После

Жизнь.

Вот и все.
Моя жизнь никогда не напоминала героический роман, скорее, соц. реализм. Не напоминала кому? Не было никого, кроме меня. Я. Сейчас распластался на асфальте, заляпанный соплями и кровью,  изнываю от жалости к себе. Нет, не так должны гибнуть социалистические активисты, непобедимый рабочий фронт.
Черт. Уже минут пять прошло. Самое ужасное, кажется, что этот позор будет еще длится долго.
Кем я был? Никем. По утверждению официальной идеологии обычное быдло. Машины нет, постоянного заработка нет, престижного образования нет.
Что я делал?...
Жил, любил, пил пиво, курил, спорил, смотрел кино, читал, общался с друзьями, боролся, иногда проявлял активность, иногда часами валялся на диване.
Страх. Гнать подальше. На самом деле так это выглядит только в письменной форме. Сложно пересказать, как чувство наваливается откуда-то сбоку, но, не называя себя, почти не долетая до сознания, уходит прочь, гонимое целым ворохом мыслей, единственной целью появления которых и является это пресловутое стремление уничтожить чувство страха. Уф.  Все. Я выговорился.
Но не умер.
Черт! Как больно. Рычать хочется. Глаза не могу открыть. Наверняка, стоят там и пялятся на меня. Подите прочь, неуместные твари! Когда я кричал – вы меня не слушали. Конечно, коллективное действие – это вам не хер собачий, другое дело пообсуждать полудохлое тело. А так всегда в моей жизни. Я вижу сам эту картину: астеничный пацан в драных джисах, скрюченный в криветку, в теплой красной луже, а вокруг пакеты, из которых невинно выкатываются овощи. Все. Стоп. Камера застыла. Приятно познакомиться, меня зовут Руслан, хотя более привычно моему уху Ромиро, на латиноамериканский манер.
Зачем про овощи? Для создания образа окончательной ущербности.
(Каждый революционер, я уверен, мечтает, чтобы там были листовки, стикеры, или взрывчатка, браунинг, ну, газеты, на худой конец).
Что ж, мое тело медленно умирает, в нем теплятся еще лучи сознания.  Ногам становится отвратительно-холодно. И как же вы думаете, что происходит?
Да! Конечно! Эврика! Молодец мальчик в первом ряду. У меня перед глазами проносится вся моя жизнь. Маленький, чуть старше, дальше…
Отличная идея, как скоротать время. Буду мечтать. Пошло, банально, вычурно, ну и что? Все равно никто не услышит.

Как все начиналось.

Не правда. Ничего не начиналось в детстве. Там, конечно, имели место некоторого рода судьбоопределяющие события концептуального толка. Но на самом деле все началось с нее.
Когда?
Я никогда не помнил дат, даже лет.
Она была первая. Помню ее в тот вечер, шумную, яркую, напоминающую бурную реку, или целое стадо лошадей, причем пьяное стадо. Она курила, ругалась, как сапожник, пела революционные песни  под гитару и пила. Уверен, вы никогда не видели, насколько эстетически привлекательной может быть пьющая женщина, какое впечатление может производить ее залихвацки-мужицкий тон, который источает хрупкое, нежное, почти прозрачное тело. Не думаю, что у кого-либо возникала мысль подпоить Венеру Милосскую, но да, это была она. Хрупкая Геката 21 века.
Она была пушистая, вся меховая в своих золотистых кудряшках, которые были везде. Я помню, как они исчезали под моей рукой, как сдавленная вата, они прилипали к ее шее, под грузом моего плеча. Они мешали. Ее волосы были везде. По утрам мне казалось, что у меня на них аллергия, как на пух. Тогда я раздраженно выковыривал их из глаз, изо рта, снимал с живота золотые длинные нити… Как потом эти самые волосы в самые страстные минуты мокли от пота. Когда она вставала с постели, ее волосы напоминали колтуны, как у моей собаки. Лицо было красным. Обычно бледное, оно в такие моменты по параметру выраженности цветовой палитры могло с легкостью поспорить с помидором. И глаза… Ее темные глаза начинали светиться, от чего становились пугающе-глубокими…
Это она привела меня в движение.
Но сначала она взяла меня за руку и отвела в святая святых (в переносном значении), в прямом отношении она затащила меня в соседнюю комнату. Я так никогда и не узнал, кто там жил.
Там в липкой темноте на грязном колючем пледе в куче чужого белья она овладела моим телом, взяла штурмом (практически без сопротивления со стороны противника). Черт, мне было страшно тогда. Слишком давно я мучился вопросами о том, как все должно происходить, как нужно себя вести, и часами тренировался в одиночестве. Но в реальности все накопленные теоретические данные мне не пригодились, она сделала все сама, быстро, динамично и точно. Потом взяла сигарету и подошла к окну. Ни капли смущения. Во всей ее фигуре читалось холодное почти профессиональное самоупоение. А я лежал, распластанный по дивану и думал. Все. Свершилось.   
Так, мы остались вместе. А точнее она осталась со мной, как всегда, не спросив моего разрешения. Но я не возражал.
Это была самая удивительная женщина. Она все делала молча. Она, молча, своим телом, учила меня, что нужно делать. Необходимые направления она  задавала своими изгибами, самостоятельно создавая необходимый ритм. Только впоследствии я понял, хотя нет, скорее почувствовал, что она создавала из меня машину. Точный инструмент для собственного удовлетворения.   
Она и кончала молча. Я так никогда не понял, как ей это удавалось, но от страха, а отчасти и из солидарности тоже старался вести себя тихо. Она всегда это делала первая. Задавая своим телом нужный ей ритм, в какой-то момент она, как кошка, цеплялась мне за плечи, с усилием сжимались все ее мышцы, искривлялись напряженный губы… И все. Дальше она лежала, лениво уставившись в потолок, пока я заканчивал свое дело.
Она всегда вставала первой. Кто-то говорил мне, что мужчина должен после секса быть бодрым, а женщина наполненной и расслабленной. Говорящий был, судя по всему, юнгинианец, но не в нем дело. Стоило мне расслабиться на ней (или под ней, или..), как она вскакивала, порывисто хватала сигарету и уходила.
Через какое-то время, встав с постели, я находил ее на кухне. В моей широкой тельняшке она пила горячий кофе.  Всегда на одном стуле, всегда в одной позе. Я ненавидел ее за эти худые торчащие коленки. Я мог смотреть на них часами, а в горле и груди становилось щемящее-тупо. Я и сейчас чувствую этот упругий ностальгический ком, всегда совмещенный с несколько излишним увлажнением глаз.
Была ли она особо талантлива? Думаю, нет. Но она всегда, как и я, в глубине души, мечтала быть великой.
Наш цвет красный. Наша песня – песня дурня в пустыне.
Наша судьба – постоянное бедствие невыносимой скуки и одиночества.
Наверное, поэтому мы и нашли друг друга.

Весна.

Это была первая весна, когда я попал на первое в своей жизни коммунистическое собрание.
Как я готовился?
Через что мне пришлось перешагнуть?
Во что я был одет?
Нет, все было и на этот раз не так.
Просто она ворвалась в мою комнату. Порывистым движением одернула шторы (она их, кстати, тогда порвала; она всегда пыталась сделать что-то театрально-красивое, но от неловкости, ломала и портила вещи).
Так вот. Она ворвалась, вытащила меня из кровати.
Метро. Маршрутка. 15 мин. пешком.  Вуаля, мы на месте.
Кто там был?
Люди, странные, разные. Странные, потому что разные. Я долго не мог понять, что же меня насторожило. Почему скопление этих лиц напомнило мне какой-то фильм… Может быть, Годара. Там, где все реалистично, но за спиной каждого кадра сквозит что-то непонятное, настораживающее. Поразила наполненность ощущением. Здание начала века. Современная одежда. Слово: «товарищи». Докладчики и споры, газеты и листовки, бурные дискуссии и цитаты Маркса, горящие глаза и желание, нет уверенность в том, что этот мир изменится, слепая решимость и неповиновение, контркультурность внезаконная и шквал аплодисментов, а в конце стройно «Интернационал».
Кто там был?
Панки, хиппи, менеджеры и конторские служащие, красный скин и вычурно заочеченная интеллигенция, высокие каблуки и тяжелые ботинки, бритые головы и лысые черепа, лоснящиеся шевелюры и немытые патлы, новые рубашки и рваные пальто, лица всех цветов и оттенков, очки всех моделей, комплекции всех диаметров, бакенбарды и бороды, усы и бритые подбородки, женские подбородки, всех возрастов…
Их было человек 40. Смелая квинтэссенция всего человеческого. А еще глоток свободы, борьбы и чего-то настоящего.
В тот день я сильно напился и искренне полюбил всех присутствующих.
 
Утро

Помню, как она ворвалась ко мне в тот день, и вместе с ней влетел сладкий до удушья ослепительно желтый ветер. Воздух, наполненный солнечным светом. Она сама была солнцем.
 Она всегда курила в моей комнате без разрешения, хотя знала, что родители этого не выносят.
 - Давай поиграем?
Сегодня у нее было ветреное амплуа. Тонкий сарафан в аляповатых цветах и полное отсутствие нижнего белья. На губах яркая помада, похожая на сгустившуюся кровь. Это придавало ее бледному лицу странное зверское выражение.
Я разглядывал ее колени, пытаясь понять, кто раньше, ветер или я, найдут то, что у нее под юбкой. Меня раздражала эта тонкая ткань.
- Я хочу, чтобы ты со мной познакомился. Встречаемся в три в парке. Ты – связист, тебе необходимо передать мне документы. Там полное описание объекта, который необходимо взорвать. Мы оба из разных отрядов герильи. Раньше, видимо, никогда не встречались. Я буду держать в руках книгу, на закладке будет картина Д.Риверы. Ты все понял?
И она унеслась.
Стало понятно, что ветер меня опередит. Какой год она имела в виду? Герилья? Их было много. Начало столетия? Нужна ли мне будет шляпа?
Она любила играть. Иногда вместе со мной, иногда сама. Мне иногда казалось, что все вокруг было для нее занимательной игрой. Может быть именно поэтому, она и не чувствовала опасности. Ее игры были наполнены переживаниями столетий, они смешивали сегодня и вчера в одну неопределенную кучу и заставляли весь мир представать в иллюзорном свете. Иногда мне хотелось просто подойти и стиснуть ее горло, чтобы посмотреть на реакцию. Сжавшиеся зрачки. Что бы она сделала? Рассмеялась. Нет, я никогда бы этого не сделал, чтобы не услышать ее хохот. Я бы задушил ее тогда.
Ее перевоплощения и настораживали, и пугали, и притягивали, и утомляли одновременно, или в зависимости от ситуации. Именно эта нечуткость ко внешним обстоятельствам и отличала ее от большинства окружающих людей. Сегодня грациозная Г.Гарбо, завтра элегантная Одри Хепберн, а через пять минут уже игривая Вивьен Ли, смущенная Клеопатра и царственная революционерка, покорная рабыня, тряпичная кукла, робот, все разновидности животных и техники, женщин и мужчин. Я особенно не любил, когда она прикидывалась мужчиной. Дело даже не в наших отношения, просто, мужчины у нее выходили особенно омерзительными циниками, и это настораживало…

Май

Я усиленно читал, движимый вперед мощным чувством неполноценности. Только успевал я освоить Лифшица, как они начинали обсуждать Ильенкова, затем Лукача, Выготского, Люксембург, Исаака Дойчера, Родченко, Дзигу Вертова, Чарли Чаплина, Сартра, РАФ, Сальвадора Альенде…. Голова взрывалась от обилия потоков информации в кино, в книгах, в интернете, в музыке, в картинах, в плакатах. Я молниеносно постигал пропущенные страницы истории. Я открывал новый мир. То, о чем никогда не пишут в школьных учебниках, о чем молчат телеэкраны, что-то спрятанное, незаконное, но для умеющего смотреть, для того, кто научился видеть, явное в каждом событии, в каждом повороте. У меня в голове с треском срасталась переломленная головоломка, фразы, цитаты, когда-то непонятые, переосмысливались и включались во вновь воссозданную картину мира. 
Однажды, какой-то профессор истории (я тогда случайно забрел на лекцию к МГУшникам) сказал, что в учебниках по истории врут. Я согласился. Понятное дело, врут, но вот только тогда я не понял в чем…
И вот мой первый Красный Май. Нет, давно миновало время великой студенческой революции, отзвенели фанфары надежды и глотка свободы, даже Союз разрушен и погребен, на его костях из обломков человеческих судеб и разочарования вырос капитализм. И в моем мае не было ни умных демонстраций, ни массовых протестов. Людей было достаточно мало. Старики, полусумасшедшие, а еще активисты нескольких, разбросанных по Москве, организаций, издалека узнающих друг друга и регулярно пересекающихся на различных акциях, устраиваемых ими же. Мы с трудом узнавали о  создании свободных профсоюзов. Информация доходила с перебоями, вырываясь из-под непроницаемой стены официального молчания. Разочарование – вот, что правило моей эпохой. Поколение наших отцов – это поколение канувшей в Лету надежды. Вера в лучшую жизнь была сломлена капиталистической машиной. Люди с брезгливым презрением смотрели в прошлое и с ужасом – в будущее.
Мои сверстники любят пиво и Коку, ганжу и амфитамины, тряпки и новый лак для ногтей, толстовки и жевательную резинку, которая, как известно, делает волосы густыми, а фигуру стройной… На самом деле любят они разное, но все вокруг призывает с обожанием впираться в витрины глянцевых супермаркетов.
Я помню, как давно мы, четырнадцатилетние, валялись на газоне и пили дешевую водку. Мы ощущали в себе протестную силу, действовали вопреки обществу, ненавидели глянцевые витрины и ментов, слушали панк-рок. Этот старый протест, не освещенный пониманием, так и не нашел своего воплощения. Мы не знали, кого и что ненавидеть, не понимали что правда, что ложь, мы слепо следовали за любым намеком на бунт и просыпались в похмелье рядом с друзьями двухчасовой давности…
Сегодня мы были почти одни здесь на площади. Разрозненные, разочаровавшиеся, подбадривающие себя и окружающих доблесными криками. Мы жили в другой реальности, нас окружало другое информационное поле. Молчание СМИ было настолько суровым, а давление масс-культуры настолько фундаментальным, что новички движения (как я, например) ощущали что-то вроде просыпания в параллельном мире. И в этом было что-то романтичное. Мы сами нащупывали планету профсоюзов, борьбы, свободы, протеста. Она всегда вертелась рядом в майках с Че, в арафатках, в книгах, в фильмах, но только теперь мы научались ее видеть. Могли ли мы теперь ослепнуть обратно?
Мой красный май был сродни Воскрешению. Внутри меня заново рождались слова, разбитые сухой иронией, сейчас они наполнялись новым смыслом. В моей руке был красный флаг. Я приехал с работы и на мне был костюм и туфли. Я чувствовал себя предельно нелепо, мне хотелось спрятаться, исчезнуть за чужими спинами, но редкая толпа не позволяла и надеется на незаметную капитуляцию. В какие-то моменты я забывал. Я забывал о своих ботинках, вдыхал полной грудью прохладный воздух и запрокидывал голову и улыбался. Наверное, именно в те моменты гордости и наслаждения, растворившийся в окружающем пространстве и с жадностью впитывающий в себя все происходящее, я выглядел особенно нелепо.

Четверг

Что-то растворилось во мне и гулко булькнуло в животе. Ее больше не было. Я лежал на диване, кажется, уже сутки, а может целую вечность. Я ненавидел ее с такой силой, что хотелось впиться зубами… во что?
Пусто.
«О, моя чудесная госпожа, я отныне ненавижу пресную солому ваших волос и душный запах ваших плеч. Мне стали тесны ваши руки, а от ваших омерзительных духов меня тошнит. Мне противна вся ваша влага и приторная нежность, фальшь слов и тепло оболочки. Вы таяли в моих руках, как сладкая вата, а на губах оставляли следы чего-то липкого. Мне нынче претит общение с вами. Прощайте, милая леди, мне было хорошо с вами, но, увы».
Или так,
«Я с ней по-людски, а она… Эх, ты, барышня кисейная. Фикус расфуфыренный, вот как у нас про таких говорят. Да я с тобой на одной улице срать бы не сел. Вали-ка ты, пока не огребла, пакеда»
 Или,
«Все кончено. Ты знаешь, я много думал о наших отношениях и решил, что они далее не представляют собой никакой иной перспективы, кроме расставания. Для нашего с тобой союза более нет места. Мне жаль, но уверен, что так будет лучше для нас обоих»
Это должен был сделать я.
Все равно.
Она не оставила мне выбора.
Тихо и темно. Буду мечтать.
Она победила.

Сегодня

Вот и настало мое последнее утро. Сейчас, когда это все прокрутилось в моей голове, я понял, что в моя жизнь могла бы оставить за собой не просто мало смысла, но и мало текста.
И прибавить-то больше нечего. По большей части все это пустые подробности, важные только для меня. Двадцать с гаком лет подробностей. И я бы не хотел ни с кем ими делиться. Пускай мое молчание прозвучит пошлой одой, восхваляющей незыблемость частной собственности на собственную жизнь.
И еще кое-что. Я ни о чем не жалею. Свое послание векам я оставил на многочисленных заборах в граффити стиле. Свои убеждения я доказывал действием. Свою любовь я потерял. Свою жизнь я прожигал так, чтобы каждый день был наполнен новыми ощущениями. Я ничего не добился, так пусть это будет очередным доказательством того, при условии нашей всеобщей бренности, продажа своей жизни за вещи бессмысленна.

Больница

Я долго лежал в узкой светлой палате с мерзкими крашеными холодными стенами и пялился в потолок. Я уже давно догадался, что нахожусь в больнице, что у меня перемотана голова (видимо, черепно-мозговая травма). Еще, кажется, травма руки и колена. Я вспомнил, что меня сбила машина и эти позорные овощи.
  Как истинный пророк великого будущего, я воскрес. Как истинный современный человек воскрес благодаря научному прогрессу без всякого божественного вмешательства. Да, и воскрес не идолом, а одним из множества таких же, что лежат сейчас в соседних палатах. Только я в одиночной. Наверное, позаботилась мамочка. Я рад, что   так все вышло. В конце концов, моя смерть не была обманом, а лишь вероятным исходом. Продолжение жизни – очередной праздник, который сейчас ощущается только острее.
Боль в голове и улыбка.
А еще рядом с моей койкой на узкой кушетке я заметил ее. Она отвернулась спиной ко мне и спит. Ее золотые кудряшки весело переливаются под лучами солнца, льющегося из окна. И мне стало хорошо. Она слишком маленькая – моя неумелая сиделка.