Новогодние звезды на ёлке и в небе

В мороз трескучий хорошо на печи да под тулупом овечьим спать.
Изба быстро за ночь выстывает, под утро иззябнешь внизу-то, а печь русская крепко тепло на себе держит.

Вокруг – серый полумрак.
Свет не зажигают – керосин жалко, и так скоро рассветет.
Печь огромная уже топится, от нее жар течет во все углы.
Комнат в избе отдельных нет: отгородишься – холодно будет.

Дрова сосновые трещат-стреляют громко-весело, да и бревна старые избяные нет-нет, да и треснут жалобно с хрипотцой от стужи лютой. Тридцать шесть за окном, а ночью, говорят, за сорок было.

Лежишь утром, нежишься, слезать неохота, ждешь, пока пол маленько отогреется.
Да и делать ведь нечего. Зимой в деревне и взрослому, подчас, скучно, а малышу каково.
Поиграть-то не с кем - детей нет, одни старушки.
 
Деревни на запад от Москвы маленькие, в войну все повыбило. Осталось где десяток, а где и пяток бревенчатых избёнок, полусгнивших и почерневших от времени и невзгод.
И жили с послевоенных лет в этих старых избушках одинокие старушки, наперечёт: вот тут тетя Клавдя, там тетя Устинья, здесь тетя Василиса, а в этом тетя Паня и я.

Мама отправила меня к тетке в деревню на всю зиму. Семья у нас большая и дома всегда тесно. А тут еще приехала подруга мамы, которой негде жить, и она устроилась у нас в маленькой комнатке…
 
Кругом все в сугробах, за сугробами избушки еле видны. Над ними дымки вьются. Пойдешь по деревне – в каждом окне личико любопытной старушки. Смотрит на меня – думает: - И куды-ж эт он сердешный в мороз-то такой - носик ведь отморозит.

Идешь, будто плывешь – воздух студёный как вода в проруби. Течет по щекам, по лбу, в нос льется, в горло, затекает в самую душу. Так и хватает, так и хватает, теребит сердечко. Боязно далеко-то уйти, замерзнет нос или пальцы – не успеешь до дому добежать, отморозишь. Ветерок посыпает снежной  пудрой снегирей на верхушках берез.
 
Лошадь навстречу шагает, копытами бьет в снег с хрустом, раскидывает. За ней сани с сеном взвизгивают полозьями. Ух ты, целый дом из сена! Наверху старичок в тулупе драном, в ушанке. Борода не то седая, не то заиндевела. Шапка по сторонам тоже седая, серебрится.
Кричит мне весело: - Ты куды путь-дорогу держишь, паренек! Вертайся назад, замерзнешь вовсе, к едрене-фене. Тама в полях такие морозы гуляють! - и дует в рукавицы, иней стирает у рта. - Ты откель такой будешь-то?

 - Я вон оттуда, из того дома. Я к тете приехал.

 - Из города? Эвона ты откуда. В школу-то еще не ходишь? Ну и поживи тогда здеся у нас. Хоша и у нас школа есть, эвона в той деревне, в Клетках.
 
ЧУдно пахнет свежим морозным сеном, лошадью, навозом. Лошадь шумно фыркает, обнажая желтые зубы, переступает с ноги на ногу, видно, мерзнут у нее копыта.
Старик не торопится, достает мешочек, сыплет что-то в маленькую бумажку, лижет ее, крутит желтыми узловатыми пальцами и зажимает редкими желтыми зубами. Достает смятый коробок, чиркает спичкой и шумно затягивается. Вокруг разливается приятный сладковатый дымок.

 - Ох, и хороша наша махорочка, едреня-феня, - добродушно улыбается он, поглаживая заиндевевшую бороду.  – Знашь, что такое махорка? А эт табак такой. У вас в городе он привозной, а мы сами растим, в огороде. Он у нас запашистый, сладкий но …- он начинает перхать, трясет головой, вытирает слезу и, наконец, сипит – но шибко ядрёный, фу ты, прям дерет  горло, едреня-феня -, и поправляется, - эт поначалу, а потом ничего, хорошо.
 - Ну лады, поеду я, тама коровы сено ждут-не дождутся, бедные. А ты далече-то не ходи, завязнешь в снеге и не сыщешь тебе, - нокает лошади и похлопывает ее вожжой по боку, натягивает рукавицы, держа самокрутку зубами, и похлопывает рукавицами.
 
Но я и так уж замерз и бегу к дому.

В избе - благодать. Печь пышет жаром. 
- Ты уже возвернулся, - удивляется тетка. – Куда дошел? До последнего дома? Ну и правильно, что дальше не пошел. Кто сказал? Дедушка на сене, с лошадью? В поле-то, конечно, студёно. А ты вокруг дома походи. Погляди на все.

Я опять кутаюсь в пальтишко, натягиваю шапку, завязываю тесемочки под подбородком, тетка обматывает меня шарфом.
 
В сенях будто кипятком обдает ядреной свежестью смешанной с теплом и запахом курятника. Там в хлеву за тонкой перегородкой из жердей поквохтывают курочки.
Приоткрываю низенькую дверцу и в полутьме вижу их беловатые тени. Сверху вытягивает набок голову - гневливо вскрикивает, будто по нотам пропевает петух. Ко-ко-ко-ко-ко.
Тут тепло, воздух насыщен запахами сена, навоза, молока, зерна. В темном углу развалилась на боку корова. Она мерно и сосредоточенно жует и жует что-то, потом прекращает, сглатывает и поворачивает голову назад на меня посмотреть.
У нее большие, влажные, добрые глаза. Она вытягивает шею, тихонько мукает, задумывается и снова начинает жевать.
В стене кривое оконце, покрытое белым мхом инея. Иней на паутине в углу, на дверной ручке, в щелях между темными бревнами. Прикрываю черную скрипучую дверцу и выхожу во двор.
 
Ярко искрится снег – слепит глаза после полумрака хлева. Низкое мутное солнце отражается от белых сугробов, от белой крыши, от белых заиндевевших деревьев. Все вокруг будто в белой дымке. Над озером, переливаясь и искрясь, стоит замерзшая радуга.
 В глазах запрыгали звездочки от замерзших ресниц. Я моргаю и моргаю, а звездочки прыгают и прыгают, загораясь то красноватым, то сиреневым, то белым.
 
Во все стороны от дома - крепкий снежный наст. Только в одну сторону, к озеру его прорезает след от широких лыж.
Следов от палок нет. Охотничий след. Отец рассказывал, охотники палок не берут, у них ружье в руках.

 А вон и лыжи у дома. Вдеваю валеночки в широкие кожаные ремешки и иду по лыжне. Плетень из серых палок, заткнутых крест-накрест за толстые серые жерди. Калитка откинута набок. Сразу за калиткой следы, следы - повсюду.
Зимой зайчики поближе к дому подбираются, к саду. Тут и стог стоит растревоженный, сено натрусено вокруг. Вот они чего сюда бегают. А прямо через их следы - крохотные следочки - тоненькие ровненькие ниточки. Такие аккуратненькие. Надо отца спросить чьи это.
 
В сене что-то шуршит и попискивает. Это мышки, я знаю. Вот кому жить хорошо, думаю. Уютненько там в сене, тепло. Посмотреть бы какие у них гнездышки. Попробовал руками раскопать – куда там. Сено слежалось, клока не выдернешь. Иду дальше, но из-за стога дует вдруг такой обжигающий ветер, что реснички у меня снова смерзаются, снова начинают прыгать звездочки, я разворачиваюсь и тороплюсь к избе.
 На ходу сбрасываю лыжи - и в тепло.

 - А вот наш путешественник вернулся, - весело говорит тетка, гремя чем-то у печи. – Ты погрейся-погрейся у печи. Ручки-то прижми к кирпичам. Скоро кушать будем, вот я сейчас щи заправлю. А то полезай-ка прямо на печь. Там-то лучше будет.-

На печи меня охватывает такая благодать, что я неудержимо начинаю засыпать. Тетка заглядывает наверх и ласково говорит:
 - Ты погоди маленько, не спи пока. Сейчас щей поедим и тогда на боковую – наливает половником в алюминиевую миску и, обжигаясь, несет к столу.
 -Ну, слезай, мой руки - а сама режет черную буханку.
 Щи с мороза кажутся восхитительно горячими и вкусными. Тетка приносит из сеней глиняную кринку со сметаной и большой деревянной ложкой выковыривает здоровенный белый ломоть. – во, гляди, уже замерзла. Не успела поставить. Надо на погреб снести. Хлеб-то, хлеб кусай. Где был? У курочек, где корова? Жует что? А, сено. Она его сначала наберет в запас, а потом пережевывает. Хочешь посмотреть, как я доить буду?

 - Скушновато тебе, пойти некуда. А я, знаешь что тебе прикупила – сейчас принесу. Видишь – это вышивка. - Она разворачивает белую тряпицу и показывает мне нанесенный на нее рисунок – елочку со звездой наверху. Кладет ее на ободок, закрепляет другим, разглаживает. Потом открывает коробочку с разноцветными нитками.
 - Берешь иголочку, вдеваешь в нее нитку и вот так крестиками вышиваешь - и она начинает делать первые зеленые крестики.
 - Елочку зеленой ниткой, звездочку красной, а еще можно украшения разные на елочке вышить: ну шарики разноцветные или снежинки. Тоже разноцветные? Ну, а чего-ж нельзя, можно конечно. Да что захочешь, то и вышивай. Но снежинки лучше на зеленой елочке вышивать, а то на белом их не видно будет.
 Но мне уже хочется именно снежинки, и я начинаю ковырять иголочкой, стараясь попадать в линии рисунка.

 - Скоро Новый год, - говорит тетка. - Мы с тобой настоящую елочку нарядим. Игрушки? Найдем игрушки. А то сами изделаем. Из чего и чего – из бумаги, например. Таких звездочек понаделаем! И раскрасим.

 Терпения вышивать у меня на первый раз хватает ненадолго, и я иду за теткой во двор. Тетка несет жестяную бадейку и кусок черного хлеба. Она берет у стенки крохотную скамеечку и ставит перед коровой, сует ей хлеб и присаживается на скамеечку. Потом вытирает вымя и начинает доить. Белые тугие струйки вжикают и вжикают то из-под одной руки, то из-под другой и звонко бьют в стенки ведра. Постепенно запах теплого молока заполняет все вокруг. Молоко пенится и медленно поднимается в бадейке. Корова стоит тихо, довольная заботой хозяйки.
 - Сейчас придем в избу, я тебе парного молочка налью, - говорит тетка. Она рада, что есть теперь, кого молоком поить. - Летом в деревню родня из города съезжается, все выпивают, а зимой не знаешь, куда его девать.
 
Подоив, тетка отставляет скамеечку к стенке, вытягивает охапку сена, которое сложено на толстых жердях над головой, и сует в ясли под нос корове. Та задумчиво смотрит на сено, шумно вздыхает и вытянув влажные губы, начинает фиолетовым длинным языком выхватывать из охапки пучочки. Тетка берет бадейку, и мы идем в избу.

 Размотав пуховый платок и повесив телогрейку у двери, тетка начинает молоко процеживать. Сняв с веревочки чистую марлечку, она накрывает поочередно кринки, стоящие в ряд, и льет в них белую пенистую струю. Потом наливает большую эмалированную кружку до краев и протягивает мне. Я тяну и тяну бархатное молоко из кружки, и пена покрывает мне верхнюю губу до самого носа.
 - Вытри усы, - смеется тетка. – Теперь не скоро есть захочешь.

 Довольная собой, она ловко орудует кастрюлями, чугунками, ухватом, ведром, гремит умывальником - руки ополаскивает, стучит ножом по деревянной досочке - овощи режет, а я греюсь в закуточке за печью и наблюдаю, и мне нравится этот шум, приятно оживляющий безмолвие зимнего угасающего дня.
 Вот она режет мясо и аккуратно складывает в кастрюльку, отодвигая негодные кусочки и косточки на край стола.
 - На-ка, отнеси собачке, - говорит, заворачивая их в газетку, и протягивает мне. Я, так и не раздевшись, снова выхожу во двор.

 - Тайга, Тайга, - кричу - и мохнатая белая лайка вылезает из-под крыльца, машет кольцом хвоста. Она старательно подбирает кусочки, с веселым хрустом разгрызает косточки, а я смотрю на посеревшую вечернюю гладь снега, на темнеющий лесок.
 Все вокруг недвижно, стыло.
 Столбики дыма над избами едва шевелятся.
 Грустно.
 Где трава, цветы с бабочками, птички летние, куда подевались.
 Снег все завалил, мороз заковал.
 Тишина.
 Только в хлеву что-то постукивает глухо, корова, наверное, переступает с ноги на ногу.
 В избе напротив появился огонек. Окошки без занавесок и видно, как огонек переходит из одного окна в другое. А, думаю, баба Клавдя свечку зажгла и ходит по избе. Огонек от свечки маленький. В глубине избы он выглядит красной точкой. Холодный дрожащий воздух как кристалл раздвигает его тонкие лучики, превращая в красную звездочку. А вот еще стала звездочка разгораться – это баба Клавдя керосиновую лампу зажгла. А вон и у бабы Устьи и у бабы Василисы звездочки в окнах появились…

 Так одиноко стоять одному на холодном заснеженном дворе.
 Тайга все съела и жмется теперь ко мне боком.
 Гладишь ее – шерсть густая пушистая.
 Ей и во дворе хорошо, не холодно, думаю и иду в избу.
 
У нас в избе тоже огонек горит в полутьме.
 Керосином пахнет чуть-чуть - приятно, по-домашнему.
 Теперь мне хочется в уголок к лампе елочку вышивать. Нитки такие красивые, и пока я вышиваю одной, посматриваю-любуюсь на другие.
 - Теть Пань, - спрашиваю, - а елочку когда будем наряжать?
 - А завтра, ну крайний срок, послезавтра пойдете в лес с отцом за елкой. Там выберешь какую захочешь. А как принесете, так и начнешь наряжать.
 - Мы вместе будем наряжать – поправляю я, и тетка охотно соглашается. – Вместе, конечно, вместе, - кивает она, вертя что-то на кухонном столе.
 - Игрушки? – а игрушки у нас с тобой на чердаке лежат, старинные. Почему старинные? А семья тут в доме жила давно, еще до революции, вот от них и осталось. Там и зайчик есть и лисичка рыжая, и грибочки. Из чего? Из картона, из ваты. Стеклянные? Есть, конечно. Шары стеклянные. И маленькие и побольше. Разноцветные? Конечно разноцветные. А вот звезды нету. Звезду вы в райцентре купите с отцом.
 Я вышиваю звездочку на елке оранжевой ниткой и начинаю задремывать, и все плывет перед глазами, а от огонька керосиновой лампы тянутся лучики…
 
А наутро светит яркое солнце, и замороженное оконное стекло все искрится и переливается, и во дворе снег искрится и слепит.
С небес  звенят-переливаются ледяные колокольчики. 
 Отец запрягает лошадь, меня заворачивают в огромный тулуп, и мы едем за елочкой.
 Вокруг полным-полно свежих морозных запахов: пахнет теплом лошади, теплым навозом, теплой овчиной от тулупа. Пахнет папиросой, которую раскуривает отец.
 - Но-о-о, - кричит отец, - пошла милая, пошла, - и лошадь бежит, и из-под копыт летят в нас снежные ошметья.
 
Оглобли сбивают с разлапистых елей, нависающих над самой дорогой, охапки пушистого снега, он обсыпает нас, и вьется тонкой пеленой и уносится назад, искрясь в лучах солнца и веселя душу.
 А вон и елочки. Посадки густые, елочки теснятся одна к другой. Иные ветками так переплелись – не поймешь где одна, а где другая.
 - Сейчас-то им хорошо, - говорит отец, - а вырастут, мешать будут друг дружке. Прореживать надо, как ни поверни. Ну, выбирай какая нравится.

 Елочек великое множество, и все они наполовину, а какие поменьше - по макушку утонули в глубоком снегу. Отец тоже проваливается по колено и кричит мне: - Ты там стой, не отходи от саней. Я тебе сам выберу такую красавицу – глаз не оторвешь!
 Он с увлечением лазает вокруг, берет за макушки, отряхивает, оглядывает, потом бредет дальше к другим. Я, не отрываясь, смотрю на него с восторгом.
 Вот эта хороша, - говорит он, задумчиво разглядывая аккуратную пушистую темно-зеленую елочку. - Красавица. Эта наша будет.
 
И несет ее ко мне и с удовольствием показывает со всех сторон. Елочка кажется мне чудесной, как из сказки. Отец бережно укладывает ее в сани и снова бредет к елкам. Надо и тетушкам по елочке привезти, говорит. На санях появляются еще несколько, мы садимся рядом, и сани снова начинают скрипеть и визжать полозьями по твердому насту. Теперь запахи лошади и овчины заливает густой и свежий, упоительный запах еловой хвои.
 
Сани бросает на изгибистой дороге из стороны в сторону, елки трясут ветками и колют иголочками то щеку, то через вязаную варежку - руку.
 - Что за следочки ниточками по снегу – а это ласка, -  отвечает отец. - Какая ласка? Ну, маленький такой зверек, рыженький, тоненький, в нору к кротам может пролезть. Кроты? Это такие вроде мышей больших под землей ходы проделывают. Да, и живут под землей. У них там гнездышки уютные, из травки сухой или из соломки, что им раздобыть удастся: если в лесу, то из травки, в поле – из соломы. Скушно им? Ну почему, они семьями живут, конечно, у каждого своя комнатка, но уж по вечерам все собираются вместе, в гости друг к другу ходят. Соберутся – лето вспоминают. В темноте? А у них там светлячки зимуют. Они светлячков приглашают зимовать. Вот те им и светят. Уютненько у них там, соломка сухая, светлячки как свечечки. Что кушают? А что летом запасли: корешки всякие, зернышки. И мышки так живут. Тоже в норках под землей. Да, они с кротами дружат. По большим праздникам в гости ходят друг другу. Какие праздники? Ну, Новый год конечно! А как же, Новый год все встречают: и мышки и кроты и зайчики и лисички и даже волки с кабанами. И лоси тоже. Как мышки встречают? Елочки наряжают малюсенькие. Чем-чем. Шишками или рябиной красной, грибочками сухими, листочками желтыми с осины или красными с клена. Они их с осени запасают. Подарки дарят: яблочки лесные сушеные или орешки или грибочки белые – это у них все деликатесы. Тоже вот чернику сушеную или малину лесную. Ты малину лесную сушеную пробовал? Нет еще? Вечером сегодня чай будем пить с малиной. А мышки, ну когда соберутся на праздник – сядут в кружок и песни поют мышиные или … Про что? Про лето, про то, как хорошо по полю ржаному бегать, зернышки подбирать…

 Я смотрю на бесконечное белое поле и думаю, как все же уютно мышкам жить там внизу под глубоким снегом в норках на тепленькой соломке…
 - А зайчики как празднуют? – спрашиваю. Отец рассеянно смотрит в поле. Зайчики? Те елочку в лесу наряжают морковками, из брусники красной гирлянды делают на ниточке, тоже у них яблочки лесные, грибочки. Хороводы водят вокруг. А как лисички празднуют  я тебе потом расскажу. Нет, зайчики лисичек не боятся. На Новый год закон лесной такой - никого не обижать, всем веселиться и радоваться.

  Дорога за таким разговором пробегает незаметно, и мы уже подъезжаем к дому. Тетка  румяная стоит на крыльце, смотрит - улыбается.
 - Хороши елочки, хороши. А куда столько-то?
 - Тетушкам подарим, - отвечает отец, - пускай тоже Новый год празднуют. С елочкой-то им веселей будет.
 Мы вынимаем елочки из саней и ставим их рядком в высокий сугроб. Двор сразу становится нарядным. Отец берет по одной и несет к домам напротив. Бухают двери, слышны благодарные голоса старушек, отец отнекивается, мол, заодно привезли. Возвращается. - Не озяб еще? - спрашивает. – Ну, теперь нужно крестовину сделать. Чтобы елочку держала. Можно в ведро поставить в землю, да у нас нету свободного. Да и земли сейчас где наковыряешь. Нет, крестовина лучше будет.

 Идем к сарайчику за домом – там верстачок у стены прилажен.
 Отец выбирает в сарайчике брусочек, кладет на верстак и начинает строгать. Желтые стружки быстро вертятся-закручиваются перед рубанком набок и падают на чистый снег. Я подбираю длинную закрученную стружку и разворачиваю ее как папирус. Она гладенькая, теплая и такая  ароматная. Сворачиваю ее в рулончик и кладу в карман – пригодится.
 Отец тем временем пилит ровный брусочек на куски. Теперь на снег сыплются желтые смоляные опилки. Опилки мне тоже нужны, и я набираю их в картонную баночку из-под пороха. Как же приятно смотреть на желтые опилки в баночке из-под пороха!
 - Пусть это будет порох, ладно? - говорю я отцу, и он не против.
 Он сколачивает крестовину блестящими гвоздями и оглядывает со всех сторон. - Ну вот, то что надо, - говорит. - Пошли в дом елку ставить.
 
Место ей находится сразу – в красном углу. Это отец говорит - в красном углу поставим. Почему красном? Красный - значит красивый. В старину так говорили. Вот Красную площадь знаешь? Красивая значит. В деревне в каждом доме красный угол есть. Да, вот этот. Что наверху? А икона. Святая. На нее бабушки молятся.
 Я вглядываюсь в темную-претемную выпуклую доску под потолком и вижу на ней только серебристый кучерявый полумесяц рожками вниз. И еще малюсенький огонечек горит перед ней в вишнево-красном стаканчике на веревочке. Мне нравится красный угол. Тут светло. Окна по обеим сторонам с широкими подоконниками. Елочке будет светло, все игрушки на ней будет видно. И посидеть можно рядом на подоконнике.
 
Отец лезет со свечей в руке на чердак за игрушками. Тетка подсказывает снизу: там коробка такая большая картонная, в углу где-то. В каком? Да уж я и не помню в каком. Темно? Ты получше посмотри.
 Мне тоже хочется на чердак. Я поднимаюсь по лесенке, заглядываю через брус – и ничего не вижу. Темно, только вдали у крохотного мутного окошка светлое пятно. Потом вижу огонек свечки, который то пропадает, то появляется. Отец шарит по углам, свечкой водит, язычок болтается туда-сюда. - Ты поищи-поищи получше – просительно говорю я. - Как же без игрушек.- И начинаю волноваться – а вдруг не найдет.
 - Вот она, нашел, - гордо объявляет отец. - А ты куда забрался, ну-ка слезай.
 
Слезаю я, слезает отец с картонной коробкой, ставит ее на стол, тетка идет с тряпкой, вытирает мохнатую пыль, открывает – и сердце мое наполняется сладким восторгом. Я перебираю игрушечки и нахожу и лисичку и зайчика из папье-маше и олененка, совершенно настоящих, потом пузатого боровичка и еще подосиновик с восхитительно оранжевой шляпкой. Отец, глядя на них, говорит:  -  Летом пойдем за грибами, будешь такие собирать. У нас их много в лесу.
 
Я достаю разноцветные стеклянные шары, разглядывая каждый. Этот желтый, целый, тот блестит как ртуть, но немножко отбит около проволочки, на которой висит, этот - темно-малиновый, светится  глубоким загадочным сиянием, как уголек в темной печке. А вот и старичок-Дед-Мороз: кафтан-синий-мешок-белый-усы-борода-тоже-белые. А вот Снегурочка – вся беленькая-стройненькая-из-под-шапочки-косички-желтенькие.
 Я достаю и достаю игрушки и раскладываю на столе, и вот уже весь стол покрыт ими. Отец тем временем укрепил елку и довольный смотрит на нее.
 - Хорошенькая, - говорит, - пушистая и пахнет как в церкви.
 И действительно, вся изба уже наполнилась морозно-свежим запахом хвои и тонким ароматом свежеструганных еловых брусочков.

 - Ну что, будем наряжать? – весело спрашивает, и мы начинаем подвешивать, раскладывать, нанизывать, прикалывать игрушки в разных местах елки, потом менять их местами, потому что вот эта такая красивая, а ее тут не видно, а грибочки лучше пониже или лучше под елочку, нет пусть будут вроде сушеных – на елочке висеть, как их белочки вешают в лесу, а зайчика и лисичку и олененка – под елочку - места мало? – ну тогда на нижнюю веточку к стволу, вроде они там прячутся, так живописнее – и долго так еще продолжается радостная суета.
 
Бусы-гирлянды из маленьких круглых синих шариков мы вешаем на елку, а гирлянда из маленьких картонных зверушек уже не помещается, и мы ее на гвоздики в оконный проем - и наш красный-прекрасный праздничный угол расширяется. Блестящие тоненькие полосочки «дождя» спускаются с макушки до низу, но их много, и мы развешиваем их в окнах. Как хорошо!
 
Темнеет - и зажигается керосиновая лампа. От окон тянет прохладный воздух – и легонький «дождь» колышется-поблескивает на фоне глубокой синевы за окном, отражая то огонек  лампы, то огонечек лампадки сверху.
 Тетка приносит охапку ваты, и подкладывает под елочку, устраивая снежные сугробы. Под елочкой становится так славно, и сугробы вовсе не холодные, хотя выглядят как настоящие: в одном прячется зайчик, в другом лисичка, а олененок стоит у самой елочки, прижавшись к ней бочком. Ваты много, и мы бросаем клочки на ветки, и получается совсем как в лесу, где мы ехали в санях.
Не хватает только звезды на макушке.
 - За звездой завтра поедем в райцентр, - говорит отец, – ты сейчас кушай и спать ложись, до райцентра десять километров, утром пораньше встанем.
 
Утром наступает оттепель - и сразу в воздухе мягчеет, и нос не щиплет, и пальцы не мерзнут.
 - Во как – говорит отец, возвращаясь со двора. - Во как – вторит ему тетка, выходя за чем-то в сени. – И не холодно совсем.
 - Во как – выходя во двор, думаю я, подражая старшим. – Снежки можно лепить.
 Мы проезжаем одну деревню, потом другую – и везде избы из темных бревен, окошки резные, крашеные, а сверху на крыше обязательно выступ домиком с окошком.

 - Это русская изба, - говорит отец, - завсегда на Руси такие ставили. Гляди, какие завитушки по окнам, и ведь каждый норовит свои выдумать! Зачем? А соседу нос утереть? Как утереть? Ну, мол, смотри, ты красиво нарезал – а у меня-то лучше!
 
Мы едем и едем – а вокруг все серое и унылое: небо серое, кусты у дороги – серые, лес – серый, а в глубине даже черный.
Когда мороз был – солнышко светило весело, а оттепель – небо в тучах, низко висит. Я смотрю, смотрю вокруг – что-нибудь интересное хочется увидеть.
Все-таки первый раз в райцентр едем.
 
Вон ворона два летят черные-пречерные высоко в небе, вон сороки перепархивают вокруг деревни, трещат, высматривают, что бы стащить. Собаки на нас лают от домов, выглядывают из окон хозяйки – всем интересно, кто едет.
 
Мужик пилит дрова, остановился, закурил, дым пускает густо.
 Смотрит на нас.
 Другой мужик сено бросал с саней в сарай – остановился, поправил шапку - и тоже смотрит. Шапка у него развязалась, торчит в разные стороны. Как уши у зайца, думаю и смеюсь.
 - Ты что это, - спрашивает отец, - Дядя как большой заяц – показываю пальчиком. Отец улыбается.
 - Далеко еще? - спрашиваю, - Да нет, скоро приедем, - отвечает. И опять поле, кусты, в низинке камыши торчат из-под снега.
 
А вон и райцентр. Дома, дома, дома вокруг. Тоже серые, с резными окошками, с балкончиками наверху. Крашенные появились: желтенькие, синенькие, зелененькие. Райцентр все-таки. Дорога разъезженная, черная, кругом лошадиные "яблоки" раздавленные. Шум, говор, стук. Городишко. Трактор затарахтел громко. Лошадь наша заржала. Испугалась.
 - Но-но, - успокаивает отец. – Но, родная, приехали.
 
Заезжаем на площадь – там уже две лошади с санями стоят привязанные к бревну. Подъезжаем – лошади оглянулись, заржали, переступают с ноги на ногу. И наша заржала. Вот, мол, хорошо, в компании будем стоять. Отец вылезает из саней, разминается, привязывает вожжи к бревну. Я тоже вылезаю, смотрю по сторонам.
 - Ну вот, приехали, - говорит отец, достает из саней охапку сена и укладывает перед лошадью.
 - А где магазин? – спрашиваю.
 - А вон на той стороне, - машет рукой через улицу.
 Я ничего толком не вижу, но подходим ближе - и вот низенький розовый магазинчик с небольшой выцветшей вывеской.
 «Культтовары» – читает отец.
 - Здесь звездочки продают? - спрашиваю.
 - Здесь, здесь, - смеется отец.
 
Я не смеюсь. Я становлюсь серьезным и взволнованным. А вдруг не будет звездочки, или будет плохая, или денег у отца не хватит, и он скажет, потом купим.
 Распахивается дверь, обдает душным теплом и новыми запахами: свежей бумагой и краской и немножко духами и еще чем-то пока незнакомым.
 Отец подходит к прилавку и весело спрашивает у продавщицы:
 - А звезды новогодние у вас есть?
 Продавщица улыбается в ответ: - На елку? Есть, есть.
 И тут я вижу прилавок под стеклом - и не могу оторвать глаз.
 Все здесь блестит и переливается: разноцветные стеклянные шары маленькие и большие и стеклянные еловые изумрудно-зеленые шишечки и стеклянные серые зайчики с милыми глазками и стеклянная сова с круглыми глазищами и стеклянные разноцветные бусы и просто стеклянные серебристые палочки на нитке.

Господи, как же хорошо! Бумажные флажочки с разными рисунками на нитке гирляндой. Два разных Деда мороза и Снегурочка между ними. И стеклянные конусы и красные и серебряные звезды на верхушку елки. И много-много чего еще, но я уже дальше не смотрю, а смотрю только на звезды и мучаюсь, какая лучше. Красная очень хороша и серебряная хороша и есть побольше и есть поменьше.

Отец похаживает по магазинчику и что-то спрашивает у продавщицы и что-то разглядывает, а я не отхожу от игрушек и томлюсь, ну когда же звезду то будем покупать. И вот он подходит и говорит - ну что выбрал, а я растерянно говорю - не знаю, может красную, и отец уверенно говорит, конечно, красную и указывает тете, и тетя достает замечательно красивую рубиновую сверкающую звезду и протягивает мне, и я беру осторожненько и так у меня хорошо на душе! Вот теперь я счастлив, звезда такая восхитительная, и совсем-совсем новая, дух захватывает.

 Продавщица берет ее назад, аккуратно закручивает в газету и снова отдает мне. Осторожно неси, говорит. И я несу ее бережно как сокровище. А отец говорит: под ноги смотри, не забывай.
 И тут он спохватывается и спрашивает у тети про бенгальские огни, и она достает пакетик и подает мне. Ну, это уж совсем неожиданное счастье, о котором я и не думал.
 
Потом мы идем покупать хлеб в хлебный ларек, и отец просит у продавщицы двадцать буханок черного хлеба, а продавщица не дает сразу, говорит, вы что, корову кормите, а отец говорит, нет, мы издалека, из Рождества, до нас десять километров, мы хлеб на неделю берем, да еще соседки попросили.
Ну ладно, соглашается продавщица и бросает буханки в наш большой мешок. Ну, еще два батона белых дайте, просит отец, видя, что место есть. Мне он покупает сухари, и я очень доволен, потому что проголодался, и сразу начинаю грызть сладкий сухарик.
 
Потом мы идем в другой магазинчик, где сильно пахнет керосином, и тетя наливает нам его в большую канистру и еще в маленькие, для тетушек, и мы перетаскиваем их в сани и накрываем кошмой.
 
Потом мы идем в магазин, где по стенам висят хомуты, пилы, ведра, огромные жестяные корыта для стирки и для мытья дома и круглые жестяные шайки для бани, лежат топоры без топорищ и топорища без топоров, гвозди в ящиках разных калибров, керосиновые лампы настольные и подвесные с абажуром. Тут и керосинки и косы маленькие и большие и совсем здоровенная у стены -  для богатыря, говорит отец.

 Тут мы покупаем крысоловку, хорошо нашлась одна, и гвозди и моток веревки и сковородку и бидончик и топорик и несколько стаканов и еще что-то хотели - да нету в продаже. Должны завезти, говорит мрачный продавец, а когда – неизвестно. Приезжайте на той неделе. Приедем, говорит довольный отец, потому что и так много чего полезного накупили – тетка будет довольна. Да и деньги на исходе. А нужно еще кое-что прикупить.
 
И мы идем в магазин на другой конец улицы, входим – и глаза утыкаются в выгнутый стеклянный прилавок.
Тут как в аквариуме коробочки с чаем и пачки печенья; сахар насыпан в одну вазу, а в другую мука, а дальше соль в пачке и коробки спичек и конфеты и даже шоколадки.
А сверху яблоки тоже в вазе, а в другой печенье россыпью и еще и еще что-то.
А на стене за продавщицей стоят бутылки на полочках. Большинство темного зеленого стекла с разными наклейками.
Но отец ищет глазами что-то другое: а беленькая есть, спрашивает - да вон она показывает продавщица - и отец рад и покупает прозрачную бутылку с маленькой зеленой наклеечкой и бутылку пива, а мне лимонад.
В магазине жарко и я сильно хочу пить. Бутылки тут же открываются, наливаются в наши новые стаканы – и до чего же восхитительный напиток этот лимонад!
Пузырьки поднимаются прямо со дна, покрывают стенки стакана, шипят и лопаются под носом.
И я все пью и пью и напиться не могу, а отец говорит, погоди, оставь на потом, в дороге еще попьешь. Он тоже с удовольствием пьет пиво из стакана полного пузырьков и пены.
 
Потом мы покупаем сахар-песок и кусковой пиленый, потому что чай в деревне с пиленым пьют вприкуску. И еще соль и спички и конфеты: мне карамель, а тете шоколадные.
 - Ну, вроде все  - говорит отец, и мы идем к саням и начинаем укладывать покупки получше, чтобы не пролить, не сломать и не раздавить.
Отец мастер упаковывать: еще бы, 22 года в экспедициях провел, всю страну изъездил.

 Холодает, меня укутывают в тулуп в середине саней, чтоб не выпал, отец садится сбоку. Лошадь застоялась и резво берет с места: понимает – домой.

 Воздух посерел, дома вокруг начинают чернеть и терять очертания.
Шум и суета людская поутихли: народ оставил работы и другие дела, и разбрелся восвояси, а кто-то вон еще курит перед большим гаражом с грузовиком, а там тетя с порога своего дома – другой тете у колодца что-то кричит.
 
Мы едем молча и уже не глядим по сторонам. Оба притомились и проголодались.
Тут не поешь – негде. Есть столовая при колхозном правлении – так то для своих. Есть и общая одна – да там есть – упаси бог. Да и закрылись они, поди, давно.
 - До дому потерпим, - говорит отец. - Ты пока сухариков погрызи, ладно. – Ладно, - отвечаю, и сосредоточенно грызу-сосу сухарик.
 
От центра отъехали – домики пошли реже, сараюшки какие-то черные покосившиеся, заборчики кривенькие. Огоньки к окошках зажглись. Собаки лают, где-то корова мычит глухо.
Навстречу мужик в телогрейке нараспашку идет сбоку саней – дрова везет: свежие, напиленные. Разминулись – поздоровался, лицо кругое, румяное.
- Эй не спи, замерзнешь! – кричит и глядит на меня весело сверху вниз. Березовым духом с его саней обдало – так славно.
 
А вон уже впереди поле, последние избы минули – выезжаем на простор.
Ветерок дунул-кольнул в лицо, снег посыпал.
Я развернулся, широкий воротник на голову надвинул, стал смотреть назад.
Хорошо на душе. Звезда у меня на руках, чтоб не раздавить.
Лошадка бежит, бренчит слегка упряжью, полозья чиркают о подмерзшие колеи.
Снежок летит с поля, переметает через дорогу.
Отец задумался, смотрит куда-то вдаль, в поле.
Тулуп на мне согрелся.
И вот уже все плывет перед глазами…
 
Просыпаюсь я при подъезде к дому.
Сани кренятся в одну, в другую сторону, цепляют за ворота – и въезжают во двор. Тетка радостная выходит навстречу, помогает отцу с покупками, мне говорит: ну вылезай, иди в избу скорей, а я запутался в тулупе, не вылезу никак, сонный еще.
 
В избе тепло, душновато с улицы, дымком пахнет. Я, не снимая валенок, несу звезду к елочке.
- Погоди, - говорит отец, - поужинаем сперва, потом уж за елку примемся.
 С дальней дороги привычные яичница с черным хлебом и творог со сметаной кажутся чрезвычайно вкусными.
 
Тетка самовар ставит на стол: чаю горячего с дороги обязательно – и мы пьем и пьем: я стараюсь побыстрее, в блюдечко наливаю, а отец с теткой медленно дуют и прихлебывают и макают сухари, а тетка разворачивает конфетку и откусывает крохотные кусочки и половинку недоедает, а заворачивает снова в бумажку и кладет в блюдечко. Ну, наконец, напились и они.

 - Ну что ж, давай звезду водружать, - говорит отец, и распеленутая бережно из газеты, чудно отливает она темной вишней против огонька керосинки и поднятая наверх - еще раз от лампадки – и вот она на самой верхушке елки.
 
Без звезды верхушка была пустая, не новогодняя, терялась в темноте – а тут елочка сразу приобрела вид, как в Кремле, говорит отец, такие звезды рубиновые только в Кремле бывают – и как же сладко это слышать.

 А тетка, добрая душа, говорит, давайте еще конфетки повесим, у меня разные есть. На Новый год будем снимать и пробовать. Я в восхищении.
Мы вяжем на конфеты ниточки, делаем узелки и вешаем на елочку.
Я разглядываю каждую и спрашиваю, а это какая, а эта…и названия звучат как музыка: Белочка, Красная Шапочка, Ну-ка отними – что отними, спрашиваю.
А вот видишь, на фантике девочка играет с собачкой, вот она и говорит собачке, ну-ка отними мою конфетку.
Елочка становится не только красивой, но и привлекательно сладкой.
 
И я смотрю на мою чудесную елочку – и не могу наглядеться.
Душа полнится ощущением безбрежного счастья.
О чем ни подумаешь – все в радость: и то, что завтра Новый год и то, что у меня настоящая новогодняя елка и то, что она вся в конфетах, и я их буду снимать и пробовать и какую же чудесную звезду мы купили сегодня.
И вообще Новый год – волшебный праздник - другого нет такого.
 
И я хочу немедленно попробовать бенгальские огни и сначала долго рассматриваю тяжеленький пакетик с надписью и картинкой - палочкой с разлетающимися искорками, распечатываю его и рассматриваю металлические прутики с нанесенными на них серым веществом.
Потом одеваюсь, беру спички и выхожу во двор. Там достаю прутик и поджигаю.
С шипеньем вспыхивают веселые искорки, прыгают в разные стороны - и кажутся необыкновенно яркими на фоне темного снега и черного неба.

 Искорки все разлетаются и разлетаются, и, наконец, кончаются, и сразу хочется зажечь еще. Но пакетик один, и приходится экономить.
 
И я смотрю на небо - всё в тихо мерцающих звездах и на наше окно, где сквозь замерзшее стекло мерцает моя рубиновая звезда, и меня захлестывает и уносит поток счастливых мыслей.
 
Завтра, завтра Новый Год, тетка обещала испечь что-нибудь особенное, и мы будем сидеть за столом допоздна.

На столе будут праздничные рюмки, и отец откроет бутылочку беленькой, а тетка принесет из погреба большую бутыль вишневой домашней наливки и нальет себе и мне чуть-чуть, попробовать, и наливка тоже будет чудесно высверкивать рубином в хрустальных рюмках, и будет торжественный бой Кремлевских курантов из радиоприемника, и отец скажет С новым годом, с новым счастьем, и выпьет рюмку до дна, а мы с теткой будем прихлебывать сладкую наливочку по чуть-чуть, любуясь елочкой, и потом я буду под черным, звездным, морозным небом зажигать бенгальские огни один за другим и бросать в небо, и искры-звездочки будут весело прыгать во все стороны, соревнуясь с подмигивающими звездочками в небе…доселе вижу, из дали лет.