь бы мне немножко, полежать, - и я вытер испарину со лба трясущейся от слабости рукой.
-Это сейчас, это быстро, - засуетился тот вокруг меня, - я все умею, я на фронте раненых таскал, все хорошо будет. Вера! Быстро сюда! Быстро, бегом!
-Что такое? – забежала она к нам.
-Быстро «скорую», до дивана я его сам донесу. Мать твою! Вовка, где же твой Бог-то? Ты не помирай только, я сам крещусь, если так надо. Вовка, слышишь? Вовка!
-Я слышу. Я вижу. Все будет хорошо, - и перевел дух, - Главное, Машку не напугайте, только этого не хватало.
-Да спит она. Ты-то как?
-Нормально. Больше мне работать надо: чем больше работаю, тем мне легче становится. Меня опять в больницу положат, да? – и жалобно посмотрел на тестя.
-Не знаю. Лежи пока, молчи, - пыхтя, дотащил он меня до дивана, - Ну в кого ты у меня такой? Зять, блин, нехер взять. Подушка не высоко?
-Нормально все. Не надо «скорую», не хочу я в больницу. Одеялом меня укройте, и я усну, а утром все хорошо будет, как раньше. Помнишь, как ты меня в детстве по плацу гонял? Я подремлю, ничего?
Толком поспать не удалось: вроде только закрыл глаза, а тут врачики в белых халатах какую-то дрянь вонючую под нос суют. Я отфыркнулся. Вроде приличные люди, чистенькие, не бездомные, так ведь нет: нужно обязательно методы физического воздействия применять. Садисты. Завели бы будильник, я бы и сам вскочил.
-Дмитрич, - скосил я с укором глаза на тестя, - Я же просил: не надо.
-Надо, - потупился тот, - Вов, я тобой рисковать не могу. Полежишь парочку дней -  и все, ничего страшного. Ну что ты как маленький? Доктор, сделайте ему что-нибудь успокоительное, а то он опять… Вова, все! – и прижал ладонь ко рту, - Я молчу!
И молчи, я тоже молчать буду. Пусть себе таскают меня на носилках, если им делать больше нечего. Я бы и сам до машины дошел, зачем тут этот кавардак разводить? Зато несут аккуратно, одно жалко: не поют ничего, веселее было бы. Не отпустят ведь ни за что, сволочи, сколько не уговаривай, знаю я этих врачей. Так, что-то уж слишком долго мы едем. Неужели?
-Мы что, опять в сороковую? – покосился я в окошко, - Не хочу я туда.
-У Вас сейчас там прописка, - наклонилась ко мне женщина в шапочке, - Терпите, скоро будем на месте.
Я начал нервничать: а вдруг опять резать начнут? Им же только дай! Не могу я даже думать об этой бяке, я сердиться и кусаться буду всеми своими и родными, и вставленными зубами, но не дамся. Чтобы меня еще раз вспарывали – да ну их к лешему! Только зажило, заросло, и – опять?! Да мне легче сразу под забором сдохнуть, чем снова под нож. Машку вот только жалко. В приемном покое у меня отлегло немного от сердца:
-Встать сами можете? – спросили меня.
-Легко! – и я спрыгнул с каталки, - Не надо мне к вам сюда, здоровый я.
-Это не Вам решать. Где общая кардиология, найдете? Марин, где его карта?
Господи, счастье-то какое! Значит, резать точно не будут. Полежу пару дней, баланды похлебаю, и домой. Может, нарисую еще кого, лиц-то много новых будет, и всем делать нечего, так что же не попозировать, когда тебе твой портрет после этого потом еще и подарят?
-Найду, - протянул я руку к бумагам, - дежурному врачу отдать?
Та с сомнением посмотрела сперва на меня, затем, по всей видимости, впервые взглянула на мое дело. И вдруг вульгарно, по мальчишески, присвистнула:
-Вот Вы какой фрукт, оказывается. Дорожку, значит, уже протоптали. Мариночка, - отдала она мою папку молоденькой девушке, - сопроводи, пожалуйста, ветерана до места.
-Да я же знаю, куда!- попытался возразить я.
-Без разговоров, - пресекла мой порыв женщина, - Марин, лично на руки Юрию Георгиевичу, он на месте сегодня.
Опять он? Так, так, стоп! Это же хирургия! Не пойду я туда! В терапию – пожалуйста, в кардиолгию – куда ни шло, но в хирургию – дурных нема. Я немедленно высказал свою позицию, закончив свое выступление словами:
-И мне совершенно неважно, что там у Вас за предписание! Оформляйте в терапию, или я вообще ухожу без врачебной помощи.
-А если с Вами там что случится, кто отвечать будет?! – гневно шлепнула по столу бумагами медсестра, - Я, что ли? Мне сказано: с таким диагнозом – туда, значит, и разговор закончен.
-А я не хочу и не пойду. Отдайте мою историю болезни, терапию я сам найду. И не сердитесь, Вам не идет, - и встал возле стойки, - Но резать себя я больше не дам, нет на то моего разрешения. Марина, Вы идете со мной в терапевтическое?
-Сам дойдешь! – в сердцах сунула мне бумаги старшая медсестра, - Туда иди! И только вздумай по дороге загнуться, к неопознанным положу!
-Спасибо, все понял, до свидания, - радостно схватил я бумаги.
Так, помню: сейчас направо, вниз по коридору, и в подвал, в подземелье. Там такие ошеломляющие тоннели в разные стороны расходятся к корпусам, что и Колобок, и тот заплутал бы. Так, и куда сейчас идти? Здесь же заблудиться можно: помню, в прошлый раз минут двадцать топал от одного здания к другому, да и то в сопровождении медсестры. Бункер, блин. Да какой там бункер: целый подземный город, с мастерскими, складами и железными дверями с рычагами всякими, весящими, наверное, даже не одну сотню килограмм. Впечатляет, но не восторгает, скорее – страшит: кругом кабеля и трубы, и коридоры полутемные без конца и без  края. Так, вроде бы я где-то тут в прошлый раз указатели видел. Блин, как видно-то плохо! Хоть бы лампочку заменили! Они что, на моем здоровье сэкономить решили? Я же нервничать начинаю, когда один и впотьмах.
-Вам куда? – раздался сзади голос.
Врач, похоже. Сидит перед бачком на рядке кресел, напоминающих театральные, или из кино, курит, прищурившись от дыма.
-В терапию, - отвечаю я, приглядываясь.
-Это туда, – махнул он огоньком сигареты, - хотя, посидите пока, покурите, потом вместе пойдем, я сегодня там дежурю. А Вам на какой этаж?
-А я откуда знаю? – пожал я плечами.
-Давайте Ваши бумаги, подскажу, - и протянул руку, - Вы присаживайтесь, курите, в ногах правды нет.
-Я не курю, - с опаской отдал я историю болезни.
-Это правильно. Я вот бросить никак не могу, привычка, знаете ли, - развернул тот мое дело и вдруг закашлялся, - Ни хрена себе! Это правильно, что не курите. А почему тогда к нам? Я смотрю, Вас на «скорой» доставили, Вам же либо в кардиологию, либо в хирургию надо.
-Не надо, - насторожился я, - Давайте поспорим, кто из нас больше раз от пола отожмется. Или подтянется, как хотите, здесь трубы удобно подвешены.
-Вы что, серьезно? – удивленно поднял тот брови.
-Серьезно, - и я, подпрыгнув, ухватился за поперечину, - Считайте.
-Вы это бросьте! – и тот схватил меня за брюки, - Не хватало мне еще тут вот этого! Ладно, верю. Черт, даже сигарету из-за вас не докурил. Пойдемте. Меня Андрей Борисович зовут, положу Вас к себе, на все болячки проверю. Мы все лечим, кроме психических заболеваний и кариеса. У Вас есть кариес?
-У меня друг – стоматолог.
-Одной проблемой меньше, - удовлетворенно кивнул тот, - А кто Вы по профессии, извините за любопытство? Профессиональных заболеваний нет?
-Я – художник, - и потопал вслед за этим «паровозом».
Хорошее в этих казематах эхо, звонкое. Что от голосов, что от ритмичных ударов каблуками по бетону. Ты: «Цок - цок», и в ответ тоже «Цок». Андрей Борисович, похоже, в чем-то мягком, почти домашнем, а у меня, как всегда, ботинки с набойками, даже идти веселее от отклика эха становится.
-Ну что, Владимир Германович, проходите, - сделал он приглашающий жест, - теперь вы мой, и я Вас всякими процедурами мучить буду. Да не пугайтесь Вы так, шучу я. Я же тоже в каком-то смысле художник, только по живому телу. Так, мы сейчас вызовем лифт, и пройдем ко мне в кабинет.
Хороший кабинетик, славненький. Аскетичный такой, практически ничего лишнего. Кроме черепа на столе, пожалуй, ничего характера хозяина и не выдает.