Поэт. Сомерсет Моэм

Я не особо интересуюсь знаменитостями и никогда не был снисходителен к страсти, которой одержимы столь многие, - страсти пожимать руки великим мира сего.  Когда мне предлагают встретиться с кем-то, кто выделяется среди своих друзей классом или знаниями, я ищу вежливый предлог, который позволил бы мне избегнуть этой чести; и когда мой друг Диего Торре предложил мне дать рекомендацию в адрес Санта Аны, я отказался. Но в этом случае предлог был искренним; Санта Ана был не только великим человеком, но и романтической фигурой, и было бы забавно увидеть в его дряхлости того мужчину, чьи приключения (по крайней мере, в Испании) были легендарными; но я знал, что он стар и болен и не думал, что выйдет что-либо, кроме неудобств для него из встречи с незнакомым человеком, да к тому же иностранцем.

Калисто де Санта Ана был последним наследником Старой Школы, и в мире, не симпатизирующем байронизму, он жил, как Байрон, к тому же описал свою полную риска жизнь в серии стихотворений, которые принесли ему славу, невиданную среди современников. Я не буду судить о ценности этих стихотворений, потому что я прочитал их впервые, когда мне было двадцать три года, и тогда они привели меня в восторг: в них были страсть, героическая самонадеянность и многоцветная жизненная энергия, которые сбивали меня с ног. Сейчас же эти звенящие строки и преследующие ритмы столь перемешались с пьянящими воспоминаниями моей юности, что я не могу читать их без того, чтобы моё сердце не билось.

Я склонен думать, что Калисто де Санта Ана заслуживает репутацию, которой он пользуется среди испано-говорящего населения. В те дни его строки были на устах у всех молодых людей, и мои друзья без конца толковали мне о его бурном образе жизни, его страстных речах (он был и поэт, и политик), его язвительном остроумии и его любовных приключениях. Он был бунтарём, и порой преследовался законом, был безрассудно смелым, но более всего он был любовником. Мы знали всё о его страсти к той великой актрисе или к этой божественной певице – разве мы не перечитывали, пока не заучим наизусть,  пылающие сонеты, в которых он описывал свою любовь, свою боль и свой гнев? – и мы были осведомлены, что испанская принцесса, гордая наследница Бурбонов, поддалась на его мольбы, а после того, как его любовь иссякла, постриглась в монахини. Когда Филиппы, её царственные предки, уставали от любовниц, те поступали в монастырь, потому что не подобает той, кого любил Король, быть любимой другим; а не был ли Санта Ана выше, нежели любой из земных владык? Мы аплодировали романтическому жесту благородной дамы: он делал ей честь и льстил нашему поэту.

Но всё это происходило много лет назад, и уже четверть века дон Калисто, с презрением удалившись от мира, который ничего более не мог предложить ему, жил в уединении в своём родном городе - в Эсихе.  Я как-то объявил о своём намерении посетить это местечко (я проводил неделю или две в Севилье) не из-за поэта, но потому, что это очаровательный андалузийский городок с ассоциациями, которые дороги мне, и Диего Торре предложил мне рекомендацию. Оказалось, что дон Калисто позволяет молодым литераторам время от времени навещать его и порой разговаривает с ними с тем жаром, который воспламенял его слушателей в великие дни его первенства.

- Как он сейчас выглядит? – спросил я.

- Великолепно.

- У тебя есть его фотография?

- Хотелось бы. Он отказывается встречаться с фотоаппаратом с тех пор, как ему исполнилось тридцать пять. Он говорит, что желает, чтобы грядущие поколения знали его только молодым.

Признаюсь, что я нашёл это проявление тщеславия трогательным. Я знал, что в юности он был необычайно красив и вспомнил его трогательный сонет, который он написал, когда его настигла забота  о том, что юность навсегда покинула его. Этот сонет показывает, какой горький и сардоническую внезапную боль он должен был испытывать, пока следил, как исчезает его внешность, которая была такой очаровательной.

Но я отклонил предложение своего друга; меня вполне устраивало, что я могу ещё раз перечитать стихи, которые я знаю так хорошо, а во всём остальном я предпочитал  странствовать по тихим и залитым солнцем улочкам Эсихи совершенно свободно. Я испытал что-то вроде ужаса, когда в вечер своего прибытия получил записку от самого великого человека. Диего Торре сообщил ему о моём визите, написал он, и ему доставит большое удовольствие, если я заскочу к нему в одиннадцать следующим утром. В таких обстоятельствах мне ничего не оставалось, как явиться самому в его доме в назначенный час.

Мой отель располагался на площади и в то весеннее утро был оживленным, но как только я покинул его, мне пришлось идти по пустынному городу. Улицы, извилистые белые улицы, были бы пустыми, если бы не женщина в чёрном то тут, то там возвращавшаяся размеренными шагами из церкви. Эсиха – это город церквей, и вы едва ли смогли бы прогуляться, не увидев осыпающийся фасад или башню, на которой аисты свили свои гнёзда. Однажды я остановился, чтобы понаблюдать за цепочкой белых осликов. Их красные попоны выцвели, и я понятия не имел, что они несут в своих корзинах. Но Эсиха была значительным местом в своё время, и у многих из этих белых домов были ворота из камня, увенчанные впечатляющими гербами, ибо в это удалённое местечко стекались богатеи Нового мира и искатели приключений, которые стяжали сокровища в Америке, для того, чтобы провести здесь свои последние дни. В одном из таких домов и жил дон Калисто, и когда я остановился во дворике после того, как нажал на звонок, я с удовлетворением подумал, что он живёт в весьма подходящем окружении. Это пришедшее в упадок величие массивных ворот подходило к моему впечатлению о пламенеющем поэте. Хотя я слышал, как колокольчик звенит в глубине дома, никто не отвечал и я позвонил во второй, а затем и в третий раз. Наконец старуха с густыми усами подошла к воротам.

- Чего Вы хотите? – спросила она.

У неё были красивые глаза, но мрачный взгляд, и я решил, что это она заботится о старом поэте. Я протянул ей свою карточку.

- У меня встреча с твоим хозяином.

Она отворила тяжёлые ворота и пригласила меня войти. Попросив меня подождать, она оставила меня и поднялась наверх. После улицы патио казался приятно освежающим. У него были благородные пропорции, и я предположил, что он был построен каким-то последователем конкистадоров, но краски потускнели, плитки на полу были разбиты, и там и здесь обвалились большие хлопья штукатурки. Повсюду ощущался дух бедности, но не ничтожества. Я знал, что дон Калисто беден. Деньги когда-то легко приходили к нему, но он не придавал им никакого значения и щедро тратил. Было очевидно, что теперь он жил в нищете, которую отказывался признавать. В центре патио стоял стол с круглым креслом с каждой стороны, а на столе лежала газета двухнедельной давности. Я размышлял, какие мечты занимали его воображение, когда он сидел здесь тёплыми летними вечерами, покуривая сигареты. На стене под колоннадой висели испанские картины, тёмные и плохие, и там и тут стояла древняя пыльная подставка с не раз чиненным лоснящимся блюдом на ней. Рядом с дверью висела пара старых пистолетов, и я испытал приятное волнение при мысли, что это – то самое оружие, которое он использовал в самой известной из своих многочисленных дуэлей, за честь Пепы Монтанес – танцовщицы (теперь, я думаю, беззубой и крашеной ведьмы), когда он убил герцога Дос Германоса.
 
Вся сцена с ассоциациями, которым я так дивился, так верно подходила к романтическому поэту, что я был ошеломлен духом места. Эта благородная бедность окружала его славой столь же великой, как и блеск его молодости, в нём тоже жил дух старых конкистадоров, и так и следовало, чтобы он закончил свою славную жизнь в этом обветшавшем, но великолепном доме.  Поистине так должен жить и умирать поэт. Я уже пришёл достаточно спокойный и даже несколько тяготился перспективами нашей встречи, но сейчас начинал нервничать. Я зажёг сигарету. Я пришёл в назначенное время и удивлялся, что задержало старика.  Молчание было странно беспокоящим. Призраки прошлого толпились в тихом патио, и ушедшие годы набирали силу в своей призрачной жизни. В людях тех дней были страсть и неистовство духа, которые ушли из мира навсегда. Мы более неспособны ни на их безрассудные поступки, ни на их театральные подвиги.

Я что-то услышал, и моё сердце забилось быстрее. Теперь я был возбуждён, и когда, наконец, увидел его, медленно спускающегося по ступенькам, я затаил дыхание. Он держал в руке мою карточку. Он был высоким стариком, необычайно худым, с кожей цвета старой слоновой кости; его густые волосы были белыми, но кустистые брови оставались тёмными; эти брови заставляли его большие глаза светиться ещё более мрачным огнём. Было удивительно, что в его возрасте эти тёмные глаза всё ещё сохраняли свой блеск. Нос у него был орлиный, губы плотно сжаты. Его неулыбчивые глаза сосредоточились на мне по мере того, как он приближался, и видно было, что он холодно оценивает меня. Он был одет в чёрное, и в руке держал широкополую шляпу. В нём чувствовались уверенность и достоинство.  Он был таким, каким я и желал его видеть, и как только я увидел его, я понял, как он овладевал мыслями других и завоевывал их сердца. Он был поэт до мозга костей.

Он достиг патио и направился ко мне. У него воистину были глаза орла. Момент показался мне тревожным, ибо вот он стоял, наследник великих испанских поэтов, великолепного Херреры, ностальгического и трогательного Фра Луиса, мистика Хуана де ла Круза, а также невразумительного и тёмного Гонгора. Он был последним в этой длинной линии и он следовал им не зря. Внезапно в моём сердце зазвучала прелестная и нежная песня, которая была написана на самое известное стихотворение дона Калисто.

Я был сконфужен. К счастью, я приготовил заранее фразу, которой я намеревался приветствовать его.

- Это удивительная честь, Маэстро, для такого иностранца, как я, познакомиться со столь великим поэтом.

Искра изумления проскочила в его пронзающих глазах и улыбка на минуту скруглила линию его жёстких губ.

- Сеньор, я не поэт, я торговец щетиной. Вы ошиблись, дон Калисто живёт в следующем доме.

Я зашёл не в тот дом.