До свидания, мама!

Я люблю поезда, всегда любила. И сейчас мерный стук колес действует на меня успокаивающе. Под этот ритмичный шум можно ни о чем не думать, а просто вытянуться на верхней полке и смотреть, как появляются и исчезают деревни, яблони, коровы, кони, редкие люди, церквушки, речки, бархатная зеленая трава…
В купе нас двое. Моя соседка значительно моложе. У нее светлые волосы, цвета мороженого «Крем-брюле» и почти прозрачные зеленые глаза. Она немного полновата, но это ей идет. Видимо, студентка. С умным видом читает всякую дрянь (у нее в руках томик Коэльо, на подвесной полке Харуки Мураками).
Я также ехала в поезде 6 лет назад. Ехала с ним в наш первый совместный отпуск.  Всю дорогу мы весело болтали. Нас ждало тепло и солнце, и море, и горы, и даже чайки. Он был старше меня, ему было, что рассказать. Помню его волнующе-теплые руки, добрые глаза, лукавую улыбку.  Выходили в тамбур покурить и подолгу стояли в обнимку, смотря на дорогу. Мы ехали в последнем вагоне и от этого были счастливы.
Наша палатка стояла на вершине горы, в пяти километрах от поселка, в уединенной глуши искусственного леса. Мы могли подолгу спать по утрам и часами лениво спускаться к морю, бросая вещи просто так. У нас не было ничего ценного. Время казалось таким насыщенным – чай на набережной, долгие прогулки по горам, купание, разговоры, занятия любовью. По сути, мы были талантливыми бездельниками и все, что мы освоили в совершенстве, - это науку траты часов, почти не оставляя материальных следов своего существования.
Моя соседка помешивает чай ложечкой и украдкой смотрит на меня (ей явно хочется поболтать). Он никогда не клал сахар в чай, даже если добавлял лимон, но всегда держал в стакане ложку. Я подарила ему большую синюю кружку (привезла из Франции), он всегда пил только из нее.
Моя соседка лепечет что-то про свою учебу. Приятно осознавать, она думает, что мы примерно одного возраста. Что ж, видимо, я неплохо сохранилась.
- А куда вы едете?
- В свой родной город…
Я еду к ним, чтобы никогда с ними не встретиться. Чувствую приближение плача.
- У вас там семья?
- Муж и ребенок. – Понимаю, что сильно ее удивила, - Моей дочери сейчас почти четыре, скоро у нее день рождения.  Она так много знает уже, учит буквы, она всегда была талантливым ребенком. Мы рисовали с ней, когда ей был годик. Я ездила на другой конец города за красками, специальными, чтобы можно было рисовать ручками, и не страшно было облизывать. В моем детстве такого не еще не делали.  А у них сейчас так много всего. В первые месяцы поймала себя на чрезмерном расточительстве, покупала все – украшения для комнатки, костюмчики с котятами, подвесные игрушки, уютную ванночку, мягкие белые полотенца…
- А что вы ей подарите?
Ничего. Мы не увидимся. Я буду смотреть на нее издалека. Буду прятаться за домом, может быть, несколько дней, в надежде, что она пройдет, а потом буду плакать. Я знаю, больше всего на свете мне будет хотеться прижать ее, поцеловать, зарыться лицом в ее мягкие волосы, подхватить на руки, замереть, обнимая ее и никогда больше не отпускать.
- Большого плюшевого медведя, - Я вру, я мечтаю. Недавно я видела такого в магазине, мягкого с клетчатым бантом. Я так хотела бы открыть дверь, чтобы она играла на полу, сосредоточенная важным процессом переодевания куклы. Чтобы не сразу заметила меня, а я бы любовалась, чтобы кинулась на меня, на медведя. Господи, как же хочется дотронуться, почувствовать запах, такой родной. Мне становится трудно дышать, беру сигареты и выхожу в тамбур. Девочка моя, она так неуверенно ходила, когда я видела ее в последний раз рядом. Она открывала рот, нелепо раскидывала руки и с диким визгом пересекала комнату, счастливая от того, что может, что делает, сама не понимая, как. Она так похожа на меня – мои глаза, мои волосы, мой острый подбородок. Как, наверное, ему больно смотреть на нее, так похожую на меня.
Вспоминаю его фигуру, сутулую, резко постаревшую, за руку ведущую ребенка в садик. Как будто гигантский кулак ударил его,  и он уже не смог оправиться. Так нежно он сжимал ее маленькую лапку, а лицо пустое, ничего не выражает. Она пинала листья на дорожке и что-то весело ему щебетала. Надеялся ли он тогда, что я вернусь? Я часто приходила смотреть на них. Я стояла за поломанным забором, под углом к их дорожке. Всегда одна, всегда курила. Тогда во мне было еще слишком много злости, которая помогала.
- У меня есть парень, мы скоро поженимся. – С фотографии на меня смотрит приятный юноша, ничего не значащий, не выражающий, улыбающийся.
Они никогда меня не простят, такое не прощают. Даже, если я и смогу вернуться, всю жизнь должна буду, как побитая собака ждать нового пинка. И, может, это не такая дорогая цена за возможность прикоснуться к ней, к нему. Я ведь до сих пор люблю его, ни на секунду не прекращала, до беспамятства, до дрожи в коленях. Думала, что он нужен мне сильный, храбрый, как напряженный металлический штырь, но, когда увидела его сломленного, поняла, мне нужен просто он. Во мне никогда не было потребности в его мужицком культе, я нуждалась в том, что глубже, за маской, что до сих пор живо в нем. Может, проще перенести смерть, чем осознание недоступной близости?
Я ничего ей не рассказываю. Вру. Фантазирую. На ходу воображаю сотни раз прокрученные в голове картинки ЕЕ взросления. Меня не поймут.
У меня было все. Был дом (ненавистный и чужой, в котором никогда не стала хозяйкой). Была семья (маленький, ничего не понимающий, ребенок и всегда убегающий муж, собака его отца – гнусное, невоспитанное животное). Я была маленькой домохозяйкой (с ума сходила от рутинной работы, от грязи и пыли, ежедневно появляющихся вновь, от тарелок, вечной стирки, готовки, запахов хлорки и приправ). Помню, как садилась вечером, положив ребенка спать, на диван и тупо смотрела в одну точку. Не было сил говорить, не было сил спать. А он, если был рядом, рассказывал мне о большом мире, таком волнующем и недоступном. О друзьях, о праздниках, о работе, о выставках, о новостях и сплетнях… Дни сменяли друг друга, оставляя после себя кромешную пустоту. Иногда к нам приезжали друзья. Заходили, здоровались, сидели на кухне, болтали, пока я, как животное, возилась с ребенком, одна, за тонкой перегородкой стены. Никому не нужна, не интересна. Тупая самка, выкармливающая полной грудью свое доверчивое потомство. С ним они говорили о книгах, музыке, новостях, со мной немного о воспитании. О чем со мной еще можно было говорить? Как ненавидела я его свободу, независимость. Он целовал нашу дочь, смотрел на нее с почтенного расстояния и включал телевизор. Как он мог потом заниматься со мной любовью? Как можно заниматься любовью с животным?
Насколько отвратительна я себе стала тогда, за несколько месяцев растеряв свою независимость, свои знания, интересы. Я могла бы заменить теперь любую из плюшевых подушек на диване, и никто не заметил бы разницы. Как-то раз, во время прогулки, один знакомый сравнил меня с заботливой мамой-уточкой (мы как раз любовались ее выводком на озерной глади). Я отвернулась. Резко. Чтобы не видно было слез.
Раньше он делил со мной книги и мысли, потом тарелки и постель. Понимал ли он, что убивает меня? Удивлялся ли моим претензиям? Что думал о моем недовольстве?
Его так часто не было рядом, и я часами ласкала свою дочь, вымещая на ней всю свою, накопленную месяцами ожидания, нежность, любовь, страсть, всю тоску, всю ненависть к быту, покрывая ее пухлые щечки поцелуями, массируя пяточки. И все озарялось теплом, когда она улыбалась, мой солнечный лучик. Как щурила она свои большие глаза, как похожа была на енота. Я терлась носом о ее упругий носишко. Мой звереныш, мой человек…
«Ты только не бросай нас», - сказал и лукаво улыбнулся. И в тот момент я поняла, что это возможно. Раньше матери, которые бросают своих детей, были настолько неимоверно далеки от меня, что я даже не пыталась представить, как и чем они живут, а тогда, вдруг, увидела себя. Вся нечеловечность их жизни окрасилась такими реальными красками.
Моя остановка. Оглядываю на прощание вагон, желаю удачи улыбчивой соседке. Делаю это даже, наверное, искренне, хотя мне и нет до нее дела.
Я помню их, до мельчайших деталей. Помню запахи их тел, цвета, расположение родинок, волоски, маленькие любимые несовершенства, даже места на которых любили вылезать редкие прыщички. Я помню плохие привычки, неуклюжести, характерные движения. Мне кажется, я могла бы узнать вас по повороту головы, учуять по мимолетному запаху, распознать в прикосновении.
Выхожу на станции, туда, где в нос бьет пыль, дешевая еда, пот снующих людей, к тюкам и тележкам, крикам, гаму. Останавливаюсь у палатки и пью кофе. Нужно снять номер и помыться, а потом заступать на пост. У меня 2 недели отпуска, которые я проведу с ними, каждый день выслеживая две любимые фигуры. Стоя за углом, я буду курить и впитывать их глазами, но так и не подойду ближе.