Встреча

В первый же вечер своего приезда к тетке, Алексей пошел в клуб. Маленький деревенский клуб стоял через улицу на зеленой поляне с выбитым поближе к крыльцу коричневым пятачком земли.
Кино еще не началось, и собравшиеся толклись у входа, перешучиваясь и лузгая семечки. Кто-то из девчат, бросая горстку подсолнечной шелухи в кусты, смеясь, проговорил: «Вот Санька придет, она вам покажет, как семечками сорить...» И не успел он подумать, что же это за змея такая, Санька, что все ее боятся, как всё та же бойкая девчонка со смехом воскликнула: «А вот и она сама, легка на помине!» По дорожке легко шла, будто летела, девушка с нимбом светлых вьющихся волос. Поравнявшись с Алексеем, она приостановилась и спросила: «Так это ты и есть Алешка? Тетка Катерина велела взять над тобой шефство, да ты, я смотрю, совсем жених»,— улыбнулась она ему дружески и прошла к киномеханику.
В зрительном зале, вернее, в большой комнате с деревянными скамейками было тесно и шумно. Алексей без всякого интереса смотрел давно знакомый фильм и с нетерпением ждал момента, когда он снова увидит Саню.
После кинофильма народ с шутками - прибаутками повалил на улицу. И вот уже откуда-то вынырнул гармонист, и взлетел в зыбкий вечерний воздух звонкий и озорной девичий голос.
— Гармониста я любила,
— Гармониста тешила,
— Гармонисту на плечо
— Сама гармошку вешала.
И вот уже другой голос подхватил.
— Гармониста любить,
— Надо чисто ходить,
— Надо пудриться, румяниться,
— И брови наводить.

— Гармонисту — за игру,
— А мене—за пляску,
— Ему пачку папирос,
— Мене — баранок связку.
Вот уж и юмор пошел, и критика.
— Я любила гармониста
— И пускала ночевать,
— Гармониста — на окошко,
— А гармошку — на кровать.

-     Гармонист, гармонист
— Рубаха — зеленая.
— Не твоя ли, гармонист,
— Хата разваленая?
А гармонист лишь улыбается да жару поддает переборами, и уж от гармониста на любовь перекинулись, и уж Санька в круге.
— Не ругай меня, мамаша,
— Что я сливки пролила.
— Мимо окон шел Алеша.
— Я без памяти была.
Алексей густо покраснел под ее взглядом, хорошо, что стемнело, и мало кто заметил его смущение. А она продолжала.
— Не ругай меня, мамаша,
— За веселую гульбу,
-     Придет времечко такое,
-     Посылай, я не пойду.

— Я любила Ванечку,
-    За помаду — баночку.
-     Баночку измазала,
-     Ванечке отмазала.

-     Я любила двух Иванов,
— За каки только грехи,
— Одного взяли в солдаты,
— А другого -  в пастухи.
Санька хотела выскочить из круга, но ее не пус¬кали. «Давай, давай еще частушек?!» Она крутанулась на месте и со смехом пропела.
- У моего миленочка
- Худая кобыленочка,
- Он доехал до горы,
- Его заели комары.
Все засмеялись и захлопали. В это время из динамика, что висел у входа в клуб, полилась мелодия вальса, и все стали танцевать. Санька отыскала Алексея и пригласила его на танец. Она смеялась и все говорила: «Ну-у, какой ты закостенелый, даму надо легонько прижимать в танце»,— и на мгновение приникала к его груди, он обмирал и сбивался с такта, тогда она снова смеялась и начинала его кружить. Потом она кружилась еще с кем-то, а он стоял и ревновал.
Шли дни, он ходил вечером в клуб, смотрел кино, слушал частушки, танцевал, а когда узнал, что большинство частушек, которые поют в деревне, сочинила Саня, он еще больше влюбился в нее.
Как-то, сидя за завтраком, он сказал тетке Катерине, что Сане, мол, учиться надо, она талант, на что тетка Катерина сказала: «Куда ей учиться с хвостом-то, у Саньки ведь дитенок есть, от местного Жуана Кольки нагуляла, а когда тот все же посватался, так взяла, да и не пошла за него замуж, отказала ни с того, ни с сего. Так вот и живет: ни баба, ни девка. С характером».— Не то с одобрением, не то с осуждением сказала она.
В тот вечер он решил, наконец, объясниться с ней. На танцах не мог ни о чем другом думать. Санька же время от времени беспокойно оглядывалась по сторонам. Наконец, отозвав в сторону свою подружку Дусю, передала ей ключи от клуба, чтобы та закрыла, когда закончатся танцы, а сама исчезла в палисаднике. Недолго думая, Алексей рванул следом. Пробираясь меж колючих кустов акации, он вдруг услышал разговор. Санькин голос упрямо и сердито повторял: «Нет, нет, я же тебе сказала, чтобы ты больше не подходил ко мне...» — В ответ незнакомый мужской голос что-то едва слышно говорил. Потом послышалась возня, и он услышал звук пощечины. «Так тебе и надо, не будешь лезть, куда тебя не просят»,— со злорадством подумал он и высунулся из кустов, чтобы при случае броситься на помощь Саньке. Но на дорожке никого не было, лишь в отдалении слышались шаги да шелест веток.
Так и не признался ей Алексей, не решился ни в тот вечер, ни потом. А вскоре уехал, закончились студенческие каникулы, и с тех давних пор никогда больше не бывал он в этих краях.

*     *     *

...Прошло много лет. Случайно оказался Алексей поблизости от этих мест и решил, сделав небольшой крюк, завернуть в Семеновку. Купил билет и с трудом втиснулся в переполненный автобус. Поставив сумку на нижнюю ступеньку, он уселся на верхней, подстелив купленную утром газету.
Потихоньку все утряслось: стоячие — «приземлились», кто на собственные чемоданы, а кто, как и он, на ступеньки.
Женщина, сидевшая на переднем сидении, внимательно посмотрела на него, почувствовав ее взгляд, он тоже глянул на нее, но видел ли где, вспомнить не мог.
Извините,— не выдержала женщина,— вы случаем не племянник Ивана Аверьянова?
— Племянник, а вы откуда меня знаете?
— Так вы еще мальчишкой к нам приезжали, а почти не изменились обличьем-то, разве что возмужали, я вас с первого взгляда признала, а вот вы меня, конечно, не помните. Я Дуся, подруга Сани, помните?
— И хотя эта полная женщина мало чем напоминала ту верткую, чернявую Дусю, но он узнал ее по ямочкам на щеках.
— Как же помню, просто не узнал сразу. Ну, как там у вас, в Семеновке, жизнь идет?
Она придвинулась к окну, а он занял освободившееся рядом место.
—— Ты историю-то, что с Санькой приключилась, знаешь? Она такое пережила, врагу не пожелаешь. Ты ж помнишь, когда приезжал, она завклубом работала? За все годы, скажу, это был самый луч¬ший у нас завклуб, так не я одна считаю. У нас при ней и театр был, одноактные пьесы ставили, и хор, не для одних смотров, а уж частушечники наши на весь район гремели. Да вот, к примеру, до сих пор помню: «Мы просили клуб построить, лишь всего на двести мест, а директор отвечает: «Нет для вас на это средств».— Санька сама частушки сочиняла, а кому такое понравится, вот руководство совхоза и не любило ее за это творчество. Зато в районе за работу ее хвалили, да и народ в деревне доволен был.
Вот прислали нам однажды очередного директора, они у нас, как перчатки менялись, а он, как водится, стал всюду своих людей ставить. И председателем рабочкома поставил свояка. А тот, мало, что чужак и наплевать ему на нас, так еще и Саньку невзлюбил лютой ненавистью. Она ему как-то правду в глаза сказала, а ему это и не понравилось. Я в то время бухгалтером в рабочкоме была. Тогда как раз новый Дом культуры достраивался. И, видно, Охломков-то на должность завклубом уж своего человека наметил, но ему надо было от Сани избавиться, вот и стал он ее поедом есть.
Поехала она как-то в город за костюмами, а он чего удумал. Я-то в то время в отпуске была, а ключи от сейфа ему оставила. Так он взял да из отчетов-то клубных и вытащил две квитанции на сто восемьдесят рублей, а Сане, когда она вернулась из города, сказал, что она не отчиталась, а значит, деньги казенные присвоила и, недолго думая, подписал приказ об увольнении.
Приехала я дня через два, приходит ко мне Саня домой, я ее даже не узнала. Вроде она, а вроде и не она. Волосы в пучок сзади стянуты, а в волосах, будто серебряные нитки, да много так, тут до меня и дошло, что поседела она. Сань, да что стряслось? —  спрашиваю, а она прошла в передний угол, села на лавку, руки тяжело так положила на стол, да и говорит: «Дуся, Дуся, что же это такое делается? Сколько лет на глазах у людей честно жила, а теперь, вроде как воровкой объявили. Казенные деньги присвоила! Потом глянула на меня пристально так и спрашивает: «Скажи мне, сдавала я тебе отчетные квитанции за все месяцы или нет?» — Сдавала, говорю, кому хошь подтвержу. Потому как много лет Саня мне всегда день в день каждого месяца исправно сдавала отчетные квитанции. Я тут же накинула платок пуховый, паль¬то, дело зимой было, и побежали мы в контору. К Охломкову я одна зашла. Ключи от сейфа он мне отдал без разговору. Открыла я сейф при Сане, посмотрели мы скоросшиватель, где квитанции были, а там даже корешки остались от тех двух квитанций, толи торопился кто, когда вырывал, толи посчитал, что следы и заметать не стоит. Да только просчитался он, что с рук сойдет.
Посоветовала я Сане в район, в Госбанк съездить, куда она деньги сдавала, там и дали ей бумагу, подтверждающую, что деньги она сдала. Ну, а мы, кто с ней работал, и другие еще из деревни подписались и отправили письмо в газету. Потом комиссия приезжала, разбиралась. Этого «друга» Охломкова с работы сняли, а Саню приказано было на работе восстановить. Вот такая история с Саней вышла. Да мы уж и приехали, — глянув в окно, встрепенулась Дуся и засобиралась,— мне тут ближе, на краю-то выйти, а с вами  мы еще увидимся. До свидания,— и она живо соскочила с подножки автобуса.               
Постаревшая тетка Катерина вызвалась проводить Алексея до нынешней Саниной работы. Они подошли к необычному строению: кругом был сплошной забор. Огромные ворота болтались на столбах, будто короткие штанишки на беспризорнике. За воротами оказался хозяйственный двор, заваленный березовыми чурками вперемежку с металлическим ломом. Неширокая дорожка, заросшая по бокам крапивой и высокой полынью, вела вглубь двора к длинному и довольно добротному, по сравнению со всем остальным, сараю. У входа в него —  вытоптанная полянка, скамеечка, дверь открыта настежь. В глубине — чернота.
«Сань, а Сань!— позвала тетка Катерина.— Где ты там? Иди сюда, я тебе гостя привела». И, заслышав шаги из глубины сарая, тронула Алексея за рукав и пошла к выходу.
Он вдруг заволновался, как в давние времена, когда видел ее в голубом батистовом платье, летящем в стороны... Вот она приостановилась у выхода, перешагнула порог и... Саня! Нет, Александра Петровна шагнула навстречу.
Она узнала его сразу, ничего не сказала, только обняла и трижды по-матерински поцеловала. Потом пригласила коротко: «Заходи», —  и первая вошла в полумрак сарая. Он, наконец, понял, где и кем работает Саня, понял и ужаснулся: этот склад пустых бутылок и она?! Он не мог сказать такое вслух и подавил в себе этот возглас, оглядывая  убогое, темное сооружение.
Сразу за порогом стоял деревянный стол из толстых грубых досок, над ним висела гладко обструганная полка с хозяйственным мылом и прочим мелким ширпотребом, а дальше по обеим сторонам узкого темного прохода по самую крышу высились ящики, тускло мерцая в просветах стеклянными, округлыми боками бутылок разного калибра.
Они вышли на солнышко и сели возле сарая на скамеечку, пахло полынью и цвели худородные ромашки. По правде говоря, он до сих пор боялся поднять на нее глаза, страшась неведомо чего. Она заговорила первой.
— Ну, как ты поживаешь, Алешенька? Слышала, ученым стал, кандидатом наук. А в семейной жизни как? Жена, дети есть?
— Есть, все, как у людей,— ответил он, взглянув, наконец, в ее глаза. И тут же опустил свои, желая только одного, чтобы она не заметила в них смятения и растерянности. А она, вроде и не заметила, рассказывая о себе. Тогда он украдкой стал смотреть на нее. Перед ним сидела худощавая, еще не старая женщина. Из-под белого платка выбивались все такие же непослушные колечки волос, совсем белые. Ее глаза, когда-то прекрасно голубые, поблекли, словно в сильном солнечном свете им не было жизни, и он испугался, что они испарятся, как яркие голубые капельки. «Может, лучше зайдем туда?» — неуверенно кивнул он на дверь сарая.— «Да нет,— отмахнулась она,— по¬сидим здесь, на солнышке, а то там, будто в погре¬бе...», — и продолжала прерванный рассказ.
— ...и дело, Алешенька, даже не в том, что меня в нечестности тогда обвинили, а в том, что я вдруг поняла: беда может со всяким приключиться и надо быть готовым к беде, а я не готова была, вот и поплатилась. Думала, всю жизнь меня любить и лелеять будут, а жизнь-то она и переменчива бывает. Так переживала, не поверишь, вот и голова побелела, и ревматизм сердца нажила. Вот так-то.
— Сань, а почему вы... ты ушла из клуба, тебя ведь восстановили на работе?
— Когда со мной такое случилось и пока там суть да дело мое разбиралось в разных инстанциях, в райотделе культуры заглянули, на всякий случай, в мое личное дело, а там всего-то семь классов образования. У нас тогда новый Дом культуры строился, мне потом в отделе культуры сказали, что, мол, для заведующей современным ДК у меня образования маловато. Другого предложить ничего не предложили, вот я и решила, чем, думаю, дожидаться пока в меня пальцем тыкать станут, как в необразованную, уйду  лучше сама и подала заявление. Вот уже пять лет, как тут, в рабкоопе работаю,— обвела она рукой вокруг,— нормально работаю, план по приему стеклопосуды перевыполняю, даже премии дают, хоть и заслуга моя в этом, сам понимаешь, невелика, только-то и всего, что сижу здесь с утра до вечера, приходи в любое время, приму бутылку или банку.
Помолчали.
— Только вот жалко, что заведующие в новом клубе не задерживаются, и драмкружок распался, и хор, а уж о частушках и вовсе забыли. Теперь перед смотром все таланты директор приказом освобождает от работы, и они неделю репетируют, а потом на смотр в район едут. Обидно за людей, а ведь могли бы и для себя, и для души... А мое времечко ушло,— грустно улыбнулась она,— надо было  учиться вовремя и отстаивать свое любимое дело, а я, понимаешь, не сумела, гордости во мне было через край, это меня и погубило, думала, будут меня звать, умолять вернуться, а меня никто не позвал.— И, вздохнув, добавила,— соби¬раюсь вот в город перебираться к дочери. Она недавно замуж вышла, внучка у меня растет. Поеду к ним, да и душа у меня изболелась видеть каждый день замок на клубе.
Долго еще сидели они на ромашковой поляне, обдуваемые сквозь забор теплым летним ветерком, разговаривая о жизни. Про клуб больше не говорили.
Потом шел он по деревне. Возле Дома культуры невольно остановился. Дверь была на замке. Он присел на бетонное крыльцо, теплое от дневного солнца, осмотрелся. Трудно было узнать место прежнего старенького клуба. Его давно снесли, пустырь зарос репейником и крапивой. Ему было жаль невозвратного. Он вдруг понял, что никогда уже не приснится ему Саня в летящем голубом платье.